МИХАЙЛОВ НА ПУШКИНСКОЙ

       Кинул Ленке идею: нарисовать мой портрет и назвать его МИХАЙЛОВ НА ПУШКИНСКОЙ.

 ТРИ ЗАМЕЧАНИЯ ПРОЗАИКУ ШИРАЛИ

      1. В рассказе “Поэты”, расшифровывая свой “выводок” шестидесятых,  Витя  отметил поименно всех. Начиная с Глеба и кончая Леной Шварц. И позабыл только тебя   и Нестеровского.

      Того, по крайней мере,  изувековечил  стишком. “На смерть  Нестеровского”. Но и на том спасибо.

       2.  А вспомнил про тебя только в рассказе   “Старуха”. Да и то, так это, вскользь.  И почему-то без мягкого знака. Что ты называл Гнедич не старухой, а теткой. Негусто.

       3.   Ну, вот ещё и в рассказе “Вдова”. Но и здесь у меня тоже замечание. Ну, как  можно согласиться с Мышью, “возлежащей” вместе с тобой на тахте. Такая Мышь не  бывает.

       Во всяком случае, в Нью-Йорке не наблюдалось.

ЦИТИРУЕМ ШИРУШКУ

       Однажды Витю пригласили в городской Дом пионеров и, прежде чем выпустить на сцену, стали его уговаривать.

       - Вы уж, - просят, - Виктор Гейдарович, прочитайте нам что-нибудь поприличнее. Всё-таки дети.

       И Витя сначала возмутился, за кого они его принимают. Но потом как-то вошёл в положение и решил их пожалеть. Смотрит в окошко, а на крышах уже белые попоны.

       Витя тогда и начинает:

 

 

       И теперь мы с Ленкой, когда идёт снежок, то сразу же эти Ширушкины строчки цитируем.

ЖИТЬ НЕ ПО ЛЖИ

(значок, подаренный мной К.Кузьминскому 16 апреля 94-го года)

 

       В стихотворении “У шлагбаума” “глаза, как два лохматых рта” явно твои. Но, как ты объяснил, оказывается, перепосвящение.

       Тот, у кого “два лохматых рта”, двинул из России, если не ошибаюсь, в 75-м. А того, кому перепосвящение, выдвинули в 74-м.

       Хотел у Глеба уточнить, но потом передумал: ведь ты же не будешь врать.

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

 От Летучего голландца Летучей осталась Мышь.

БИТОВ И ЮЗ

(с комментариями Глеба Горбовского)

 

       Недавно по каналу “Культура” показывали Битова. Какой-то кривоносый и во взгляде, как заметил ещё Фёдор Михайлович, “вселенская тоска”. И то же самое на фотографии в “Новой газете”, Битов там ведёт рубрику “За одного Битова”.

       (Как проворчал бы Глеб, связался с жидовней. Наверно, откладывает отпечаток и на внешность. Ведь недаром же мой герой Мишка Жидомасон мне всё ещё доказывал. Как русских революционеров обкручивали все эти Розы Люксембург. Что не успеешь ещё кинуть палку, глядишь - и уже обрезанный.

      Глеб вообще-то особенно не церемонится. Я сам, правда, не видел, но рассказывала Ленкина сестра. В годовщину смерти Бродского была передача, и пригласили Глеба. Вот, просят, расскажите нам, Глеб Яковлевич, о вашей последней встрече. И Глеб немного подумал и уже начинает. “Сидят, значит, эти две еврейские пташки...” А две еврейские пташки - это, значит, Кушнер и Бродский. Так что с Глебом не забалуешь.)

      Сначала крупным планом Битов, а потом, значит, Юз.

      Юз, какой-то щуплый и в клетчатой рубашке, и говорит: я никакой не диссидент и никогда диссидентом не был. Но вот сейчас на старости лет ему хочется подраться.

      Битов тогда и говорит: а вообще-то Пен-клуб первоначально планировался как организация в помощь спивающимся писателям.

      Юз тогда обрадовался и говорит: вот это как раз для меня. И предложил за это тост.

      И тогда ему Битов налил виртуальных полстакана водки.

БЕЗ СТРАХА И УПРЁКА

       Чтобы подняться на вершину, было необходимо сделать обрезание. Или сменить половую ориентацию. И, не способный на такие превращения, Веничка замечает:

       “Я остаюсь внизу, и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы - по плевку. Чтобы по ней подыматься, надо быть жидовской мордой без страха и упрека, пидором, выкованным из чистой стали с головы до пят. А  я - не такой.” (“Москва - Петушки”)

       Но, вместо половой ориентации, меняет направление удара и берёт бедный гонимый народ под своё крыло.

       “Бей Россию, - призывает он, осознав свою ошибку, - спасай жидов!” (“Бесполезное ископаемое”)

ЖИДЫ ПРИЛЕТЕЛИ

        Картину с таким названием я бы повесил в зале ожидания аэропорта имени Кеннеди в Нью-Йорке.

ПОСЛЕДНИЙ КОМЕНДАНТ

       Подходит породистая Саломея и листает “Сижу на нарах”. Похоже, что наша ровесница.

       - Это, - заманиваю, - у Глеба самое-самое. Всё, что написано в стол. Ещё в шестидесятых. И даже в пятидесятых.

       - В шестидесятых, - улыбается, - я его близко знала.

       А зовут её Лора, и она из другого государства.

       - Вы, - говорю, - случайно не из Нью-Йорка?.. - и задаю свой дежурный вопрос.

       Нет, с Кузьминским она не знакома. Она про него только слышала. А Глеба она знала где-то году в 62-м. Он тогда жил с её лучшей подругой. Тамарой. Такая была девушка с весом. Наверно, метра два. Но жили, правда, всего несколько недель.

       - А сейчас, - интересуюсь, - эта Тамара здесь?

       - А где же, - улыбается, - ещё! Она, - говорит, - уже давно на пенсии.

       А сама Лора лет примерно двадцать как в Израиле. Она ещё ко мне подойдет. И, чтобы не забыла подойти, пришлось ей “Сижу на нарах” подарить.

       Я надеялся, что опять заговорит о Глебе. Или хотя бы о Тамаре. А она  всё о своём  знаменитом дедушке. И почему-то Верёвкин. Последний комендант Петропавловской крепости.

       Сходила на его могилку, прямо возле Собора.

       - Приехала, - говорит, -  навестить.

 

Алексеев и Ленка, Невский проспект 1997

ПРИМИ ЗА ЛЮБОВЬ

и  алкоголики тревожно
договорятся и запьют…

Гл. Горбовский

 

      1

      Позвонил Алексеев.

Обычно он звонит сначала Глебу и, обозначив место встречи, делится с ним своей последней новостью.

      - Тебя хочет видеть Михайлов.

      Потом звонит мне и, продублировав намеченный пункт назначения, даже не моргнув глазом, сообщает:

      - Тебя хочет видеть Глеб.

      Но на этот раз, в нарушение традиции, он сразу же берёт быка за рога.

      - К тебе идёт Глеб. Через десять минут выходи в Пушкинский садик.

      И даёт мне задание: купить Глебу бутылку и доставить его в целости и сохранности на Кузнецовскую.

      (Володя Алексеев – мой сосед: я живу на Пушкинской, а он (Алексеев) живёт в коммуналке на Невском. И если у Коли Шадрунова на первом этаже в его рассказе «Приключение с негром в Рамбове» в «скворечнике» за форточкой всегда дежурит стакан, то у Алексеева на пятом этаже, помимо стакана, имеется ещё и чайник с рассолом, и в прошлом году Алексеев нас там с Глебом и познакомил. Меня – ровно через двадцать лет после нашей с ним «Русской крепости». А Глеб – как потом выяснилось, меня вообще не запомнил, такое я на него произвёл неизгладимое впечатление. Зато сейчас я всё с лихвою наверстал: Глеб что-нибудь вякнет – и я его сразу же цитирую. Например, про его вторую жену, покончившую собой в «расчужой Америке». Сначала процитировал его стих, начинающийся словами «Папка музыкальная по земле волочится…», и этот стих был в своё время посвящён Анюте. А когда уже после второй бутылки Глеб нам с горечью признался, что «любил только одну Анюту», то я ему это сразу же подтвердил:

 

 

      И Алексеев, испытывая за меня гордость, всё повторял: «Вот видишь, какой человек, такого больше нет!» И сначала всё над Глебом подтрунивал, что из-за таких, как он, родившихся в 31-м году, России «придёт пиздец», и оказалось, что из-за Ельцина с Горбачёвым, а потом, уже по привычке, стал Глеба подначивать, что вообще-то «евреи даже ещё лучше русских». И Глеб сначала всё смеялся, что некоторые «полуэктовы», действительно, не хуже русских и что среди «чистокровных французов» у него имеется немало друзей, но потом вдруг не на шутку засомневался: ну, это уж «хуй на ны!» и всё-таки подтвердил, что Соснору, и правда, вытащили с того света «Рабиновичи» да и Рида Грачёва – тоже, и неожиданно вспомнил, как-то лежит он возле Финляндского в психиатрической клинике – и по коридору ведут Рида, и Рид со словами «полетели, полетели!» всё машет в пижаме руками, потом вдруг видит, Глеб, - и «ты, - кричит, - пьяница, тоже здесь!». И потом, уже совсем косые, в два голоса мы драли с Глебом глотки: ... учителя читают матом историю страны труда… и Алексеев, как-то смущённо нами любуясь, добродушно улыбался, а Глеб на своей новороссийской подборке, чуть было не прослезившись, мне надписал: Толя, дорогой, прими – за любовь к тебе. И подписался Глеб Горбовский.)

 

      2

      Я спускаюсь по лестнице и выхожу на Пушкинскую. Напротив памятника Александру Сергеевичу, откинувшись на спинку скамейки, полулежит Глеб. Вместо кудлатой шевелюры – всклокоченные патлы. А на обрубленной фаланге пальца – уже не совсем свежий бинт.

      Глеб открывает глаза и, пытаясь подняться, протягивает мне петушка.  Не выпуская моей ладони, теперь стоит и качается. Всё продолжая раскачиваться, хватает меня за рукав и уже на ходу, обернувшись, осеняет Александра Сергеевича крестом.

      … Прямо на асфальте, исполняя обязанности рекламного агента, лежит бомж. Глеб останавливается, и мы заворачиваем в разливуху. И, к моему удивлению, Глеб как-то в миг оживает.

      Ему – сто пятьдесят и запивон. А закуси не надо.

      - Возьми апельсиновый сок.

      Нет, лучше стакан спрайта.

      Ну, ладно, можно ещё и закусь. Глебу понравилась ветчина.

      - И ещё, - говорю, - бутерброд с ветчиной.

      Буфетчица улыбается. Неужели узнала? Ведь это Глеб Горбовский.

 

 

      Правда, во времена Глеба этой разливухи ещё и не было в помине. Но значит была другая.

      Когда брали водку, теперь удивляется Глеб.

      - А ты?

      - Я, - объясняю, - потом. Дома.

      Хотел помочь ему нести, но Глеб запротестовал. Он сам.

      Спрайт не пошёл, а водка проскочила.

 

      Кивает на спрайт:

      - Допей… я не заразный…

      Достал из кармана платок, и, накинув на «закусмон», аккуратно законсервировал.

      Подумал и засунул в карман.

      - Пригодится.

      … Мы уже с ним в метро. Глеб вытаскивает удостоверение и, шатаясь, протягивает его дежурной.

      Я поддерживаю Глеба за локоть:

      - Он со мной.

      Неужели не пропустит? Ведь это же Глеб Горбовский!

 

 

      Пропустила.

      Глеб садится на ступеньки и тюкается головой о балюстраду. И откуда-то снизу металлический голос делает нам с Глебом замечание. Сидеть на ступеньках не положено.

      При сходе с эскалатора приходится Глеба подхватывать. Как будто мешок, который может на ступеньках застрять. Сейчас рассыплется, и эскалатор остановится. И подойдёт милиционер.

      Мы стоим на платформе, и, чтобы Глеб не свалился на рельсы, я его то и дело отодвигаю. Как непослушного малыша. Зато уже в вагоне сразу подталкиваю на свободное место. Глеб тут же плюхается на сидение и закрывает глаза.

      Коронованный под нулёвку, прямо над Глебом, как с иголочки – задумчивый богатырь. (И рядом – с точно такой же причёской – его двойник.)

      Вдруг наклоняется и с шаловливым воплем «Хайль!» вскидывает вперёд правую ладонь.

      Глеб поднимает голову и как будто просыпается:

      - Храни тебя, Господь!

      Бритоголовый ещё раз повторяет «Хайль!», и его двойник, словно приглашая присоединиться, заразительно хохочет.

      Глеб  опять поднимает голову:

      - Говно… - и, насупившись, показывает кулак.

      Пассажиры откладывают газеты и, в предвкушении надвигающейся опасности, обеспокоено застывают.

      Бритоголовый вытаскивает из-за пазухи наручник и, напоминая героя моего детства Бабона, двигает желваками скул.

      Глеб ещё раз поднимает голову и повторяет:

      - Говно…

      Бритоголовый надевает наручник себе на запястье и, сцепив своё запястье с поручнем, едет по нему, как по рельсу. Возвратившись обратно, неожиданно на одной руке повисает и, качаясь пудовыми башмаками, всё с тем же воплем «Хайль!» теперь поворачивается ко мне.

 

 

      Диктор объявляет остановку, и опустившимся занавесом «весёлые ребята» испаряются.

      … Мы водружаемся на эскалатор, и Глеб опять садится на ступеньки. Только теперь уже не по ходу, а против движения. И механический голос опять делает нам замечание. Глеб нехотя поднимается и вдруг на- чинает петь.

      - Очи чёрные… - хрипло выводит Глеб, - очи страстные…

      И на другой стороне едущие нам навстречу зрители поворачивают головы.

      Мы вываливаемся из метро, и, приобретая устойчивость, Глеб роется у себя в карманах.

      Всё. Потерял ключи.

      Старухе соседке девяносто лет. Да ещё и вдобавок глухая.

      - Придётся, - радует меня Глеб, - возвращаться обратно.

      И вдруг вспоминает свою «Лидуху».

      - Уехала, - улыбается, - к оленям. Теперь, - смеётся, - директор. Директор Полярного круга.

      Мы переходим Московский проспект – и навстречу почему-то одни пьяные. И многие с Глебом здороваются. Одни просто кивают, а некоторые даже жмут петушка.

      И Глеб у каждого из них допытывается:

      - А ты не знаешь, где тут белые, а где красные?

      Но никто, оказывается, не знает.

      Теперь вдруг вспомнил Иосифа.

      Иосиф, конечно, белый. Но поэт он небольшой.

      - А ты, - спрашивает, - что, был на Брайтоне?

      - Ну, да, - говорю, - был…

      И он тоже был… у Кузьминского…

      - А Эмму, - спрашиваю, – помнишь?

      Задумывается.

      - Мышка… человек…

      А у лежащего на диване Кузьминского на животе пиво…

      Выпьет и вешает пустую бутылку на ветку. Такая у Кузьминского ёлка. И вся в бутылках из-под пива.

      Подходим к газетному киоску, и Глеб знакомит меня с продавцом.

      - Хороший, - говорит, - человек.

      Это значит я.

      Мужичёнка чем-то напоминает сидящую у «стены плача» румяную бабульку. (У которой в одной руке «Штурмовик Черномырдин», а в другой – «И снится Явлинскому Пуго». И ещё за пазухой «Лимонка». А на ящике из-под пива – развёрнутый «Русский порядок».) И с выражением «чего изволите?» выжидательно осклабливается.

      Глеб (по-хозяйски):

      - Дай ему пару газет…

      Мужичёнка протягивает мне два экземпляра. Газету «Завтра», главный редактор Проханов. И ещё «Дуэль».

      Глеба там напечатали.

      Я думал, это мне подарок. Но, оказывается, надо платить.

      Я протягиваю продавцу четыре тыщи и кидаю Глебушкины подарки к себе в сумку. Дома прочту.

      … Теперь разговаривает с нищим.

      Знакомит.

      - Хороший человек.

      Это значит я.

      Командует:

      - Дай ему тыщу…

      Я протягиваю нищему тыщу.

      Нищий:

      - Храни тебя, Господь!

      … На витрине винно-водочного киоска одни «бомбы». А где же чекушки? Придётся раскошеливаться на водку.

      Остановились у мороженщицы.

      - Тебе, - поворачивается, - какое?

      Глеб уважает фруктовое.

      - В стаканчике?

      Лучше в брикете.

      Опять кидаю в сумку. Как бы не протекло.

      … Идём с ним через парк – и нам навстречу теперь сплошные бомжи. И все, как на подбор, косые.

      Смеётся:

      - «Привет вам, птицы…»

      И вдруг навстречу памятник Зое Космодемьянской.

      Нахмуривается:

      - Вот блядь…

      И неожиданно запел:

      - «Зачем вы Ваньку-то Морозова… Ведь он совсем не виноват…»

      - Да, - говорю, - умер Булат…

      Садится на скамейку и, подогнув колени, уже приноравливается на боковую.

      Я хватаю Глеба за локоть  и тормошу.

      - Растает, - и киваю на сумку, - растает, - объясняю, - мороженное…

      Глеб медленно разгибается и со словами «я, Толя, конечно, говно…» свешивает ноги на землю.

      Ну, надо же, даже назвал меня Толей. Ещё не позабыл.

      … После бюста Зои Космодемьянской ещё один бюст (поставили бы лучше бюст моей возлюбленной Зои из Магадана: вот это я понимаю, БЮСТ).

      На бюсте выбито ГРЕЧКО.

      Я говорю:

      - Когда-то был министр… помнишь… министр обороны…

      Навстречу ковыляет старуха.

      Глеб спрашивает:

      - Бабушка, а что это за маршал?

      Бабка вытаскивает очки и читает:

      - Гречко.

      - Вот видишь, - смеётся Глеб, – а ты говорил министр…

      (А когда я шёл обратно, то оказалось космонавт.)

      … И вдруг вошли в берёзовую рощу.

 

 

      Глеб улыбается:

      - И откуда ты всё это знаешь?

      Я говорю:

      - Такая песня…

      И тоже ему в ответ улыбаюсь.

      А всё-таки я молодец, что вернулся на Родину. Не то что все эти «лифшицы-гозиасы».

      И почему-то вдруг вспомнил Топорова.

      Топоров, правда, как-то заметил, что в российской словесности одновременно существуют сразу два Глеба. Один – ещё живой, а другой – уже давно откинул копыта.

      Но Глеб Топорову всё прощает. А вот Гозиасу он бы порекомендовал «открыть бакалейную лавку».

      … И вдруг мы увидели газон. А на дощечке надпись НЕ ХОДИТЬ.

      Я засмеялся:

 

Не ходить? А поваляться можно?

 

      И Глеб опять меня похвалил. (Мы уже с ним заворачивали во двор.) И успокоил, что если соседки нет дома, то у него в запасе есть ещё диван. И все жильцы этот его диван видят из окна. Диван Глеба Горбовского.

      Оказывается, скамейка.

      Из подъезда выходит мужик и, ласково поздоровавшись, называет своего соседа Глебушкой.

      Мы поднимаемся по лестнице и перед дверью своей берлоги Глеб опять выворачивает карманы. Платок с бутербродом на месте, а ключи точно слизало языком. Придётся звонить.

      Ну, слава Богу, кажется, шаги. И параллельно прошебуршавшим  затворам звякает цепочка.

      Старуха, хоть и «глухая», но почему-то всё слышит.

      - Вам, - сообщает, - Глеб Яковлевич, звонила Лидия Дмитриевна!

      Глеб Яковлевич проходит в свою комнату и, завалившись на тахту, поворачивается к стене. И в это время раздаётся звонок. Телефон в коридоре.

      Соседка хватает трубку и, в отсутствие притихшего Глеба Яковлевича, протягивает её мне.

      Оказывается, Лидия Дмитриевна.

      Услышав чужой голос, Лидия Дмитриевна настораживается.

      - А вы, - спрашивает, - вообще-то кто такой?

      - Я, - говорю, - Толя Михайлов.

      Но Лидию Дмитриевну такая информация не совсем устраивает. А на каких, интересуется, правах я здесь околачиваюсь.

      - Я, - говорю, - из лесного лабиринта. И на слова Глеба Горбовского отыскиваю мягко-мшистую спальню речки.

      Но Лидию Дмитриевну это опять не устраивает.

      - И ещё, - уточняю, - я хотел бы послать Косте Кузьминскому  «Сижу на нарах». Примерно пачку. Или даже две. И Костя там, у себя в Нью-Йорке, обозначит. А Глебушке будет подспорье.

      Но даже и это Лидию Дмитриевну опять не колышет.

      - «Сижу на нарах», - строго окорачивает меня Лидия Дмитриевна, - не поэзия.

      И вообще Глеб теперь принадлежит не ей, а России.

А «подонки, которые его окружают», этого не понимают. Прокукарекали вместе с ним 900 тысяч (весь его гонорар), а всё его «раннее мелкотемье» теперь растаскивают и, выдавая за своё, продают в парке Победы. И «этот негодяй Нестеровский» (там же нет фотографии) утверждает, что он Глеб Горбовский, и, если настаивают, даже фиксирует покупателям его «автограф».

      - И если будете с Глебом пить, то пейте хотя бы «красное», но главное – не оставляйте ему никаких денег.

      А сейчас в издательстве потребовалась его личная подпись, и Лидия Дмитриевна никак не может Глеба отловить. (И сразу припомнилась наша бывшая соседка Васильевна, которую, прежде чем доставить её в ГОРОБМЕН, мы тоже всё никак не могли заарканить и, чтобы её заманить, бесплатным приложением к «Агдаму» пришлось ещё и покупать торт полено.)

      И я Лидии Дмитриевне признался, что уже купил ему «белую» (наверно, недаром свою любимую книгу он окрестил БЕЛАЯ СОТНЯ). Но вы, пообещал, не беспокойтесь: Глебушке она не достанется.

      И своё обещание, данное заботливой Лидии Дмитриевне, я  всё-таки сдержал – и эту проклятую бутылку мы с Глебом так и не открыли. Зато оприходовали её потом с Алексеевым.

МОЙ ГЛЕБ

 

читать дальше  | к содержанию