к содержанию
№28
Wednesday,July 26, 2000
Моя дорогая асенька львовна!
Писал вам днями, писал — возражения, несогласия, объяснения, пожелания,
исправления — долго писал, не день и не два — а потом подумал: зачем? И отправил
это — в серию «неотправленных писем».
Кроме «томи» и «тумана» я печатать ничего не хочу -хоть отдельным изданием! — а
«туман» написан 13 октября 1959 (дописан — да, весной 61-го, но изменённая
концовка только).
Гораздо важнее — значимей — и неожиданней — 28-страничное писмо от
дщери моей, девицы Иулии, с приложением фотодокументации человечьего и зверьего
поголовья, и финансового расклада семейства «Королевых». О чём я, естественно,
не знал все эти 20 (а то и 25) лет.
Первое писмо с 15-ти лет.
Отзвонил ей немедля, проговорили с час. теперь мышь мучается художественно
оформляя конверт, в те же 28 страниц моего уже послания.
Возникло семейство моё не в самый супер-денежный момент, но у меня оно это
всегда — «волнами», образуется.
С юкой все нюансы обговорены и выяснены, пришли, как говорится у вас, к «полному
консенсусу» (с вами бы прийти, по поводу «фторой книги» — так и назвать!, не
иначе! — состоящей из двух «т»...)
Кобылы-лошади мои редкостно породисты, мясисты, ухолены и — судя
по всему — умны.
Рукописания «титрать ксении каралевой» — знакомы мне по орфографии
замечательного прозаика виктории платовой (- беломлинской),
«/ниский/ берег» коей рекомендовал вам прочесть в прошлогоднем московском
выпуске «время и мы», номинирован на букера, но, естественно, не получил.
Это ещё ни самое страшное. Храмотность она приложится (и стараниями вашими, о
коих нежно и благодарно пишет мне девица иулия, чрезмерно располневшая, на мой
взгляд).
Рад я этому несказанно, пысмо получено ровно неделю в зад, переживал-пережёвывал
все 7х24=?, по матиматике-арефметеке всегда имал робкую троечку, эинаида ис
жалости ставила. Аднако ж, на биофаке ф 59-м умудрялся эдавать высшую матиматику
зверю шаповаленко, злякавшись, изъял интеграл и вычислил дифферинциал, тщетно
потом тщился пафтарить ф каридоре...
Вот такие вот пироги, асенька...
Писма не могу отписать никому (а накопилось!), вам предшествующее не шлю (споры
бессмысленны — сужу по предшествующим за год), получил писмо от трифонова,
ловчановскому — в ответ на его забубонистую епистолу – тщетно тшусь изобразить
равноценное — никак. А мне ему (чрез вас?) ещё предстоит падать в колено, потому
что статус моей полузаконной дщери, за давностью лет преступления — без
адвоката-юриста и не выяснить-восстановить. (Юка умудрилась, получая пашпорт,
записаться вовсе даже родной дочерью отчима, взяв и его отчество, и фамилию —
хотя в книге регистрации рождения куйбышевского загса я собственноручно
записался папенькой). Потом её двоемужество, с бранием фамилии и разводом по
первому —
Как мне теперь на неё продажу архиву зайцеву и прочую
наследственность оформлять?
Я в этих делах понимаю не более зайца, который должен доказывать, что он не
верблюд.
В остальном же жизнь прекрасна и удивительна, в минувшее воскресенье 15
учеником-сёрунов наглухо засорили сортир, пришлось рыть канаву, искать трубу,
ведущую в отцедник гравийно-песчаный, и менять таковую на новую (каковых, 10-ти?
-дюймовых. в природе нет). Но ян — нашёл, сейчас пилит-клеит. Отчего нельзя
никуда спускать воду, не говоря за большее. По-большому с воскресенья ходим в
ручей — очень романтично, на камушке. (Вчера под дождём ночью злонамеренно
обгадил железную дорогу, сидя под зонтиком — они начали прыскать дефолиантом и.
похоже, погубили всю мою бахчу...)
В предыдущем (неотправленном) писме писал вам о визите зайцева,
с которым мы пришли к полному и взаимному консенсусу, остаётся только непонятно
— куда он денет 4-х-метровые холсты, и кто будет помогать мне разбирать архив.
Пообещал он мне вполне серебряные горы (70 кусков зелёными), которые ещё
предстоит заработать.
Надо вот будет, кстати, отписать и ему — лирически-приветственное.
Привезён он был ко мне в 7 вечера в субботу с запоздавшего детройтского рейса и
увезён с вдовой довлатова на следующее утро. проведши ночь на втором этаже, под
картинами ситникова.
Нормальный мужик, и не выябывается: честный технарь-аппаратчик. Трезв и неглуп,
понимает, и не махается обещаниями. Но и помощь предложил, по моим делам
лит.копательным — чурилина, к примеру, поискать в публичке.
И даже — запросить моё досье в небезизвестных органах.
Рекомендации и советы внимательно записывал в книжечку — о шенталинском
(копавшем по лит.гулагу — поумней навязывавшегося к нему з.дичарова — см. мои
статьи в НРС), о библиотеке Вольтера (по моим сведениям, частью хранившейся в
воронцовском дворце в алупке: зайцев утверждает, что в публичке — «вся», от
матушки/биляди/ екатерины, я же — напротив: часть была куплена-вывезена дядюшкой
графа, проверит).
Перебрали кучу знакомых партапаратчиков (из непротивных), по обкому комсомола
60-х: чурбанова, тупикина, плешкину, мазалову — с первым и третьей я имел дело,
пытались даже помогать (в 63-м? и 73-м). С чурбановым мы тогда пытались сделать
вечер оси (при его участии), но гений сам не почесался.
Ща бы пожевать — проснулся ни свет ни заря, в 11 — мышь
лихорадочно искала записанный на бумажке по телефону почтовый код стрельны.
Юке посоветовал не полагаться на гонцов — её гулящая по америкам девушка тщетно
меня искала по изменившемуся телефону (новый код — 570), и слала писма на
«РОВох». в крайнем случае — проще отправить вам. для пересылки (вместо этих
ужжасных книжиц юной «клячкинской» лырыкы), или — жеке, к которой можно обойтись
без визиту (раз уж не сошлись характерами по поводу бывшей жены братика), у меня
там 2 «надёжных конца» — вы и жека...
Ей-богу, дщерь и внучицы мне нужнее и важнее отбросов (похеренных)
из архиву бореньки — такое я согласился бы печатать (как ахматова) только, если
б надо было спасать оных, или — если бы платили звонкими червонцами (на прокорм
оных же).
О чём я пишу-умоляю всем — и вам, асенька.
Ни нада!
Thursday. July 27. 2000
10 вечера, 2 цыпчика томятся на плите, а я, как дурак,
разыскиваю-распечатываю своё «детское» — 2 ласточки-сирены вознамерились
иллюстрировать моих «китобоев», неизданных с 1973-го. Здесь их тоже не издадут,
но иллюстраций — прибавится.
Весь день купались (дважды), валялись во дворе, где ничего не растёт (вопреки
утверждениям мыши), мышь ходила по малину, за 2 часа принесла 1 кружку.
Издайте просто «туман» (1959) и «томь» (1962) и — страницу
многоточий меж оными.
Бродский недаром грозился надеть клячкину гитару на голову, в благодарность за
положение на музыку его «пилигримов» (к тому времени уже автора — см. СС или мою
вашингтонскую 1965-го), и мне он поэтому тоже не был благодарен, напротив!
Оттого и отношение моё к нему (спрашиваемое в писме Трифонова — вы, асенька,
спрашивали его), не говоря за вообще сволочизм в быту лауреата. Но главное — к
22-м гoдам он почти уже стал ПРОРОКОМ, чтоб потом опуститься до профессора...
Разочарование для меня было жуткое, когда он уже к 24-м годам залез плотно под
хвост акхматовой и всей приахматсвующей сволочи: сильман, адмони, томашевским,
еткиндам — совковому либеральному оффициозу (а ДАР, кстати — его выгнал из
своего Лито!), стал поэтом итээра и совписовским переводчиком.
Если б вы его знали с 18-ти (как я), то трансформация была бы для вас понятней.
Но 99% читателей — знают его «после-процессного» лишь, года с 66-го. А то и
начиная с лауреатства. Надеюсь, понятно изложил?
В 62-м я его читал (по свидетельству мыши) всем и вся наизусть по 10-20 раз на
дню, да и тут — случалось (не врубавшимся в него, переводного, америкашам). Но —
ДО «ахматовского», до (любимого довлатовым) «я обнял эти плечи и взглянул»,
читал — от раннего до «холмов» включительно, «богоматерей предместья»
(неопубликованных и по сю!), читал «коня», «птицу», «джона донна», «русскую
готику», «ты поскачешь во мраке» — см. список в антологии.
А потом его и без меня начали читать — с листа уже, машинописного и далее
печатного.
Мне он стал НЕ нужен.
За 15 лет зарубежья — он написал только одно, сразившее — «на смерть друга» (как
выяснилось — чудакову, см. том 1), и препохабнейшее «представление», остальное —
была ровная горизонтальная линия, не ниже, но и — НЕ выше! Гладкопись мастера.
Поздний пастернак и вся ахматова. Классика. А мне она — на фига?
«Раннего» — надлежит (и надлежало) издавать только стаса красовицкого, полностью
и категорически отказавшегося от своих стихов, потому что стас — и писал-то: с
56-го по 61-й. всего 5 лет! Сейчас он пишет шибко христианские стихи (начав
заново в 90-х), а о нём — очень рекомендую — весьма неплохо найман, его
крестник. Найману и акхматову прощаю: рыцарственно открещивается от койки с ней
(хотя оно — проглядывает).
Ладно, асенька, не буду удлинняться (пысма мои вы Bce paвно HE
читаете: в предыдущих за этот год нашёл уйму возражений и исправлений, не
учтённых вами), ничего не издавайте и паче не давайте всякой сов.сволочи, от
«звезды» до дочки бека: НЕ НАДО мне всё это, правнучкам на корм будет — внучки,
боюсь, еще не доживут.
А вот в исраэле — мои заочные идолопоклонники поклали на интернет всю «башню» и
меня с илюшей бокштейном (помер, светлый, о прошлом годе) — из тома 2А, целиком,
начав с этого интернетить антологию. А юра кац (1938, Харьков) зачитал на плёнки
все мои поемки нуссбергу из тома 2А — я аж сам удивился, что можно читать! Так,
хулиганил-дразнился.
«Попытка бедра» (бедро Валентины) имеет всяко — другой, окончательный вариант
(на Другом компуторе), и всяко не пишется с «двумя Т». Пусть полежит.
Сам вот ежели сооружу чего из себя — вам же и пошлю, первой. Остановите тайгина
и кириллыча! Умоляю!
Фановая труба мне встала в 450 (правда, ещё 2 рукодельных сосновых
стула к столу) — старая треснула и проросла корнями дерев в чудовищную пробку в
полметра (на даровых и преизобильных харчах за 3 года!), пришлось откапывать и
клась пластиковую. Ещё лет на 70 хватит (прошлая была чуть не полувековой
давности). А я на дитёнков своих грешил (и на тампоны поэтки елены
потаповой-шарль, полуфранцузской московской модельки, чуть не ставшей сиреной).
Но хорошо, что летом.
Зимой мы бы имели цорес (и никакой фонд сороса мне бы не помог!).
11 уж. Надо, наверно, кушать цыпчиков, завтра приглашены к
Некрасовым, и купил двух гусей у соседа-фермера в долг (получка — 1-го, и вся
уйдёт в долги, хоть часть выплачу — а что послать внучкам?).
И полетел большой экран к компутору, на 3 компутора остался один, работающий, да
на лаптопчик вот разорился, чтоб лёжа писать — куда уж тут денешься? 2
миллионера обещали мне в апреле прошлого года — компуторы, экраны — но, за
занятостью миллионами, забыли. А димочка волокёт мне списанные, за бесплатно,
отчего и — «хвост вытащишь — нос увязнёт», перманентно. Надо б было не баньки
строить и цветы покупать — а выложить враз тыщи 3-4 на компуторы-экраны-принтеры
(и через 3-4 года же — обновлять «парк»...)
Ладно, закругляюсь, асенька. Самое главное событие — отблудившаяся
дщерь, теперь я с неё не слезу, а вы — учите внученек писма писать! (Хотя бы под
диктовку).
Поклон всем, завсегда ваш (только не издавайте!) — ККК
Мышь и моника — само самой, тоже.
№29
29 декабря 00
ася, асенька...
вот и новогодие на носУ (на нОсе?)
нет чтоб Вам писма почашче писать — а то не знал ведь, и на каком Вы полушарии
(“22-го последний срок выезда”, сообщали) — и куда было писма Вам слать
оказыается, не выехали (что — правильно и разумно)
“врецензию” же (ауто-) на второй сборничек (с бору), письканную 9 ноября, я Вам,
пощадив — не послал (хотя в эпиграф вынесен поминаемый Вами гуницкий)
и было (есть) некоторых немалых неотправленных писем — с вопленными возражениями
против самодеятельной бубликации меня (от которых прок — только дырка)
ладно, проехали
спасибо Вам за ксюхино писмишко (и за опёку всякую над ней) —
дщерь заткнулась, как водится, после пары звонков ей (обещаниями “написать” —
наследственная аграфия, от маменьки?), не знал (беспокоился), как там молодшая,
в сочах застрявшая, и вообще — как?... и, из злостности и злобности, даже не
звонил (позвоню ужо послезавтрева, в новый)
“между строк”-то всё понятно: Ваши дела семейные не радостны, но
чего ещё ждать в этих возрастах? — а и мы, помолодше, еле ползаем, у меня нерв в
бедре застужен (или защемлён), нога болит, от таза до подколенья — до половины
моста доползаю, и в зад, мыш и моника тоже старчески-прыгучи, не сообразовываясь
с возрастАми — у мыши каждую неделю какая травма мелкая
ну, по крайней мере, друг друга “не оставляем” (да и некуда: 11 ноября только
смотались верхом на ниагаре на выставку нортоновской коллекции соц-арта в
ратгерз, да на обратном пути обнять шевчука в “дяде ване”, 12 часов езды
взад-назад, устали больше ниагары за рулём)
о выставке самиздата — боле-мене в курсе: юп на прямом проводе с
гайворонским в питере, а потом мне отзванивает из своей хвиладельфии, мать очень
старенькая у него померла с месяц, пёкся и не выезжал все эти годы, да и с
выезжавшим им мы виделись редко, по делам литературным лишь
гайворонский в рецензии поминает выставленный “ундервуд” тайгина (хотя боренька
всегда печатал на “колибри”), но ещё не читал (юп, телефонно)
ну, выставка (оно для “вас”) — и опять в чужой квартире — то у мадам акхматовой
(пунинской), теперь — в пушкинской
выставки меня, асенька, уже мало волнуют (хотя огромное спасибо за —
информацию!), у меня свово — на ПЯТЬ ТОМОВ антологии не опубликовано (и не
доведено до ума), вот это меня волнует
в апреле вякнула “формика” (через володю кривошеева,
поэта-музыканта из кривулинской “конкретной школы” конца 60-х): “переиздать
антологию...” — и, на немедленный ответ — глухое и знакомое молчание, по сю
как за год до того — с “пуш.фондом” гека комарова (весь телефон оборвал в
январе-феврале позапрошлого), получив же ВСЁ — заткнулся и заглох — похоже,
навеки
теперь в августе гелька донской увёз моё “полное собрание” на диске (привозил в
оценку брошюру молота — классно сделанную, сигнальные) — и не знаю даже, дошло
ли до дочери — отческое денюжковое благословение и отснятая тут гелькой фильма
“про меня” — молчит, как партизанка зоя, обещая “написать” 2—3 месяца уже
пишете мне только — Вы, Вам и я пишу с радостью, обо всём (кроме
моего младенческого экскремента, в котором Вы находите вкус... матерный?...)
... лежу вчера, читаю присланные сергеем кудрявцевым (“гилея”) —
альманах ДАДА, евонный “вариант горгулова” (поэт-казак павел бред /горгулов/,
пристреливший президента франции думера в 1932-м, но о том, что “могучая шея
казака не влезала в отверстие гильотины” — где-то читал, там нет) и сучку
никольскую про тифлис 20-х, отчего реагируется:
Прим. “О БОЛЕЗНЯХ, ИЛИ — “ЖМУ ВАМ ТИТИ...”
(о грузино-татарских и графо-италийских языковых параллелях)
«О, да падут на голову мою все ее болезни!» (Это самое нежное
выражение татарских песен и самый обязательный привет женщине. — Прим. автора.
Бестужевъ-Марлинскiй). На голову автора пали следующие болезни: рак матки,
родильная горячка, воспаление яичников и фаллопиевых труб, наконец, просто
внематочная беременность...”
(Автор, “Хотэль цум Тюркен”)
Академическое примечание, с последующей иллюстрацией 1980-х:
“Одно из самых популярных выражений в Грузии — “шени чири ме”, что в буквальном
переводе означает “твою болезнь мне” и употребляется как ласкательное выражение.
“Свина” в переводе с грузинского означает “кум”, “тити” — палец, а “титина” —
лепет. Таким образом, концовка звучит оптимистически...”
(Т.Никольская, “Фантастический город” /Русская культурная жизнь в Тбилиси
1917-1921/, М., “Пятая страна”*, 2000, стр. 71)
* “Также посылаю Вам ... и только что напечатанную и мной же (под другой маркой)
изданную книгу Т.Никольской о Тифлисе.”
(Из писма С.Кудрявцева, издательство “Гилея”, мне — от 12.12.00, Москва)
Отсюда, вероятно, у графини Щаповой де Карли возникают подспудные
“грузинизмы”:
“идите же, идите –
я не пожму вам тити”
(по памяти, из редактированной мной книги графини “Это я, Елена”, ок. 1983, изд.
Миши Левина, фото-илл. М.Шемякина, за которые графиня судилась с нами и с ним.)
с благодарностью, жму тити — т.никольской (не давшей нам с
гришкой-слепым в 1962 году поэму “зофья” бродского, для составлявшегося по осени
первого “полного избранного” собрания лауреата, вышедшего стараниями алика
гинзбурга в 1965, в вашингтоне — “стихотворения и поэмы”,
интер-лэнгвидж-что-то-там, без указания первоиздателей, только со ссылкой в
предисловии г.стукова-струве: “самиздат, ленинград, 1962”. марамзину она,
впрочем — дала, что характерно, в его с хвостом “эхе”, в 1980-х.)...”
и т.д. (предстоит ещё выебать мадам, вдову легендарного лёни
черткова — см. том 1 ант. — за юрия дегена, гольцшмидта и, конечно, гюрджиева...
академическая прошмандовка, давно и люто нелюбимая, соратница эрля-мейлаха...)
а Вы мне — о милых ласточках, безумно несчастном васе (сделанном —
хуже некуда хвалимой вами староверкой соболевой)
про кривулькина я знаю от охапкина, написал обоим нежное признание в любви (хоть
этим — “помочь”...), у нас тут тоже народец дохнет легендарный
“время собирать камни и время их разбрасывать”
а и самим осталось скрипеть — с гулькин хуй
отчего и вздрагиваю — пусть на любовную — но самодеятельность
“ибо времени мало / ибо времени стало в обрез” — ширашлюшей, не выговаривающем
букву “л”, ностальгически памятное
читаю по памяти себя (ПОЗДНЕГО): “ах, пардон, аронзон / — вся
поэзия прёт из меня / как из ржавой трубы / водоводы собой заменя...”, сплошной
реминисценцией, из всех и вся, нежно любимых — читать меня нужно ПОСЛЕ антологии
— а её кто прочтёт?... (cм. “новости” в конце)
“врецензию” я всё же Вам пошлю — отнюдь не “новогодним подарком”
(оным — шлю только ЛЮБОВЬ), а — штоб были в курсе мово мнения
“такую кильку грешно есть помимо бореньки куприянова и ста грамм
водки в “весёлом ситчике” на моховой...” —
мыш поутру (11:38 PM) изготовила булкибродов с яицами отиса (оранжевые, с фермы,
недельной давности) и килечкой пряного посола (иногда привозят, с брайтона),
объядение
ланно, по писму:
ласточкам от меня — целовать ручки (пусть пишут, вреда от них нет, а милота
имеется)
кириллычу — почтительный поклон и благодарность за хлопоты
васе и кривулину — любовь и память (при случае)
с.п. — давно уже собираюсь отписать “и вообще”, да напала некоторая аграфия
гене трифонову — втык и влом за долгое умолчание, и о том — КТО ЕСТЬ
К.РОТИКОВ?!, евонный пидер-питербурх с восторгом читает вася-юлик агафонов, я же
люблю — другой петербург, футуристический и анархический, о чём там нет
толе гуницкому вот тоже нужно... а пока — передайте просто приязнь и чтоб слал
ещё текстов, неотдрукованных (мне можно вообще всё показывать, как гинекологу),
уговариваю вот шевчука сделать грамотный сборник всего (но юрик страдает
“комплексом высоцкого против бродского”: вова тоже стеснялся показывать осе, и
охуел, когда ося его похвалил, а по мне — они равны, и не боле, при том высоцкий
лексически/тематически мне ближе, даже тщился написать параллельный анализ
словарей “чай высоцкого, сахар бродского”, но увял: обнадоело)
так что пусть гуня шлёт ВСЁ ПОДРЯД, ознакомлюсь — отпишу по текстам
а то: “напечатать тут”... единственная печатня — моей ученицы-полудщери юльки
беломлинской, “джульетта и духи”: ручной расклей набора на ксероксе, ручная же
сшивка, тираж — до 20 экз. в раз, сейчас вот мне делать книжицу поэтессы лены
кай, одной из двух моих сирен “дэлавэрских”: сканировать её машинопись, править,
и распечатывать (не говоря за послесловие), чтоб в феврале в москву она повезла
20 малых “книжиц”...
мои печатные контакты в исраэле (печатник андрюха резницкий шлёт в презент свои
поэтические и полу-коммерческие, но не отвечает на писмо) — зыбки и не активны
посылал тут в НРС 25 стр о халифе, к 70-летию (раскошерился в
кои-то), моя экс-редактор ирочка лейкина вычленила что “побезобидней” (даже
“жопа” ей помешала!) и тиснула — кусочек (газетку мыш вложит):
(*) не включено в публикацию в НРС, по соображениям цензурным (и
объёмным), исходя из моего: “Порядок не менять, сокращать — пожалуйста.”
Сократили, покошерней: “У нас же — газета!”:
* * * (*)
Когда негде спать и нечего есть –
Все сказки ваши до жопы.
Отечество славлю какое уж есть,
Но трижды — какое должно быть.
* * * (*)
По своим делам летела пуля.
Спасибо, что не встретился я с ней.
А хули?
Бог смилостивился — “Старей!”
* * * (*)
Просыпаюсь поутру –
Что-то мне не по нутру:
Идёт война народная,
Священная и водородная.
* * * (*)
Возлежат себе Далилы,
Что ни пазуха, то клад.
Силиконовой долины
Где-то рядом здесь домкрат.
* * * (*)
Это с вами
Ходит свами,
Любуясь ивами
И вами,
В кальсонах белых с выпуском рубах,
Тот самый хлыщ,
Что давит прыщ,
А надо бы — раба?
Это с нами
Ходит свами –
Мы давно уже не ходим сами.
Всюду траки
Бьют по сраке,
Потому что все на краке.
... всё это изъято доблестными органами, не говоря за ГЛАВНЫЙ
ТЕКСТ:
ТРИФОНЫЧ, ИСАИЧ И ЛЕВА ХАЛИФ
(Лев Халиф, “ЦДЛ”, 1976, “Панорама” /Альманах-Пресс/; обложка В.Бахчаняна;
А.И.Солженицын, “Бодался телёнок с дубом”;
Е.Г.Эткинд, “Записки незаговорщика”)
“И тогда я встал, и голосом, диктующим в
историю...”
(А.И.С.)
Халиф не вставал. Он тихо сидел в кабаке ЦДЛ... — почему, кстати,
мы всегда отождествляем ЦДЛ с кабаком? И Булгаков о том же: судачки там орли,
запотевший графинчик с водкой...
Потому, что литература в России давно уже стала — кормушкой. Скотский хутор и
стойло Пегаса. Кормят, впрочем, икрой. Осетринкой. Конечно, под водочку.
И былье, анекдоты, легенды. Так начиналось и моё знакомство с литературой
(разумею, советской): кто что выпил, и кто что сказал. То надравшийся Симонов —
публично орёт: «Ах, у Инбер...», то надравшийся Богословский просыпается у
памятника Хмельницкому, заснув под Долгоруким, то Соснора в сабо щеголяет приёма
французского после, то...
Того же и ждал. В “ЦДЛ”. У Халифа.
Сейчас все пишут мемуары. Оправдательные, обвинительные,
объяснительные. Иной раз даже с «четырьмя дополнениями и перечнем приложений».
Страниц по 600, и по 800 иные. Сами, с помощью, “о” и “не о”. Словом, пишут. А
кому-то — читать. И Буковский их пишет, и дочь адмирала, и даже —
генералиссимуса, пишет Хрущёв, Солженицын и Глезер. Пишет Эткинд.
Не пишет — Халиф.
ЗА СЕБЯ и ЗА ВСЕХ. В этом — разница. И еще — ЗА КОГО и О КОМ.
КАК — об этом особо. Большей частию — плохо. А скучно — так это привычно. На
ней, на великой, выросли. И статьи так же пишем — “не стилем, а почерком аж
одинаковым”.
Но не Халиф.
Пустили козла в огород. В ЦДЛ. Все, кто ели из этой кормушки,
чувствовали себя причастными к стаду, даже если — НАД СТАДОМ. А если — вне
стада? Так, на шестистах страницах «Бодался теленок с дубом», помимо Автора —
проплывают ещё десятки знакомых и незнакомых лиц. Но — всерьёз. Баруздины,
Абдумомуновы, Мусреповы, Федины, Воронковы — и сражение с этой сволочью Автор,
по меньшей мере, уподобляет «Бородино» /стр. 204, 211/. Правильно сказал о нём
Демичев: «Я вижу, вы действительно — очень скромный человек.» /стр. 110/. Но
дело даже не в скромности. Принимать их — всерьёз. Патрона Твардовского.
(«Твардовского убили тем, что отняли «Новый мир».) Отняли орудие, которым
Твардовский послушно болванил читателя, самый левый из правых журналов. Но ведь
не один Александр Исаевич «блюдёт традиции» «Нового мира». Много поклонников, и
защитников тож: ведь всё же там «что-то» печатали! Печатали. За всё время
существования журнала — одну прозу (Солженицына), одного поэта (Александра
Величанского — в последнем «твардовском» декабрьском номере), и одного критика
(Синявского). Памятник Трифонычу! Гусь свинье оказался товарищем. Скотский
хутор. Ведь все эти шакалы (перечисленные и не, сотни членов Союза писателей) —
ведь их Твардовский ТОЖЕ печатал. И как! Ибо это — кормушка. У которой милейший
Трифоныч оказался заглавным хлеборезом. Как он резал! Какие ломти!
В 59-м году, в декабре, во время съезда писателей пьяный Марков (Алексей, не
Сергей) двум моим друзьям рассказывал, как явился он в Москву «в лапоточках»,
быв вызван Твардовским по принятии поэмы марковской «Михайла Ломоносов». Явился
в редакцию, рваный, в лаптях (где он лапти достал?). Посмотрел на него брезгливо
Твардовский, выдал тыщу (на старые): «Иди и оденься!» Костюмчик купил, там,
рубашку и прочее, портфель (в него две бутылки коньяку положил) и вернулся в
лаптях. Посмотрел главный редактор, поморщился и ещё 500 выдал. Жестом широким.
А свои ли, казенные — хрен его знает! Вынимал из кармана. Ну, а если — свои, то:
ОТКУДА? А из той же кормушки. Хлеборез, меценат.
И ценитель. Ведь как подробно разговоры с ним описаны! Даже когда говорить не
мог, когда паралич его тряхнул, и то — цветными закладочками разговаривал. Не
совсем, но пытались. А как же — ПИСАТЕЛЬ!
Так вот, у Халифа — другие критерии. И святых он искал — не в редакциях, а
там же, Христос где. Среди сирых, убогих.
А в Союзе таких не найдешь. Разумею, писателей.
Читаю «Записки незаговорщика» глубоко уважаемого мною Ефима
Григорьевича Эткинда. От заглавия и до конца — увы, та же нота: «Боже, я же
хороший! Я ВАШ! Так ЗА ЧТО изгоняете — из рая обетованного?» Из дубовой гостиной
бывшего особнячка младшей линии Шереметьевых, где «помнит себя с пионерского
галстучка». Меня оттуда, кстати, из той же чёрной дубовой гостиной, как вошёл
(Наденька Полякова ввела) в 62-м, так и вылетел, за то, что помимо своего
«махрового формализма» — ещё и учеников своих после себя выпустил, 16-летних
Кривулина и Пазухина. И не жалею. В кабаке же сидел, и не раз. Где ещё, если в
дубовую гостиную не пускают? Хоть руки не пачкать! Хоть переводчиком быть! И в
это сборище блядей — королевой вплывала Ахматова... Скотский хутор. Со стадом
мычать. Хотя бы вполголоса. Или, хотя бы, — мычать по-французски. А въедается —
в кровь, член-союзописательство. Ведь можно же сделать доброе, нужное. Ведь
Гранин — хороший человек. А по морде? Не, по морде нельзя. Не в милиции.
Так что — Гранин хороший, и Твардовский хороший, и Вера Панова хорошая. А
сколько сот раз — раком пришлось встать им, по рублю, или просто — по страху?
Выгоняют Солженицына. Голосят, голосуют. Ставят подписи. А Гранин — свалил в
Коктебель. Руки умыл, в сердоликовой бухте. Промолчал Пастернак (Мандельштаму —
ку-ку!), старуха Ахматова встала с одра — Бродского защитить. Ну куда ей —
ревущего стада напротив! Голосят, голосуют.
Переходим к Халифу. Так вот, в этом стаде — ревущем, мычащем
(молоко же — исправно дающем — в обмен на корма, на корма!) затесался — козёл. А
какое с козла молоко? И доился налево. Пока там банкеты и речи, и плечи — Халиф
наблюдал. Оговариваюсь. Исаичу неудобно перед Трифонычем, Эткинду — скажем,
перед Адмони, а Халифу — никак. Он не их. Он из нас затесался, козлов.
Отпущения, кстати. Ведь когда кого бьют — попадает по малым. Но равновеликим.
Алик Гинзбург, Тайгин, Галансков, тот же Бродский, сейчас — Вознесенская,
Трифонов. Имена-то все — малознакомые. Там, не
Гранин-Панова-Рождественский-Симонов. Имена незнакомые попросту. Даже, скажем,
Исаичу: «А ведь есть еще — смелые молодые поэты.» /Стр. 14, без имен, имена же
там — Ю.Казаков, Тендряков, Солоухин, Можаев какой-то. Надеюсь, не славянофилы.
Или не только./
Так вот, Халиф, даже если его многоуважаемый Александр Исаич в виду и не имел
(а кого он — имел?), был именно молодым и именно смелым поэтом. Году в 1959 я
услышал стихи, даже одно четверостишие:
Из чего твой панцырь, черепаха?
Я спросил и получил ответ:
«Он из пережитого мной страха,
И брони надёжней в мире нет.»
Так состоялось мое знакомство с Халифом. Ходил и читал всем
строчки эти, правда, только две запомнившиеся, обратив почему-то в двустих: «Из
чего твой панцырь, черепаха? / Из тобой пережитого страха.» Так бы и не знал
целиком, если бы Халиф не приехал. И слышал, слышал о «ЦДЛ». И надрал из него уж
кусков. А прислал — Половец. Для рецензии и поэтому бесплатно. Чек вернул. Ну,
рецензию эту, положим, не напечатают и здесь (за поношение «великих»), но
поговорим о малых. Страшная эта книга. И стиль её — страшен. Новый стиль. Для
кого только — новый? Не для нас. Стиль Ерофеева, Лимонова, Милославского. А нов
он — для НИХ и для ТЕХ. Стиль, который, МОЖЕТ БЫТЬ, начинался — в ранней прозе
Гладилина, Аксёнова, Битова, многих, но — сошедший на нет. Попригладили,
попричесали. Не читаю Гладилина: блёв. Разжевал сам себя. Жерновами журналов. А
помнишь, Толя: «Летят гуси... А думаешь, мне не хотелось бы жать девочку в
темной парадной?.. Летят гуси...» Это зэк говорит. Все мы — зэки. И язык их —
нам ближе.
«Мы — волки.» — писал Солоухин. «Мы, волки, всех больше — собак ненавидим.»
Или, попросту, «сук». Тех, кто ссучился, скурвился, обеззубел. Как, построив
избу, Солоухин. Как Евтух и Андреи (оба: Битов — двуспальный). Как — кормушки
нюхнувшие. Что же Халиф? А Халиф не скосел, не опошлял. Это я сейчас, может,
пошляю.
Начал работать статью. Исписал 20 страниц сплошь Халифом. Что
же выбрать? О чем говорить? Мешаются — стиль, имена, парадоксы, идеи и факты,
язык. Ибо — ПРОЗА ПОЭТА. Крутая, как лучший кашгарский. Разбирать по сусекам?
Оценку давать именам? Ладно, скажем, посмотрим на морды. Их тут целый
паноптикум.
«Михаил Светлов...
Добряк-бичеватель... Даже внешне чем-то схожий с Вольтером. Полумесяц лица —
нос и подборок, бегущие навстречу друг другу... И посередине — прорезь рта —
копилкою острот.» /стр. 58/
Легендарный душка комик Светлов. Грустный юморист еврейский. Только напрасно
сравнивает его Халиф с Вольтером и «крокодилом». Светлов — не кусал. Знал, что
зубы выбьют, на которые работал, чтоб чего положить. Переживший Гренаду и не
дошедший до своего «Дон-Кихота». Не Радек, политических анекдотов не слагал.
Так, острил. Вбегает к нему домработница: «Михаил Аркадьевич, Ваш сын выпил
чернил!» — «Пусть закусит промокашкой.» Домработницу, однако, имел, хотя никто
не помнит — написал ли он что между «Гренадой» и неопубликованным «Дон-Кихотом».
Может, и я полюбил бы его, если б встретил. Но был он всю жизнь — примерным
обитателем Скотского хутора (не мычал, так — молчал) — а за что же платили? А
острил — в кулуарах. В кабаке ЦДЛ.
Зло — не в нём.
И второй — Эренбург. Автор «Люди, и годы, и жизнь» /ни людей и
ни жизни — ложь, страшнее того — ПОЛУПРАВДА/:
«Он смотрел на меня заметно мигая глазами... Не в меру влажные — они мертво
тускнели, устало перебиваясь безволосыми веками. Будто мигая он сбрасывал
увиденное в подглазные сморщенные мешки. И снова впивался в собеседника белесыми
зрачками. Досасывая остатки. Опять темнели глаза. И опять становились
молочными...» /стр. 181/
Это лица?
Такими их видели. Плешивых, седых, чисто выбритых (на весь ленинградский
Союз, вроде, одна борода — обгоревшая морда танкиста Орлова). И безглазых. Ибо —
кто-то сказал, что глаза есть зеркало души. Где их мёртвые души? А проданы. Или
пропиты с совести.
Что мог сделать Светлов? — скажем, спросят меня. Или Дар? Или
проф. Е.Г.Эткинд? А — не быть среди них.
Так ведь просто!
И всё же мы рвались туда. Кто-то, то ли Седых, Женук ли, Сергеев-Рафальский в
какой-то статье — упрекали всех нас, кто не ЧЛЕНЫ — в обиде и зависти, что пусти
нас к тому же корыту, мол — тоже стали б такими! Что же, правильно. Только не
стали. Не купили ли нас, или мало давали, или, просто — пинком, — ВСЕ МЫ ШЛИ НА
ПАНЕЛЬ. Шли и лезли, ломились в Союз. Слава Богу, не приняли многих.
Не тащил ведь никто Маяковского — волоком — к Гиппиус!
Добровольно Есенин в салон к ней ходил. Но Союз — не салон. Союз — это
организация. И на собрания — положено ходить. Разве — смыться, сказавшись
больным. Но со ВСЕХ ведь — не смоешься !
Есть в Союзе свои стукачи, боссы, бонзы, изгои и парии.
Но корыто — одно.
Как же есть, не запачкавшись?
Может, просто — не есть?
И идут по страницам Халифа — алкоголик Олеша, дворник Союза (не
член!) гениальный Платонов, Кедрин, Ксюша Некрасова — светлые пятна.
Рассказывали мне такую историю. Когда Марина Цветаева мыла посуду в
писательском доме в Елабуге — приходил к ней Асеев. Она отдавалась. Чтоб дочку
кормить.
Не душой торговала — но телом!
Сколько писатесс этим местом путь себе в печать прокладывали! Голливуд, да и
только! Если б только...
Торгуют душой.
Я не рецензию на Халифа пишу, я его переписываю. Слово в слово.
Почём там слова?
А словам — нипочём. Ведь слова — бессловесны. Пользуй их, как Марину Цветаеву
— всё равно не покончат. Не сотрутся, но запах... Есть запах у слов!
Пахнет проза Халифа. Пахнет словом советским, впервые УНЮХАННЫМ. Страшно
слово советское. «Гражданин!... Сразу слышишь — ВНУТРИ, НЕ УШАМИ! — ...
Пройдёмте!» Так цепляется слово за слово. У Халифа. «Да не в коммуне остановка,
а — кому не остановка?» /стр. 66/ Анекдотом пахнет слово (бригада носильщиков
«Кому нести, чего, куда?»). Не союзом, а улицей. Юзефом Алешковским. (Читай
«Николай Николаевича», милый читатель!) Пахнет Сибирью:
«Пьет вздорожавшую водку нивх — представитель вымерзшего или вымершего, как
мамонт, народа.» /стр. 129/.
Пахнет стеной и застенками:
«Сколько же их! И красная когда-то, кремлевская, уже вполне почерневшая от
захоронений самых первых бессовестных. И великая китайская. И заминированная
берлинская... И бамбуковая, вьетнамская...» /стр.189/
Слово — ёмкость. В которое максимум влить. Слово — максима. Форма поэзии.
Анекдот.
Анекдот? В лучшей статье в «Континенте», в №1, Синявского — анекдот это самая
ёмкая и неистребимая форма нынешней бесцензурной литературы. Пусть даже —
попросту нецензурной. Цензуру — не вводит народ. НА НЕГО надевают цензуру. Там
и... ТУТ. Даже в первую голову — ТУТ. Ибо — судьи-то кто? Импотенты. Им
неприятно упоминание утраченных ими частей. А без мата — ну ЧТО ты о Брежневе
скажешь? Молчу. Не пропустит цензура. Слава Те, мягкая. Царская еще.
И Халифа коснулась цензура (может, «само-»?). Но было: на стр. 40, о Музе:
«К кому же из нас она так зачастила, что хоть стой, хоть падай ... И РУКАМИ
ДРОЧИ?» Опустили всё выделенное. Кто? Издатель? Халиф? Опечатка? Я ведь, можно
сказать, в «самиздате» читал. Да ведь слово само «зачастить» — волокёт за собой
анекдот!
Словом, чтобы Халифа читать — надо знать НАШ язык.
В фильме «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» собираются
Федю пороть. «Может, не надо?» — «НАДО, ФЕДЯ, НАДО!» Да ведь это ж Никита
Сергеич Хрущов — Фиделькастре! Пропустила цензура. Анекдота не знали.
Мы же знаем, о как мы их знаем! Жить-то — надо ведь чем. Всё Светлова —
«Гренадой»? “Бьётся в тесной печурке Лазо.”
Словом бьётся Халиф. Больно бьётся. Ибо — слово, машинка — оружие наше.
Потому — запрещают одно, отбирают другую. Отобрали машинку на обыске у поэта
Олега Охапкина. Этим летом. Ничего, от руки письма пишет. А я их печатаю. (И —
опять — анекдот, анекдот...)
Слово стало двусмыслом. Хотя бы «товарищ». Как сказал о фильме «Миллион лет
до нашей эры» Саня Кольчугин: «Один товарищ с крылышками бабу ухватил и...» (это
о птеродактиле!)
Оживляется слово. Не пословицами Солженицына, из Даля вычитанными (это —
каждый итээр у нас знает!), а — ПОЭТОМ.
Создаются пословицы. Переиначиваются. Резвится, резвится народ: «Слово не
воробей, вылетит — посадят.»
А что же еще остаётся? Остается резвиться. Резвится Халиф. Юмор? Нет, не
Светловский, беззубый. Юмор злобный, как зол — анекдот. Юмор, крепкий, как мат.
И — история «литературы». То, что в хронике светской, скандальной, появляется
тут — там молчат, в ротки водки набравши (набравшись?). Пьянь в Союзе стоит. И
по пьяни — творится культура. Нравы, нравы... Балеринки Александрова, публичный
дом при ЦДЛ... Враки, скажете? Пишет Халиф: “жён ... «отбивают» друг у друга
(как Евтушенко у Луконина).” /стр. 44/ Перед тем — отбивают придатки у жён.
Вознесенского помните? «Бьют женщину...», в «Треугольной груше»? Текст этот
носил до печати [в первопечати, в “Литературке”! — вспомнил. — ККК-2000]
название «Купавинское шоссе», и не «Сминая лунную купаву» было, а — «У поворота
на Купавну». Действующие лица — Галя Луконина и муж её, поэт Луконин. Кто Андрею
Андреичу «выправил»? Полагаю, что сам. Действие перенёс в Америку. «ИХ НРАВЫ».
Выправил, полагаю, и строчку: «Стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг», одно забыл:
«Изыски ДЕРЕВЕНЩИНЫ». Луконин. Деревушкой от него — попахивает, что не преминул
заметить интеллигентный Вознесенский.
За одним столом сидят, однако.
ВОТ ТАК — там все. От кормушки друг друга не отталкивают.
Хлебают мирно. И выступать если вместе — ну, может, немножко покапризничают, но
ведь — ПАРТИЯ ПОШЛЁТ. А они послать её — не могут. Потому что — родная. И
цифирки, цифирки... У Халифа их нет. А — напомнить вам Конквеста?
... Мама!, да это ему сообщил — Эренбург! По знакомым следам, полагаю. «Из
700 писателей, присутствовавших на первом съезде в 1934 году, только «может быть
полсотни» дожили до второго съезда в 1954 году.» (Р.Конквест, стр. 593). И
ссылается на Эренбурга. О котором Халиф.
Крепко подвырезали поголовье Скотского хутора. Но сколько новых напёрло! Уж
десятками тысяч мычат. Пишет, не пишет Халиф, не упомню, но — знакомые игры:
справочник Совписа раскрыв, ткнуть пальцем в страницу (надо бы — в харю!), и на
имя — назвать пару книжек. Одну бы хотя. Но не выиграть, нет. И в Ахматову и в
Пастернака уже не попадёшь, чтоб хоть что-то.
Вот, беру окруженье «телёнка»: “Овчаренко, Баранов, Кожевников, Матушкин и
Поварёнкин...” — я их, что, подбирал? Хутор, хутор. Увы, не солживишь. Мычат.
2.
Мы же — мирно и мудро молчали. А на хутор заходили — из
смежного вольного леса. Чтоб погреться и запахи кухни понюхать.
Ибо — с улицы мы. Из кафе, подворотен, подвалов, притонов. Где не судачки
орли и запотевший графинчик, а — красное крепкое и плавленый сырок на закуску.
Где менты, воронки и повязы. Ибо пишет Халиф:
Там, «Помимо богемы — ворьё, фарцовщики, алкаши, проститутки.» /стр.103/. И у
них — уж не морды, а лица. Ибо — голодные, голые, гордые, горькие, рваные. Ибо —
не «чечевичной похлёбкою» живы. Но — хлебом единым. А его — не всегда и хватает.
Помажешь горчицей и — с пивом. Хорошо-то как, Боже.
Вот об этих и пишет Халиф. Или пишет — от этих. «Длинющий, тощий человек,
незаменимый собутыльник... (Витя Хейф)», «совбитник», «юродствующий Евгений
Вензель — уличный Меркуцио» и «юродивый монах Витя Колесников», «кривой добряк»,
«леди-скульптор» ... Кармен. ...Бездомное существо с жуткой и несчастной
судьбой». И десятки, десятки имен, описаний. Кто их знает, подпольный ГУЛАГ
поэтический? Солженицын — не знает. Он знает — Твардовского.
Вот о них-то и пишет Халиф. Что они — не продались. Или их не купили. КАКАЯ В
ТОМ РАЗНИЦА? — Не.
Треугольник, Литейный — «Аврора», ДП, КГБ. (Две «Авроры» —
журнал и другая). А соседство — ближайшее. Сотрудники ходят обедать на Воинова.
В дом писателей. С... Да, с Ахматовой, Гнедич, Берггольц — вместо девушек. Дам.
За соседним столом. И с мужчинами — Ойфой, Орловым, Абрамовым, Дудиным,
Граниным, Даром, Поповым... Кежуном, Комиссаровой, двумя Воеводиными, Грудининой
и Поляковой, опять же Поповой, Паниным. КГБ и писатели, словом, словами поэта —
«Благословен союз меча и лиры». Как в «Сайгоне» смешались — богема, ворьё,
стукачи, проститутки, святые. Только, скажем, святых тут поменьше. Святых здесь
не держат. Разве что — королеву, да пару юродов. Остальных посмешить.
И ведь верно сказал секретарь СП Георгий Марков в 70-х на съезде писателей,
что в Союзе Советских писателей — 8 000 красных комиссаров. Правда, Дар —
возражал. Пацифист. Сестрами же милосердия — дамы.
Дар и дамы — боролись за нас.
Только — проку? Ведь мы же мычать — не умеем. Так, дурными козлами орём. Да и
запах — признаюсь, козлиный.
Мы ведь тоже скоты. Только — вольные. Голодно, холодно. Тоже манит кормушка.
Тепло.
О козлищах и пишет Халиф. Агнцы (только не Божии), толстые, рунные — блеют
славу волкам. Псам. Сосцами — наружу. Те — умеют сосать. Ну, а эти умеют писать.
Так как надо.
Приехав на Запад — эти потсы получат посты. Все у мест.
Но на всех — нехватает. Этим — пост.
Попостимся, нича.
Нам привычно. «Запорожцев» — и там не имели.
Ничего, я живу. Благо, кормит жена, архитектор-уборщица. А Лимонов, Халиф,
Худяков — на вэлфейре. Надо ж время — писать. Даже в сельские учителя математики
нас не берут. Пишет Пушкин: «Изъясни отцу моему, что жить пером при нынешней
цензуре — невозможно. Столярному же ремеслу я не обучен. Правда, мог бы
преподавать четыре правила грамматики и арифметики...»
Знаю, был я профессором год. Снова вольный стрелок.
Как Халиф.
Я пишу о Халифе. О романе его. Или это — коллаж? Все коллажами пишут:
Солженицын (ГУЛАГ), монологами (тоже он же, «Телёнок»). Алешковский, Лимонов,
Довлатов. Милославский, Халиф. Ну и я.
Монологами или коллажами.
Будя, хором напелись! Но иные — поют, продолжают. Тянут ноту парижскую, либо
московскую. Не писать же о них? О Халифе пишу.
А Халиф — о, козёл! Есть и грустная нота, однако.
Говорят, не горят.
«И самое смешное — рукописи, тайно отправленные им (автором) туда,
исчезают... как в КГБ (эта книга, воспроизведенная заново, — тому примером).»
/стр. 216/.
Знакомо, сынок. Знал ли я, когда волок на подгибающихся с пуд рукописей (СТА
ПОЭТОВ И ПРОЗАИКОВ, НЕ СЕБЯ!) мимо ментов в голландское посольство — что
пропадут они в подвалах (Шинбета? МИДа?) благословенного Израиля? ТРИ года
выбивал. Процентов 90 выбил.
Но я ж — не Солженицын. И остальные СТО — не члены, безымянные, но — наши
братья по ДРУГОЙ литературе. Не ихней.
Но — СВОЕЙ.
Если, многимиуважаемый читатель, вам не захочется, по прочтении
этого? этой? статьи? эссе? коллажа? монолога?, читать Халифа –
И НЕ НАДО. Он не для вас.
А вышел он — у Половца, АLМАNАС - Рrеss, РОВ 480264, Los
Angeles, СА 90048.
Что в Калифорнии. С обложкой Бахчаняна, тож одного из НАС. Не
членов.
Эстетика, поэтика — не их. Снаружи и внутри.
В качестве постскриптума прибавлю: обложка задняя (плакат —
“Родина-мать” — держит, воззванием — МЕНЮ ЦДЛ...) — меня шокировала. В первый
взгляд. А во второй... Что ЖРУТ там, в ЦДЛ? А — Родину же мать! Расписанную в
блюдаж и разблюдовку (по русски же — меню).
О как там жрут!
К.К.Кузьминский/
7 утра 18 — 5 утра 19 декабря 1976, Техас/
ОПОСЛЯ:статья отвергнута — Седыхом (НРС), «22», «Эхом»,
«Новым американцем» — а больше я никуда не посылал, я их послал.
ККК (1977)
... и “Новым русским словом”, 2-3 декабря 2000, к моей
публикации стихов Халифа и о нём, к 70-летию.
И по сю — не по вкусу (и не по зубам). По вставным их...
... а мне ТАК — уже не написать: отгорел-перегорел, стал
циник-медник, устал...
2003: нео… почти — без году — четверть века… нигде, никому,
никуда, никогда
(3 февраля 2003)
... а Вы — зузаннин бред и мою полувымученную полухуйню (с писмами
попадье динке) о яше — в “приложение”... нет чтоб — халифа
но, о чём и писал, шля си-ди: не с отбросами надо работать, а — с главным
... вот такая тут “литературная жизнь”, асенька, все эти ЧЕТВЕРТЬ
ВЕКА...
и, не сделай я (по незнакомству с кириллицей американца-издателя) антологию — то
— немногое б моё было б и тут опубликовано
халифа — четверть века спустя — издаёт “фактория-У” в свердловске или челябинске
(или как их там нынче звать?), звонят, что картона нет (к 70-летию), или ещё что
рекомендую и ещё одного автора этой пушной фактории (вышел пару лет назад,
привезли): моше винокур, “дальние пастбища” (первоначально текст вышел у
гробмана в “зеркале”, как “песнь песней”) — круто вумат, “мой” автор
(поэтому о нём молчат, как рыбы-фиш в рот набравши — и в исраэле, и в совке,
и во всём остальном шарике...— 3 февраля 2003)
ни фига себе писмишко — 14 стр уже...
а ещё надо привключить ауто-“врецензию”, не забыть
и мой исраэльский сайт:
//www.geosities.com/kkkuzmin — the main page
сообщите там почтенному кириллычу и/или у кого там ещё интернет: я
туда собираюсь всунуть ВСЁ своё, не жалко (см. и в конце)
прилагаю обещанную “врецензию” на ся:
РЕЦЕНЗИЯ НА СЕБЯ
(Константин Кузьминский, “Крапленая колода”, СПб, “Бэ-Та”, 2000,
куратор Ася Майзель, тех.ред. Б.Тайгин, тираж 45 экз.)
“Константин Кузьминский: поэт, человек, говно” — так назывался
сценарий Ольги Иешкиной...”
(“Пчела”, номер утерян; то же — см. на Интернете, в одноименном сайте;
единственное, что выскакивает на поиск “kuzminsky”, сразу)
“... Дерьмовое дерьмо. Дерьмейшее дерьмо. Дермяное дерьмо.
Дерьмовейшее. Супердерьмо. Суперговно. Дерьмо и говно. Говенное дерьмо.
Говнейшее. Дерьмушечка. Дермовочка. Дермишка. Дерьмуха. Муха — говнуха. Говнуха
говенная. Говнянная. Королева суперговна. (Взрыв)...”
(из пьесы Анатолия Гуницкого, текстовика БГ, “Практика частных явлений”, ксерокс
с неуказанной публикации, стр. 207-8, присланной А.Л.Майзель в одном пакете с
рецензируемым сборником “Крапленая колода”)
“Звонок Тайгина:
– Костя, у тебя тут слово “дерма” без мягкого знака напечатано — что, так и
печатать?...
– Так и печатать, — говорю. — Чтоб твёрже было!”
(Ночной телефонный разговор 1969?, по поводу эпиграфа в поэме “Ермак”: “А в
магазинах Мангазеи / где много всякого дерма...”; по памяти, из ненаписанных
мемуаров)
1.
... отыгрались кошке мышкины слёзки. Все последние предсмертные
5-6 лет доставал осю бродского, чтоб указывал — кто? — является составителем и
редактором первого его сборника 1962 года (вышедшего в 1965-м в Америке,
“Стихотворения и поэмы”, Вашингтон, под редакцией Г.Стукова /Струве/.)
бродский отмахивался и отмазывался — ну в лом было нобелевскому лауреату, поэту
масштаба международного — вспоминать своё “раннее говно” (любимое
словечко-определение нобелиата)
правда, говно это было — свежим (дымящимся, по горячим следам), собранное мною и
гришкой-слепым /ковалёвым/, и распечатанным боренькой тайгиным (его же
переплётчиком и переплетённое), в лето-осень 1962, с собственноручными правками
тогда ещё не лауреата — для отправки в москву, отцу тамошнего “самиздата” алику
гинзбургу...
и напечатано было — ещё не вполне остывшим — западными курбскими-струве, для
вызволения талантливого молодого поэта из архангельской ссылки
... но как я теперь его понимаю! — и брезгливо-брюзгливое
полупредсмертное писмишко его, января 1995-го, где он посильно отмазывается от
самозванных редакторов 33-летней давности...
гавна там, действительно, было — ну, с полдюжины-дюжину стишков, но остальные-то
были — гениальные!...
поскольку к 22-м годам бродский уже окончательно созрел, и даже — заматерел
к 22-м — его признали и поэты-ровесники, и постарше которые малость, матёрые, и
даже — ещё живые классики “века серебряного”...
потому что было за что признать
а говно — ну оно и есть говно, “необходимый кусочек говна в
клозете после парфюма любовницы” (жолковский, любимой цитатой моей недоученицы
наташки медведевой, которую я щедро подарил — лимонову, о чём несколько сожалею)
юношеское говно, младенческое
и к тому же — кусочком лишь, чтоб не очень благоухало будущим классиком и духами
мадамъ ахматовой
2.
... когда же говно подаётся как “main dish”, основным блюдом (не
знаю, как это там, по-ресторанному)
то оно, мягко выражаясь, уже — тово — пахнет...
на аналогичный 1962 год — автором было написано — ну, с
дюжинку-другую лирики (которой не стыдно) и полу-этнографическая поэмка “томь”,
в 400 достаточно коротких строчек; да с десяток сугубо формальных стихов — коими
и глушил малограмотную публику на чтениях
поэта, как такового, не было
поэт состоялся лишь в 1967-72 гг., в период строительства монументальной
поэмы-конструкции “вавилонская башня”, в 100 (150) страниц — ежели включать и
считать позднейшие добавления
... но скинутое в архив бореньки тайгина (за период 1959-1964
гг.), набранное предотъездно самиздатчиком же гелькой донским в два алфавитных
полутомика (с чудовищным количеством ляпов и непрочтений) — никак не могло
служить корпусом для двух уже вышедших тщанием асеньки львовны майзель и тайгина
сборничков “ранней лирики”, поскольку автор имел к этому отношение — самое
касательное
единственный авторский машинописный сборничек, “ассорти” (зима
1963-64), недоступный позднейшим составителям — составлялся именно по принципу
“с бора по сосенке”, да вдобавок — чуть ли не для поступления в литинститут (во
всяком случае, основой — была подборка для этого)
но ректор коваленков, получив в 63-м подборку, включавшую поэму “томь” и
наименее нахальные (но всё же формальные) стихи, высказался здраво и
лаконически: “технике — его учить незачем, а тематике — мы его всё равно не
научим”
и был прав
в институт вместо меня приняли колю рубцова (впрочем, за год до меня — в 62-м) и
превратили гения-лирика — в национального значения “деревенщика”
а сейчас и меня превращают — в полное и благоухающее говно
на свой вкус
3.
... пишусь я — “Константин К. Кузьминский” (дабы сохранить 3 “К”,
фамильные)
“избранная лирика” — не указано, кем? — избранная
на обороте титла — непонятное мне “Print of Demand” — я этого не демандал
в выходных данных — “Стихи печатаются в авторской редакции (собрание Б.Тайгина)”
— а в чьей же ещё? Папы римского?...
там же указаны –
“куратор сборника — А.Майзель; технический редактор — Б.Тайгин; фотография —
Н.Аловерт; компьюторный набор — И.Скалецкая”
фотография на стр. 3 (не нумерованной; пагинация начинается со стр. 5 — где
значится “стр. 1”) — действительно, нины аловерт, что указано (без даты, где-то
начало 80-х); фотография же на задней обложке — вовсе даже 15 апреля 1967,
старика-фотографа Якова ..., приятеля Тайгина, не указано
стихотворения и поэмы на стр. 1, 2, 5, 9, 18 (в оглавлении
значатся нумера страниц, началами) — и вплоть до стр. 31 — я решительно требовал
похерить, за полное графоманство и в голом виде тренаж
стр. 31-35 “Пиво-пиво” (полупоэма “П”) — “искусный кунштюк” (по определению
писателя-филолога Л.В.Успенского) — таковым и считать
стр. 36, 38 — похерить
стр. 41 “Руконог” — уже опубликован кулаковым-кривулиным в антологии “Самиздат
века”; не отказываюсь
стр. 42 — похерить
стр. 44 “Азарт и сутолока улиц...” — внаглую выдранная кураторами-тех.редами
2-ая главка из “Осеннего троеглавия” поэмы “Вавилонская башня”, вне контекста
(указывалось, в письмах)
стр. 49 — похерить и выхерить
стр. 47 “Сезон осенний...” — ещё одна выдранная (1-ая) главка из помянутого
“Троеглавия” и “Башни”; притом, авторское издание “Вавилонской башни” — у
кураторов-тех.редов имелось; тем не менее принадлежность главы — не указана,
фигурирует как самостоятельный текст
стр. 51 “Раздевала не Радзивилла...” — единственная благодарность составителям:
текст 1971 года был автором безвозвратно и безнадежно утерян (впрочем, потеря
была невелика)
стр. 53 — “Царевна-лягушка” — не возражаю; но увы — уже с отдушкой окружающего
говна
стр. 57 “Попытка бедра” — печатается в первоначальной авторской редакции 1969
года; существует (и была послана составителям) более удачная редакция 1973,
каковую и надлежит считать окончательной
стр. 62, 64, 66, 73, 75 — даже стихами назвать нельзя: полное и 100-процентное
говно
стр. 77 “Отцы” — не отказываюсь
стр. 82 “Голубое” — ну, писал... (Это не значит, что нужно — печатать)
стр. 86 “Постскриптум в 40 лет” — подразумевалось, как заключение к сборнику
“нежной лирики”; засунутое в промежность — выглядит, несколько, диковато (как,
впрочем, и вся книжка)
стр. 88 “Томь” — единственное, что стоило печатать, вместо всего воза этого
дерьма
Приложения 1 и 2 — они и есть “приложения”: что есть, что нету, да они и не
требовались (автор — возражал)
Посланные автором полдюжины и более писем (с требованиями,
советами, правками, замечаниями, просьбами и указаниями) — не прочтены и не
учтены; составители (не указав себя на титле) — продемонстрировали дурной вкус
(к вынесенному в эпиграф); причём, не указав себя — распространили это и на
автора
Я это нюхать — отказываюсь
/9 ноября 2000/
P.S. ... если б всё это было напечатано во времена писомые (да и
то — есть более удачные авторские подборки, см. “ассорти” 1963), то автор бы не
возражал; автор “не возражал” и на подборку в.топорова (из архивов б.тайгина) в
совковом альманахе, начинавшемся серией в “смене” — “поздних петербуржцев”;
автор был даже как бы благодарен составителю — за сохранение поэтического
инкогнито (путём публикации раннего говна), хотя и послана была тому же топорову
— авторская подборка, ещё в тех 80-х (но редакторша “смены” залупилась — “только
через мой труп! эту поэтическую порнографию!”), и напечатана была всё та же —
разнобойная “ранняя лирика”
ныне — мы наблюдаем, что вкус совковых редакторш комсомольского органа и уже
компьюторных энфьюзиастов-самиздатчиков 2000 года — почти полностью совпадает
публика в совке осталась та же
и пахнет всё тем же, ядомым
а я уже 40 лет этого не ем, отличаясь разборчивым вкусом
впрочем, кому чего...
ведь — “своё, родное!” — анекдотом
было, в 62-м — и меня возили в отделении на маяковского — мордой по говну (а по
запаху узнал: своё!), но от этого мне было как-то не легче
теперь вот — повторилось
но кто что любит
а автор — он-то тут при чём? — а вынесен на обложку
ему и кушать сервированное...
он и в ответе
“своё, родное...” (вынесенным в эпиграф одной из рецензий на
в.топорова; естественно — не опубликованной)
но — пахнет
P.P.S. Вышеприведённый текст надлежит распечатать отдельной
брошюркой-вкладышем и настоятельно присовокупить (для привложения) к уже
распространённым без ведома автора экземплярам (в количестве 45 штук)
Но даже и по выполнении данного условия — автор остаётся сугубо неблагодарным к
самодеятельным “кураторам” и “тех.редам”, взявшим на себя функцию
редакторов-составителей
И нет им прощения
Пахнет, пахнет...
(мнение не меняется — 3 февраля 2003)
11:50 PM
... и звонили только что (дима компьютор-рыболов), что в интернете, на сайте
“аптечка/графоман?.ру” — уже чуть не вся антология заявлена...
и фото меня с доченькой, и что-то все тома (не знаю, НЕ ВИДЕЛ), и что “предстоит
обговорить с издателями (мной и покойным гришкой)” –
придётся опять выходить в эту холеру, интернет...
а сейчас, после двух в жопу пьяных чехов (оба — яны, один —
страшный поклонник замятина, “мы”, но слыхом не слыхивал — о мрожеке, хотя
кундеру читывает), дэвида и юлика — пойдём-ка с мышью в баньку, погреемся
потом и допишу
мыш поставила рыбку на пару, поесть (и с картошечкой, майонезом)
... в баньке хорошо, мяткой пахнет (хотя зараза булка — совал
летом целые веники, мышью нарванные — теперь пользуемся сухими мини-букетиками,
немногими оставшимися, и клокодирам — они же каркоидолы эти — говорить об этом
без проку... бурундуки, злыдни — но миленькие...)
новый год встречаем — пока на нуле (и в малом долгу), никому
толком копеечку не послать (может, в январе), мыш уже и луне денюжку показывала
а надо за обогреватель ещё, да дэвиду за работу, да изоляцию купили, 2 рулона,
да...
и скоко ещё писем писать — в париж, в питер, тудым-сюдым, ВНУЧКЕ
КСЕНИИ вот надо что-то ответствовать, а я не умею говорить с неполовозрелыми
(хотя, кристине-сирене — было именно 16, когда нарисовалась 24 мая 1994... а уж
“девочке Аде” в 1989 — так и вообще 15... но девушки были шибко advanced,
продвинутые)
ну хрен его знает, что ответить на это школьное сочинение — что поцеловал его
(собираюсь) — поцеловал, за неимением в досягаемости автора, дед хоть и циничен,
но зело сентиментален
а писать вот теперь придётся потеть
юке-заразе у меня написано писмо — с 20 ноября — уже за 65 стр., но не пошлю —
из пакисти, говорили с ней где-то в эти же дни, месяц с лихуем назад
мыш тщетно тщится выяснить (молот явно на вакациях в каких прагах или грециях
или на карибах) было ли что послано с донским В АВГУСТЕ, а на дворе — суровый
новый год, декабрь
надо звонить перезрелой дочке
и Вам вот уже 20 стр. получается
в ответ на Ваши 2 (и 2 пустые открыточки)
на чём закругляюсь и буду писать “поему в прозе” унученьке ксюхе
целую Вам ручки, с благодарностью за всё (кроме вредактуры),
Ваш ККК
№30
ГОЛАЯ МУЗА
Первое стихотворение книги:
ЧАША
О чем говорить, если сказано все.
О чем, если чаша пустая,
Полная когда-то вином,
Золотая.
И концовка последнего:
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ
Вещи спали, возвратившись в мой фаллос.
Ворон музыки по комнате шатался
И клевал жемчужины
Рылеева и Бестужева
Тела после вскрытия комнаты не обнаружено.
В промежутке — 303 страницы поэзии.
О которой, как о душе и о Боге — говорить не положено.
Она (они) — или есть, или их нету.
А премии Аполлона или Олега Григорьева — ни тот, ни тот из не
имели.
Ухо Ван Гогу можно было бы и пришить задним числом (и дорисовать таковые — на
картинах Ладо Гудиашвили), но не судьбу. (С причитающейся выплатой — плюс
банковские 3% в год — недополученных денег).
В творчестве — единстенная радость дарованная — сам процесс со-творения (и его
результат).
Наградой Пушкина за «Годунова» было его: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»,
дальше пошли обращения к Бенкендорфу: «Вчерась, отчаявшись добиться монаршего
благословения на постановку (или публикацию?) «Бориса Годунова», решился на
последнюю крайность: обратиться к всемогущему Александру Христофоровичу...» (в
дневниках поэта, по устному изложению Е. А. Евтушенко; посмертное собрание под
редакцией Жуковского-Вяземского, «в пользу вдовы» — кстати, и распространялось
по насильственной подписке — через...Третье отделение *, такова судьба поэта).
* о чем евтушенко предпочел не распространяться.
«— А зачем нужны стигматы святой Терезе? Они ей не нужны, но они
ей — желанны.
— Вот-вот, Господи, и мне это нисколько не нужно, но мне это — желанно.
— Ну, а раз желанно, Веничка, так — пей.
Я промолчал. Скажет ли еще Господь что-либо?
Господь безмолвствовал.»
(Венедикт Ерофеев, «народный вариант по памяти»)
«На Парнасе местами не делятся: либо ты там, либо — нет», — как
выразился проф. Сидней Монас в ответ на возражения академиков в конце 70-х по
поводу сравнения Бродского с Овидим в изгнании.
(Лауреата ему /Бродскому/ дали — потом.)
Поэзия определяется не формой, а — субстанцией.
(Откровение от 25 января 2001)
Либо она есть, либо — нет ее.
Есть она — и в «либе-либе, аморе-аморе, либо-либо, любовь» в «Любочке»,
видеоклипе «Маша и медведи»,что бы ни говорили Шевчук и Шкапуро.
Та же, что и в «ихь либе дихь, ихь либе дихь...лебединько» — «Баллада про гены»
раннего Ивана Драча.
Субстанция.
«Есть речи, значенье —
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.»
(Лермонтов)
Кто может — пусть прочтет вторую книгу Василия Филиппова — без
волненья (возможен и такой вариант).
Меня взволновала — и первая (и стихи в «Обводном канале», ранее).
Голая материя (субстанция) поэзии, потому и — ранИмая, что голая (разве —
пытающаяся прикрыться пыльными букетиками вялых и квелых цветов акмеизма, от
пост-ахматовской школы Кривулина-Шварц, но — где тогда еще ночевала поэзия?..)Не
букетики хилые волнуют меня, а — то, что ими неприкрыто: ВСЕ.
Поэзия голая, местами непривлекательная (как тело сумасшедшей под
рубашкой-курткой — голое, белое в ссадинах красных, и желтых-синих-черных язвах)
— так мне проглядывается муза Васи Филиппова. И столь же — не обращающая
внимания на эти внешние ссадины и пятна.
Ибо не в них — суть. Суть — в субстанции тела поэзии, в ее
открытой и откровенной беззащитности, в небрежении самой защитой этой,
юродствующей, взывающей —
ГОЛОЙ ПОЭЗИИ.
/January 25, 2001, Лордвилль-Божедомка/
КККузьминский
