к содержанию

Приложения

В. Лапенков

Отрывки из мемуарной прозы

/ о смерти Дара в Иерусалиме/:

Как я писал ранее (1980; см. «Звезда» 5, 1994): «Не имея возможнос­ти помогать и дарить, он болел виною бессилия. сердце, привычное к большим затратам, стало сдавать и — ненужное — остановилось».

...Дар более всего боялся скандалов и выяснения отношений между своими учениками. Впрочем, иногда мог сам нечто подобное срежисси­ровать. Разумеется, с тонким литературным оттенком. Однажды он и меня (периода хип-тусований) решил использовать в качестве «красной тряпки / желтой кофты», вызвав на встречу с начинающим идти в гору ли­тератором Владимиром Арро. (Тот модно — для конца 60-х — прикинутый, в кожаной кепочке, гладко выбритый, подвижный, уже успешно успева­ющий, хотя пока еще не известный широкой публике; позже — в период между мягким застоем и жестким беспределом — популярный драматург, демократ и степенный бородач с палестинскою глубиною в глазах.) Неяс­но было, о чем с ним разговаривать; оттолкнувшись от какой-то дежурной фразы, я начал гнусавый, долгий и мрачный монолог о бессмысленности существования вообще и советского литератора в отдельно взятой част­ности. Дед жаждал личной схватки, но Арро заметно скучал и посматри­вал на часы. «Эх, — сказал мне Дед позже, — разочаровал ты меня полно­стью. Я ему о тебе столько наговорил, пообещал, что ты его с потрохами съешь, а ты. такого гладкого, сытого, не сумел даже за брючину укусить! Нет, плохой ты ученик, никуда не годишься!..»

...«Жажда крови» это, конечно, компенсация за реальную жизнь по горло в морали. Но — в экзистенциальном аспекте — для Дара лю­бой человек, который не размышляет 24 часа в сутки о самоубийстве, не юродствует во Христе, не бьет морды советским буржуям, — это в лучшем случае мещанин и духовный калека. Или Рембо и Вийон, или Кочетов и Бабаевский, середины быть не могло! И дело тут не в черно- белом мышлении, просто к своим 60-ти он переел светско-советской действительности; в душе буянят цветаевский «Крысолов» и «Русские алкоголи» Горбовского, а вовне — бесконечное вынужденное общение с соцписателями, редакторами, секретарями, их женами, детьми, лю­бовницами и домработницами. Поэтому, когда только мог, срывался к не в меру нахальным, либо столь же застенчивым, юнцам, а то садился на мотоцикл и, не обращая внимания на простреленную (в боях за Невский пятачок) ногу, не возвращался домой, пока не объедет по меньшей мере пол-Сибири и всю Среднюю Азию. В отличие от многих других, с годами он становился всё смелее, левее и беспардоннее. И когда в мемуарных «Остывших следах» Горбовский описывает Дара как суетливого «взбу­дораженного» эпикурейца-мечтателя, «исказителя»-искусителя и эсте­та-космополита, то это, скорее, результат его собственной возрастной «остылости». Да, Дар, конечно, никогда бы не смог написать следую­щее (глебовское): «возникала во мне периодическая задумчивость над вопросами смысла и веры», «и вторая действительность, заполнившая страницы этой книги, не есть ли моя подлинная жизнь, то есть — жизнь Духа?», или — «формалисты-фокусники», «расчетливо-новаторская служ­ба конфронтации и мировоззренческой смуты». (Ну не всегда было так эмпирейно. Впрочем, кого из нас не заносило временами на стезю ри­торики и обустройства нравов? Это как раз по-российски: и сам позыв, и результат. Лучше лишний раз вспомнить его стихи: «Я не думаю, не маюсь / в ночь с фонариком в душе. / Кто там голову ломает? / Все поломано уже»; «Душа горит! Тому виною — / звезда, погасшая вдали. / Вам скучно, ангелы, со мною? / А вы бы к дьяволу пошли»... Позже мы встретились, обсосали эту тему и быстро дошли до консенсуса).

...Никаким «учительством» в привычном смысле слова Дар не за­нимался. Поэтому и был для нас единственным настоящим учителем. Именно так. Логически объяснить не могу. И я, со своей стороны, вовсе не ловил каждое его слово, предпочитал сам выговариваться. По- настоящему понял его только после его отъезда, а раньше воспринимал больше как слушателя-зрителя моей собственной жизни. Теперь когти- локти грызу, сколько мог бы узнать. Вот кто должен был мемории-то выдавать!.. Не вернешь.

...Кого он только не знал! Ахматова, Зощенко, академик Иоффе, се­мейство Чуковских. дружил с Пастернаком, заступался за Бродского, посещали его Роберт Фрост, Эрскин Колдуэлл, Натали Саррот, Карл Проффер. Не перечислишь. В письме С. Довлатову Дар писал, что отлично знал также и «всех подонков советской литературы» (см. рас­сказ Довлатова «Последний чудак»). А уж работы бы задал историкам и филологам!.. Например, он рассказывал мне, что во время войны поз­накомился с одним военнопленным немецким (австрийским?) поэтом; (тот назвал свою фамилию, но Дар не запомнил) поэт показал ему фото, на котором он был запечатлен вместе с Валери, Рильке и Элиотом.

...И не столько чужой текст, пример или личность формируют авто­ра, сколько нечто поверх них, что-то до- и сверхтекстуальное, помога­ющее открыть в себе собственный «текст». Если взглянуть с даосской точки зрения, настоящий учитель не тот, кто учит. А, согласно нашим традициям, маргиналы — единственное оправдание предшествующего поколения. Здесь будет к месту отрывок из стихотворения Бобышева:

...Давид Дар не столько сознательно ориентированный «универ­салист», сколько неотсистематизированный, хаотический, «уникалист» — «странный аттрактор», духовный «фрактал», пребывавший сразу в нескольких измерениях. Он был равно далек и от парадигмы «почвы и крови» и от либеральной просветительской идеологии. От идеологии как таковой.

Можно упомянуть ряд литературных попыток нарисовать образ Дара — Г. Горбовского, Д. Бобышева, О. Бешенковской, С. Довлатова, К. Кузьминского, автора данной статьи (не считая фельетонного анти­семитского тявканья г-на Любомирова) — но ни шарж, ни структурно- философская схема, ни историко-биографический очерк не способны исчерпать нелинейный «динамический хаос».

Любая идея, по Дару, борясь за главенство, уничтожает не другие абс­трактные идеи (что невозможно), но живых людей. И Разум, и Вера, и любой «изм» это, в первую очередь — армейское знамя, барабанная дробь и стук копыт адептов и неофитов («стук наших копыт»). Любой школьный начетчик возразит с подковыркою, что это, мол, тоже «идея», а поскольку мир тотально семиотичен, то и выхода нет. (И будет, конечно же прав, да читатель и сам может продолжить, сославшись на Витгенштейна, Фуко, Лосева, Лотмана и иных корифеев.) Но — Дар исповедовал «мяг­кие моды», даосский подход: «да» значит «нет», и только поэтому «да». Выбирая «слабое», «молодое» и «плотское», то есть жизнь, в противовес «жесткому», «абстрактному», «старому» — смерти, он действовал согласно принципу «давать», а не «брать», и чувствовал себя при этом много счас­тливее своих выдающихся учеников.

Дар безжалостно отсекал от индивида идеи, как неживое от живого, дискредитировавшее себя общее от природно «невинного» частного. Впрочем, не меньшим жупелом был для него и древнейший социальный инстинкт — инстинкт стадности. Он поддерживал в каждом веру в себя, т.е. веру в то, что пока еще не реализовалось — в «заявку», в «росток», парадоксальным образом пытаясь оградить этот росток и от мертвящей экспансии «Духа» и от самого дальнейшего природного роста, неизбеж­ного будущего окостенения. Как тут не вспомнить евангельское «будьте как дети!». Но рано или поздно ученики уходили в большой мир с его неизменными и более понятными законами;* лучше хоть какая-то уве­ренность и социальная воплощенность, нежели неуловимая, пугающая «материнская бездна» чистых потенций, возможностей. Действитель­но, не лжет новейшая физика: постоянно «дарить», отдавать, никогда не исчерпываясь, способен только бесконечный «динамический хаос». **

Вероятно поэтому сам Дар оставил после себя так мало написанного (хотя об этом «малом» можно сказать еще многое). Он защищал не толь­ко «зверей и детей»: сыграл роль и в защите Иосифа Бродского, писал открытые письма в защиту Солженицына (и вовсе не потому, что счи­тал последнего «отцом русской демократии», он защищал из сердечного чувства, «по жизни», а не ради «демо»-идеи). Сегодня это уже история, т.е. «кунсткамера», эпоха духовной архаики, и сам Дар на сегодняшний день это. идея, а не только фигура невозвратной эпохи («последний чудак», по выражению Довлатова), идея редкая, экзотическая, «не для всех», уроки которой всё еще не усвоены.

И это далеко не всё: случай, стохастика, и космический детерминизм неразрывны и могут быть рассмотрены с разных сторон.

С годами понимаешь Дара все лучше, глубже и тоньше. Забавно то, что эта мысль впервые возникла у меня еще при жизни Дара и с тех пор появлялась довольно регулярно, каждый раз как итоговое, окончатель­ное и бесповоротное «помудрение».

В чем основной «секрет» Дара? Чем подкупал он своих учеников, таких разных, ни в чем не похожих друг на друга?.. Я, впрочем, считаю, что главные тайны всегда прячутся на поверхности. То, что это был ге­ниальный читатель, ясно и без объяснений, но в подобной хвале скрыта потенциальная оценка его как писателя: кажется, уж либо одно, либо дру­гое. Однажды он спросил меня о моем отношении к его «Маленьким завещаниям». Нет, мне, конечно, симпатизировали его взгляды, интел­лектуальная смелость, ирония, юмор, оптимистический скептицизм, о чем я сразу сказал ему. Да и сам стиль, пожалуй, манера выражения. хотя последняя в целом казалась уже несколько архаичной; вот у нас, «новых гениев», виртуозов языковой и формалистской игры. у нас — это да. Каково же было мое удивление, когда Дар нарушил негласный договор хвалить только юную поросль! «А я, между прочим, — сказал он со всегдашней полуиронией, но и с некоторой долей обиды, — счи­таю себя писателем ничуть не менее выдающимся, чем все вы, господа хорошие!..» Однако. Я посчитал тогда этот выпад факультативным, случайным отклонением от «генеральной линии», не более. На этом можно было бы остановиться. многие так и сделали — зачем менять свои взгляды?.. Мое сегодняшнее мнение вовсе не связано с тем, что я открыл в его прозе что-то незамеченное ранее, и даже не с тем, что сам изменился. Перечитав его письма, я вдруг осознал, что в случае с Даром следует пересмотреть некоторые привычные взгляды на вещи: то, что учитель желает своего продолжения, бессмертия, в своих учениках, это не затертая, лежащая на поверхности, метафора и даже не буквальная материализация таковой, но — тайная, едва ли не мистическая, «до­ктрина» и глубоко продуманная личная стратегия. У этого эстетству­ющего «чудака», гениального «зрителя», «читателя-от-бога», «губки», впитывавшей чужие достижения и трагедии, был свой — казалось бы совершенно открытый и в то же время никем не видимый — «онтоло­гический» интерес. Сегодня, написав эти строки, я не могу избавиться от ощущения, что тем самым реализовал некую виртуальную, «матрич­ную», программу..

* Логика простая: большинство авторов жаждали признания и радостно несли свои произ­ведения в официальные издательства. Но власть, которую Господь вовремя лишил разума, но которая все же обладала абсолютным чутьем на талант, всячески препятствовала их пуб­ликациям, благодаря чему таланты не «скурвились» заблаговременно, а литература в целом сохранила достоинство. Гении любой эпохи в первую очередь - живые люди. Поэтому для того, чтобы на деле противостоять всякой публичности (а не только узко взятому «официо­зу»), нужно - в экзистенциальном плане — быть чем-то большим, чем «просто гений». Таких людей, кстати, история знает немало — монахи, хасиды, дервиши, суфии, Экклесиаст, Сок­рат, Лао-цзы... В иронических «подколках» Дара, что, мол, истинный гений должен творить на чердаке, а закончить жизнь в сумасшедшем доме, прочитывался не один только юмор. На глубинном уровне у заботливого защитника личности проявлялась негуманитарная, свойс­твенная природе жестокость, т.е. некая надличностная, чисто космическая мораль...

** Уже после написания этих строк, я прочел публикацию писем Дара Владимиру Губину («Звезда» №8, 2002), где (с.147) с изумлением обнаружил слова Д. Д., обращенные им к свое­му молодому адресату (1955 год): «Только из хаоса может быть создан мир... Только хаос, в своем стремлении к порядку, есть движение, творчество, созидание».

Краткие сведения о некоторых именах, упоминавшихся в переписке:

Алексей Любегин (р. в 1954). Член Союза писателей России.

Василий («Вася») Филиппов (р. в 1955). Начал писать стихи в 80-е годы, уже будучи психически больным человеком. Публикации: «Стихи», СПб.:1998, соста­витель и редактор Марианна Соболева; «Стихотворения Василия Филиппова», СПб.:2000, изд. «Петербург — XXI век», составитель Ася Майзель, редактор Галина Зяблова; «Избранные стихотворения 1984—1990», М., НЛО, 2002, составитель и редактор Михаил Шенкер; журналы и альманахи: — «Волга», «Арион», «Зеркало», «Вестник Новой Литературы». Лауреат премии Андрея Белого (2001). Михаил Шенкер в сопроводительном слове к первой книге Филиппова назвал его поэзию «коллективным бессознательным Второй культуры».

Валерий Холоденко (1945 — 1993). Публикации — альманах «Молодой Ле­нинград» (1972; рассказ «Мир на двоих», являющийся редакторской «выжимкой» из повести «Законы молитв»); «Нева» (1992); «ВНЛ» (5, 1993); «Коллекция: петер­бургская проза. 1980-е» (изд. И. Лимбах, 2004).

Владимир Губин (1934 — 2003). См. «Звезда» (8, 2002 — «Письма Дара В. Губину»); «Коллекция: петербургская проза. 1970-е» (2003). В 1964 году вмес­те с В. Марамзиным, Б. Вахтиным и И. Ефимовым организовал литературную группу «Горожане»; к одноименному сборнику прозы, отвергнутому «Совписом», предисловие написал Дар.

Юрий Шигашов (1941 — 2002). Прозаик, названный в свое время Верой Пановой «самым мрачным прозаиком Ленинграда». Публикации — «Молодой Ле­нинград» (1972); «Крещатик» (3, 2001); «Коллекция: петербургская проза. 1970-е» (2003). Лучшие его произведения — повести «Три черты», «Жизнь и смерть Адоль­фа Ильича», «Крысолов», роман «Остров» до сих пор не опубликованы.

Федор Чирсков (1941 — 1995). Прозаик, печатался в самиздатских журналах, в альманахе «Круг» (1985), в журнале «Звезда», в альманахе «Коллекция: петербург­ская проза. 1960-е» (2002). Страдал душевным заболеванием. Покончил с собой.

Владимир Алексеев (р. в 1940). Печатался в там- и самиздатских журналах, автор нескольких книг. Ныне — член Союза писателей России.

Глеб Семенов (1918 — 1982). Поэт и легендарный литературный наставник, референт по работе с молодежью от Союза писателей. Между ним и Даром существовал своего рода «обмен» талантливыми учениками. Посмертная книга стихов — «Соло для возраста с оркестром».

Олег Охапкин (р. в 1944). Поэт Основные публикации — «Стихи» (Париж, 1989); Пылающая купина» (Л.: 1990). Напечатан в «Антологии» К. Кузьминского и [р. Ковалева.

Борис Иванов (р. в 1928). Активный деятель неофициального культурного дви­жения, редактор самиздатского журнала «Часы» (1976 — 1990), один из инициаторов создания Клуба-81, Общества христианского просвещения и Народного фронта.

Владимир Марамзин (р. в 1934). До своей эмиграции, в 1975 году, писал книги для детей и выпустил в самиздате 5-томное машинописное собрание сочинений Бродского. В 1978-86 совместно с Алексеем Хвостенко издавал в Париже литературный журнал «Эхо». С. Довлатов в своей книге «Ремесло» назвал Марамзина «знаменитым скандалистом».

Герман Сабуров — поэт участник Лито «Голос юности». Единственные сведе­ния о нем содержатся в Антологии Кузьминского «Голубая лагуна» т 5А.

Слава (Соломон) Гозиас (р. в 1935). Бывший приятель многих ленинградских литераторов. Писал стихи и рассказы, известно его довольно жесткое эссе о (ор- бовском. См. о нем в воспоминаниях Горбовского «Остывшие следы» («Нева», 4, 1991) и в «Голубой лагуне» Кузьминского, т 5А. Живет в США.

Сергей Зубарев (1954 — 1987?). Родился в Донецке; в местном журнале «Дикое поле» о нем сказано следующее: «с детства был гениальным», «больной гений», «гений общения», «ему были свойственны все пороки, какие только можно себе представить». В начале 70-х жил и учился в Ленинграде, общался с кругом Кузьминского и Дара, дружил с неофициальными художниками, писал стихи, прозу, эссеистику статьи по психологии, рисовал. В 33 года, пьяный, замерз на даче.

Илья Левин. До эмиграции — филолог, переводчик, сотрудничал в самиз- датском журнале «Евреи в СССР», в эмиграции — диктор радиостанции «Голос Америки», профессор Колумбийского ун-тета, ныне — заместитель атташе по культуре посольства США в России.

«Виктор Борисович» и «Таня Горичева» — известные деятели Второй культуры — поэт прозаик и эссеист Виктор Кривулин и религиозный философ, представитель феминистского движения Татьяна Горичева (в те годы — жена Кривулина).

«Долорес Давидовна», «Лариса Давыдовна» — дочь Дара Лора Баглай (фамилия по первому мужу). Вместе с мужем Вячеславом Паперно преподавала русский язык в университете г Итака (США).

«Непруха» — в те годы — литературный псевдоним Владимира Лапенкова, адресата писем. Правда, к упоминавшемуся произведению этот псевдоним ника­кого отношения не имел: по-видимому, Дар использовал его здесь, чтобы запутать возможных перлюстраторов и успокоить самого адресата.

«М.Г.» — Максим Гликин (р. в 1969), журналист («Независимая газета», «Общая газета», «Русский базар»).

«Эльга Львовна» — Эльга Львовна Линецкая (1909 — 1997). Известный переводчик литературных классиков — Гюго, Шамфора, Стендаля, Аполлинера, Мопассана, Шекспира, Байрона, и мн. др. Вела переводческие семинары.

«Тамара Юрьевна» — Тамара Юрьевна Хмельницкая (1906 — 1997), лите­ратуровед.

к содержанию