к содержанию

 

Давид Дар

Два рассказа из книги «Богиня Дуня»

(М.-Л., 1964; переиздана с испр. и доп. под назв. «Книга чудес» Л., 1968).

 

Из авторского предисловия к «Книге чудес» («Письмо молодому другу»):

...Вы так искренне и щедро делились со мной своей божественной неопытностью, доверчивостью и наивностью, что вдруг случилось чудо и, вопреки своему жизненному опыту и азбучным истинам, я понял, что все мы действительно исключительны и незаменимы во всех временах и пространствах, что чудеса поджидают нас на каждом шагу... и что дважды два не всегда четыре. С тех пор я преодолел в себе соблазн учительства, потому что в каждом поучении скрыто чувство превосходства учителя над учеником, а я вовсе не чувствую превосходства своей надменной и уверенной старости над твоей робкой и тревожной юностью. Поэтому я хочу, чтобы всё, что я пишу, ты воспринимал… только как наблюдения неуверенного попутчика, который приближается вместе с тобой к городу моего вымысла.

...Ты, пожалуй, не поверишь, что все маловероятные истории, о которых я расскажу в этой маленькой книжке, случились на самом деле. Ну что ж! Я и сам в это не очень верю... А кроме того, мне столько всякого пришлось за свою жизнь увидеть, столько услышать..., что где уж тут разобраться, что я сам видел, а что другие видели, и что я видел такого, чего не хотел бы видеть, а чего не видел, что хотел бы увидеть; и что было такого, чего не могло быть, а чего не было, что должно бы быть?..

- Постойте, постойте, что это вы написали? – спросят у меня здравомыслящие читатели. – Как же может быть такое, чего не может быть?

- О, это очень просто, - отвечу я. – В городе моего вымысла чудеса никого не удивляют, как в других городах никого не удивляет то, что каждый день из небытия приходят одни люди, а другие уходят из бытия в небытие, будто бытие и небытие – это смежные комнаты.

- Нет, - скажут здравомыслящие читатели, - в наше время небывалого развития науки и техники никаких чудес быть не может. Всё в мире взвешено и измерено, всё разложено на составные части и рассортировано по полочкам. И в нашем сознании не осталось ни одной свободной полочки, куда удалось бы вам втиснуть что-нибудь такое, чего нельзя было бы объяснить. Потому что мы, к вашему сведению, можем объяснить решительно всё, что было, что есть и что будет.

 Но ты не слушай их, мой юный, мой славный попутчик! Мы с тобой сошли бы с ума от скуки, если бы могли объяснить всё, что было, что есть и что будет. Наверное жизнь тогда показалась бы нам ничтожной, как выкуренная папироса, как сношенные носки, как билет на вчерашний спектакль. А ведь нам с тобой жить трудно, хорошо и весело, потому что всё в жизни начинается не там,где начинается, и кончается не там, где кончается; потому что жизнь – это постоянное, неуловимое рождение множества причин и следствий, причудливая игра противоречий, неожиданностей, исключений из правил.

...Мы не побоимся ни противоречий, ни несуразностей, ни насмешек, которые нас могут подстерегать на каждой странице. Ведь мы не преклонили колени перед моим жизненным опытом и азбучными истинами, ведь мы с тобой еще молоды, не правда ли?  

    

 Волшебные тапочки

        Сеню Пташкина знает вся наша улица. Когда oн идет в кино, или на стадион, или на свидание, скромный, чуть смущенный и симпатичный, все парни и все девушки замедляют шаг и, кивая в его сторону, говорят:

   - Вон идет знаменитый Сеня Пташкин, о котором писал сам академик Щеголь!

   Он работал на обувной фабрике, в цехе тапочек, и был пареньком ничем не приметным: вперед никогда не совался, прочитанными книжками не хвастался; все шутят - и он шутит, все идут в баню - и он в баню, все влюбляются - и он влюбляется.

   А между тем в своем цехе он пользовался большим уважением, потому что шил такие легкие, мягкие и во всех других отношениях замечательные тапочки, что не одна пара ног должна была бы благодарить его пару рук. Но ноги, как известно, безгласны.

   Поэтому ничто не обещало Сене Пташкину славы.

   И он неплохо обходился без славы, вполне удовлетворяясь тем, что зарабатывал прилично и каждый вечер ходил в кино, на стадион или на свидания с девушками.

   Так бы Сеня Пташкин, наверно, и прожил без славы всю свою жизнь, если бы из разговоров с товарищами не узнал, что наш поэт и красавчик Витя Влюбченко надеется прославиться своими стихамп, умный Миша - критическими статьями, Никита Мудрейко - научными исследованиями, а Шурик Трифонов - пляской вприсядку. И хотя Сеня Пташкин был парень неглупый и отлично понимал, что слава - это не предмет первой необходимости, как, допустим, штаны, без которых не пойдешь даже в баню, но все-таки он опасался, что все его друзья прославятся, а он один останется никому не известным.

   И это его очень тревожило.

   Однажды, уже поздно вечером, когда мы улеглись в постели и собирались погасить свет, он спросил, весьма озабоченный:

   - Скажите, ребята, как вы думаете, может ли человек прославиться своими тапочками?

   Никита Мудрейко ничего не ответил, потому что уже спал. Витя Влюбченко ответил, что слава - это дым. А умный Миша, откинув одеяло, сел на кровати, надел на свой маленький носик очки и сказал так:

   - Слава - это, безусловно, дым, а мечты о славе - явный пережиток капитализма. Но пока ты еще не вывел этого родимого пятнышка из своего сознания, я скажу тебе прямо, что прославиться тапочками нельзя, потому что тапочки - изделие анонимное.

   - А не попробовать ли мне на тапочках писать свое имя? - спросил Сеня Пташкин.

   - Напрасно, - сказал умный Миша. - Имя известного человека должно быть у всех на языке, но я никогда не слышал, чтобы имя известного человека было у всех на ногах. А если тебе так уж хочется прославиться, то я советую заняться искусством. Не можешь ли ты, скажем, рисовать?

   - Смотря что, - ответил Сеня Пташкин. - Ступню я рисовал много раз, потому что без нее подметки не выкроишь, но достаточно ли уметь нарисовать ступню, чтобы стать художником, в этом я не уверен.

   - Почему же недостаточно? - сказал умный Миша. - Разве ступня состоит не из таких же тканей, как и другие части тела? И если ты уже сейчас можешь нарисовать ступню, то, когда поучишься, вполне сможешь нарисовать и всего человека.

   Так что давай не теряй зря времени, иди завтра в дом культуры, запишись в кружок юных художников, и я совершенно уверен, что не пройдет и двух лет, как твоя картина появится на выставке и на нее обратит внимание сам академик Щеголь, который не так давно читал у нас лекцию об итальянском художнике Леонардо да Винчи и прославил его на всю нашу улицу.

   И на следующий день Сеня Пташкин пошел в дом культуры кожевников и записался в кружок юных художников.

   Кружком юных художников в этом доме культуры руководил один весьма известный художник, который сам умел писать очень хорошие картины, но совершенно не умел учить этому других.

   - Мои дорогие юные друзья, - говорил он. - Чтобы стать хорошим художником, наверное, в первую очередь необходимо иметь краски и кисти. Но если бы весь секрет был только в этом! Нет, друзья мои, я думаю, что, для того чтобы прославиться на столетия, надо иметь еще холст и подрамник!

   Так он учил юных художников.

   Сеня Пташкин купил себе краски и кисти, холст и подрамник, потерял всякий интерес к шитью тапочек, перестал ходить в кино, на стадион и на свидания с девушками и, каждый вечер приходя в дом культуры учиться рисовать, чувствовал, что он день ото дня творчески растет.

   Сначала он умел рисовать только ступню человека, потом научился рисовать всю ногу, потом - обе ноги, а потом - и всего человека. Не прошло и двух лет, как он написал свою первую картину, которая называлась "Портрет". Взял он свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и потел на выставку.

   Картину повесили, а Сеня Пташкин скромненько отошел в сторонку и стал ждать славы.

   Пришел на выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки, чтобы получше все рассмотреть, и сказал так:

   - Молодец, Пташкин! Это тебе не тапочки. Выдающееся ты создал произведение. Ведь это только подумать, какое тут нарисовано типичное лицо: наверху у него лоб, внизу - подбородок, а посредине - нос, и в носу две дырочки. Удивительно все верно схвачено. Теперь уж у меня нет никаких сомнений, что стоит академику Щеголю увидеть твою картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.

   И только он это сказал, как вошел академик Щеголь.

   Он был старенький, сухонький и седенький. Две маленькие старушки набожно вели его под руки, а он кряхтел и охал при каждом шаге.

   - Товарищ академик, - сказал умный Миша, - я вас очень прошу взглянуть, какая здесь висит картина.

   Кряхтя и охая, подошел академик к картине, поглядел на нее спереди, поглядел справа, поглядел слева и сказал:

   - Что ж, картина? Ничего картина. Пусть висит.

   Не принесла эта картина славы Сене Пташкину.

   - Странно, - сказал умный Миша. - Очень странно; просто даже непонятно. Может быть, тебя неправильно учили, Пташкин?

   - Может быть, - вздохнул Сеня Пташкин.

   - Может быть, тебе надо рисовать не портреты, а натюрморты? - сказал умный Миша.

   - Возможно, что в этом все дело, - согласился Сеня Пташкин.

   - Вот у пищевиков, говорят, учат рисовать натюрморты. Сходил бы ты в дом культуры пищевиков.

   И на следующий день Сеня Пташкин взял свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и пошел в дом культуры пищевиков.

   Кружком юных художников там руководил один весьма неизвестный художник, который сам хороших картин писать не умел, но зато отлично умел учить этому других.

   Поглядел он на картину Сени Пташкина и сказал так:

   - Ну конечно, мой мальчик, вас учили неправильно. Чтобы прославиться на столетия, надо иметь не только краски и кисти, холст и подрамник, но еще усердие и терпение.

   А усердие и терпение Сени Пташкина были неистощимы. К тому же, стоя за мольбертом в своих чудесных тапочках, он нисколько не чувствовал усталости и мог рисовать хоть весь вечер и всю ночь без передышки. Поэтому не прошло и двух лет, как он принес на выставку новую картину, которая называлась "Натюрморт".

   Пришел нa выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки и сказал так:

   - Поздравляю, Пташкин! От всей души поздравляю. Это тебе не портрет. Сразу видно, что теперь тебя учили правильно. Ведь это только подумать, сколько надо усердия, чтобы помидоры нарисовать такими красными, а огурцы - такими зелеными. А что касается терпения, так и говорить нечего: ведь одной картошки здесь, пожалуй, килограммов пять будет, не меньше. Ну, теперь-то уж можешь мне поверить, что как только академик Щеголь увидит эту картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.

   Так он сказал и стал вместе с Сеней Пташкиным поджидать академика Щеголя.

   Поджидали они его до самой ночи, но академик Щеголь так и не пришел.

   Позвонили ему по телефону. К телефону подошла какая-то старушка и ответила набожным шепотом:

   - Какие там картины, когда они даже с постели встать но могут, так у них к дождю разыгрался ревматизм!

   - Вот тебе и раз, - сказал Соня Пташкии, - как же теперь быть? А не может ли кто-нибудь другой оценить мое искусство?

   - Нет, - сказал умный Миша, - другого такого ценителя искусства в нашем городе нет, и если ты хочешь прославиться, так должен сам пойти к академику Щеголю, пробраться к нему тайком от старушек и повесить картину в его спальне так, чтобы утром, проснувшись, он сразу ее увидел. И можешь не сомневаться, что какой бы у него ни был ревматизм, но, увидев твое произведение, он просто запляшет от радости, такой он тонкий ценитель искусства.

   И Сеня Пташкин, как и прежде, последовал совету умного Миши. Когда кончился дождь, он сдвинул на белокурый затылок кепку, взял подмышку свою картину и пошел к академику Щеголю.

   В доме академика было уже темно. Окна раскрыты настежь. В большой комнате, на широкой кровати, освещенной луной, спал академик. Он был такой маленький, сухонький и седенький, что казалось, будто под одеялом вообще ничего нет и только на подушку кто-то обронил несколько легких светлых пушинок.

   Опасливо оглядываясь по сторонам, Сеня Пташкин полез в окно. Все стены спальни академика были увешаны картинами. Только высоко над столом, под самым карнизом, разыскал Сеня Пташкин выцветшее пятнышко обоев и свободный гвоздик.

   Академик улыбался во сне чему-то прекрасному.

   Сеня Пташкин снял свои грязные тапочки и осторожно забрался на стол. Он уже совсем было повесил картину, и оставалось только поглядеть снизу - ровно ли она висит, как вдруг услышал позади себя шорох и, забыв про тапочки, прямо со стола перескочил на подоконник. Через минуту он уже бежал по ночной улице, и редкие прохожие, глядя на его полосатые носки, шлепавшие по лужам, думали о нем бог знает что.

   Почти всю ночь мы не сомкнули глаз, опасаясь, как бы не проспать славу Сени Пташкпна. Мы прислушивались, к каждому звуку в коридоре, думая, что это слава стучится в нашу дверь. Но под утро мы все-таки заснули и спали так крепко, что слава не могла нас добудиться, а когда добудилась, то сердито сказала:

   - Оглохли вы, что ли? Распишитесь. И протянула телеграмму Сене Пташкину.

   В телеграмме было сказано: "Все утро плясал. Счастлив приветствовать юное дарование. Вечером жду в гости. Академик Щеголь".

   - Вот видишь, - сказал умный Миша, - я жо говорил, что он будет плясать!

   Вечером академик Щеголь сам выбежал в прихожую, чтобы встретить Сеню Пташкина. Он выбежал в голубенькой пижаме, маленький, худенький и седенький, ликуя и приплясывая, и две старушки бежали за ним и пытались подхватить его под руки.

   Он привел Сеню Пташкина в свою комнату и усадил его на диван.

   - Я весь день пляшу от радости, - говорил он. - Ты, наверно, и сам не понимаешь, какой у тебя выдающийся талант, и я просто поражен, что до сих пор твое имя еще никому не известно.

   - Очень вам благодарен, - ответил Сеня Пташкин, краснея и смущаясь. - Я так счастлив, что моя картина вам понравилась.

   - Какая картина? - спросил академик Щеголь с интересом. - О какой картине ты говоришь?

   - Как какая? - удивился Сеня Пташкин. - Вон она висит над столом.

   Академик взглянул на стену и воскликнул:

   - Да, там действительно висит какая-то картина. А я ее даже не заметил.

   - Товарищ академик, я чего-то не понимаю, - сказал Соня Пташкин и встал с дивана. - Если вы даже не заметили моей картины, так почему вы расхваливаете мой талант?

   - А как же его не расхваливать, когда я помолодел лет на сорок и обязан этим только тебе, дружок, - сказал академик и вновь усадил его на диван. - Когда я опустил свои немощные ноги с кровати и всунул их в твои тапочки, которые спросонья принял за свои, так сразу же почувствовал себя не дедушкой своего внука, а внуком своего дедушки.

   Я попробовал подпрыгнуть, и оказалось, что могу скакать, как девчонка на панели. И когда я сообразил, что дело в тапочках, то бросился к телефону и позвонил на обувную фабрику, чтобы мне объяснили, что произошло - или я сошел с ума, или кто-то принес мне волшебные тапочки. Но мне сказали, что, наверно, я сошел с ума, если, будучи академиком, думаю, что тапочки могут быть волшебными. Так я узнал о твоем таланте.

   Через неделю академик Щеголь говорил о Сене Пташкине по радио.

   Через две недели он написал о нем статью в газету.

   А через месяц прочитал лекцию в клубе.

   И теперь вся наша улица знает Сеню Пташкина не меньше, чем Леонардо да Винчи.

   Так пришла к Сене Пташкину слава.

   А ко мне слава не пришла, хотя я давно уже не хожу ни в кино, ни на стадион, ни на свидания с девушками, а с таким же терпением и старанием, с каким Сеня Пташкип писал картины, пишу свои рассказы и сказки.

   И хотя я отлично понимаю, что слава - это дым, а не предмет первой необходимости, как, допустим, штаны, без которых не пойдешь даже в баню, но иногда я вздыхаю и гляжу без надежды на свои анонимные шлепанцы: ах, почему я не умею шить шлепанцы! Может быть, тогда и меня знала бы вся наша улица, как знает она Сеню Пташкина и Леонардо да Винчи!

 

Пуп

   Никите Мудрейко еще не было девятнадцати лет, но все другие предпосылки, чтобы стать выдающимся философом, у него уже были.

   Главная из этих предпосылок заключалась в том, что за девушками он не ухаживал, на коньках не катался, комнату за собой нс убирал, танцевать не умел, в кино и театр не ходил, а ходил только на лекции, читал лишь научные книги и размышлял исключительно о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества. Например, о том, есть ли жизнь на других планетах, или - можно ли сделать кибернетического человека.

   Размышляя о подобных вопросах, он нередко опаздывал на работу, знакомых принимал за незнакомых, а незнакомых принимал за знакомых.

   Волосы у Никиты Мудрейко были всегда встрепаны, уши торчали, как раскрытые окна, а его длинная худая фигура отличалась одной весьма странной особенностью: что бы он ни надел на себя, все оказывалось ему не по росту - или слишком коротким, или слишком широким. Но он не обращал на это никакого внимания, и если мы спрашивали у него: "Но перешить ли тебе, Мудрейко, пиджак?" или "Не пора ли тебе, Мудрейко, в баню?", он смотрел на нас сквозь свои очки как на сумасшедших и отвечал:

   - Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну как вы можете говорить о бане, когда я размышляю сейчас о кибернетическом человеке?

   Но мы говорили ему о бане до тех пор, пока он все-таки не сходил в баню.

   A в бане случилось вот что.

   Сняв майку и трусики и намылив шею, грудь и бока, он вдруг заметил на своем животе пуп.

   До сих пор он своего пупа не замечал и даже не подозревал о его существовании, так как в баню ходил редко, а приходя в баню, размышлял только о таких предметах, которые имеют значение для всего человечества.

   А его пуп, как известно, никакого значения для всего человечества не имел.

   Заметив свой пуп, Никита Мудрейко был чрезвычайно удивлен, и, забыв, что вода в шайке остывает, он сбегал в раздевалку за очками и стал рассматривать свое открытие, дивясь его странным очертаниям.

   Он сидел на мокрой скамье, голый, костлявый и намыленный, рассматривал свой пуп сверху, заглядывал на него справа и слева, и чем больше он его рассматривал, тем больше дивился тому, что у него ость пуп.

   Он вернулся домой весь в мыле, и мы еще нс успели сказать ему: "С легким паром!", как он воскликнул:

   - Знаете, ребята, у меня есть пуп!

   - Пуп? - спросили мы.

   - Честное слово, пуп, - сказал он. - Не верите? Хотите, покажу? - И он стал задирать майку, чтобы показать нам свой пуп.

   - Почему же не поверить, - сказали мы, - вполне вероятно. Только что из того?

   - Как что из того? - спросил он пораженный. - Если бы вы только видели, какой у меня пуп: маленький, кругленький, как пуговка.

   - Пуп как пуп, - сказали мы. - Ложись-ка, брат, спать!

   Но он не лег спать, а полночи шагал по комнате в майке и трусиках, длинноногий, растрепанный и взволнованный. Иногда он присаживался к столу, освещал свой пуп настольной лампой, трогал его руками, что-то записывал в тетрадь, и снова шагал по комнате, и все поглядывал на свой пуп, как бы желая убедиться, что его пуп никуда не делся.

   А утром Никиты Мудрейко было не добудиться.

   Но как только он проснулся, так сразу же опять стал показывать нам свой измазанный чернилами пуп и очень обижался, что мы спешим на работу и не обращаем на его пуп никакого внимания.

   Весь день он говорил только о своем пупе и всем рассказывал, какой у него интересный маленький пуп, и когда после работы мы позвали его с собой на лекцию о том, есть ли жизнь на других планетах, он долго смотрел на нас как на сумасшедших, а потом сказал:

   - Просто я удивляюсь вам, ребята! Ну, как я могу сейчас думать о других планетах, когда на своем животе обнаружил пуп!

   Вернувшись домой, мы рассказали ему, что после лекции нам показали научно-популярный фильм, я это был такой интересный фильм, что мы охотно посмотрели бы его еще раз. Но Никита Мудрейко сказал:

   - Ну, ваш фильм не интереснее, чем мой пуп.    Вы лучше посмотрите еще раз на мой пуп.

   А на следующее утро, собираясь на работу, мы спросили у него, почему он повязывает свой шарф вокруг живота, а не вокруг шеи, но он опять посмотрел на нас как на сумасшедших и ответил:

   - Просто удивительно, как вы сами не понимаете. Вы что, забыли, что у меня есть пуп? Долго ли его простудить?

   И так нам надоело слушать про его пуп, что мы сказали:

   - Ну что ты все про пуп да про пуп, как будто только у тебя одного и есть пуп!

   - Как? - спросил он, смертельно побледнев. - Разве у кого-нибудь еще есть пуп?

   И он долго не хотел верить этому, и только вечером, когда мы укладывались спать и, задрав майки, показали, что у каждого из нас есть по такому же пупу, как и у него, он поверил и впал в такое уныние, будто мы отняли у него его собственный пуп.

 

к содержанию

 

 

"20 (или 30?) лет (и раз) спустя" - те же и о тех же...
или
"5 + книг Асеньки Майзель"

наверх

к содержанию