к содержанию

 

О стихах Василия Филиппова

 

Коллективное бессознательное
«второй культуры»

 

В. Филиппов. Стихи. СПб.: Ассоциация «Новая литература» и ТО «Красный матрос», 1998.144 с. 500 экз.

Попечением немногих друзей поэта, с огромным трудом и изрядным опозданием в Петербурге издан первый сборник стихов Василия Филиппова. Это имя пока мало что говорит любителям поэзии. Но, по мнению ВИКТОРА КРИВУЛИНА, ничего удивительного не будет в том, если через сто лет от всей нашей так называемой «второй культуры» 60-80 гг. останется только оно одно. Поэзия Василия Филиппова, по точному определению Михаила Шейнкера, это «коллективное бессознательное русской неофициальной культуры».

«Коммерсантъ»

 

Воспитанник Дара, поступивший на биофак, но после первого курса оставивший университет ради занятий литературой, Вася Филиппов, юноша красоты необыкновенной, ангелической, поначалу писал прозу — короткие и очень странные рассказы. С 1973 года он постоянно, хотя и незаметно, как бы тенью, присутствует на поэтических чтениях Шварц, Охапкина, Миронова, Стратановского, Шельваха. Впоследствии все они станут персонажами его стихов. Его любят, но не принимают всерьез. Первые публичные выступления Филиппова — регулярные доклады на религиозно-философском семинаре в 1976 году, первые публикации — богословские штудии в журнале «37». В конце 70-х — внезапный и немотивированный психический срыв. С той поры он практически не покидает психиатрических больниц. Почти все, что написано им в стихах, создано или в психушках или в краткие (не больше двух-трех месяцев) периоды жизни на воле. Корпус его текстов огромен. Большая часть хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома, меньшая — у друзей. Настоящая книга составлена по текстам, хранящимся у Аси Львовны Майзель.

При записи Василий Филиппов не разграничивает своих текстов — они идут сплошным потоком, словно бы он всю жизнь пишет одну книгу на едином дыхании, продуцирует одно-единственное высказывание, без пауз и пробелов. Стихи Филиппова — запись неумолкающей внутренней речи. Сам он текстов своих вслух не читал. Просто приносил их и терпеливо ждал, пока прочтут другие. Молча. Его «неозвученность» жила вперекор моде на звучащее слово, оставляя за скобками имитацию псалмопевческого исполнения, присущую большинству питерских поэтов этого поколения. Принципиальная обеззвученность поэтической речи Филиппова — следствие достигнутой им внутренней свободы. Свободы до такой степени, что нормальный человек просто не вынес бы ее, ибо невозможно жить на грани самоуничтожения и предельного самовыражения.

Я не знаю более чистых стихов в русской поэзии, более беззащитных и лишенных какой бы то ни было условности. По сути дела — перед нами первые настоящие русские верлибры, поскольку свободный стих здесь — понятие не столько формальное, сколько содержательное. Словесное безволие и аморфность, эти родовые пороки российского свободного стиха, формально присутствующие у Филиппова, неузнаваемо трансформируются в его поэтике, преображаясь в мощный диктат некой надличностной творческой воли и текучую стройность организмического образования.

Организмичность его текстов — это вовсе не хаос, как может показаться на первый взгляд. Это очень сложная система с принципиально невычленяемой внутренней конструкцией. Попытка вычленить ее равнозначна убийству неуловимого смысла. Но при этом тексты Филиппова в высшей степени осмыслены. Подлинные их смыслы не навязываются, но нащупываются, и тактильное дрожание слова под пальцами читателя-слепца создает художественный эффект, равного которому я не знаю в современной поэзии

У Филиппова много цитат, в основном это эхо петербургской поэзии 70— 80 гг., ничего общего с новейшей постмодерной техникой иронического «центона». Чужая речь в этих стихах — свидетельство любви, а не иронии и стеба. Поэт не издевается и не подражает. Он присваивает «чужое» по праву теневого участника процесса. Тень эта со временем, по мере того, как истончается плоть и устает душа, становится все более и более лучезарной.

Виктор Кривулин

 

 

Петербургские сны

 

Бытование поэзии последних 10—15 лет остро поставило вопрос о возможностях традиционной лирики. Концептуализм и минимализм, помноженные на иронию как основу отношения к миру — с одной стороны, и ритмизированные интеллектуально-филологические штудии с другой, сделали редким явление непосредственного лирического высказывания. Во всяком случае, поэт должен сегодня не только преодолеть инерцию традиции, но и доказать свое право на существование в рамках этой традиции. И здесь, конечно, традиционность определяется не наличием в стихах размера и рифмы, а характером лирического героя: перед нами — актерская маска, имидж или некое «я» со своими мыслями и чувствами.

Налицо кризис — лирический герой оказывается ненужным, лишним. Одним из путей преодоления кризиса, вероятно, может быть отказ от рефлексии. Условно говоря, поэт уподобляется певцу-каюру: «Что вижу, то и пою», но взгляд направлен одновременно вне и вовнутрь, это взгляд человека культуры, чья наивность осложнена ассоциациями, памятью о прочитанных книгах, всплывающими цитатами и мифологемами, мелькающими чуть в стороне сновиденьями:

Когда я еду по Ленинграду,

Я вспоминаю тебя,

Будто ты притаилась за стенами —

Еленами,

И три недели вянут цикламены.

Нева, словно вена,

Дышит,

Меня слышит,

И мне кажется — я на Памира крыше.

Это начало стихотворения Василия Филиппова, одного из наиболее оригинальных поэтов ленинградской «второй культуры», чья пока единственная книга вышла в середине 1998 года. В книгу вошли стихи, написанные в 1984— 1990 годах,— своеобразный лирический дневник, почти документальные подневные записи: «Была Ася Львовна. / Я ее кормил стихами»; «Вот и дожил по поездки в Печоры. / Весна наступила»; «Сегодня буду читать Федорова»; «Безумный вечер / После пива и встречи». И так далее, и тому подобное. Темы стихов обычны: любовь, смерть, память. Необычна особенность зрения поэта, преобразующего Ленинград конца 80-х в мистическое вибрирующее пространство, где смешались бытовые реалии, сны и видения. Стихи пронизаны ощущением смерти, конечности человеческого бытия и верой в посмертное существование. Обычная для советско-российской городской жизни ситуация

На Комендантском аэродроме лопнула труба.

Холод залил иконы-квартиры.

Стужа-зола

превращается в предвестие конца времен:

Творец создал землю, но оставил ее без отопления

До воскресения

Мертвых.

И в процитированном стихотворении, и в других творится мистерия: ангел, умирая, становится человеком («Сон о предсуществованьи»), пудель — духом, который материализуется «в пса / Внутри тернового куста» («Памяти Яши»). В стихотворении «История и Ленинград» гибель подстерегает уже и саму поэзию, и город, и страну: «Может, наша поэзия в Ленинграде / Последние всплески, Последние блестки. «...» Завтра снесут Медного всадника / И вернется Евгений. / Завтра мы встретимся в церкви последней».

Все движется к неизбежному концу, а Василий Филиппов пишет летопись своей жизни, жизни в петербургском окраинном районе, в психиатрической клинике, в сообществе подпольных поэтов. Его стихи — рассказ, взрывающийся неожиданными метафорами, резкими поворотами сюжета. Стих — естественный, как дыхание, прерывистое, неровное, нервное. Слова таинственно мерцают и обретают иной смысл. Пустая оболочка оживает и наполняется новым содержанием.

Тихо, Господи, тихо

Так что хрустит на зубах повилика

Дико

В этом мире

Но я не один

Со мной моя комната

И книги

Толстые тома

Словно дома

Где скрывается тьма

Город где живые письма

Ходят по улице часы

Носят нательные кресты.

Так завершается книга. Книга обнаженных, беззащитных, живых стихотворений. Поэт Василий Филиппов весь, без остатка перетекает в текст, в чистое звучание; он уходит в свои сны, откуда доносится лишь голос, свободный и легкий. Возможно, это и есть последнее прибежище поэзии — человеческий голос.

Андрей Урицкий (Журнал «Знамя» №1. 1999)  

 

 

Василий Филиппов

Даты жизни и творчества