Ну, а теперь самое время предоставить слово «бараньеголовому публикатору», которому ещё в 96-м  было адресовано моё обращение Руки прочь от Константина Кузьминского! увенчавшегося замечанием Ленки, что «я здесь выгляжу по меньшей мере как провокатор» (как ты имеешь обыкновение отсылать меня к своей лагуне, так и я отсылаю тебя к моей главке под названием  Коза на камень) и как включение в твою сагу о Лукьянове рецензии-94 подвигло его на не совсем приятный для тебя ответ, так и твоя жалистая поддержка и так несчастного поета, точно 14 лет назад, подвигла меня опять «поработать со словом» и, рванув на кухню, выхватить из помойного ведра веник.

      В свою сагу в качестве результата проделанной работы ты счёл возможным включить свой разбор  моих 12-ти «правок» уже было подписанной к печати задуманного тобой издания Валиной Ветви зимы и, «категорически их не приемля», выдвинул этот факт за основную причину своего так меня тогда опечалившего кидалова.

     Из своих монологов я решил эту работу изъять, ибо по сути она ничего не меняет (не оправдания для, а констатации ради напоминаю: это были вовсе не «правки», а восстановленные по памяти первоначальные варианты, которые /одобренные тобой тексты/ я спел на подаренной тебе плёнке).

     И как мой друг, которому на твой взгляд надлежало бы «вырвать не язык, а руки (и ноги)», ограничившись «рецензией», твоей саги вообще не читал (как, впрочем, не читал и твоей лагуны), так и тебе в своей «рецензии», когда речь зашла о Валиных афоризмах, было достаточно Валиных «лаптей»; и в этом смысле вы квиты.

     А что касается Толи Цюпы, то всё, что мог, я тебе постарался высветить, но ни тебя, ни твоего Нортона это, повторяю, категорически не устроит. Как не устроил Мой Кузьминский Диму Северюхина за то что в них (в моих монологах) слишком много отсебятины.

 

 

     Владимир Козаровецкий

      В 1994 году Константин Кузьминский написал рецензию на стихи Валентина Лукьянова, опубликованные в 1990 году в журнале «Звезда». Учитывая, что рецензия была предназначена моему с Валентином Лукьяновым общему другу – питерскому прозаику Анатолию Михайлову в качестве «частной переписки», можно было бы и не принимать её всерьёз. Однако общеизвестно стремление Кузьминского и частную переписку превращать в факт литературной жизни. Поэтому нельзя исключить вероятность того, что со временем он опубликует где-нибудь и этот опус: ведь не случайно же совсем недавно, через 14 лет(!), он прислал его в Петербург своему и общему с Анатолием Михайловым другу, поэту Александру Гиневскому, - очевидно, с расчётом напомнить о своём «отзыве» Михайлову, в своё время не «отреагировавшему» на него.

      Расчёт оправдался. Но, независимо от того, как ответит на этот повторный вызов мой друг, я решил тоже ответить Кузьминскому – тем более что в рецензии упомянуто и моё имя.    

    

Володя Козаровецкий

 

 

Вл. Казаров

КУЗЬКИНА МАТЬ

(мой ответ Константину Кузьминскому)

 

- Каин, за что ты убил Авеля?

- Из зависти, Господи…

 

      Рецензия Кузьминского на стихи Валентина Лукьянова называется «ГРАФОМАН 4-го КЛАССА»; есть и подзаголовок:

      «ещё один Лукьянов? – о стихах, принесённых мне А.Михайловым («Звезда, №12, 1990, стр.45-47)»

      Названием критик заявляет, что Валентин Лукьянов  - не только графоман, но и «приготовишка», ещё не успевший окончить начальную школу. Но если он действительно так считает, то зачем же ему понадобилось разбирать графоманские стихи  недоучки Лукьянова? Факт конкретной «адресации» рецензии другу Лукьянова (и моему) Анатолию Михайлову вопроса не снимает, независимо от цели её написания. Либо Кузьминский пишет то, что думает, и прав в своём названии, и тогда предмета для разговора просто не существует, а «Звезда» - журнал для графоманов; либо он сознательно лжёт – но тогда формула, вынесенная в заглавие, намеренно оскорбительна и в результате говорит не столько о Лукьянове или журнале, сколько о самом Кузьминском. Так сказать о недавно умершем поэте, заведомо зная, что это ложь, - было бы не просто безответственно, а, по меньшей мере, подло. Вот нам и предстоит разобраться в этих «либо-либо».

      У подзаголовка два смысла:1) есть (был) политик по фамилии Лукьянов, который пишет и публикует стихи под псевдонимом «Осенев», судя по интонации Кузьинского (ещё один), поэт посредственный; стало быть «ещё один Лукьянов» - тоже поэт посредственный; 2) фамилия-то «непоэтическая». Если первый смысл «аргумента» (сравнение с Осеневым-Лукьяновым) должно сгустить тень, брошенную названием рецензии, то второй, по замыслу критика, должен сделать её чуть ли не абсолютно чёрной. А чтобы этот – второй – смысл подчеркнуть и усилить, Кузьминский тут же, в первом эпиграфе, берёт себе в союзники И.Сельвинского:

 

      Стихи Фёдорова и впрямь неоригинальны, но, выходит, дело действительно в фамилии Лукьянова, которая для Кузьминского – признак серости; а уж сочетание имени и фамилии, произведённой ещё от одного имени, для него – и вовсе несомненное доказательство бездарности! Глупость неудачной эпиграммы возведена в постулат – вероятно, в надежде, что авторитет имени Сельвинского  заставит читателя не обратить внимание, что не только «Василий Фёдоров» и «Валентин Лукьянов», но и «Анатолий Михайлов» и «Константин Кузьминский» образованы по тому же принципу и столь же «оригинальны». Я бы предположил, что Кузьминский в запале и стремлении во что бы то ни стало доказать, что Лукьянов бездарен, забывается (если, конечно, он не в маразме), но не могу поверить, что через 14 лет после того, как была написана эта рецензия, он не перечитал её, прежде чем отослать в Петербург. Остаётся полагать, что наш «критик», как шулер, нагло передёргивает, рассчитывая на невнимательность читателя.

      Второй эпиграф, по замыслу Кузьминского, должен усилить убедительность первого:

 

 

      Теперь в союзники взят другой известный поэт. Правда, про имя и фамилию, придуманные Вознесенским, нельзя сказать, что они неоригинальны; зато они придурковаты, и это, разумеется, должно служить подтверждением тому, какая бездарь этот Лукьянов, - тем более что и Вознесенский с Кузьминским заодно. Какая, однако, выверенная логика движения «критической мысли» - вернее, какая «ловкость рук!»

      Ну, и, наконец, третий эпиграф, который, как полагает Кузьминский, должен заранее и окончательно закопать стихи Валентина Лукьянова и сделать ненужной любую серьёзность в аргументации дальнейшего «разбора»:

 

 

     Теперь очевидно, что раз уж и Пикуль – союзник Кузьминского, то Лукьянов как поэт перед читателем-лохом (а именно на таких читателей и рассчитан приём) полностью дискредитирован!

 

     (Третий эпиграф разобран по варианту четырнадцатилетней давности. Тогда как в «варианте 2008» к «Потёмкину» для пущей убедительности ещё и добавлена звёздочка:

    Я думаю, здесь просто  опечатка и автор    «рецензии» хотел сказать не ганнибал, а каннибал. Давая этим понять, что от «подохшего Лукьянова отвратился даже людоед». Примечание А.М.)

 

    Однако, на этом наш «критик» не останавливается; следует ещё одна подтасовка – ещё один «промежуточный», тонкий ход – дескать, ни какой инициативы критик не проявлял, этот спор ему навязан:

     «я бы не стал и трогать (не говорю – читать) поэта, к тому же – покойного, не насядь на меня магаданский поэт-прозаик-бард Михайлов».

      Ну да, бедный Кузьминский, его буквально вынудили сесть за рецензию на стихи Лукьянова – Михайлов прямо-таки взял его за горло! На самом деле  Михайлов, будучи в Нью-Йорке, просто показал Кузьминскому журнал с публикацией стихов и афоризмов своего друга Валентина Лукьянова. Показал не без гордости, и эта публикация задела Кузьминского за живое. Почему задела за живое – это отдельный разговор, мы ещё об этом поговорим, но задела сильно, раз уж он сознательно и так продуманно пытается её дискредитировать, да ещё столь неблаговидными средствами.

      Но и это ещё не всё, Кузьминский всё никак не доберётся непосредственно до стихов – он всё ещё только подготавливает читателя.

      «5 стихотворений (16 +20+28+28+8, итого?) строк, соответственно количество рифм, один сдвиг и два стыка – более ни на чего не обратил внимание».

      Здесь тоже никакой информации о стихах Лукьянова нет, есть только ироническая интонация: 100 зарифмованных строк, и не на что обратить внимание, кроме расположения стихов на журнальной странице. Сама по себе ирония – ещё не аргумент, а ирония по отношению к журнальной вёрстке вместо анализа содержания стихов – тем более; зато известно, что ироничный тон выглядит убедительно сам по себе. Кузьминский, как опытный демагог, весьма продуманно гнёт свою линию, нагнетая негативное отношение к стихам Лукьянова ещё до их разбора.

      Такими вот «пикулями» зарядил название, эпиграфы и «вступление» своей рецензии наш критик, производя артподготовку. С этим я и предлагаю поднять голову и приступить к отражению атаки – то бишь к рассмотрению аргументации рецензии Кузьминского.

     1. А вот и первое «прикосновение» Кузьминского к стихам:

«да нетруский лошадки бег» (ради последующего «да Тарусы неспешный век») – да-нет, этруски (вспомним любимого филолога А.И.Солженицына, автора открытия, что «этруски» происходит от «это русские»; цитату-письмо классика доморощенному лингвисту – ищите сами, опубликовано)».

     Теперь, после «града» предварительного артобстрела из «Катюш», Кузьминский, между делом лягнув нелюбимого им Солженицына и совершенно не по делу пристегнув к нему Лукьянова, делает вид, что процитированные две строки, вырванные им из контекста, и есть содержание стихотворения «Таруса» и одновременно верх поэтической неумелости. Разлагая поэтическую строку на сочетания  «да-нет» и «этруски», которые на самом деле и не читаются глазами, и не слышатся при чтении, весь этот многозначительный бред он с апломбом преподносит как аргумент, уничтожающий стихотворение! И это – единственное, что он сказал по поводу поэтического размышления о жизни и смерти, о безвыходности подсоветской судьбы поэта:

 

      Похоже, тон Поэта, посмевшего так думать и говорить о судьбе и смерти (в Советском Союзе такому поэту, как Лукьянов, и необходимо было подкладывать косточки под собственную судьбу, чтобы осуществиться в полноте и «продлить свой век» посмертно), - это свободный тон дико раздражает «доморощенного лингвиста». И вот, не имея возможности процитировать в качестве неудачи Лукьянова хотя бы строфу, он вырывает из контекста две строки и, извратив, натужно пытается «опустить» их и вместе с ними – всё стихотворение.

 

      2. То же самое он проделает и с другим стихотворением – «Зимние изваяния».

 

      Наш «лингвист» обошёл молчаньем даже органично вставший в стих удивительный афоризм («Величье статуй держится молчаньем»), крамольный смысл которого и сделал стихотворение непечатным сразу после его написания, – я исхожу из того, что «критик» не мог пропустить такую серьёзную мысль: Кузьминский, как мы видим, нечист на руку, но он отнюдь не дурак. И вот всё, что он нашёл в стихотворении, где наблюдательность и мысль поэта, оживив привычный зимний городской пейзаж, создали истинно поэтическую картину с чертами тайны:

«в них оживает знать коса на камень» - грамматически не спасут и знаки препинания, наличествующие в оригинале –

в них оживает знать

/отдельно/

и - коса на камень, оживающая «в деревах» -?..»

      В оригинале знаки препинания дают возможность правильно прочесть строку с одним пропущенным словом: «В них оживает – знать, (нашла) коса на камень! – Всё, что и в нас заложено веками…» Знаки препинания говорят, как следует читать текст, - как говорят автомобилисту дорожные знаки, куда можно или нужно ехать. Например, тире перед словом «знать» означает паузу, после которой идёт вводное предложение, отделённое тире и с другой стороны; при этом запятая после слова «знать» означает паузу (меньшую, чем после тире), которая определяет смысл слова «знать» как вводного слова внутри этого предложения («видно», «по-видимому», «вероятно» и т.п.) Не увидеть этого тому, у кого русский язык – родной, и особенно – если он приучен читать стихи, - невозможно; поверить, что Кузьминский, всю жизнь читающий русские стихи, не понял этих строк, невозможно. Следовательно, он обессмысливает строку стихотворения сознательно.

      Мало того, с помощью уже обессмысленной строки он затем обессмысливает и предыдущую («коса на камень, оживающая в деревах»), создавая впечатление полного идиотизма. Между тем эти две строки разделены точкой; всё, что до точки, относится к статуям, где «Как в деревах, голимых и высоких» - сравнение, «оживляющее» статуи; далее (после точки) речь опять идёт о статуях – отсюда и выражение «коса на камень» с двойным обыгрышем, игрой слов («камень статуй», «коса смерти»):

 

      Убрав «как» и знаки препинания, Кузьминский и создаёт впечатление бреда. Как назвать такой способ «цитирования»? Может, Кузьминский не умеет читать стихи со знаками препинания и не понял ни этих строк, ни тем более стихотворения? – Этого быть просто не может, потому что не может быть никогда: ведь он составитель антологии русской поэзии («У голубой лагуны»). Значит, он делает  вид, что не понял, - то есть опять же передёргивает и занимается сознательным очернением  поэта. Полагая, что он уже создал негативный имидж «разбираемому» им Лукьянову, Кузьминский считает, что теперь любой его произвол будет воспринят читателем как бесспорный аргумент.

      На примерах «разбора» этих двух стихотворений  уже можно описать «критический метод» Кузьминского: не только не приводя всего стихотворения, но даже и не цитируя  ни одной целиком строфы, он вырывает из контекста одну-две строки, искажает их смысл и относит к непоправимым неудачам, безапелляционностью тона давая понять, что любой серьёзный разговор о стихах Лукьянова невозможен.

 

3. Нечто подобное он проделывает и со стихотворением «Кремль»:

«стоит и звёзд в нём тьма» - такое столпотворение согласных не под силу бы и Цветаевой,

но Лукьянову – отчего ж»

      Я готов не сравнивать «столпотворение согласных» у Лукьянова с аналогичными у Цветаевой; однако такого рода «столпотворение» можно найти не только у неё, но и едва ли не у любого классика. На всю подборку стихов Лукьянова это единственное такое место, а для того, чтобы понять, почему он это место оставил в таком виде, пожертвовав удобством произношения, надо видеть всё стихотворение. Кузьминский же и в этом случае не приводит ни одной его строфы. Между тем это стихотворение, написанное за год до того, как Кузьминский эмигрировал в Штаты, таило в себе смертельную опасность: попади оно в КГБ, до автора рано или поздно добрались бы и наверняка сгноили бы его в какой-нибудь из советских психушек. Экземпляр этого стихотворения, перепечатанного на моей пишущей машинке, Валентин хранил в авоське с картошкой; я же знал это стихотворение наизусть уже через 5 минут после перепечатки, свой экземпляр  впоследствии уничтожил и если кому этот стих читал, то по памяти. Публикуя его (вслед за окончанием «Августа четырнадцатого» Солженицына), редакция журнала и в 1990 году немало рисковала бы, если бы не дата под стихотворением:

 

      Кузьминский не мог не понимать значимости этого стихотворения – и в момент его написания, когда сам Кузьминский уезжал из страны, и в 1994 году, когда «рецензировал» подборку «Звезду». Само умолчание, замалчивание этой значимости, говорит о его «рецензии» больше, чей любой ответ на неё. Такое стихотворение и должно было быть написано кем-нибудь из нашего поколения шестидесятников; но его написал именно Лукьянов. И неожиданное появление ещё одного крупного поэтического имени, без которого любая поэтическая антология неполна и к возникновению которого Кузьминский не имеет отношения  и не был готов, Кузьминского раздражает. – Но до какой же степени, если он с помощью подтасовок и подлогов, всеми силами старается поэта дискредитировать!

 

4. На этом «разбор содержания» (!) стихов  Лукьянова Кузьминский заканчивает (!) и начинает разговор «о форме»:

 

«поговорим о ТЕХНИКЕ – о рифмах – классик и.бродский в «Горбунове и Горчакове» писал десятистрочными строфами НА ДВУХ рифмах – цельную поэмищу, под тыщу, и – ни одной глагольной, не говоря – банальной

по части «не банальности» - Лукьянов переплёвывает аж Евтушенко:

«всевидящ – выше, выше (текст №2), и далее:

дождей – здесь, судьба – беда, стих – летит, сердце – смерти –

в одном только тексте (3-ем по счёту), перемежая с заезженными и лобовыми

 

клин - глин, к югу – кругу, собой – судьбой, остаться – брататься, но вторую строфу надлежит привести целиком, тут уж я пасую:

«Отражены, летят,

Тревожа криком память.

Страша их, снегопады

На перья пасть хотят».

я тщетно пытался обнаружить рифму а-б-а-б, пока, при перепечатке не дошло, что 2-ое из 6-ти зарифмованных по этой схеме, рифмуется вовсе даже а-б-б-а

поскольку за 40 лет стихотворной практики мне не приходило в голову зарифмовать «память-снегопады» (что было бы не по зубам – молочным тогда ещё – даже революционерам свободной, корневой и приблизительной рифмы Евтушенко, Панкратову и Харабарову в далёком 1956-ом) –

то каюсь, не допёр. Уже начал грешить на «публикатора Ингу Юденич», корректора или редактора, а ларчик - …»

 

      Из всей этой абракадарщины и таракадабры  можно извлечь три упрёка «лингвиста» Валентину Лукьянову.

 

      1/ Поэт часто рифмует ударные слога  не по завершающей согласной, а по согласной, предваряющей ударную гласную:

      всевидящ – выше, дождей – здесь, стих – летит, память – снегопады и т.п.

      Эта рифмовка, основанная на восприятии стихов в большей степени слухом, чем зрением, была принята многими поэтами – и не только названными Кузьминским; одни пользовались ею более, другие – менее широко, третьи не пользовались вовсе. На сайте Поэзия.ру можно найти как сторонников, так и противников таких рифм. Они были предметом литературных споров (чуть ли не оскорблений), но, в конце концов, благодаря усилиям шестидесятников, «неточная» рифма утвердилась, а сегодня стала столь же расхожей, как и «пушкинская». И такая рифмовка уж точно не более банальна, чем любая из «точных», «пушкинских» рифм, за более чем 150 лет употребления действительно «заезженных». Тем не менее «заезженность» этих рифм никому не мешает употреблять их снова и снова, хотя исторически и стала причиной столь широкого обращения шестидесятников к ассонансам. И не надо делать вид, что Кузьминский всего этого не знает и не сталкивался с этой проблемой «за 40 лет стихотворной практики». Если не знает, то грош цена ему как исследователю стихов, а если знает, то он лишний раз показывает, что его ханжество и демагогия беспредельны.

 

      2/ Приводимые Кузьминским примеры «заезженных и лобовых рифм» - ещё один пример то ли вывихнутого сознания, то ли совершенной бессовестности «критика»: «клин - глин» - рифма и не заезженная, и не лобовая, другие же («югу-кругу, собой- судьбой, остаться – брататься») – обычные, распространённые  «точные» русские рифмы, ими пользуются практически все поэты. Поэтическая ценность стихотворной формы – не в количестве свежих, оригинальных рифм (если рифма не является «героиней» стихотворения, она и не должна привлекать чрезмерное внимание читателя, это разрушает восприятие стиха как образа), а в широком использовании языковых оборотов (на которых, в частности, и строится игра слов), в привлечении в стихотворение свежих, не заезженных речений и выражений – а они так или иначе связаны с рифмой. Свежая рифма ценна именно по этой причине, а не сама по себе. И если Кузьминский этого не понимает, то грош цена ему не только как критику, но и как поэту. А если понимает, то его ханжество беспредельно.

 

      3/  В стихотворении «Осенний клин дождей…» рифмовка всех строф построена на перекрёстных рифмах, а  в одной (второй) строфе – на опоясывающей. (По этому поводу он даже приводит – единственный раз в разборе – всю строфу!)

      Так что же Кузьминский этим упрёком хочет сказать? Что поэт не заметил, что у него в одной строфе  рифмовка изменена, и, следовательно, у него нет поэтического слуха? Или – что поэт сознательно изменил рифмовку в одной строфе, и, следовательно, у него нет поэтического вкуса? Подумать только, какое чудовищное нарушение! Как будто наш «критик» не встречался в русской поэзии с такого рода отступлениями от строгой формы рифмовки! Поистине, Кузьминскому не за что зацепиться, и он готов вцепиться  во что угодно.

      Но в стихотворении есть и ещё одно «чудовищное» нарушение: первая строфа построена на мужских рифмах, а всё остальное – на чередовании женских и мужских. И как же это Кузьминский пропустил такой страшный изъян?! Не потому ли, что указание  на второй «изъян» уничтожило бы упрёк в первом? – Ведь тогда становится понятным, что поэт словно нащупывал ритм стихотворения в первой и второй строфе, вышел на искомый в третьей, и, убедившись, что интонация начала написанного стихотворения не провалилась и вовремя поддержана, счёл возможным оставить стихотворение в таком виде. И кто сказал, что так писать стихи нельзя?

      Между тем и это стихотворение должно было бы остановить внимание Кузьминского совсем по другой причине:

 

      Казалось бы, кому как не Кузьминскому, уехавшему на Запад в ту волну эмиграции в числе первых, не обратить внимание на это стихотворение-предчувствие о безвыходности, о невозможности отъезда, впоследствии оправданное и другими стихами, и самой судьбой поэта? Стихов на эту тему написано немало, но лукьяновское и среди множества написанных не пропадает и почти через сорок лет всё так же вызывает сочувствие-сострадание. Так нет: всё, что увидел Кузьминский в этом стихотворение, - пара «неточных» рифм и – о, ужас! – рифмовку «а-б-б-а» в одной строфе!

      Но вот совсем уж незадача: стихотворение «Осенний клин дождей…» было опубликовано не только в «Звезде». Это стихотворение впервые появилось в печати в другом журнале, пятью месяцами раньше – и, как мы увидим, этот факт оборачивается ещё одним конфузом для «критика» (если, конечно, есть хоть что-то на свете, что могло бы его смутить!) – но об этом чуть позже.

 

5. И, наконец, последнее: в одном стихотворении из этих 5-ти опубликованных в «Звезде» («Стоит кругом затишье…») Кузьминский не смог найти ни одной строки не только для доброго слова, но и даже для столь откровенно бесчестных придирок. Вот это небольшое стихотворение:

 

      Молчание Кузьминского по поводу этого стихотворения  знаменательно. Не случайно составителями подборок стихов Лукьянова, опубликованных после его смерти (он умер в 1987-м) стихотворение включалось в четыре из 5-ти (в «Литгазете», в «Смене», в «Новом мире» и в «Звезде»). Казалось бы, кому, как не Кузьминскому, уезжавшему как раз в тот момент, когда оно писалось, и знавшему, что у нас в поэзии «все поля под снегом, все реки подо льдом», оценить образ с «замёрзшим языком» свободного – «белого стиха»! Созданный такими простыми средствами маленький поэтический шедевр не дал «критику» возможности процитировать ни одной строки, чтобы хотя бы попытаться обгадить и его. Осталось только промолчать.

      До сих пор я отвечал Кузьминскому, не пропустив ни слова его «рецензии» - так же я буду поступать и в дальнейшем, пока лишь «оставив в стороне» пустопорожнюю часть следующего абзаца, к тому же имеющую большее отношение ко мне, нежели к Лукьянову: «Так вот, оставив в стороне глубокие мысли и поэтические прозрения автора (равно и публикаторов, поклонников автора и автора предисловия, столь же неведомого мне Вл. Казарова – занимающего треть поэтической публикации – три четверти журнальной страницы на – считайте выше – Эн поэтических строк, плюс страницу «афоризмов», которую тоже оставим, с меня хватило поэзии) – отметим лишь…». К этому фрагменту мы ещё вернёмся, а пока продолжим глубокую мысль автора «рецензии»:

      «Отметим лишь, что с точки зрения поэтической техники дела обстоят – ну, на уровне усть-ишимского дома культуры. Хотя зачем же обижать неведомый мне Усть-Ишимск? Вполне вероятно, что и оттуда  может прийти кто «в лапоточках».

      Но нести в поэзию лапти, к тому же дурно сплетённые – дело последнее и нехорошее».

      Этот хамский пассаж надо понимать так: Лукьянов разбит в пух и прах, безоговорочно и окончательно, на него можно навешивать что угодно, от лапши до лаптей. И даже изобразить реверанс – дескать, ну, да, я его пожалел и немножко похвалил тут, так вы уж не принимайте это всерьёз:

      «В оправдание – не лаптям, а себе – могу лишь сказать, что мне уже попадалась пара лет назад публикация, в одном из «толстых» журналов («Октябре»? «Новом мире»?..) – действительно, поэта и человека какой-то грустной судьбы – Валентина Лукьянова, запомнившаяся общей трагичностью поэтического тона и отнюдь не отвратившая своими версификационными недостатками. Явно это был именно этот Лукьянов (а не его знаменитый путчист-однофамилец, тоже поэт).

      Тот В. Лукьянов мне запомнился. Традиционными, но где-то трагичными и ГРАМОТНЫМИ стихами.

      А этот – теперь тоже. Но увы, не тем».

      Кузьминский имеет ввиду публикацию в «Новом мире» (1990, №7). И самое забавное в этой рецензии «доморощенного лингвиста» то, что стихотворение «Осенний клин дождей…» - то самое, которое он цитирует как образец поэтической безграмотности и неумелости, - было опубликовано именно в этой подборке в «Новом мире» и, как теперь заявляет рецензент, стало «ГРАМОТНЫМ». Какое, однако, феноменальное бесстыдство!

      Но этот абзац и в целом так же лжив, как и весь «разбор». Лукьянов в своей стихотворной практике един и верен себе и своей поэтике. «Версификационные недостатки» любой его публикации – такая же «липа», как и все остальные «аргументы» Кузьминского. Поэт позволяет себе в стихах  ровно столько, сколько считает возможным, исходя из его концептуального подхода – как к рифме, так и к словотворчеству. И судить поэта следует по законам, им над собою поставленным, а не устраивать прокрустово ложе его стихам, «костный хруст» которых от разбора Кузьминского, похоже, доставляет «критику» наслаждение.

      Но всё же, что заставило Кузьминского вдруг пойти на попятный: «поэт и человек какой-то грустной судьбы», «трагичность поэтического тона», «трагичные и ГРАМОТНЫЕ стихи»? Ответ на этот вопрос – в последнем абзаце рецензии Кузьминского:

      «P.S. И единственные – поэтические строчки – заключают не публикацию, а предисловие к таковой:

      «…О, горе! –

У раковины вырвали язык…

Но ты прислушайся – она поёт о море!» -

из чего я заключаю, что вырывать надлежит не язык, а руки (и ноги) – у бараньеголовых публикаторов и поклонников – вероятно, всё-таки, ПОЭТА…

      12 марта 1994»

      В соответствии с задачей предисловия к публикации стихов и афоризмов Валентина Лукьянова в «Звезде» я («Вл. Казаров») закончил его строками, в которых очевидны бесспорный поэтический дар и судьба поэта, стихи которого – вопреки всему – пережили его физическую смерть. Обойти эту цитату из-за её абсолютной, очевидной убедительности Кузьминский не мог никак; всё, что мог, он сделал, безапелляционно и бессовестно оболгав поэта, в надежде, что весь остальной текст его «рецензии», от названия и до последнего абзаца, сведёт этот последний абзац на нет. Ну, а если какой дотошный читатель его опуса заметит явное противоречие его утверждений и тона в начале и в конце, от «графомана 4-го класса» до «ПОЭТА», то вот вам и «P.S.» с козлами отпущения – «бараньеголовыми публикаторами и поклонниками»!

      Однако и тут  у Кузьминского вышла неувязочка. Дело в том, что к составу подборки ни я, ни вдова поэта Инга Юденич («публикатор» - как правообладатель) отношения не имели. Организовывая публикацию, я предложил журналу три десятка стихотворений Лукьянова на выбор. Выбор осуществляли  А.Арьев, Я.Гордин и А.Кушнер по принципу единогласия: каждый из них поставил плюсы против тех стихотворений, которые ему понравились, а затем из тех стихов, у которых было три плюса, и были выбраны составившие подборку.    

      Разумеется, названные литераторы для Кузьминского могут и не быть авторитетными; более того, все эти имена могут вызывать у него аллергию или зубную боль.  Но даже если выпад против «бараньеголовых публикаторов» был направлен и против них, весь мой ответ «критику» свидетельствует, что правы-то они, увидев в стихах истинного поэта, а не Кузьминский.

      Таким образом, «рецензия» Кузьминского бита по всем статьям, оказавшись лживой каждым абзацем и каждым предложением. И вот теперь имеет смысл задать вопрос: зачем ему понадобилось так подло уничтожать умершего поэта, используя передёргивание, подтасовку, демагогию и откровенную ложь? Что двигало его пером? И почему стихи Лукьянова не дают ему покоя и сегодня, заставив вернуться к ним и через четырнадцать лет.

      Я вижу только один ответ на эти вопросы: весь этот «разбор» продиктован обострённой, чёрной завистью. Такой подборки Кузьминский не удостоился не только ни в одном из «толстых» журналов – он не удостоился её и в журнале своего родного города, в «Звезде». Бродского печатали, а Кузьминского – нет; а ведь он считает себя Поэтом. Но это бы и ладно, в конце концов, он создал свой авторитет в андеграунде и для андеграунда; казалось бы, каждому – своё, а грызёт, грызёт проклятая зависть, не даёт покоя. Может, и не шевельнулась бы она, когда бы Михайлов не показал ему эту треклятую публикацию Лукьянова. А увидел – и не выдержал, захотелось смешать с грязью.

      Вот он и льёт на поэта помои клеветы, всеми способами уничтожая его. Но, поскольку речь идёт о покойном поэте, оклеветать в таком случае означает не просто уничтожить, но  - убить ещё раз. Первый раз его уничтожала советская власть: не случайно ведь из 14-ти поэтов, которым Борис Слуцкий в разные годы давал «добро», опубликовали свои книги (при жизни) все, кроме Лукьянова. (Вся эта подборка в «Звезде» и не могла быть опубликована при его жизни; «Как это ни печально, поэт я непечатный», - грустно шутил он.) А теперь на роль добровольного киллера вызвался Константин Кузьминский.

      Но зачем же обязательно убивать? А затем, что зависть, это родовое качество агрессивной посредственности, порождает и питает ненависть к таланту. Мне могут возразить: неужели Кузьминский – такая посредственность? Это при его-то известности? Отвечу: увы, это так. Прежде всего, Кузьминский – не Поэт; в противном случае у него никогда не поднялась бы рука на уничтожение ПОЭТА. Да и нет такого большого русского поэта, нет такого явления в русской поэзии – «Константин Кузьминский», хотя это имя и было постоянно на слуху; время это показало. А вот то, что Лукьянов – большой поэт, Кузьминский увидел, почувствовал всей кожей – и пересилить свою зависть не смог.

       Но может он талантливый критик? Его «рецензия» свидетельствует, что как критик он – хуже, чем пустое место. Ведь даже если бы он был прав в своих упрёках (а стихи Лукьянова не всегда безупречны, он, к сожалению, иногда правил собственные тексты не в лучшую сторону, и я помню ранние варианты некоторых стихов, которые, с моей точки зрения, предпочтительней поздних; впрочем, и моё мнение не абсолютно, и не один он совершал такую ошибку) - повторяю, даже если бы Кузьминский был прав, задача критика не исчерпывается тем, чтобы указать на изъян. Увидеть плохое – это ничтожно малая часть решения задачи; главное для критика – увидеть и оценить хорошее. Но в нашем случае зависть, этот уродливый плод неудовлетворённого тщеславия, - не даст.

      Кузьминский – всего лишь талантливый провокатор и скандалист (если слово «талант» в таком контексте употребимо); он не литератор, а «культуролог» - точнее «артист лопаты» (когда надо литературу закапывать). Но как же «Голубая лагуна»? – Хорошая память, начитанность и эрудиция, и даже любовь к поэзии не являются признаками таланта; он по складу характера и благодаря феноменальной памяти, - лишь неплохой составитель сборников, организатор-менеджер выставок, тусовок и всевозможных и невозможных постмодернистских   и скандальных «проектов»; он догадался, что пороки и характерные недостатки, его собственные или его друзей и знакомых, и матерная откровенность в переписке - делает всё это привлекательным для любителей жареного. Вот он и устраивает «кунсткамеру Кузьминского», где обнажается до полной неприглядности, выставляя своё физическое и духовное «совершенство» на всеобщее обозрение.

      На том и стоит, на том и основана его популярность. Но как литератор он – ярко выраженная посредственность. А завистливая посредственность – всегда убийца таланта. (Здесь вполне уместно привести афоризм Лукьянова, тоже опубликованный в «Звезде» и, судя по всему, вызвавший у Кузьминского не меньшую злобу, чем стихи: «Кто ни на что не способен, тот способен на всё»; потому-то Кузьминский и сделал вид, что страничку с афоризмами он не читал, пропустил, но его выдали кавычки, в которые он поставил это слов – «афоризмы».) Весь вышеприведённый «разбор» Кузьминского может служить классической иллюстрацией к этому положению; тем, кого я не убедил, предлагаю вернуться к первому абзацу моего «Ответа».

 

      P.S. Э-э, неужели можно на полном серьёзе разбирать сказанное или написанное Кузьминским?  - спросит любой, сколько-нибудь знакомый с «творчеством» ККК. – Да он лучшего друга (не говорю – родную мать) продаст за скандал! Он этот ваш «ответ» с удовольствием напечатает среди своих «мемуаров» или в очередном томе «Голубой лагуны», да ещё при этом посмеётся над тем, что вы его всерьёз принимаете!

      Смею утверждать: не решится.  «Разобрать» мой ответ, «цитируя» меня описанным выше способом, - да, может попытаться; целиком – не приведёт никогда. Не тот случай. Одно дело – самому раздеться и показать свои срамные места, и другое – когда раздевают против желания и показывают то, что он показывать не хотел бы ни в коем разе. Сколько бы он ни паясничал и не матерился, себя-то он всё-таки считает Поэтом, а его «рецензия» наглядно показала, что это самомнение – всего лишь претензия. Потому что – повторяю ещё раз – Поэт не может быть убийцей истинного ПОЭТА.

В.К.

 

      P.P.S.  Конечно, такая подлая рецензия не заслуживает столь подробного разбора и ответа. В лучшем случае, в соответствии с традициями нашей матерной Отчизны, она заслуживает ответа «трёхэтажного»: послать на три буквы – и дело с концом. И если бы речь шла только обо мне, я бы так и сделал – хотя и поступил бы вполне по желанию Кузьминского, который только этого и ждёт. Но речь – о моём умершем друге и большом поэте. И Кузьминский просчитался, полагая, что за него некому заступиться.

      Конечно, ответ жёсткий, и мне могут заметить, что сила ответа «неадекватна» ударам нападения – но я с этим не соглашусь. «Рецензия» Кузьминского настолько омерзительна – и по своему хамскому тону, и по уголовным приёмчикам, и по наглости и бесстыдству, что какой бы силы ответный удар ни был бы ею вызван, она заслуживает сильнейшего. Но дальнейшее усиление невольно пошло бы за счёт разбора «творчества» самого Кузьминского.

      Я мог бы, например, разобрать его стихи и доказать правомерность моих выводов, сделанных на основании «косвенных улик», - но это отдельная задача. Заниматься его стихами у меня особого желания нет – разве что  Кузьминский подаст мне достаточно убедительный повод. И почему-то мне кажется, что долго ждать мне не придётся.

В.К.

читать дальше  | к содержанию