ДУША И МОРДОБОЙ

      Каждая встреча с Валентином Лукьяновым для меня праздник души. Зато каждая схватка с Кузьминским – карнавал мордобоя.

 

«Михайлов на Пушкинской» 1997

СЕРЕБРЯНЫЙ БОР

(фрагмент)

 

ККК и ЭКП

в память о Божедомке

 

 Стихи не могут пасти,

Судить и головы сечь,

Но душу могут спасти

И совесть могут сберечь.

В.Корнилов

 

      Таксист, хотя и творил чудеса, но мы всё равно опоздали.

      Я посмотрел на часы: уже половина десятого. А договаривались на семь. И не успели ещё захлопнуть у лифта дверцу, как чуть не столкнулись с вышедшей из Володиной квартиры пары. Я нажимал на кнопку звонка, и те, что вышли, уже спускались по лестнице.

      Мы с Володей обнялись, и я  познакомил его с Леной.

      Лена застенчиво улыбнулась и протянула Володе руку. Она сказала:

      - Очень приятно…

      Володя огорчился:

      - Дашка теперь расстроится. Всё не ложилась, всё ждала Толю Михайлова…

      И убежал, скорее всего в комнату к Дашеньке. Но Дашенька, похоже, уже спала. А завтра как ни в чём не бывало пойдёт себе в школу. А потом прибежит и, такая счастливая, выпалит:

      - Папа, пятёрка!

      Интересно, а учителя, наверно, тоже всё знают. Что её папа – «враг народа».

      Володя между тем возвратился и подтвердил:

      - Спит… жалко будить… ну, ладно… ничего… проходите…

      Я Володю спросил:

      - А кто это… сейчас… только что  от вас ушли…

      И оказалось, Войнович с Сарновым. Всё ждали Володиных песен да так и не дождались.

      Я даже вскрикнул:

      - Как Войнович!!! – и чуть было не рванул за ними вслед.

     Но Володя меня остановил и объяснил, что Сарнову надо ещё погулять с собакой.

      И познакомил Лену с Ларисой.

      На Ларисе были кремовые брюки  и зелёный в полосочку свитер. А поверх свитера ещё медальон.

      Лена мне потом сказала, что Лариса очень современная. И в особенности Лене понравилась у неё фигура. Как-никак, а всё-таки уже за сорок. Доставая фужеры, Лариса присела на корточки, и Лена ей даже позавидовала. Самой Лене так нипочём не присесть. Лена говорит, что у Ларисы фигура, как у девушки.

      Лариса привезла с кухни  уже знакомый мне на колёсиках столик. На столике в окружении тарелок с закусью стоял графин с водкой. Я вытащил из сумки бутылки и присоединил. Кассета уже стояла на магнитофоне, и Володя наполнил фужеры.

      Я предложил:

      - Ну, что, будем слушать, или сначала выпьем?

      Лариса закричала:

      - Давайте и то и другое… Володя, включай! – и я запел «Тихого карлика».

      Володя меня похвалил:

      - Какой у тебя, Толя, красивый тембр голоса…

      И Лариса Володю поддержала.

      - Да, Толя, у вас, действительно, очень красивый голос… Вот бы такой Володе.

      Я засмущался:

      - Да при чём тут мой голос… - И Лариса предложила за мой голос тост.

      … Володя поставил фужер на место и, скомкав салфетку, бросил её на поднос.

      - Мне, конечно, приятно, что песни на мои слова, но хотелось, чтобы меньше было меня… и больше Толи Михайлова…

      Я возразил:

      - Как это больше Толи Михайлова… ведь слова-то твои…

      Но он не согласился:

      - Ну, и что же, что мои? Ты должен мои стихи мять… ломать… ты должен их терзать… как женщину…

      При этих словах Лариса расправила по брюкам свой свитер и, демонстрируя фигуру, закинула ногу на колено.

      Она с гордостью посмотрела на Володю на Володю и заулыбалась:

      - Мужчина должен быть сильным!

      Я спросил:

      - А как же Окуджава?

      Володя возмутился:

      - А что Окуджава?! Стихи у него слабые. Голоса нет. На гитаре играть не может. А всё вместе – ничего и не скажешь – гениально… Помню, как-то в редакции… смотрю… на столе бумаги… читаю… что-то дверь… метель… Я ему говорю: Булат, что это за стихи? Графоман какой-то… Ну, он ничего не сказал… убежал… А после слушаю… песня… гениально…

      Лена посмотрела на Володю:

      - Вот… послушайте… - я как раз пел самое её любимое.

      «На заливе, на пляже, - я уже чуть ли не плакал, - ветер вдоль-поперёк. Как уснувшая стража, заколочен ларёк…»

      - Это Глеб… - я опять повернулся к Володе, - узнаёшь? Глеб Горбовский…

      … Одна сторона плёнки закончилась и, выключив, я всё ещё колебался.

      И всё-таки спросил:

      - А ничего, я ещё записал на стихи моего товарища?..

      Володя закивал:

      - Конечно, конечно…

      Я перевернул кассету и, открутив конец плёнки, прицепился к бобине. Но бобина оказалась щербатая, и плёнка из неё так и норовила выскользнуть. Но вот, наконец, зацепилась, и я снова нажал на клавишу.

      Лариса захлопала в ладоши:

      - Всё. Слушаем.

      Володя обхватил ладонями скулы и, уставившись в половицу, застыл.

      Лариса сидела в кресле и смотрела на кофейник. Кофейник стоял на подносе, и рядом в стеклянной вазе лежал недоеденный кусок торта. Наискосок от недопитого фужера сиротливо просвечивал уже пустой графин. В плетёной корзине на фоне печенья «Садко» желтели хрустящие хлебцы.

      Лена пристроилась на тахте и смотрела на магнитофон. На магнитофоне крутилась кассета, и на приёмной бобине колёсико плёнки становилось всё толще и толще.

      «Стоит кругом затишье. Студёный ветер стих. Лишь изредка задышит с равнины белый стих» - спел я последнюю строчку, и наступила тишина.

      Володя разжал на висках пальцы и встал. Потом снова сел. Он сидел и молчал.

      (Наверно, так потрясён, что всё ещё не может прийти в себя.)

      Я спросил:

      - Ну, как?

      Его как будто прорвало:

      - Ужасно.

      Я не понял:

      - Что ужасно?

      Володя отрезал:

      - Всё.

      Потом подумал и повторил:

      - Всё, что я здесь услышал.

      Лена повернула ко мне голову и улыбнулась. Она пыталась меня поддержать. Лариса сидела в своём кресле и всё разглаживала на себе свитер.

      И как-то всё ещё не верилось:

      - Да?.. – и мне вдруг захотелось встать и уйти.

      Володя всё сидел и молчал, и тут его прорвало уже не на шутку.

      - Да это ещё хуже, чем Долматовский… того хоть можно понять… а это… - и в каком-то бессильном негодовании даже махнул с досады рукой, – да это просто преступление перед поэзией!

      Преступление?!.. Это уже что-то новое. Такого я Володю ещё ни разу не слышал.

      Я закричал:

      - Да в чём же… в чём же… преступление?!

      Володя даже вскочил и от волнения открыл сначала рот, и там, во рту, как будто засорилась раковина. Или попало не в то горло.

      Конечно, Володю можно понять. Сам всё выворачивает, корчует, а тут вам, пожалуйста, птичка…

Да какое он имеет право?! И чем он это право заслужил?!

      Володя уже чуть ли не задыхался.

      Он закричал:

      - Ну, вот… есть масса… масса поэзии… хорошей… плохой… посредственной… но всегда… всегда хоть одна строчка… но запоминается… а здесь… ни одной… ни одной строчки… которую бы захотелось запомнить… здесь мне любая строчка… любое слово… ничего не даёт…

      Тут он ещё раз задумался и после паузы уточнил:

      - И никому ничего не даёт!

      Это было для меня так неожиданно, что я чуть ли не залепетал, как тогда у Шаламова. Но только не «Варлам Тихонович… Варлам Тихонович…», а «Володя… Володя».

      Уж лучше бы, как Варлам Тихонович, схватил бы меня за шиворот и со словами «Только через Союз писателей! Только через Союз писателей!!!» показал бы мне трясущимся пальцем на дверь.

      Я закричал:

      - Ну, давай… давай конкретно… докажи!

      Володя даже и не моргнул:

      - А чего там доказывать… ну, как там… как там у него… про Серебряный бор…

      При этих словах Лариса на своём кресле насторожилась и как-то даже вся напружинилась. Как будто для прыжка.

      И на тахте Лена тоже насторожилась. Но только совсем по-другому. Даже не насторожилась, а просто приготовилась. Точно к удару кнута. Или к пощёчине. Она мне хотела помочь, но силы были слишком неравные.

      Я закричал:

      - «Бор Серебряный. Литые сосны».

      Володя меня перебил:

      - Стоп, стоп. Почему Бор Серебряный, а не Серебряный бор? Ну, почему?

      - Что, почему? – я Володю не совсем понимал, - ну, что, почему?

      Но Володя стоял на смерть:

      - Почему бор Серебряный, а не Серебряный бор?!

      - Да потому что не Серебряный бор, а бор Серебряный.

      Володя стал объяснять:

      - Когда мне говорят вместо Серебряного бора бор Серебряный, то я дальше жду откровения … ну, например… не Петроградская сторона, а сторона Петроградская…

      И я его снова не понял:

      - Ну, и что?

      - Как, ну и что? – и теперь не понял меня уже Володя, - ну, например… жизнь наша… блядская… а что там у него?

      - А у него. – я даже засмеялся, - а у него «Литые сосны».

      Володя поморщился:

      - Литые сосны… ну и что? А мне неинтересно.

      Я удивился:

      - Но почему?

      Володя отрезал:

      - Неинтересно – и всё.

      Лариса закричала:

      - Ну, давайте дальше…

      Я закричал:

      - «Быль сиреневую латает солнце»

      Володя поморщился:

      - А почему сиреневую?

      Я замахал руками:

      - А как же у Пастернака… помнишь… там у него… как это… про грозу… «и в полдень лиловы глаза и газоны, и пахнет сырой резедой горизонт»?..

      Володя опять возмутился и тоже перешёл на крик:

      - Пастернак!.. – его возмущению, казалось, уже не было предела, - да это… да это же… тайна…

      Лариса снова заторопила:

      - Ну, давайте, давайте дальше!

      Я заорал:

      - «Глушь наваливается, лучась, проговариваясь, шепча»

      Володя засомневался:

      - Это в Серебряном бору глушь?

      Я насупился:

      - А что, не похоже?

      Лариса насупилась:

      - А я вообще не люблю описания природы… Что это такое? Пейзажики… Правда, Володя?..

      Володя не согласился:

      - Нет, почему же… но должна… - он всё никак не хотел слезать со своего конька, - но должна же быть тайна…

      Лариса повторила:

      - Да. Не люблю.

      Я огрызнулся:

      - А как же Пастернак?

      Лена ласково на меня посмотрела и прошептала:

      - Успокойся.

      Лариса поглядела на свои ногти и снисходительно улыбнулась:

      - Ну, Пастернак, Толя, это сосем другое дело. У Пастернака, Толя, за пейзажем… ну, как бы это вам объяснить…

      И вдруг как будто перетасовала все карты:

      - К чёртовой матери пейзажики! – и с этими словами как-то вмиг ощетинилась. И голос при этом сделался у неё какой-то чеканный, почти металлический; наверно, ей даже и самой понравилось, такой пируэт: сначала всё так нежно, гладко… и вдруг потом раз – и к чёртовой матери!!!

      Уже было решила: ну, всё, посылаю в нокаут! Но в последний момент всё-таки передумала и вместо «хука» протянула мне руку помощи.

      - Стихи этого поэта, Толя, может, и неплохие, но в них за пейзажем… не чувствуется мысли. Верно, Володя?

      И, точно преодолевая не совсем приятную болтанку, Володя тоже пошёл на снижение.

      - Ты, Толя, на меня не обижайся. Мне твои песни очень нравятся. Да и поэт этот, конечно, незаурядный… И книжку свою он ещё издаст. Вот посмотришь. И не одну. А две… три… пять… С такой поэзией всегда можно прибиться  к какому-нибудь берегу… Но, как поэт, я всё-таки не могу его включить в десятку… - и тут он стал перечислять, - Пастернак… Мандельштам… Ходасевич… Нет, не могу… - и закончил своё перечисление Слуцким.

      Я его перебил:

      - Понимаешь, Володя… ты не подумай… ты для меня … - я всё никак не мог подобрать нужного слова, - ты для меня всё равно… остался… - и я встал.

      И Лена тоже встала. Она мне прошептала:

      - Успокойся…

      Я предложил:

      - У тебя, Володя, есть ножницы?.. Давай, мы эти песни на слова моего друга просто отрежем. И тогда они не будут тебя раздражать.

      Володя уже успокоился совсем. Он засмеялся:

      - Зачем же отрезать? А может кому-нибудь из наших друзей понравится…

      Лариса склонилась на Володино плечо и с какой-то лукавинкой сделала мне реверанс:

      - А, может быть, Толя, мы ещё и сами послушаем повнимательнее… Вы не огорчайтесь…

      Лена меня уже чуть не поглаживала:

      - Ну, успокойся, успокойся…

      И так они до сих пор и стоят у меня перед глазами. Володя и Лариса.

      Лариса, хотя и нежная, и томная, но всё равно   несгибаемая и цельная. Жена поэта. И Володя, хотя  и бородатый, и мужественный, но всё  равно  беспомощный и добрый. Поэт.

      Он мне наговорил целую бочку арестантов. А я всё равно верю не словам, а Слову.

      Потому что я ему верю в его «Заполночи». И ещё потому, что так всё-таки хочется дождаться рассвета.

 

1976

Анатолий Цюпа «Певец»

 

читать дальше  | к содержанию