к содержанию

Воспоминание о войне *

Нет, я не хотел застрелить себя, я хотел жить, я хотел застрелить противника, а застрелил себя; долго-долго целился, чтобы не промазать, и спустил курок, и застрелил себя, и стал мертвым.

А может быть, не себя я застрелил, а противника.. А может быть, не я застрелил противника, а он застрелил меня. А может быть, про­тивник застрелил вовсе не меня, а моего лучшего друга Мишу Троиц­кого. А может быть, Миша Троицкий застрелил его. Ведь на войне было все как в тумане, как в дурном сне, так что разобраться в том, кто кого застрелил, не так-то просто, тем более, что все мы были тогда так похожи.

На нас надели железные каски, мы прокричали присягу, а потом маршировали по главной улице под мужественный звон оркестра и держали равнение направо, на группу полковников и майоров, толпив­шихся вокруг генерала, и вся дивизия, повернув направо деревянные лица, одновременно поднимала ногу и взмахивала рукой — моей рукой, и рукой Миши Троицкого, и рукой всех других солдат, шагавших с нами в одном строю.

И это уже была не моя рука, и не рука Миши Троицкого, и не рука какого-нибудь другого солдата; это была наша общая рука, и когда мне захотелось протереть глаз, в который что-то попало, я не мог этого сделать, потому что не мог я потереть свой глаз могучей общей рукой, принадлежавшей сотням, а может быть, и тысячам других солдат, у ко­торых глаза в тот момент вовсе не чесались.

И тогда я почувствовал, что не только мои руки и ноги стали общими, но и все другое, что раньше принадлежало мне одному, стало общим, и у меня не было больше ни своего тела, ни своего имени, ни забот и вос­поминаний.

И от этого мне вдруг стало необыкновенно легко, будто я высколь­знул из своей личности и, как бесплотный ангел, витаю где-то в про­странстве вне себя и вне жизни.

Это было какое-то восхитительное, никогда прежде не испытанное чувство освобождения от всякой ответственности и необходимости вы­бора решений, какое-то ликующее торжество безволия и пассивности, граничащее с воодушевлением.

Но так продолжалось недолго, только до тех пор, пока мы шагали по асфальту, и перед нами гремел оркестр, и лихой офицер, отсчитывая ритм, бойко покрикивал: «Левой! Левой!»

А потом оркестр свернул в сторону и пошел обратно, а мы продол­жали идти все прямо, и асфальт сменился вязкой грязью проселка, и лихой офицер не отсчитывал больше ритма, а мы все шли и шли в своих грязно-серых шинелях, пряча в рукава папироски, и тяжелые грузовики с надрывным воем бились в грязи вместе с нами, и мы копали себе на ночь норы, и утром выползали из нор и снова плелись по дороге, пот­ные и усталые.

И я опять был втиснут в собственные руки, ноги, заботы и воспоми­нания. Никогда прежде я не чувствовал их такими моими — мои дорогие ноги, потертые кирзовыми сапогами, и мои дорогие заботы о привале и обеде, и мои дорогие воспоминания о довоенной жизни.

Все, что свершилось со мной в прошлом, и все, что должно свер­шиться в будущем, теперь казалось мне чрезвычайно значительным, необыкновенным, присущим только мне одному.

И я тащил свою непрожитую жизнь, как мешок на спине, и спина моя гнулась и гудела под тяжестью этой драгоценной ноши.

Так шел я день за днем, не зная, куда нас ведут и где мы ночуем, где будем завтра. Но однажды в ясное осеннее утро фронт открылся передо мной во всей своей беспощадной реальности.

Он оказался змеящейся траншеей, набитой живыми и убитыми солдатами. Полузасыпанные землей, они окоченело лежали и сидели в различных позах, спрятав под низко надвинутыми касками свои мер­твые лица.

Выглянув из траншеи, я увидел редкую рощицу с обгорелыми деревь­ями и посеребренной травой.

Место было незнакомое — оно могло находиться под Ленинградом, или под Кенигсбергом, или под Лондоном, или под Варшавой.

Но все в этом незнакомом месте было родным с детства: и эти иззяб­шие серебристые травинки, и зеленые кустики брусники, и муравейник у подножья дерева, и остекленевшая лужица, сверкавшая на земле у са­мого моего подбородка.

В этой зеркальной лужице, подернутой тонким стеклышком льда, далеко-далеко в высочайшей глубине плыло легкое светлое облачко и слегка колыхалась жесткая травинка.

Я подтянулся повыше, чтобы лучше разглядеть отражение, и тогда увидел в голубоватом зеркальце край своей каски и лицо человека.

Это было незнакомое лицо, уже немолодое, серое, обросшее рыжева­той бородкой, с глубокими складками возле рта. Но было в этом чужом лице что-то неуловимо родное, будто это мое собственное лицо, хотя оно никак не могло быть моим, потому что мне тогда было всего девят­надцать лет, а этому человеку — лет сорок, не меньше.

И хотя из-под его каски и выбивалось колечко моих русых и мягких мальчишеских волос, но это колечко казалось чужим, будто оно залетело сюда из чьей-то далекой юности, будто дунет сейчас ветерок и полетит оно дальше, а останутся на этом старом лице только небритая бородка да трагические борозды возле рта.

Так я всматривался в свое чужое лицо, когда услышал тонкий, ко­роткий, но пронзительный свист, и почти в тот же самый миг возле меня взметнулся фонтанчик мерзлой земли, и несколько комков ее или камешков больно ударили меня по руке.

Я понял, что это просвистела и вонзилась в землю пуля противника, и стал искать его взглядом.

Он оказался недалеко, за небольшим холмиком. Я отчетливо увидел его каску и под каской — лицо, поразившее меня сходством, удивитель­ным, почти невозможным сходством с тем лицом, которое я только что разглядывал в замерзшей лужице. Лицо моего противника было тоже немолодое, серое, обросшее рыжеватой бородкой, с глубокими склад­ками возле рта. И в этом лице было что-то неуловимо родное, будто это мое лицо, если бы, конечно, я был постарше. И еще я увидел колечко волос. Трогательное колечко мягких русых волос. Но и оно казалось залетевшим сюда случайно.

Противник целился в меня тщательно и не спеша, чтобы на этот раз не промахнуться, но раньше, чем раздался его выстрел, я вскинул свою винтовку и тоже прицелился, и положил палец на спусковой крючок.

Спусковой крючок был доверчивым и податливым. Он все подавал­ся и подавался под неторопливым нажимом моего пальца, и оставалась всего какая-то доля секунды до выстрела, и в эту долю секунды я спросил своего противника, или самого себя:

—Ты хочешь стать убийцей?

— Нет, — ответил противник, или я сам, — но я не хочу быть убитым, а если я не убью тебя, то ты убьешь меня.

—А мы никак не можем жить оба? — спросил я.

— Никак, — ответил противник, или я сам, — потому что я защищаю истину и справедливость, а ты идешь против них.

— Нет, — сказал я, — это я защищаю настоящую истину..

— Но откуда ты знаешь, что твоя истина истиннее, чем моя? — спро­сил противник, или я сам.

— Как же! — ответил я. — Меня убедили в этом мои книги и мои учи­теля, мои газеты и мое радио, и мое сердце тоже.

—Но мои книги и учителя, мои газеты и радио, и мое сердце убедили меня в противоположном, — сказал противник, или я сам.

—Так что же нам делать? — спросил я.

—А что мы с тобой можем сделать? — спросил противник или я сам. — Мы можем сделать только то, что делают все другие: защищать истину. Ты свою, а я — свою.

—А, может быть, можно обойтись совсем без истины, и без твоей, и без моей? — с робкой надеждой спросил я.

— Нет, — помолчав, сказал противник или я сам.

— Без истины обойтись нельзя. Если не будет никакой истины, то наступит полная свобода, а как же тогда жить?

— Но чем же плохо, если полная свобода? — удивился я. — Люди меч­тают о свободе.

—Ты думаешь? — спросил противник или я сам.
 

—А тебя не пугает, что тогда мы должны будем сами отвечать за все свои поступки и их последствия? Сказать тебе по правде, так я просто не решусь тогда сделать ни одного шага, потому что как же можно будет отличить, какой шаг правильный, а какой ошибочный?

— А как же теперь мы отличаем правильный шаг от ошибочного?

— спросил я.

—  О, теперь это очень просто, — ответил противник или я сам.

— Теперь мы каждый свой шаг проверяем истиной. Моей истиной, или твоей. И истина нам подсказывает, что хорошо, что плохо и куда надо ступить: вперед или назад, направо или налево. С истиной легко жить и умереть. Главное, это верить в нее, и тогда уже ни о чем можно не беспокоиться.

—  Но как же не беспокоиться, когда я сейчас должен убить тебя и стать убийцей? — спросил я.

—Ну и что ж, — ответил противник или я сам, — не убивай, философс­твуй, — и по его прищуренному тревожному глазу и по каменному лицу я понял, что его палец, нажимающий спусковой крючок, уже почти дошел до той точки, когда раздастся выстрел, который убьет меня.

Но мой выстрел прозвучал раньше, чем выстрел противника. Голова его дрогнула, и каска покатилась в сторону. Он уткнулся лицом в землю, и страшный земляной холод проник в мои глаза и сжал тело.

А когда я снова взглянул в остекленевшую лужицу, сверкавшую на земле возле моего подбородка, то опять увидел в ней себя, но это уже был не тот я, что прежде. Это был победитель, который до конца своих дней будет оплакивать побежденного.

* В израильском издании (далее — ИИ) — «Победитель»

читать дальше  | к содержанию