КОРНИЛОВ И ГОРБОВСКИЙ

      Однажды я у Володи Корнилова спросил:

      - А как ты, Володя, относишься к Глебу Горбовскому?

      И Володя ответил:

      - Поэт.

      И однажды спросил у Глеба:

      - А как ты, Глеб, относишься к Володе Корнилову?

      И Глеб ответил:

      - Жид.

БЕТХОВЕН И РАХМАНИНОВ

      Давая оценку творчеству Глеба, академик Панченко сравнил Горбовского с Бетховеном, правда, с оговоркой, что если Бетховен со своей «Лунной сонатой», хотя и пессимист, но по сути оглоушивает, то Глеб (будучи ночным лесовичком), по сути – оптимист и наоборот – утешает, и Ваня Сабило, вскочив, разгневанно возмутился, что Глеб совсем не Бетховен, а скорее Рахманинов, потому что от немца, хоть переводи его на ямало-ненецкий, всё равно никакого толку, а Глеб – свой, русский – и его сразу же поймёт даже зимующий в яранге коряк-оленевод, и академик с Ваней тут же согласился, после чего поведал, что ему однажды рассказывал сам Глеб.

      Попали они как-то с Соловьёвым-Седым где-то на Псковщине в церковный приход, и после поста все. Как собаки, голодные, а там икра с малосольными огурчиками севрюга, а потом батюшка и предлагает, ну, а теперь, кто хочет, может расписаться в книге почётных гостей, и все, кроме Глеба с Соловьёвым-Седым, сразу же в кусты, в особенности секретари обкома, и Соловьёв-Седой написал, что Бог это хорошо, в особенности, если Бог тебе нужен, и Глеб Василия Павловича тут же поддержал и письменно подтвердил, что он с ним по всем параметрам солидарен, и академик Панченко ещё раз подчеркнул, что как утешителю, Глебу вообще нет равных.

      И взволнованная литературная дама тут же всем рассказала, как в своё время Коля Рубцов так обожал Глеба, что однажды выдал стихотворение Глеба про осину за своё, и все одобрительно захлопали, после чего растроганный Глеб подтвердил, что они с Колей неоднократно выпивали, и Коля, хоть и небольшого роста, но был очень сильный, и когда они с Колей боролись, то Коля его постоянно укладывал на лопатки.

 

Алексеев и Валюха, 1998

НАШ ЕСЕНИН

Голой жопой тёрся месяц
о немытое окно.

Гл. Горбовский

 

     Как-то снарядили Глеба за подкреплением, и вот уже битый час Алексеев сам не свой. Чайник с рассолом полный, а выпить нечего.

      И, теребя Алексеева, Валюха забеспокоилась.

      - Что-то, – говорит, - с Глебом стряслось. Иди поищи.

      (Валюха – Володина жена. Она моложе Алексеева лет на пятнадцать, и в минуты просветления Глеб её называет ласкательно «ребёнок». Однажды ночью, правда, разволновался и как заорёт.  «Убью, - кричит, - ёбанная лесбиянка».

      Оказывается, перепутал с Комарово, когда отдыхал в творческой командировке от Союза писателей. И вдруг целый автобус из Хельсинки. И одни бабы.

      А утром встал на колени и просит у Валюхи прощения.)

      И Алексеев обнаружил Глеба в 5-м отделении милиции. Бутылку Глеб купил, но по дороге обратно ему повстречался китаец. И Глеб его решил прямо под «детским грибочком» угостить. И тут как раз объезд.

      Китайцу-то что: он и без водки косой – сидит себе и так добродушно улыбается. И его сразу же отпустили. А Глеба тут же загребли и посадили в хмелеуборочный комбайн. И уже в «обезьяннике», заскучав, Глеб надумал такую перекличку. Видит, одни джигиты, тогда ещё «в сортире не мочили», и решил их всех выстроить по росту.

 

      И даёт им команду:

      - Гусейновы, по порядку номеров рассчитайсь!!!

      И джигиты его по полной программе и рассчитали. Хорошо ещё, подоспел Алексеев.

      - Ребята, - кричит, - не бейте! Это наш Есенин!

      А уже на дому Глеб обнажил развороченное в рукопашном бою плечо, и для дезинфекции  Валюха его протёрла  увлажнённым в растворе марганцовки тампоном стерильной ваты.

БРАТЬЯ ЗЫРЯНЕ

      1

      Перед посадкой в такси (за исключением варианта с доставкой на дом) Глеб в принудительном порядке обязан мне предъявить свои ключи. Но на этот раз поручение Алексеева оказалось гораздо ответственнее. Сначала я должен доставить  Глеба Коле Коняеву. (Когда-то этот самый Коля ходил чуть ли не в диссидентах, а в настоящее время возглавляет православное крыло питерских литераторов. Несёт свой тяжкий крест и недавно накропал воспоминания о Коле Рубцове, а предисловие поручили Глебу. И теперь Глебу причитается гонорар.) А уже потом, сопровождая Глеба в качестве телохранителя, я обязан в целости и сохранности доставить на Кузнецовскую не только самого Глеба, но также и его гонорар. (Всё это мог проделать и сам Алексеев, но его у Коняевых не очень-то долюбливают. Примерно раз в неделю, будучи в состоянии душевного подъёма, как правило, часа в три ночи Володя набирает номер их телефона и признаётся, что «сильно сомневается  в Колиной набожности»)

      Передав мне Глеба с рук на руки прямо у схода с эскалатора, удерживая нас (как потом выяснилось) в поле зрения, Алексеев короткими перебежками сопровождал наш эскорт по другой стороне, и на углу Марата и Кузнечного Глеб вдруг уселся на поребрик и, вытащив из кармана плоский флакон, жадно к нему прильнул… Прицелился пустой стеклотарой в урну, и шкалик, ударившись точно в обруч баскетбольного кольца, отскочил на проезжую часть. И Алексеев всё ещё сомневался, идти ему вместе с нами или не идти: с одной стороны, венчая гонорар, корячится выпивон, но с другой – создаёт моральное препятствие Колина православная набожность.

      Уже миновали рынок, и, выйдя на финишную прямую, Глеб опять останавливается.

      - Запели… - и снова присаживается на поребрик.

      Я тоже останавливаюсь:

      - Кто?

      Оказывается, одоленцы. И на языке Глеба Горбовского это означает «давай передохнём».

      Над каждым коленом у Глеба имеется объяснительная татуировка.  На одной ноге – они. А на другой – устали. И на такой рефрен у Иванова-Запольского даже сложилась песня.

      - Где-то, - говорю, - здесь… - и разворачиваю с Колиным адресом шпаргалку.

      Глеб поднимается, и мы с ним двигаемся дальше.

      На повороте с Владимирского на Разъезжую откуда ни возьмись выныривает Алексеев. До Колиного крыльца уже подать рукой. Глеба штормит, и Алексеев всё ещё колеблется.

      Удерживая дистанцию, фиксирует место назначения и, помахав нам на прощание ушанкой, оставляет нас в гордом одиночестве.

 

      2

      Теперь мне хана – хотя бы никого не было дома. Но, вопреки моему желанию, в окошке, точно в «избушке на курьих ножках», горит свет. Держась за поручни и преодолевая крутизну ступенек, я подтягиваю Глеба на линию огня.

      В ответ на звонок за дверью шуршание шагов и следом испуганный женский голос.

      - Кто там?

      Глеб подбоченивается:

      - Валя, это я… (потом оказалось Марина, Глеб её перепутал с Валюхой.)

      Придерживаясь дипломатического статуса, мы берём интервью через зачехлённую амбразуру. Недавно Коля вышел из больницы и сейчас он в библиотеке разбирает архив.

      (В качестве целебного источника Марина Глеба тоже недолюбливает, но в ранге первой леди вынуждена его принимать.)

      Но Глеб её даже не слушает.

      - Давай, - ворчливо хрипит, - открывай…

      Ещё теплится огонёк: а вдруг не откроет.

      И всё-таки открыла.

      Конечно, не Мадонна, но по-своему даже лучезарная. (Татарские скулы и Византийской конфигурации отчётливо выдающийся нос. Размер нестандартного профиля укладывается в славянский характер.) И принимает позу защитницы отечества, поставившей перед супостатом заградительный шлагбаум.

      Особо не церемонясь, Глеб держится, как у себя дома.

      - Справь, - замечает, - что-нибудь на стол…

      Марина повторяет:

      - Николая нет дома…

      Я говорю:

      - Может, пойдём…

      Глеб (совершенно не стесняясь верующей женщины):

      - Молчи, блядь, гнида… - это значит мне.

      Я смотрю на Марину, а Марина смотрит на меня. И,  жертвенно сманеврировав, берёт весь огонь на себя.

      Глеб между тем спокойно снимает пальто и, так же деловито вешая его на крючок, даже не промахивается. Крючок имеет форму резного петушка.

      И вдруг, словно помиловав сразу и меня и Марину, доверительно ей сообщает:

      - Свой человек… Михайлов…

      (Точь-в-точь как и тогда, ещё в 97-м, в парке нищему, когда велел мне дать ему тыщу.)

      Глеб плюхается на расписную скамью и, наклонившись, развязывает шнурки.

      - Ну, что стоишь, - поднимает на меня голову, - раздевайся…

      Я снимаю зимнюю куртку и, виновато помявшись, напяливаю её на резную курочку. Глеб по-хозяйски уже нашарил себе шлёпанцы…

      - Ну, что стоишь, - ещё раз повторяет Глеб и, опережая хозяйку, приглашает меня в столовую.

      Посередине горницы продолжением русской сказки свежеструганный стол. На стенах – иконы и лики, и разве что не хватает горящих в лампадках свеч. Ни дать, ни взять – вылитая Лавра.

      И вдруг распахивается дверь, и, перечеркнув последнюю надежду своей суженой, с портфелем в руке является сам Николай.

      Вся в завитушках, словно взятая напрокат с иконы, исполненная благородства курчавится чудотворная борода.

      Николай проходит к столу и, наклонившись к товарищу по перу, троекратно с ним лобызается.

      Глеб меня представляет:

      - Михайлов!.. Ну, что повесил нос… - и с раскатистой хрипотцой азартно гогочет.

      Я стою и молчу.

      Завершая знакомство, Глеб уточняет:

      - Продавец моих книг…

      - Ну, если продавец… - уважительно соглашается Николай, - тогда другое дело.

     

      3

      За свежеструганным столом нашаренная за образами уже наполовину початая «белая головка». Глеб называет Марину уже не Валей, а Наташей, а меня, почему-то обозначив Игорем, просит прочесть свои стихи.

      Я сижу и молчу. Марина приносит макароны по-флотски с мелко нарезанными кусочками сосисок. Николай достаёт из портфеля три складных стаканчика и предлагает первый тост – за упокой души Коли Рубцова.

      Глеб отодвигает тарелку  и начинает рассказывать про Колину кончину: у Коли отходняк и, сцепившись с этой курвой, он катается в избе по половицам. Глеб эту падлу знает, и она ему ровно через год позвонила. И пригрозила: «Если будешь о Коле вонять – задушу и тебя!»

      … Бутылка уже пустая, и, ещё раз пошарив за образами, Николай достаёт теперь уже початый шкалик. Обезоруженная Марина приносит квашеную капусту и вместе с солёными огурцами маринованные грибы. И следующий тост поднимается за республику Коми: если положить руку на сердце, то Николай и Глеб – оба не русские, а зыряне. И православный Николай, подпевая своему единоверцу Глебу, даёт этому содружеству такую историческую оценку.

      Оказывается, республику Коми населяют одновременно два великих народа: один народ хороший, а другой народ плохой. Хороший народ это значит русские, а плохой народ – это значит жиды.

      И оба, очень довольные этой шуткой, простодушно умиляются.

      Я сижу и молчу.

      Глеб замечает, что я какой-то пристукнутый, и, решив мне кинуть лоща, кивает на меня Николаю:

      - Он, - улыбается, - не еврей…

      Мне (поворачивается):

      - Ты не еврей?

      И снова поворачивается к Николаю:

      - Я его сам обрезал…

      Опять кивает на меня:

      - А если даже и еврей (хохочет)… тогда ты мой брат…

      Николай загадочно наклоняется и откуда-то из-под стола вылавливает ещё один початый шкалик.

      Глеб замечает:

      - Смотри, какой у него красный «шнобель»…

      Но Николай его поправляет, что «шнобель» у меня совсем не красный, а розовый. Как у Отца Эммануила, которого «благословили на седьмую посадку». Вот у него-то нос был точно такого же цвета, как и у меня. Да и вообще, по мнению Николая, я на этого Отца Эммануила очень похож.

      И ещё, уточняет Глеб, на Давида Самойлова.

      Однажды, рассказывает, присылают к нему курьера. С тобой, объясняет Глебу курьер, желает выпить Самойлов. Глеб к нему приезжает, и Самойлов ему и говорит.  «А ты, - смеётся, - оказывается, трезвенник».

      Николай вынимает из кармана пятихатку и протягивает её Глебу.

      Я говорю:

      - Ну, что, пора собираться.

      Глеб говорит:

      - А не послать ли нам гонца…

      Я говорю:

      - Уже надо ехать…

      Марина говорит:

      - Глебушка у нас молодец…

      Николай говорит:

      - Да вообще-то бы не помешало…

      Глеб говорит:

      - Давай, читай… - и называет меня теперь уже не Игорем, а Сашей. – Ты, - спрашивает, - русский или нерусский…

      Марина повторяет:

      - Глебушка у нас молодец… - и я подхватываю Глеба за локоть.

      Николай опускает курчавые локоны на стол и упирается лбом в кулаки. Марина берёт Глеба за другой локоть, и сантиметр за сантиметром мы подталкиваем Глебушку на выход.

      … Глеб уже в коридоре сидит на скамейке, и мы с Мариной ползаем по половицам и с двух сторон пытаемся засунуть его ноги в ботинки. И всякий раз, когда, казалось бы ступня уже нашла свою пристань, в последний момент Глебу всё-таки удаётся ногу подвернуть – и уже было наклюнувшаяся гавань оказывается у него за бортом. Ну, вот, наконец, наш Емельян Пугачёв прищучен, и остаётся только завязать ему шнурки.

      Но до победы ещё далеко, и, богатырски сопротивляясь, Глеб теперь валится всей тяжестью тела на скамейку. Мы его выпрямляем и, не уставая повторять «Какой у нас Глебушка молодец!», Марина нахлобучивает на окаянную головушку ушанку.

      Осталось напялить на Глеба пальто, и здесь уже включаю всю свою изворотливость я. Я хватаю Глеба за подмышки и, удерживая в вертикальном положении, прицеливаюсь в уже заготовленные Мариной рукава, и теперь самое главное, чтобы обе руки вошли в каждый рукав одновременно.

      Весь запакованный, но не смирившийся и удалой, Глеб, наконец, предстаёт во сей своей красе. Как справедливо заметил саркастический Алексеев, «красавец Соловьёв-Седой». Ведь, наверно, недаром академик Панченко сравнивал Глеба Горбовского с Бетховеном.

      Мы этапируем Соловья-разбойника по ступенькам. Отрывая пальцы Глеба от перил, уже не на шутку вспотевшая Марина направляет его в мои объятия.  Пытаясь самортизировать свободное падение, я принимаю всю тяжесть его тела на себя. И в это время на пороге неожиданно возникает Николай.

      Напоминая довольного собой «вышибалу», Николай теперь уже раскачивается на крыльце и, наблюдая картину Глебушкиного выдворения, добродушно улыбается.

                                                                                         1999

 

О, Камино, Камино!..

ВСЕ МЫ КЛОПЫ или КАК МЕНЯ ПРИНИМАЛИ В СЕРИЮ МАСТЕР

Володе Алексееву

 

     Алексеев решил меня вывести в люди: пробить в серию “Мастер”.

     (- Ты, - говорит, хотя и Михайлов, но еврей.

     А там у них главный вроде бы тоже еврей, хотя и Тублин.

     - А как же, - спрашиваю, - Коля Шадрунов? Тоже еврей?

     Но Колю пробивал Валера Попов.)

     И пригласил на консультацию Павлика Крусанова. (Павлику нет ещё и тридцати, но его уже вылепил скульптор. И скоро, наверно, получит Букера.) А с ним ещё и Арсена Мирзаева. Напоминая Эрзю, Арсен “наверчивает” из веток орешника лирические фигуры. А из высыпанных, точно из лукошка, буквиц плетёт белоснежный верлибр. И по совместительству у этого самого Тублина ответственный редактор. И мои “Записки из коридора” вроде бы понравились. Иначе бы и не стали со мной разговаривать.

      Я принёс две бутылки, и Володя приготовил салат. Из маринованных огурцов и квашеной капусты. А запивали рассолом. И почему-то из чайника.

      Сначала всё шло как по маслу. Но после второй бутылки меня вдруг потянуло на мордобой.

      - Да все вы, - говорю, - по сравнению с Шаламовым клопы. И я, - уточняю, - тоже клоп... - и, распоясавшись, давай рвать на груди рубаху. Ну, а Володе что - сидит и, знай себе, улыбается. А Павлик почему-то обиделся.

      - Какого хуя, - кричит, - ты нас тогда пригласил...

      Хорошо ещё, что не начистили рыло.

      Я, правда, свою вину потом осознал и несколько раз бегал за добавкой. Но в серию “Мастер” так всё равно и не попал.

 

читать дальше  | к содержанию