ПОДКРЕПЛЕНИЕ ПАРИЖУ

      На подоконнике в задумчивой позе бич. И, как и положено закалённому вольнодумцу, весь в волосне.

      - Колю Якимчука, - спрашиваю, - не видали?

      - Только что, - говорит, - ушёл. – И поворачивает свою кудлатую голову. Примерно твоей конфигурации  (если тебя посадить на подоконник). – У вас, - продолжает, - что, поэзия?

      - Да нет, - говорю, – проза. А вы кто?

      И сквозь волосню уже просвечивает хроническая свинчатка. Но не совсем привычная. Не та, что у Сытного рынка возле пивного ларька, а каких-то нездешних кровей. Это я про его глаза. Где-нибудь смотрятся в районе Южного Бронкса в «трейне». Или на переходе на 42-й стрит.

      Оказывается, Флор.

      Ну, что ж, бывает. И был даже такой шахматист. Лет пятьдесят тому назад. Вот звали, правда, не совсем красиво. Сало. Зато гроссмейстер.

      Но Флор, оказалось, не фамилия, а имя. А фамилия Трубецкой.

      Вот это уже другой разговор. И как-то интуитивно интересуюсь.

      - А Костю Кузьминского не знали?

      - А как же, - улыбается, - кто не знает Костю Кузьминского?

      - Вы, - спрашиваю, - не торопитесь?

      - Да нет, - отвечает. (Куда ему торопиться?)

      И решили с ним пройтись, прогуляться. Я даже разволновался – ведь шуточное ли дело: Флор. Да ещё Трубецкой!

      На углу Кузнечного и Лиговки афиша: на фоне нотных знаков танцующими каракулями ШНУРОВ.

      Неужели тот самый, твой родимый? Что помогает тебе по хозяйству. Наверно, всё-таки свой, доморощенный. Без Шнурова как без рук.

      БРИГАДНЫЙ ПОДРЯД ПАУКИ. ОТПЕТЫЕ МОШЕННИКИ.

      Ну, надо же – ещё и работают со словом.

      - А Худякова, - спрашиваю, - помните?

      - А как же, - говорит, - кто не помнит Генриха?

      - «Женщина», - улыбаюсь, - «на корабле».

      - Он ещё, - уточняет, - шил пиджаки.

      И вроде бы вместе с тобой жил на хавире у Некрасова. Где-то в Манхэттене. И называет адрес. Это он про себя. А в конце 80-х был у тебя в подвале на Брайтоне.

      - Я, - говорю, - тоже бывал. Только уже не в подвале. А сейчас, - говорю, - Костя переехал. Он теперь живёт в лесу. Прямо на ручье. А в кустах, - улыбаюсь, - пулемёт.

      И он мне тоже в ответ  так ностальгически улыбается.

      - А вы, - спрашиваю, - случайно не из «Голубой лагуны»?

      - А как же, - говорит, - конечно, из неё. Мы все из «Голубой лагуны» (как из «Шинели» Гоголя).

      Такой романтический диалог. А кругом всё разворочено, перерыто. Экскаваторы, рыжие робы, катки. Ремонт. Но всё равно толпа. Все спешат на Московский вокзал. И только мы с Флором никуда не спешим. У меня сегодня на Петропавловке выходной. А Флор – тот вообще безработный.

      Вообще-то он живёт в Париже. Но сейчас временно здесь. Приехал на похороны друга. И называет фамилию художника. И вот на два года застрял.

      И сразу же припомнился с Невского мясник. Его на Брайтоне разжаловали в подносилы. Ещё в 92-м. А в 94-м собирал на Бодварке стеклотару. И никак не может уехать. Обратно в Россию.

      Флор вообще-то поэт, а по совместительству ещё и шансонье.

      - И я, - говорю, - тоже шансонье. Только на слова Пастернака.

      - На Пастернака? – Флор на меня так это осуждающе поморщился.

      Нет. Он этого не понимает. Слова должны быть свои. А не чужие.

      Но мне же Пастернак не чужой.

      (Спасибо, что ещё не заклеймил. За то что примазался. Такую я иногда заслуживаю оценку. И мало того, что примазался, да ещё и вдобавок изгадил. Например, Алексеев как-то раз послушал мой «Август» и его даже перекорёжило; и мы с ним в результате чуть не подрались. Да. С Алексеевым шутки плохи. Потом, правда, ещё добавили и помирились.)

      Флор продолжает традицию (если я не ошибаюсь) Брейля. И с Высоцким ему тоже не по пути. Высоцкий это борец, трибун. А Флор – чистой воды лирик. И иногда даже участвует в концертах. Правда, всё реже и реже. Вместе с Митьками. Митьки – это его кореша.

      - Они, - говорю, - и Костины тоже (в смысле кореша). И даже приезжали к нему в Нью-Йорк.

      И ещё его лучший друг – и опять называет фамилию. Первопроходца. Где-то в начале 70-х  рванул прямо с пляжа из Евпатории в Константинополь. Или из Ялты. Я уже точно не помню. В резиновой лодке. И несколько лет до этого готовился. Сушил сухари. Его, правда, сразу же взяли за жабры. Со сторожевого катера. Но он всё равно не сдался. И теперь написал воспоминания.

      - Да слышал, - говорю, - тут как-то передавали по «Свободе». А милиция, - спрашиваю, – не трогает?

      Милиция его уважает. Увидят, что заграничный паспорт – и сразу же под козырёк.

      Но, положа руку на сердце, он уже по Парижу соскучился и собирается «паковать чемоданы».

      И тогда я решил книжку, которую принёс Коле Якимчуку, подарить Флору Трубецкому. «Петрополь» без меня не рассыплется, а вот Парижу будет серьёзное подкрепление.

      Я думал, Флор попросит меня книжку надписать и уже было полез в карман за авторучкой. Но, вместо этого, он как-то скромно потупился и попросил у меня взаймы червонец. Не то чтобы взаймы. А так. Просто его одолела жажда. И сейчас ему очень бы не помешало поправиться пивком.

      … И, протянув трясущуюся пятерню, в знак благодарности чуть не поцеловал мне руку.

С БЕЛОГО НА ЖЁЛТЫЙ

      Вчера Серёжа Ловчановский давал на «Свободе» интервью. Отвечал на вопросы Берга. И даже не заплатили гонорар. Серёжа прочёл про тебя стихи, но Миша сказал, что стихи это уже лишнее.

      Берг видится мне переводчиком с белого на жёлтый и выдаст о тебе примерно такой же материал, какой бы ты выдал о Чайковском, предпочитая ЛЕБЕДИНОМУ ОЗЕРУ тот факт, что Чайковский – ПЕДЕРАСТ.

КОКА НИЧЕМ НЕ ПАХНУЛ

      Просто разрываюсь, кому из вас отдать предпочтение: Коке или Мике?

      «ИЩУ (кто-то спиздил нумер «вестника») – комментирую твоё прошлогоднее ПИСМО, - прозу Миши Берга, где он пишет: «КОКА ничем не пахнул» (позарез нужна цитата!), и далее о том, что Бродскому делали минет, и выражение у Оси было брезгливо-брюзгливое».

      А у тебя – слетевшиеся на похорона «осебореанины скопцы» отсасывают у трупа.

      Если я тебя правильно понял, то эта крылатая хохма «теперечки» передаётся из уст в уста, а какое было у трупа выражение так «по сю» и осталось «говорением на языках».

КУЗЬМИНСКИЙ И БРОДСКИЙ

      Кажется, дошурупил, в чём заключается разница между Кузьминским и Бродским: Бродский, будучи «сельскохозяйственным рабочим», в качестве зэка помогал трактористу разбрасывать с трактора навоз. А Кузьминский, будучи вольным художником, сходил в этот трактор по-большому.  

ПЯТЫЙ ЛИШНИЙ

(трагедия)

 

      Униженный и оскорблённый «Деметр» сам себе высек эпитафию:

      «Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.

      Памятник Анны Ахматовой (бронзово):

      - Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!»

      Ослепительный «Толяй» оказался в результате козёл, зато мордастый «Женюра» - принц.

      И только бедному чародею Коке не нашлось в этой «кумпании» места.

 

Серёжа Ловчановский, Царское село 2007

НЕСГИБАЕМЫЙ ЧААДАЕВ

(из рубрики жёлтый уголок)

 

      Профессиональный затейник Мика замыслил увлекательный диспут «об оригинальном и подчас вызывающем поведении людей искусства» и не забыл учредить медаль с отчеканенным профилем человека легенды, повторившего подвиг проглотившего секретный пакет героя гражданской войны и  выучившего при этом наизусть несколько тысяч стихотворений.

      Зато романтик Серёжа оказался восторженным заклинателем и нашёл в Циалковском-Папанине мужество «отлучить себя» от назойливых «мичуринцев»; и в результате  несгибаемый Чаадаев, вместо того чтобы сойти с ума, породнился с прекрасной дамой.

ТИМУР И ЕГО КОМАНДА

      В радиопередаче «Поверх барьеров» озадачила Мариэтта Чудакова.

      Оказывается, ТИМУР И ЕГО КОМАНДА это всё равно что КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА. Только вместо Емельяна Пугачёва – хулиган Михаил Квакин.

КАЗАЧКА ТАНЯ

      На телевизионных посиделках ШКОЛА ЗЛОВОНИЯ, обезопасив Андрея Бабицкого, адвокат Генри Резник объяснил: журналиста Бабицкого освободили с его (Резника) подачи по прямому указанию Верховного главнокомандующего…

      - Тоже мне, велика птица… - продолжив, не уступая дедушке, дело донского казака Шолохова, возмутилась мадам Толстая.

МЕТАФОРА

      Когда я работал на Чукотке, в диоритовом отряде обязанности повара исполнял поэт Коля Аржаник. У него было тяжёлое детство, и к моменту нашего знакомства он уже отмантулил два срока за бандитизм.

      Из его стихотворений мне запомнились такие строчки:

      А из наших литературных диспутов врезалось в память его удивительное открытие. Что выражение «пошёл ты на хуй», оказывается, метафора.

КРАСНЫЙ ПАРОВОЗ

      Проштудировав на Крупе всё новьё, вдруг наткнулся на брошюру Всеволода Некрасова, где тот обрушился с обвинением в адрес Кузьминского, что он (Кузьминский), будучи ещё в Техасе, в начале 80-х подставил (уже не помню фамилии) – ни то художника, а может, и поэта, и за такую подлянку он (Некрасов) готов теперь «плюнуть Кузьминскому в рожу».

      Решил купить и уже в Нью-Йорке засомневался – давать её тебе или не давать – документальную бомбу, где твой товарищ по оружию хватает тебя за руку. И когда всё-таки вручил, то был озадачен твоей реакцией:  твои «мохнатые рты» обозначились репейниками восторга.

      И сразу же припомнился эпизод, как ещё в 70-х (я работал тогда экспедитором в «Союзпечати»), закончив развозку газет, мы взяли (с букетом сиреневых гиацинтов) озабоченного клиента, и тот, вдруг велев тормознуть, оставляет нам в залог червонец.

      - Я, - говорит, - сейчас… - и, расправив свой букет, выскакивая, хлопает дверцей.

      И минут через десять возвращается уже без букета: под глазом – свежий фингал и из разбитого носа прямо на белую рубашку вытекает «красный паровоз». А сам такой счастливый и чуть ли не потирает руки.

      Ну, а финальный аккорд прозвучит на «олеандре камней миссалонги», увенчанный спором: оставлять или не оставлять на пергаменте артпартии «Правда» узор   Всеволода Некрасова? И твой праведный гнев, что Севка Некрасов – это же высший пилотаж! И уж его-то – кровь из носа – ты как штык оставишь и, грудью на амбразуру, никому не позволишь обижать.

КОГДА НА СЕРДЦЕ ТЯЖЕСТЬ

      1 

      19 января в Ледовом дворце состоялся гала-концерт, в котором принимал участие Александр Городницкий. Ещё в декабре уже висели афиши, где авторы-исполнители были набраны крупным шрифтом, а Михаил Канэ, будучи аккомпаниатором, был изображён шрифтом помельче. А я вообще на эту афишу не попал: как написал о себе Валя Лукьянов, я размуровываю стоны.

      Все музыку сочиняют, а я её просто слушаю. Услышал – и прямо с листа пою.

 

      2

      Двадцать пять лет тому назад в фойе клуба «Меридиан», что на Петроградской стороне,  с Мишей меня познакомил сам Александр Моисеевич.

      - Это, - объясняет, - Толя. Толя Михайлов. С Геркулесовых столбов.

      А с Александром Моисеевичем я познакомился ещё раньше в Москве. Мой друг готовил КаэСПэшный концерт и, пригласив автора Атлантов на прослушивание, ознакомил его с моими мелодиями,  одна из которых была на слова Городницкого. И Александру Моисеевичу мой музыкальный перевод пришёлся по душе.

      И на этот же текст сочинил свою музыку и Серёжа Никитин. Но если в Серёжином кабаке под шелест тёплого дождя «пустился в пляс огонь», то мой кабак – барак на Колымской трассе, где вместо ревущего бубна - бубнящий со стены репродуктор, а вместо «связки дров» – моя размолоченная в щепки гитара.

      И мы с Мишей решили слепить радиопередачу на слова Глеба Горбовского в музыкальном переводе Анатолия Михайлова с аранжировкой Михаила Канэ. И я с бутылкой даже ездил к Мише домой, но дальше этого разговора дело почему-то не сдвинулось, и мы его отложили до лучших времён.

      А через три года я перевёл Валю Лукьянова и по старой  памяти приехал в «Меридиан», где на правах маэстро Миша принимал в «клуб менестрелей» пятнадцатилетних девочек и мальчиков.

      Я поздоровался:

      - Миша, привет! Вот, - говорю, - привёз тебе подарок. – И уже протягиваю ему свою кассету.

      Миша на меня посмотрел и говорит:

      - Пожалуйста, встаньте в очередь.

      И я его сначала даже и не понял. Наверно, думаю, шутит. Или не узнаёт.

      Потом пригляделся и вижу, узнал. Узнал своего товарища по струне.

      - Ну, ладно, - говорю, - всё… пошутили…

      А он смотрит мне прямо в глаза и улыбается.

      - Вы, - говорит, - мешаете мне работать.

      …И во время перерыва я подойду к Городницкому и познакомлю его с Аликом. И Александр Моисеевич, хоть и прошло уже четверть века, всё равно меня узнает. Ну, а Миша, наверно, опять предложит мне встать к нему в очередь на рукопожатие…

 

      3

      Я купил два билета, и мы с Аликом договорились, что встретимся за полчаса до начала на платформе в метро у первого вагона. Начало в семь, и я приехал в половине седьмого. Но Алика почему-то нет.

      Обычно он приезжает примерно за час (Алик никогда не опаздывает). И всегда с рюкзаком, а в рюкзаке у него лекарства от астмы, и надо их по расписанию принимать. И вместе с лекарствами – во фляге запивон.

      Толпа всё редеет и редеет, а его всё нет и нет… Уже 15 минут восьмого, и в знак солидарности (не идти же одному) я поднимаюсь на эскалаторе и оба билета толкаю.

      Дома Ленка меня спрашивает:

      - Чего так рано?

      Я говорю:

      - С Аликом что-то случилось. Не приехал.

      Позвонили сначала Нине, и Нина сказала, что с Аликом всё в порядке.

      - В начале пятого, - говорит, - уже уехал…

      И мы с Ленкой нашли в справочнике службу, где всех, кого подобрали на улице, берут на карандаш. Но нам объяснили, что сведения о пострадавшем поступят к ним не раньше, чем через шесть часов.

      - Звоните, - успокаивают, - после двенадцати.

      А примерно в одиннадцать Алик нам позвонил сам. Оказывается, он приехал в половине шестого и всё меня стоял и ждал. Но вместо проспекта Большевиков проскочил на улицу Дыбенко и, точно Атлант над «ступенями Эрмитажа», простоял у первого вагона ровно четыре часа.

 

Атланты держат небо… 2005

ЧТО ТАКОЕ ГИПОТЕНУЗА

так и память помять как тити те

нецелованные нетронутые

чтоб гипотенузою к катету

ты клонилась лоном недрогнувшим

К.К. «Долгие сороковины»

 

      Когда-то Валя  всё смеялся, что Бродский, нет-нет, да и щегольнёт своими познаниями в химии или в геометрии: то у него «аш два о», а то «пи эр квадрат», но дальше биссектрисы дело так и не пошло.

      Но Иосифу всё-таки простительно – у него семилетнее образование. Ну, а ты, как ты сам когда-то заметил, ВСЁ ИЗ КУРСА ВТОРОГО ПЕРВЫЙ НЕ ЗАКОНЧИЛ ЕЩЁ НЕ НАЧАВШИ.

      Нарисовал треугольник и всё пытаюсь представить, как можно клониться недрогнувшим лоном гипотенузою к катету.

      Пошёл выяснять у Ленки, что такое лоно.

      Ленка подумала и говорит:

       - Наверно, природа.

      Решил поделиться своими соображениями с Аликом, и Алик не исключает, что ты до сих пор даже не понимаешь, что такое гипотенуза. Но тебе это совсем не обязательно.   Потому что ты – гений.

ПРОЩАЛЬНОЕ ВЫСТУПЛЕНИЕ

      Уже на носу март, и у Алика завтра закрытие сезона – прощальное  выступление в спорткомплексе «Зенит».

      Накинет на плечи  рюкзак, а в рюкзаке – помимо лекарств и запивона, фигурные коньки: такие изящные башмаки чуть ли не до самых колен, ещё трофейные, их в 46-м году Алику подарил папа. А до этого Алик катался на «снегурочках» или на «английском спорте», прикручивая их проволокой к валенкам.

      В свои шестьдесят семь Алик «наверчивает» такие па, что ему бы позавидовал и сам «Александр Герцевич», и я уж не говорю про бабушек и дедушек, что со своими внучатами и внучками сразу же прекращают разговоры и некоторые даже записывают очерёдность Аликиных выкрутасов себе в блокноты.

      Этим ботинкам, выходит, уже под шестьдесят, и Алик их трепетно бережёт и примерно раз в пять лет штопает и укрепляет, и в особенности надо следить за крючками для шнурков, а сами шнурки нужно как следует натягивать крест-накрест, чтобы не болталась нога. А чтобы коньки не разъезжались, все их сдают в мастерскую, но там могут сточить лишнее и нарушится рисунок лезвия, и поэтому Алик  предпочитает не рисковать и точит их обычным бруском.

      И, если выйдет солнце, то он пойдёт прямо через лес, можно, конечно, доехать и на троллейбусе, но Алик предпочитает ходить пешком, часа примерно полтора, и когда мы с ним ходим за грибами, то всё ещё удивляется, какой я тихоход; зато я тихоход «небесный» и, когда ещё на Чукотке намылились в маршрут, то, чтобы я потише ходил, товарищи засунули мне прямо в рюкзак булыжник, но я,  витая в облаках, как-то размечтался и даже не обратил внимания.

       И Алик, хотя и не уступит вездеходу, но всё равно тоже витает, а иногда и поёт, какой-нибудь старинный романс, кругом дымы и на зелёных лапах белые попоны, а он себе летит и выщёлкивает рулады; и почему-то  вспомнилось, как ещё в июле шестидесятого во время свадебного путешествия я со своей «медовой» катался по притоку Днепра на лодке и нам навстречу попалась стоящая на корме корова, хозяйка переправляла её на остров, где самая сочная трава; и вдруг послышалось женское пение, а если женщина поёт просто так, Алик считает, что эта женщина обязательно хорошая. 

 

читать дальше  | к содержанию