к содержанию

КККузьминский

Дар

Попытка портрета

«Слепые и безногие волокут на себе русскую культуру.»

(ККК, предисл. О Понизовском/и Г.Ковалёве/, Ант., том1)

«Известный художник Анри Кортье сказал: "Человек в конце жизни

получает то лицо, которое заслужил"». (Надежда Репина, кинокритик)

«Еретики, безумцы, мечтатели...»

(Евгений Замятин)

"История развивается не по Сахарову и не по Солженицыну, а по Венедикту Ерофееву, т.е. юродски. И всякий человек, остающийся в России, втягивается в юродство. Разумным надо уезжать." (Григорий Померанц, филолог-лагерник, эпиграфом к Олегу Охапкину, Ант., том 4Б)

/из расшифровки магнитофонной записи ККК/:

... Вот таким юродством спасался Давид Яковлевич Дар, писатель с лицом японской маски. Примерно 10-го года рождения. (Настоящая фамилия Ривкин: ДАР-ДЯР сложилось из инициалов). Печататься начал в 30-е. В автопробеге объездил всю Россию. Познакомился с Верой Федоровной Пановой. Девушка почему-то считала себя писательницей. Как бы то ни было, именно широкая спина Пановой позволила Дару безобразничать. В 40 лет он, например, обнаружил, что самые лучшие девочки — это мальчики. И стал практически открытым гомосексуалистом. Но за счет того, что был мужем Пановой, его особо не дёргали.

В Союзе писателей держали за белую ворону. Должен же быть в Союзе хотя бы один юродивый. Была одна королева — Ахматова (Ахматова всю жизнь играла королеву в обществе поголовных блядей, как писал уже я). И один шут — Дар. Впрочем, этот "шут" дружил с Пастернаком и вообще был на короткой ноге со всеми интереснейшими людьми того времени.

Однажды (шли 70-е) к Вере Пановой и Дару пожаловал с визитом

дружбы престарелый супер-лауреат Роберт Фрост. Дар звонит Геночке Трифонову, секретарствовавшему у Ольги Бергольц: "Гена, приготовьте, пожалуйста, Ольгу Фёдоровну!" — "Как я её должен "приготовить"? Как селёдку под шубой?..." Привозит среднепьяную Ольгу на Марсово, в квартиру сталинской лауреатки. Ольга входит. "Где тут поэт ХВОСТ?" ей показывают на старичка-боровичка, восседающего за столом. Ольга набулькивает, стоя, стакан водки: "Выпьем за КАПИЗДЯЛИСТИЧЕСКОЕ ИСХУЙСТВО!" и (Геночке): "А теперь пошли отсюда — на х..!" Визит дружбы закончен. Возможно, за столом присутствовал и тогдашний лит.секретарь Пановой, Довлатов...

Дару дали возможность руководить литобъединением "Трудовые резервы". За каких-то пять лет, в 54-60-м годах, в лито Дара нарисовались Соснора, Горбовский, Кушнер, Бобышев. Бродского, как чересчур наглого и амбициозного, Дар завернул. О Даре можно сказать, что он воспитал всех лучших прозаиков Ленинграда того времени. Марамзин, Довлатов, Голявкин — всё это его выкормыши. Дар был гениальный учитель. Он никогда не учил. Но помогал учиться. Он давал людям возможность легально контачить, выступать, читать то, что они хотят, обсуждать то, что они хотят. Люди учились сами по себе. Дар их всего лишь центровал. И требовал только одной вещи — этики по отношению к собратьям по перу. Он заставлял уважать друг друга. В общем, он был скорее этический учитель, чем эстетический.

Кроме всего прочего, это был великий слушатель. Один из лучших слушателей в моей жизни. Кроме него, был только один человек с такими качествами — Георгий Викторович Мельников, 15 лет отсидевший в лагерях. Однажды я ему читал стихи 28 часов подряд. Это были уши. Уши и души. Дару можно было выдать всё как на духу. В лито Дара много было ребят простых, провинциальных, ремеслушных, которых он тоже весьма серьёзно воспитывал. Того же Лёшу Любегина, тверского крестьянина, ремесленника. Взял его просто в приёмные сыновья. Дару нравилась молодость, талант, который его же подпитывал.

Именно он раскрутил Витю Голявкина, художника и детского произаика, приехавшего из Баку. Голявкин впервые был напечатан в 59-м году. Тогда же примерно была издана первая книжка Рида Грачёва. Это был сирота-детдомовец, такой затравленный волчёнок. У Дара нарисовался Гена Трифонов — тончайший гомосексуальный лирик (второе пришествие Кузмина). 80-м Гена отсидел пятерочку. Не в то отверстие любил...

Меня к Дару привел Олег Охапкин уже где-то в 70-м. Посмотрел на меня Дед: "Вы, говорит, алкоголик?" "Алкоголик, говорю, Давид Яковлевич." "Странно, говорит, алкоголик — и такие чистые глаза!" Другой раз прихожу: "Вы знаете, говорит, Костя, но у меня почти ничего нет выпить!" "Ну, нет, так нет, говорю". "Но Вы же алкоголик!" ("Почти ничего" — это было четверть поллитры водки, коньяку малость и бутылка ещё вина какого-то, не то две — так что мне вполне хватило!) Но не за выпивку мы любили Дара. А — за ДАР. Дар выслушать и понять, дар человеческий, что так редок, за его мудрейшее из мудрых высказывание: ВОТ И СТАРОСТЬ ПРИШЛА. А ГДЕ ЖЕ МУДРОСТЬ? Которое я высек бы на скалах или на чугунных лбах престарелых мудрецов. Ибо Дар любил — ЮНОСТЬ. Не как гомик — он и однополым-то стал, когда стал — импотентом!, а просто юность, как самый творческий факт. И липли к нему молодые, как мухи или как дети — знали: не предаст.

Это же знали и в Союзе. С предложениями подписать бумагу против Солженицына — обращались к Гранину, но не к Дару. Гранин, правда, умыл руки, свалив в Коктебель, а Дар, за последние предотъездные 5 лет, пока знал — один раз только в Комарово, вроде, съездил. Потому что всегда у него кто-нибудь жил, из бездомных, голодных, молодых и талантливых. На Коктебели не хватало, а как померла Панова — так и на харч не очень. Кстати, о смерти Пановой. Ещё когда в начале 70-х, когда я читал у него, не раз, прерывал чтение: "Костя, простите, мне надо Вере Федоровне лекарство дать!" Потом его наследнички попёрли, и он уже жил один. А в день похорон Пановой — в марте 73-го, должны мы были с А.Б.Ивановым нести детские книжки в "Детгиз", по рекомендации Дара. А тут — лауреатка померла, писательница (которой я, правда, не читал. И не буду.) Ну, думаю, Дару — не до нас. В самый день похорон звонит: "Костя! (Немножко не в себе голосом). Я тут обо всем договорился, идите к Доре Борисовне, она вас примет, но я сейчас больше не могу говорить... Вера Федоровна..." В день похорон! Как еврей Леня Палей, в день похорон МАТЕРИ своей — на кладбище тащил Борю Куприянова представлять кому- то: "Познакомьтесь, очень талантливый поэт!" И в этот момент ни Палей, ни Дар — о друзьях не забывали. А в Союзе... Вечер памяти Пастернака. Слюнявит всякая тварь совписовская имя поэта. Дар встает, коротенький (первый раз, как увидел его — напомнил он мне японскую маску желтоватым цветом лица, поразительной формой — так что может, не так неправ этот мой друг, Изя Шамир, в "22", который о происхождении японцев от евреев пишет — пропавшее 12-е колено Израилево), рядом с трибуной. "Идём, говорит, это мы по Переделкино, с Борисом Леонидовичем. Темнеет. А навстречу — две тёмные фигуры. Пастернак им кланяется, ну, я, маленький — я тоже кланяюсь. А фигуры проходят мимо, не здороваясь. ЭТО БЫЛИ — ИРАКЛИЙ АНДРОНИКОВ И КОНСТАНТИН ФЕДИН!" С трибуны, бля! В СОЮЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ! Или — на закрытии конференции молодых, куда ни я, ни Охапкин допущены не были. "Пил я, говорит, коньячок с одним тут писателем. Тот мне говорит: "Ну я хороший писатель! Машина у меня есть, дача тоже, дочке вот тут дачу купил — было бы у меня всё это, если б я был плохим писателем?!" Разные у писателей судьбы. Я не буду вам напоминать про Платонова, Бабеля и Олешу, но и сейчас — есть вот талантливейшие Фёдор Чирсков, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Константин Кузьминский" Это все с той же трибуны, где и имена-то наши к упоминанию запрещены! Я в коридоре, от восторга, палкой по полу на каждое имя стучу — ведь единственный, кто — О НАС! Орлов, блоковед, тот — "Ну, конечно, есть там, талантливые, молодые, как их..." И по именам, как и тот же Исаич — не знает И ЗНАТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ. А Дар — знал. Знал не умом, не на память, а — сердцем. Оттого и лепил: "Вы знаете, Костя, я стихов Чейгина — совершенно не понимаю. Это не мой секс, не мой секс...". Сексуальная природа творчества — была у него во всей обнажённости. "Сювствует слово, сювствует слово!" — как изображал мне Леня Палей манеру Дара, ещё до встречи моей с ним. Смешной и прекрасный, заходившийся в астматическом кашле, курил или короткие трубочки, или — крутил чудовищной толщины самокрутки, из того же табаку — и как вкусны были, эти смоченные его слюной, цыгарки! Не брезговал я ими, как помню — крутил мне в тайге Валька-мариец такие же, сочно облизывая — и Валька был друг спасал меня, я однажды чуть начальника топором не пришил (см. "Поэты и геологи" — М.Г.), звереешь в тайге, а Валька был — человек. И не читал он Ахматову, Дар же — читал, но не чтил. Чтил он — молодых и никому не известных, за что и был нам — больше отца. А хулиган! Подходит к нему тот же стукач, всё в том же Союзе: "Ну, как, Давид Яковлевич, вам понравилось собрание?" На что Дед, яростно пуская клубы дыма — пуф! пуфф! — "Ебал, говорит, я ваше собрание, ваш союз писателей и вашу советскую власть!" Стукач, со сдвинутыми мозгами, уходит и начинает мучительно думать: доносить ежели, то — как? Кто ж в такое поверит?

А трубочки у Деда были фёдоровские. Я один раз у Юппа увидел, в подворотне "Старой книги" на Литейном, где он подторговывал — такую, ну, прямо дедовскую! — вмещала две унции, обкуренная и с роговым мундштуком, люлька такая, коротенькая — ну, занял тут же у Эстер денег, купил. Деду в больницу понёс, порадовать. Курить он её, правда, не стал — и не потому что после Юппа, а просто — порченая была. Сам же он, ещё когда Фёдорову торговлю прикрыли (частник!), на свои и Веры Фёдоровны деньги по штуке в месяц покупал, поддержать чтоб. Потом все в Англии раздарил, в кои-то веки съездив. Фёдоров тогда (хоть и сам Сталин его трубочки курил!) торговал ими в комиссионке — брали как "антик", хотя и заведомо знали, чьи. И в комиссионке люди, случается, бывают. Потом уж Фёдоров, после Хрущёва, мастерскую получив — сам работать не мог, на трубках учеников клейма ставил. Дар, сколько знаю его, на себя никогда не тратил. То Фёдорову помогал, то Охапкину (это то, что я знаю!), Трифонова опекал (а Гена ему, случалось, не тем за доброту платил), Лапенковых и Любегиных, Васей Филипповых, Емельяновых-Ельяновых — несть им числа! Иные пошли в советские писатели, иные тут. Отец мой погиб в 41 -м (кстати, под Невской Дубровкой — где был ранен и Дар, командир взвода разведчиков: днями из статьи Лапенкова узнал!), и находил я "старших" уже сам. Братец двоюродный Борька, ёрник и умница, самострелы мне мастерил, лупил, случалось, с 9-ти лет — Лев Васильевич Успенский, в доме у него вырос, а потом "Викниксор" (Виктор Николаевич Сорока- Росинский) и Дар. Больше у меня в жизни отцов, почитай, и не было. С Даром всё было до не знаю чего, просто: придёшь — сначала жил он у Смольного, потом на Марсовом, а потом на Ленсовета — сидит, кашляет или пыхтит, на стене карта его путешествий по России висит, ни картин, ничего, сделал только, по моей просьбе, "Пти-Борис" ("Птишка", Боренька Смелов), самый гениальный фотограф, поясной портрет Давид Яковлевича симпатии, юного и прыщавого Васи Филиппова; а на кухне Лёша Любегин сидит, на машинке стучит, в комнате накурено, окно на Ленсовета выходит, не откроешь: шум, сидишь у стола, уютно (это единственное место, где я мог СИДЕТЬ, а так всегда — возлегал!) Не помню наших разговоров — да и зачем? Разве передашь разговор с отцом или матерью не в форме художественной прозы, а просто — как это было? Это единственный дом, куда, в последние 2 года я, случалось, наезжал — а так все ходили ко мне. И Дар тоже, пыхтя и опираясь на плечи мальчиков.

Дед был — сама любовь в наш век злобы, подозрительности и неприязни. А какае "-полая" она, эта любовь, была — мне и в голову не приходило задумываться. Дед просто любил. Он любил — не жопу, а юность. Как я в женщине люблю скорее символ, нежели факт (фак). За любовь осуждать нельзя.

Так любить поэтов, как он — не дано никому. И мне не дано. Ибо я люблю ещё — и себя. Дед, который оставил после себя ОДНУ тоненькую книжечку в какую-нибудь горстку страниц — жил не для них, а для любви. Владимир Гольцшмидт называл себя футуристом жизни (за что посадили), Дар же был — поэтом её.

Дар сравнивал себя с кактусом — колючий, безобразный, под сень которого слетались прелестные, талантливые юноши. И писал притчи. Его книжка вышла в Израиле — в ладошку величиной. Он говорил, что следующая будет ещё меньше. Но на мой вкус, самое интересное у Дара — это его письма. О том, что он не мог сказать в литературе (все-таки он был человеком советской формации, и для него существовали и стереотипы, и правила игры), он выговаривался в эпистолярной форме. В письмах и в разговорах никаких правил не было. Правила он создавал сам по ходу дела.

В Америку его так и не пригласили. Хорошо было бы прокатить старика-учителя по университетам. Но здесь его никто не знал, это было не имя для американских славистов. Его невозможно было задействовать. Не Вера Панова.

Дар мне писал: "... Получил письмо от Сережи Довлатова ("Новый американец"). Он очень зовет меня в гости, в Нью-Йорк. Обещает устроить несколько выступлений перед русской (одесской) аудиторией, по "Голосу Америки" и в Нью-Йоркской печати. Но перелёт из Иерусалима в Нью-Йорк и обратно, так же, как и разъезды по США, обеспечить не может. ..."

... Зато какой только сволочи, по халявным грантам и приглашениям — в Америке не поперебывало... И едут, и едут (теперь уже — спецы по нобелю, почему-то не доезжая до меня). Или — как мой соавтор, Максим: по стопам кумиров — Бродского и Довлатова (все их маршруты шагами вымерял), но какие-то черти (Наханькова и Зоншайн) — вывезли его на меня...

Теперь уже два года ругаемся, но книга кое-как идёт.

В одном из писем (с год, примерно, назад), — какая-то блядь о трёх ногах (как она мне отрекомендовалась <по телефону>, поклонница Генделева) — сообщает:

"Давид Дар купил осла и поехал на нём по Земле обетованной. Встретив на дороге старого араба, заспорили с ним, кто из них старше. Стали раскрывать друг другу рот и считать зубы". Едет Дед по Земле Галилейской, прекрасен, чист, похотлив и мудр, как сама Библия.

Едет Дед.

И я — его Ученик.

(Антология, т.2А, 1983; стр. 429.

Публикуется в редакции 2002 г.)

читать дальше  | к содержанию