МАЙЯ

 Часть 2-ая,

 она же узел –

 с грязным бельем

Елене Глуховской,

навеявшей мне образ Майи

   После полудня седьмого марта 1984 года у нас зазвонил телефон.

  – Кто говорит?

  – Это Лена Глуховская, – ответил Телефон незнакомым мне голосом. – Из Иерусалима.

  – Слушаю Вас.

  – Мне стало известно, что Вы собираетесь напечатать в вашем журнале роман Константина Кузьминского обо мне. Не делайте этого. Кузьминский его из мести написал!(?) Там все – неправда!

  – Знаете, выпуск “А” журнала “Мулета” вышел в свет 28 февраля, и в тот же день отправлен в Израиль. Но в нем нет романа о Лене Глуховской. Там действительно напечатана первая часть романа Кузьминского “Пансион Беттины”, но это художественная литература об эмиграции.

  – В Израиле его продавать не будут, – запальчиво сказал Телефон после длительного перерыва тишиной.

  – Вы, вероятно, имеете в виду, что его покупать не будут. Так я к этому готов, – как можно более мягко ответил я.

    Много всяких слов было сказано Телефоном, из которых я понял, что не понимаю, чего от меня хотят. И как можно более мягко сказал об этом Телефону.

  – Знаете, напишите мне обстоятельное письмо. Сообщите в нем суть Вашего волнения. И чем я могу Вам помочь. Разберемся, все будет хорошо. Земляки же... Вы роман-то читали?

  – Нет. Мой бывший муж поэт Миша Генделев уже послал Вам письмо, – ответил Телефон.

  – Ну и прекрасно. Я обещаю Вам ответить ему незамедлительно.

  Спешу сообщить любознательным читателям “Мулеты”: письма, о котором говорил Телефон, я не получил никогда.

  – В полночь телефон зазвонил снова. Мы с женой переглянулись. И я взял трубку.

  – Здравствуйте, Толстый! – сказал Голос. И назвался Мишей Генделевым. – Я про Вас узнал все. Вы – хороший человек, но Вы попали под поезд. (?!)

  – Что же мне теперь делать? – растерянно спросил я.

  – Вы попали под поезд, – настаивал Голос. – На Кузьминского я уже подал в суд. Завтра подам и на Вас. Вы попали под поезд! Для того, чтобы спастись, Вы должны сами подать в суд на Кузьминского. И ни в коем случае не продавать “Мулету”. Поняли?

  – Нет. Не понял.  Что же мне тогда с ней делать?

  – Не продавать. Ну истратили пять-шесть тысяч долларов! Ничего страшного: Вы попали под поезд! Оставьте себе. Вы же попали под поезд!

  – Знаете, – терпеливо сказал я, – я ничего не понимаю. Напишите мне письмо. И все объясните по порядку. Не нервничайте! Не Вы же попали под поезд.

  – Хорошо, – сказал Голос, – я Вам все напишу. Но подам на Вас в суд, если Вы не подадите сами – на Кузьминского. Потому что это Вы попали под поезд.

  Любознательным читателям сообщаю, что ни обещанного письма, ни обещанного судебного иска я не получил никогда. Не получил ничего подобного и Константин Кузьминский.

  –  В течение ближайшей недели Телефон звонил еще несколько раз. И когда трубку брала моя жена Людмилка, спрашивал: – Вы хотели бы, чтобы ваши гениталии описывались в романе?

  – Нет, – отвечала моя прямолинейная жена Людмилка, которая по национальности удмуртка, а поэтому принадлежит к угро-финской этнической группе, – поэтому я их под описание и не подставляю... Но – почему Вы меня об этом спрашиваете?

   Телефон замолчал. Шантаж прекратился также внезапно, как и начался.

   Я не хочу испытывать далее терпения любознательных читателей и потому сообщаю, что редакция убеждена в том, что эти звонки, Телефоны и Голоса, были некоей неокафкианской мистификацией. Сверхчувственным экспрессионизмом, Телефонный арт-мердик, так сказать. Действительно, не мог же один Поэт (оказалось, что в Израиле и вправду есть поэт Миша Генделев) говорить другому Человеку: “Вы попали под поезд!”. В то время как на самом деле Поэт разговаривал с этим Человеком по телефону.

   Касательно же Телефона, поговорившего со мной женским голосом, я ничего от себя сказать не смею из-за врожденного уважения к себя уважающей женщине. Знаю лишь “интуицией, данной мне в ощущении”, что “не могла же!..” ..

   В “Мулете Б” мы продолжаем публикацию романа К.К.К., вызвавшего столь очевидное оживление телефонной связи между двумя и без того цивилизованными государствами.

   Роман этот столь же замечателен, сколь и бессмертен. О восхитительном вибрирующем и поющем, дразнящем и ласкающем языке его когда-нибудь будет написано и переговорено много. Исследователи будущего без подсказки современников найдут бесконечные красоты то композиции, то силы и душевной смелости. Я же, не относясь к исследователям, скажу лишь о том, что артистическая сила литературной работы вплотную соответствует напряжению реальной ситуации пережитого и мною в Вене в апреле-августе 1979 г.

   Мне грустно, если читатели, в который уже раз, рассуждая об этом романе, воспримут Произведение Искусства как полицейский протокол. Об этом не может быть и речи. Безграничная фантазия и конечный артистизм Кузьминского нельзя посметь перепутать с рутиной человеческого быта. Следует лишь быть благодарным автору за жертву, за трагическую жертву литератора-эмигранта, уронившего на алтарь творчества боль и горечь мгновений жизни артиста, перенесенных в связи с потерей Родины, Друзей, Языка. Искупительнейшая из жертв – и всходы состоятся!

ТОЛСТЫЙ

 (предуведомление к публикации 2-ой части

романа в “Мулете-Б”, Париж, 1986)

Из протеста:

курил египетские сигареты (3-й сорт), харкал, заходился, но курил, курил и ковырял вилкой коклетку по-киевски, бывшую “де воляй” – и кушать хочется, речи Солженицына в “Русской мысли” читать, а все протест, этакие протестанты-министранты, всё мини, мини-бикини, бой быков и курантов, выступление Красина на одноименной Площади, Марлен Дитрих и Диди Обрэй в обнимку, сцены непристойности, протазаны и бердыши – тазобедренная кость в рот ей дышлом, комивояжеры, теперь-то я знаю – это путешествующие коми, из Сыктывкара, переводил я одного коми-поэта, переводил и пел:

Ах, Сыктывкар мой, Сыктывкар,

Маленькие домики!

Надоели вы мне все,

Ёбаные комики!

Пел и думал: если не устроюсь в Париже в качестве поэта или, на худой конец, на худой, на худой, даже на очень тощий, в качестве литератора, открою ресторанчик “Коми АССР”, отделаю под барак, нары в два этажа, у входа – вертухай на вышке, и – национальные блюда и напитки: пирожки с живыми личинками овода (буду самолётом заказывать, Советский Союз отпустит, ещё одна статья экспорта!), квашеный тюлешка, мороженый мамонт, лишайники и – де-натурат, антифриз, тормозная жидкость, спирт гидролизный, из коктейлей – гуталин, зубная паста, одеколон “Цветок Грузии”, вохра – официантами, вышибалами – тож, всё как в России – на Западе любят стиль рюс, аристократический кабачок “Русский барин” – щенки борзых в собственном соку, музыка Шостаковича, вход по паспортам, выход к стенке, рядом Пер-Лашез, ещё не всех коммунаров перестреляли, в Париже они плодятся, хоть в Россию экспортируй, а ещё Латинская Америка, Турин, Милан, весь Пьемонт захватили, а Западу не до то, – недотыкомку не видали, бобок вам на лобок, святую Фатиму Салазарам продали, сифилис алжирский. Призраки всякие по Европе бродят, Джейн Фонда партбилетом половую щель заклепала, а на сцене в “Мулен-Руж” Тэдди в люстриновом пиджаке век электротехники демонстрирует: “Мисс Электра!” – и на жопе у блондинки лампочка зажигается. “Мисс Электра!” – электроды промеж грудей, искры сыплются, как у Сосноры в оде “Электросварщики”, подруга в металлическом лифчике и таких же плавках – током посетителей долбает, “Мисс Электра!” – современный шаман, люди жуют, никакого энтузиазма, весь энтузиазм в России на комсомольских стройках выветрился, туда бы её, блядь, турбины вертеть, детские сады электрифицировать, “Мисс Электра!” – коммунизм есть советская власть плюс электрификация всех стульев, энергию разбазаривают, так и едем в коммунизм на паровозе, топливный кризис, донецкий антрацит в Австрию продают: “Коль – Кокс – Брекекекс” – квакают, как жабы, додумались буржуи, подругу электрифицировали, чтобы напряжением импотенцию лечить – отойди, сука, ёбнет! – “Мисс Электра” на подмостках – мост в будушее, электрифицированные хуи в японских магазинах – цивилизация, лизоцимы, биомех, энтропия Европы.

Собака была упруга. Муруго-пегая окраска делала её ещё более привлекательной. Подруга, отстегнув подпругу, ослобонила сисястую грудь и протянула её суке. Граф Воронцов одобрял кормление собак грудью. Отрезанные и отгрызанные груди валялись по всему будуару. Итальянские ваятели, говорившие с украинским прононсом, часто прикладывались к баклагам с кукурузной водкой, предвидя эпоху силоса. Они чего-то там ваяли на оставленной немцам территории. Акватория порта была замусорена минами, аквалангистами и арбузными корками. Контрабандисты попадались нечасто. Турки ловили их и сажали в земляную тюрьму (зиндан), за что потом требовали выкуп (калым). Так создавался Воронцовский дворец в Алупке: на костях крепостных, на землях народа-предателя, руками итальянских зодчих под руководством английских архитекторов для немецких оккупантов. Сажали за это русских. Отставной полковник объяснял оторопевшим экскурсантам танец Саломеи под семью одеялами: “И вот она прибегает к маме и спрашивает: – Мама, мама! А чего мне просить? – Голову, говорит, проси, голову!” Уроки спринцевания в средней школе. Монастырские колледжи, расположенные, соответственно, в коттеджах, спорт-хаузы, тормоз Вестингауза и шпигование салом седла дикой козы. На завтрак подавали юнгшвайнфрау с потатами. Европейская культура внедрялась в быт. Запрещалось кидать апельсиновые корки и луковую шелуху на дорожках городского парка. Отцы города следили за порядком, В экипажах разрешалось ездить по-двое, в телегах – внавалку. Трупы крепостных сбрасывались со скалы Девы, между ними попадались и живые. Издержки были слишком велики.

Граф Михал Семёныч Воронцов отличался невежеством. Кроме того, он был трус, торгаш и подлец, согласно одноименной эпиграмме Пушкина. Золотое оружие за храбрость, Шевардинский редут и Хаджи-Мурат не заслоняли истины. Он имел неосторожность ввести в Крыму виноградарство и табаководство, построить дороги и порты, за что впоследствии был обвинён в купечестве. Библиотека его, в составе 60.000 томов, включая часть библиотеки Вольтера, в интересах исторической истины была после войны, на сей раз Второй Отечественной, конфискована, знание иностранных языков (в частности, английского) забыто. Торжествовала голая правда. Посадили директора музея Щеколдина, постепенно добирались до остальных. Один из экскурсоводов был уличён в том, что он легитимист. Это прощалось. Опасались худшего: искали скрытых монархистов. Дуся Махрова срочно вступила в партию и вышла замуж за военного. Семьи военных освобождались от ответственности.

В парадной столовой, где всё было выдержано в английском стиле, согласно мнению экскурсоводов, подавали английскую соль. Советских граждан таковая не брала, принимали, как должное. Окно в Европу было открыто Петром в 1703 году и не закрывалось 214 лет – экскурсанты верили. На веранде дворца в 1968 году были поставлены две медные пушечки – “В связи с последними событиями,” – туманно пояснил экскурсовод. Верили всему. Верили истово, исступлённо, верили голосу, как печатному слову, верили в окно и в пушечки, верили Пушкину и Воронцову, верили, как умеют верить только в России.

Русофилы напрягались. Коля Утехин писал донос на Яшу Виньковецкого – эпистолярное наследие клуба “Россия”, новая форма литературы. Популярность жанра захватывала многих. Олег Охапкин вёл активную переписку с Союзом писателей, копии пересылались в смежные организации. Нелимитируемая форма творчества, оставляющая простор домыслам и фантазии, действенная не для грядущих поколений, а сейчас, сегодня, на друзей и недругов, самая великая из литератур России, наследница светлых имен Феофана Прокоповича (ХVIII век) и Фаддея Булгарина (ХIХ век), литература великого настоящего, настоящая и всемогущая, литература слова и дела.

Один рисует, другой поёт, все мы инструменты Господни – и надо не солгать, не сфальшивить, и не икнётся в потомках, а так, в сущей жизни своей, спросится – каково? Какова ода сия, павлиньим пером писанная, рупь двадцать строчка по высшему тарифу, как платили Прокофьеву, платят и Симонову, серебряными юбилейными рублями – в мешочек их, в чулок (капроновый, с любовницы снятый), славу копить, Шолохову завидуя, рыть и копать, для и под, из-под терний венца исполином выглядывая – каково?

Каково, горе луково, лукавить и ликовать по заказу, лик не изменится, вырастет шерсть на лбу – тоже рожки прикроет, фавны, однако, сатиры – и дриадки вокруг, этакие, косоротенькие, на одну ножку припадающие, да и чего этим ждать – на колёсиках передвигаются, тоже хотят, членессы союза писателей, соловьи в сапогах.

Нет уж, дудки, не хлебом единым чрево живёт, не похлёбкой Охапкина – спина не гнётся, окостенел, не как та Долорес Ибаррури “Лучше встать раком, чем умереть на коленях.” Раком к России, как краб, что на экспорт, икру жевать в ресторанах Парижа и Берлина (Западного, ФРГ), воблу в гражданку подъели, поделились с Европой зерном, рожью и житом, Канада снабжает за фонд золотой в Форте Нокс, разберись – кто там платит и чем? Чехами и евреями, двусторонний обмен (обман), на валюту балет, а балет весь на Запад линяет, газ и нефть, австралийский кредит, а в Австралию – сто стоматологов, зубы рвать утконосам и кактусам.

Допускаю:

герой поутру вышел из дому, впрочем, что подразумевать под ранним утром – пришествие розоперстой Эос или заводской гудок, или просто – столько-то на часах (для каждого пояса своё время, сравни Москву с Магаданом); светлело, на стоке блекотали голуби, откормленные крысиной отравой, тоненько ныли мухи над мусорными бачками, роскошествовали, пиршествовали щедрыми отбросами, знойное, дрожащее утро начала лета. Динамика продолжалась: на выгнутых ногах герой проколесил по мягкому троттуару, плюнул на мостовую и завихлял в кафе. Дополняю: одет он был по-летнему – в защитных шортах до кривых колен, в синей тюремной рубашке штата Нью-Джерси с номером на спине, в белой панаме и элегантных лаковых туфлях с узкими носами. Вместо пояса, он, подобно каиниту, был препоясан шкуркой змеи. Во рту торчала чудовищная сигара “Коронас”. Плюхнувшись за столик под оранжевым тентом, он повелительно подозвал официанта и сделал заказ. Перед ним выросла свиная ножка (горячая), бутылка минеральной воды “Витаутас” и корзиночка с чёрствыми булочками. Жевал свинину он, не вынимая сигары изо рта, щурился в лихие усики и чего-то ждал. Вынув из заднего кармана шортов “Русскую мысль”, он старательно изучил на последней странице объявление, касающееся “морских дам” и сунул нос в передовицу, после чего отложил газету на столик. С двух концов кафе к нему двинулись двое. Один был в меру толст и на ходу промокал розовую лысину бумажным платком, другой был толст не менее, а скорее более, но одет в чёрную фрачную пару. Оба одновременно сели на стулья напротив него и обменялись парочкой замечаний. После чего остатки свиной ножки были завёрнуты в “Русскую мысль”, и все трое направились в цум Тюркен. В нумере шестом на продавленном диване спала борзая. Трое зашли, при этом двое вытащили из карманов оплетённые бутылки с граппой, а третий стыдливо положил на стол кукурузный початок. Пили, закусывая кукурузой и чувствовали себя румынами. Пили из одного стакана с отбитым донышком, поэтому его приходилось наклонять. Тот, который в чёрной паре, задумчиво вертел виноградную кисть, с усиками же – жевал сигару. Дверь была открыта, по лестнице бегали полуголые девушки и их мамы, за мамами поспевали детишки. Бегали сначала вверх, а потом вниз. Надоев бегать, садились тут же на ступеньки и отдыхали. Детишки вытаскивали медные прутья и били друг друга по головам. Мамы делились опытом родов, девушки, дорвавшись до американской жевательной резинки, давились ею и пускали пузыри, однако, выплёвывать было жалко, поэтому продолжали жевать. Трое пили, один кормил собаку виноградом, герой же пытался залезть за лифчик зашедшей за утюгом Майе. Майя хохотала, блистала золотым зубом и поворачивалась задом. Зад у неё был плосковат, и героем овладевали тягостные воспоминания. Все трое были эмигрантами – один из России, двое других – из Венгрии и Югославии. Говорили на волапюке, временами вставляя жесты. Когда вторая бутылка граппы была допита, а Майя получила утюг, пришла Соня. Глаза у Сони были расположены чрезвычайно близко, она изучала немецкий язык. Соня пришла поделиться своими познаниями и была встречена с энтузиазмом. На венгерском, сербском и русском ей предлагались неприличные вопросы, она без запинки отвечала по-немецки. Впрочем, ни одного из выше перечисленных языков oнa не знала – за вычетом русского, и отвечала по разговорнику, ориентируясь на интонацию. Венгр, которого звали Лукаш, пересчитывал шиллинги: тратиться на публичный дом было жалко, Соня же по-венгерски не понимала. Перестав считать, он повесил голову и запел национальный гимн. Двое подхватили. Югослав Гойко бойко выводил что-то, состоявшее из одних согласных. Герой же повествования, русский, назовём его пока Инкогнито, петь вовсе не умел и поэтому, в основном, дирижировал. Дирижировал он потемневшим бронзовым подсвечником конца ХIХ века, в котором горела свеча. Стеарин капал венгру на лысину, он же, не переставая петь, обтирался платком. Вдохновлённые гимном и виноградной водкой, трое вообразили себя мушкетёрами. Подскочив к детям, отобрали у них медные прутья и начали ожесточённо фехтовать, пыхтя и обливаясь потом. Югослав, стоявший на ступеньку ниже, успешно отбивался от венгра и русского, наседавших на него вдвоём. Удары чаще всего попадали по перилам и стенкам, несколько раз досталось мамам. Когда на пробегавшей девушке продырявили ночную сорочку в месте, которое было сочтено неприличным, поднялся скандал. Папы пытались вырвать орудия из рук разбушевавшихся эмигрантов, но падали, обливаясь кровью. Объединившись теперь уже втроём, герои отбивались от всего населения отеля. Была вызвана полиция. Осторожные полицейские, побрякивая наручниками и держа наготове пистолеты, постепенно продвигались по направлению к шестому нумеру. Забаррикадировавшиеся кроватью и шкапом мушкетёры отвечали отказом на трёх языках на предложения о сдаче. Сражение продолжалось под звуки венгерского национального гимна. Иногда в него вплеталась мелодия “Союза нерушимого”. За незнанием “Боже царя...”, главный герой изливал свой воинствующий патриотизм в советском гимне.

Наконец всё утихло. Подобранные с полу папы оказались невредимыми, если не считать мелких ссадин на макушке, баррикада прочна (не чета парижским), и полиция, составив протокол, удалилась. Так, объединёнными силами России, Венгрии и Югославии были посрамлены страны западного пакта. Тоталитарные режимы торжествовали.

Наутро

герой вышел из нумера в халате алого сукна с зелёными обшлагами, преображенский полк навыворот, в штиблетах на босу ногу и направился в траффик. После войны муниципалитеты Австрии настроили лавчонок для торговли билетами, сигаретами и газетами и сдали их в аренду героическим инвалидам. Так и повелось – инвалиды повывелись, траффики же продолжали существовать. Купив газету и коробку бразильских сигар (мексиканские из-за революций никуда не годились), герой, будем звать его по-прежнему – Инкогнито, отправился в то же кафе. За столиком уже сидели венгр и югослав. При этом у венгра на лбу темнел синяк, у югослава же синяк был под глазом. Оба пили кальвадос. На Западе это называется приобщением к европейской культуре. Венгр сообщил, что вчера он купил за 60 долларов машину марки “Рено Гардини” без документов и приглашал покататься. Ехали, не соблюдая правил. Из обгонявших автомобилей им приветственно махали ручкой, полиции же не было видно. В ресторан к “Саше” (в венском произношении “Захер” – Захер-Мазох, например) опять не пустили. Галстук был один на троих, при этом русский был в халате. Днём в ночной клуб тоже не пустили, пришлось ехать на Пратер. На Пратере купили горячих сосисок и пошли в секс-музей. В секс-музее показывали голых резиновых баб (для армии) и давали смотреть порнографические журналы. Рядом был стриптиз-холл. Сначала на игрушечном мотоцикле выехала толстая девица в коротенькой кожаной юбочке и с голым задом, но в крагах и при шлеме. Потом она сняла шлем, а из мотоцикла выскочил резиновый член. Совсем раздевшись, бёдра у ней оказались жатые и мятые, к тому же в синяках, она села на мотоцикл и укатила. Во втором отделении (всё за те же 25 шиллингов) показывали подругу в будуаре в пеньюаре (потом она раскинулась и оказалась голая) за чтением порнографического журнала. Лёжа на спине, она примеряла резиновые члены, однако, употребляла их не по назначению, что очень возмущало трёх героев. Югослав Гойко, по страстности натуры, все время рвался на сцену, но двое его сдерживали. При катании на американских горах у венгра вывалился такой же резиновый член, он сказал, что купил его в музее на память. Потом все пошли швырять топоры. Русский чуть не раскроил голову хозяину лавки, им вручили призы – два искусственных цветка и использованный фломастер, потом было ещё много всяких павильонов, замки монстров и кривые зеркала, но больше всего всем понравилась комната с искусственной гравитацией, где девушки падали и надо было их поддерживать. После сексмузея было настроение кого-нибудь щупать, однако, австрийки давались неохотно, и постепенно троими овладевала тоска. Венгр выразил желание покататься на настоящей лошади, стали искать, югослав пытался засунуть сигару в задний проход, продавали “Ди прессе”, словом, было скучно.

Вернувшись в нумер, накормили русскую борзую виноградом и сели играть в преферанс. Играли с болваном, при этом у венгра всё время был ловленый мизер. Пулю писали прямо на стене выигранным фломастером и пили растворимый кофе. За игрой спорили. Югослав обожал Джойса, русскому же больше нравился Пруст. Венгр книг не читал и говорил всё время о бабах. Заходила Соня взять утюг, ей подарили резиновый член и объяснили, как им пользоваться. Майя после вчерашнего не заходила, что настраивало русского на меланхолический лад. Денег не было, играли на пуговицы, у венгра уже сваливались штаны, русский же, ворча, обрывал пуговицы с шортов, висевших в шкапу. Выигрывал югослав. Перед ним лежала уже гора разнокалиберных пуговиц, иные вырванные даже с мясом. Окончив игру, принялись пришивать пуговицы к югославу. Русский орудовал сапожной иглой и пришивал накрепко, у венгра дело спорилось хуже. Мешал югослав, к которому пришивали. Предварительно его раздели наголо и фломастером наметили места, куда пришивать. На заднице пуговицы шли в два ряда и пришивать было просто. Сложнее было с пуговицами, которые крепились под мышками: мешали волосы, югослав же кричал, что всё равно их видно не будет. Для консультации пригласили диет-сестру Нину. Увидев голого Гойко, она была шокирована, но вскоре вошла в азарт и принялась пришивать сама. Пуговиц было много, некоторые прикреплялись к груди, более мелкие – на запястьях. Пришивать пуговицы к члену югослав отказался, хотя Нине очень хотелось. Кожа у него была гладкая, подкожная клетчатка богата жиром и волосы, кроме как на груди и под мышками, нигде не мешали. Вместо пуговицы Гойко к члену согласился пришить бубенчик. Ходил, позванивая бубенчиком в присутствии Нины, Майи и Сони (Майя под конец тоже пришла) . Все страшно смеялись.

Наутро

– югослава отвезли в больницу с заражением крови и было скучно. Заняли денег у Сони (она всё равно никуда не ходила, учила немецкий язык), купили бутылку польской зубровки и начали сажать Майю на бутылку. Майя на бутылку садиться не соглашалась, утверждала, что она ещё девушка, поэтому бутылку выпили. Когда явилась полиция по поводу мушкетёров, встретили её “Гимном демократической молодежи”. Пели все. Пела Соня, изредка вставляя немецкие слова, пел венгр Лукаш, пела – Майя, всё ещё поглядывая на бутылку, теперь уже пустую, пел сержант полиции, размахивая наручниками и пистолетом, пели австрийские полицейские. Демократия торжествовала.

Вели под конвоем в Бундесполицайпрезидиум, при этом герой, так и оставшийся Инкогнито, шествовал в дамских туфлях на платформах, вместо штанов на нём была юбочка из лыковой мочалки, время от времени распахивающаяся и показывающая довольно солидные мужские причиндалы, на шее был повязан галстук, взятый у покойного югослава. Венгр шёл понурившись, со связанными руками. Руки ему, по его просьбе, связали Майя и Соня. На нём был всё тот же фрачный костюм, что и в первый день. С пением “Марсельезы” шествовали они по улице, за ними на некотором расстоянии бежали Майя с порожней бутылкой и Соня с портняжной иглой и мотком шпагата на случай чего-нибудь зашить. Полицейские шли, пугливо оглядываясь по сторонам, держа оружие наготове, при этом сержант подпевал. В полицайпрезидиуме долго выясняли гражданство. Венгр заявил себя алжирцем, русский же, следуя инструкции ХИАСа, национальность скрывал. В камере было душно, курить не разрешалось, с австрийцами говорить было не о чем, оба скучали. В сортир водили по расписанию, поэтому венгр нагадил посреди камеры и обвёл всё это куском штукатурки. Явившимся полицейским было объяснено, что это материализация говна в магическом круге. В окошко, расположенное на уровне тротуара, заглядывали Соня и Майя. У Майи ножки были ничего, особенно снизу. Обеим было предложено сбегать за водкой. Закусывать было нечем, на ужин дали какой-то суп из концентратов, без хлеба, поэтому пили под матерьяльчик. Напившись, играли песни. Ночью снова были приглашены на собеседование, при этом, русский, ссылаясь на незнание немецкого языка, изъяснялся жестами. Венгр же пытался говорить по-алжирски, но при этом не знал, на каком языке там говорят. Французский прононс у него получался плохо, более или менее удавалось э мюэ (“э немое”), но с остальными звуками он явно не справлялся. В ответ на попытку применить физическое воздействие, венгр вынул вставные челюсти и укусил ими полицейского за физиономию. Челюсти отобрали, приобщили к вещественным доказательствам, вместе с медными прутьями, там же лежал материализованный кусок говна. Русский пытался демонстрировать танец живота по фильму Тура Хейердала. Потом раскрылась дверь и ввели Майю и Соню. Соня бойко что-то объясняла по-немецки. Обоих мужчин выпустили на поруки под залог 300 шиллингов. 300 шиллингов объединёнными усилиями наскребли Майя и Соня, при этом у Сони из сумочки вывалился резиновый член. Его тоже хотели присоединить к вещественным доказательствам, но Соня заявила его частной собственностью и предметом гигиены, и он был ей возвращён. Возвращаясь в отель, герой щупал Майю за разные места, объясняя это желанием убедиться, что он жив и на свободе. Когда он залез ей в трусы, она укусила его за голову. Резинка на трусах лопнула, пришлось тут же завязывать её узлом. Участвовали все. Венгр Лукаш держал Майю за ноги, чтобы не лягалась, герой Инкогнито натягивал на неё трусы, а Соня зашивала их при помощи куска шпагата. Во время борьбы разбили бутылку столичной водки, принесённой в подарок начальнику полиции, но сэкономленную, и раздавили яйца. Яйца принадлежали Соне, она делала яичные маски, выводя прыщи на физиономии, что, впрочем, мало помогало и делало её похожей на китаянку, в основном, цветом лица, глаза у неё, как я говорил выше, были посажены чрезвычайно близко, но такое случается и у китайцев.

В нумере их ожидал воскресший югослав Гойко, которому удалили пуговицы и сделали противостолбнячный укол. Он приготовил сюрприз – бутылку мексиканской кукурузной водки, которая, несмотря на революции, оказалась вполне пристойной и напоминала петрозаводскую бормотуху, где её гонят из древесных опилок. Бутылка была литровая, пить же пришлось, за неимением стаканов, из яичной скорлупы. Майя, набравшись и раздевшись, позволяла себе различные вольности, как-то: ввинчивала между ног электрическую лампочку, куда раньше отказывалась вставлять бутылку, лампочка, тем не менее, не горела, но все смеялись. Венгр Лукаш шамкал беззубым ртом и предлагал тушить окурки у себя на лысине. Однако, когда Гойко вознамерился потушить сигару “Коронас”, он переменил своё мнение. Развлекались до утра, утром легли спать, при этом забыли накормить виноградом борзую. Девушки, для соблюдения невинности, отправились к себе в нумер, хотя было не до них: венгр наблевал на койку югослава, русский же проделал то же самое с койкой венгра. Спать пришлось втроем на койке главного героя, при этом там же спала голодная борзая. Мексиканская кукурузная водка оказалась непереносимой для славянских и угрофинских желудков. Опять же, пили не закусывая.

Наутро

решено было пойти в музей естественной истории, посмотреть египетские мумии. Майя считала себя египтянкой, хотя родом была из Одессы (или из Краснодара). Кукурузное похмелье действовало на всех отвратительно. Пили жестяночное пиво “Голд фассл” во всех пивных, встречавшихся по пути. К музею подошли уже набравшись. В зале фараонов Гойко возомнил себя мумией и пожелал занять саркофаг. При этом он требовал, чтобы его нашпиговали дикими травами, в частности, чесноком. Он уже сделал надрез на коже своего живота, показывая, где полагается мумифицировать, но был остановлен Майей. Майя сообщила, что она правнучка Клеопатры и желает отдаться всем им тут же, после чего будет мумификация. Расстелив платок с изображением Эйфелевой башни, она улеглась у подножия какого-то бегемота и жестами стала зазывать публику. Публика проходила мимо, но забеспокоились служители. Соня объяснила им, что этот обряд ещё встречается у жителей степей Таврии, в особенности, на Дерибасовской, но они и слушать ничего не хотели. Назревал скандал, пахло опять полицией. Вызвали для консультации директора музея, который, освидетельствовав Майю, не нашёл в ней ничего египетского, за вычетом браслета, купленного у арабского ювелира в подземном переходе за 30 шиллингов. Дискуссия тянулась долго. Майя порывалась показать причинные места, утверждая, что там-то и скрыто её египетское происхождение, директор же, по свойственной учёным стыдливости, смотреть отказывался, на предложение же пощупать, заложил руки за спину и предложил всем пятерым покинуть музей.

Приобщение к культуре прошлых веков не получалось. В “Мулен-Руж” давали новую программу, вход стоил 55 шиллингов, как и в “Максиме”, но надо было чего-то заказывать, вина же были не по карману. Отправились в “Дэй энд найт клаб” к знакомой чешке Кристине, куда вход был бесплатный, а вместо представления давали музыку на магнитофоне. Пили коктейль спесиаль и русскую водку с яблочным соком. Потом Гойко, невзирая на противостолбнячный укол, направился с Кристиной в кабинку. Выйдя ровно через час, он сообщил, что в кабинке обитая дерматином банкетка, красная лампочка, столик, присобаченный к стене и рулон с бумажным полотенцем. Холодностью чешек он был возмущён, кроме того, вопреки обычаям и законам его родины, на него был надет презерватив, которых он не выносил.

В это время Майя и Соня, ожидая героев на улице, предавались одинокому наслаждению, играя в гляделки. Вокруг них собралась толпа, старушки порывались вызвать скорую помощь, двое же полицейских активно включились в игру и тоже стояли, вылупив глаза друг на друга. Однако, боковым зрением наблюдали за порядком. Когда прибыла полицейская машина, в неё сначала погрузили полицейских, потом туда же сунули обеих девиц. Девицы продолжали глядеть друг на друга в полной темноте. Русский, венгр и югослав бежали за машиной, как на марафонском состязании. В знакомом уже участке девиц сунули в камеру, за водкой пришлось бежать мужикам. Двух полицейских так и не удалось растащить, они продолжали глядеть друг на друга, даже будучи повернуты спинами. Майе и Соне играть надоело, они охотно выпили принесенную водку и вступили в пререкания со смотрительницей. Соня бойко лопотала по-немецки, Майя же, демонстрируя свое египетское происхождение, изображала барельеф, при этом позы она заимствовала с греческих ваз и со скульптур индийского храма любви (Кхаджурато). На обеих были надеты наручники, но это мало мешало: Майя всё изображала ногами, начиная от позы лотоса и кончая позой рака из гороскопа. Смотрительница плевалась, но смотрела, как ей было положено. Более же всего эти позы развлекали трёх мушкетёров, которые стояли на четвереньках, сунув головы в окно, по случаю лета, открытое. Особенный восторг вызвала поза лотоса на голове, поскольку у Майи под юбкой ничего не было и даже растительность была тщательно удалена. В такой позе и застал её начальник полиции, которому предназначалась бутылка водки, разбитая при надевании штанов на Майю. Начальник полиции учёными степенями не был облечён, поэтому устоял, но попросил Майю переменить позу. Позу она переменила, отчего следующая поза не стала более пристойной. А именно, она встала в позу рака и наблюдала за начальником между собственных ног. Обращаясь к заднице, начальник попросил обеих уплатить 300 шиллингов в качестве залога, каковые и были тут же просунуты Гойко через решётку. Русский, оставаясь Инкогнито, не переставал наблюдать за Майей. Чувства его возрастали, что очень мешало при наличии шорт. Обе девицы были выпущены через боковую калитку, поскольку за спиной друзей уже начинала собираться толпа, чувства которой тоже возрастали.

В нумере их ожидала голодная борзая, которая, за неимением винограда, добралась до бутылки с одеколоном “Мэнз клаб” и, вылакав её, лежала пьяная. Кроме одеколона, пить было больше нечего, поэтому обратились к дамским духам. Майя принесла бутылку “Красной Москвы”, Соня – духи “Красная Армия”, а у Нины нашлось средство от потливости ног, которой она страдала. Будучи смешано в надлежащей пропорции по рецепту Венедикта Ерофеева, это пойло успокоило далеко уже не юных героев и подвигло поделиться биографиями.

Судьба Сони была незаурядной. Родившись в семье бедного еврейского раввина, не то в Виннице, не то в Жмеринке, она с детства получила отвращение к ивриту, о чём впоследствии, по причине выезда в Израиль, горько каялась. Её мама готовила только кошерную пищу, Соня же тайно любила свинину. Она росла угрюмой девочкой, что подчёркивали близко посаженные глаза. В средней школе она училась, опять же, не то в Житомире, не то в Виннице, где, служа машинисткой, она познакомилась с русским поэтом Аркадием Драгомыщенко. Он был похож на Добролюбова, носил бакенбарды и очки в железной оправе, и при этом отличался страстностью и любовью к поп-музыке. Поп-музыка и подкосила Соню. Дочь еврейского раввина, она стала играть на трубе и петь в обществе довольно длинноволосых и перманентно обкуренных гашишом молодых людей. Ансамбль был маленький, каждому приходилось играть на двух инструментах, а некоторым ещё и петь. Любовь к Аркадию оставила её в девушках, поскольку вся она сублимировалась на музыку, музыка же доходу не приносила, поэтому она ночью перепечатывала рукописи Аркадия, что тоже не приносило доходу, но отнимала время, пригодное для любви. По приезде в Ленинград она устроилась сразу на три работы, при этом успевала играть на трубе. Аркадий женился на другой и поступил в дворники, чтобы иметь прописку, встречались же они на репетициях творческого ансамбля, для которого Аркадий писал тексты. Она их ложила на музыку и исполняла. Когда ей исполнилось 27 лет, она поняла, что жизнь потеряна и повесилась. Из петли её вынули, Аркадий пообещал отдаться, но в это время подвернулась поездка в Иерусалим. Выйдя замуж за незнакомого человека, она потеряла его в Вене и, не зная, как звать, обратилась в полицию. В полиции по-русски не понимали, поэтому она села учить немецкий. Резиновый же член, который был ей подарен, был первым в её жизни членом, которого она видела, и, не будучи знакома с его назначением, она, тем не менее, его берегла. На ночь она ставила его на столик в стакан с водой, думая, что ему это нравится. Член же Гойко она за член не считала, поскольку тот был мягкий и с бубенчиком.

Гойко был тёзкой знаменитого Гойко Митича, отличался полнотой и неукротимостью. Было ему лет под сорок, впрочем, паспорта он не имел. Сын политэмигранта из Италии, он политэмигрировал из Югославии в Австрию, когда Тито начал вырезать звёзды у коммунистов на задах. Звезды ему удалось избежать, зато в Австрии ему сделали обрезание, приняв его за еврея. Грудь он имел волосатую, что, впрочем, не мешало ему ходить. Несколько обвисшие бёдра подчёркивали, что он твёрдо стоит на земле. Живот он имел выпуклый, равно как и зад. Звезды на заду не было. В этом он перещеголял своего земляка, Йоле Станишича, которому пришлось писать стихи в Советском Союзе, и при этом никогда не снимать штанов в присутствии публики, что очень затрудняло общение. Однако Марина Соснора питала слабость, не знаю, к звёздам ли вообще, но к звезде Станишича относилась одобрительно. Всё это не имеет отношения ко второму югославу, а именно, к Гойко. Гойко звёзд с неба не хватал на свою жопу, однако, приключения имел. Переходя австрийскую границу в рыболовных сапогах, он обратился за политическим убежищем к леснику, лесник недопонял и тут же завербовался в югославские шпионы, за что потом чуть не расстреляли обоих. Двух жён он оставил в Югославии и теперь очень страдал от недостатка женского общества. Подруги по отелю его не удовлетворяли: Соня была девственницей, невзирая на замужество (они поженились перед самым отьездом и жених в поезде не успел ничего сделать, потому что качало), Майя ему не давала, третья же подруга, Нина, отличалась его сложением и у него с ней ничего не получалось. Кроме того, она была диет-сестрой, югослав же не выносил уколов. Жил он на пособие Югославского фонда защиты и помощи политзаключённым, считал себя литератором, но ничего не писал. Одной из причин этого являлось то, что писать он вообще не умел, поскольку был неграмотным. Джойса же читала ему его вторая жена, которая была сельской учительницей и растлевала таким образом деревенских детей, за что и была посажена. При обыске у неё нашли ещё одну книгу, так что срок удвоили. Однако сделать благое дело, привить Гойко любовь к Джойсу на всю жизнь, она ещё успела. Из напитков югослав предпочитал крепкие, впрочем, не брезговал и винами. Обрезание его огорчало, но не мешало жить. Гойко был жизнерадостным, весёлым и до крайности отзывчивым человеком. Эпизод с пришиванием пуговиц отражает лишь частично, насколько далеко простиралась его любовь к компании. На войне он не был, поскольку подданства не имел, но любил рассказывать эпизоды из русско-турецкой кампании, в которой участвовать ему не довелось. Несколько раз сидел в тюрьмах, но всё обходилось благополучно. Один раз тонул, впоследствии страдал водобоязнью. Употреблял лосьон, но большею частию не по назначению. Как следствие чего, пахнул.

Здесь я должен отвлечься, поелику чувства, обуревавшие русского, он же Инкогнито, вдохновлённые к тому же коктейлем из духов, перекинулись с Майи на Нину, поскольку таковая уже пришла (из сортира) и сидела рядом. Когда она сидела, не касаться её зада было невозможно, поскольку, в противном случае, негде было бы вообще сидеть. Нина сидела рядом, и зад её располагался на площади, приблизительно, два квадратных метра. Зад был мягкий на ощупь и довольно тёплый. Будучи диет-сестрой, сама она диету не соблюдала, что ощутимо сказывалось на её нижнем бюсте. Верхний же бюст конкуренции выдержать не мог и, находясь без употребления по причине застаревшей девственности (Нине было уже 45), постепенно усыхал. Герой (по-прежнему зовем его Инкогнито) схватил её за зад, другую же, покамест ещё свободную, руку просунул промежду широко раздвинутых ног. Не встретив сопротивления, он растерялся, однако, действия свои продолжал. На ней была надета кремовая юбка плиссе, под ней же нечто невообразимое, называвшееся штанами. Штаны были без резинок и настолько широки, что туда можно было просунуть не только руку – голову! Однако голову он туда совать не собирался. Заставив её откинуться на спину, герой потянул руками за штаны, но убедился в бесплодности попытки: зад был неподъёмен, снять же штаны, не приподнимая зада, не представлялось возможным. Приходилось воспользоваться пространствам, оставляемым шириной штанов. Не обращая внимания на друзей, продолжавших делиться биографиями, герой озаботился о своих штанах и вознамерился приступить к делу. Нина мерно колыхала животом, и волосы её наощупь были весьма шелковисты. Однако обнаружить ожидаемое отверстие не удавалось. Всё было гладко, как на лице майора Ковалева. Но не нос он искал, а нечто ему прямо противоположное. Необходимо было попытаться перевернуть Нину и поискать сзади. Югослав и венгр охотно взялись ему помочь в этом предприятии. Нина не сопротивлялась, но и не делала попыток подняться. Будучи перевернута на живот и поставлена раком, она была подвергнута тщательному осмотру со стороны присутствовавшей публики. Искомое было обнаружено, несколько ближе к заднему проходу, нежели ожидалось, но всё же на месте. Герой, пожелавший остаться Инкогнито, одним уверенным движением лишил девушку столь долго мучившей её невинности. Благодарный вздох был ответом на его старания. На протяжении нескольких минут герой молился.

О Диана, Диана-охотница! Дай мне увидеть тело твоё, белое, как паросский мрамор, там, в тени кипарисов, где тонкий папирус растёт, где циперус листья раскинул над прозрачной водою ручья, где на мшистых камнях отпечатался лёгкий след ступни твоей и брошена туника, там, в тёплом сумраке леса, где хрустнет сучок под ногой – дай увидеть покатость бёдер твоих, нежный изгиб спины, когда узел волос наклонён, вот, ты коснулась ступнёю воды – как прохладна она, как прерывисто дышит высокая грудь – дай увидеть её! – и пускай разорвут меня псы, капли крови к ногам – только взгляд, только вздох, о Диана-охотница, мрамор мёртвых ступней, храм твой жгу, Герострат, ибо жду и тоскую, и мёртв.

В дальнейшем мы себе таких отступлений позволять не будем, ибо более важная задача – бытописать беспристрастно подвиги моих героев, в основном, сводящиеся к выпивке и иным культурным развлечениям – о боги, боги мои! – на покатом ложе чёрного диабаза, шкурой гишу укрытого, под опахалом из перьев павлиньих подаётся паштет из печёнок мурен с соловьиными языками, о залить эту жажду хиосским, нет, фалернского, мальчик, налей – как изящен живот твой и зад – как большой абрикос, розовым пухом покрытый – дай коснуться его, робких ног и незрелой и узкой груди, плеч твоих и ключиц, что под нежною кожей, как жилки, живут, мальчик! лей мне вина в этот рог, в этот рот, я как бог, боже, юный мой бог!

“Так уж вышло”, – как сказал мальчик Сережа Николаев, когда его спросили об этом, так уж вышло, Боренька Куприянов, ау, так уж вышло.

Так и не разобравшись с Ниной до конца, герой мой вместо этого приступил к выслушиванию её биографии. Впрочем, биография её была ординарна и, собственно, начиналась с него.

Диет-сестра.

Девственница.

Вероисповедания еврейского.

Последний фактор и позволил ей оказаться в Вене и, таким путем избавиться от предыдущего. Нина отличалась большими еврейскими глазами, столь большими, что (пропорционально) соответствовали её заду. При этом они имели ещё свойство увеличиваться, что имело быть, в частности, в процессе (по словам очевидцев. Герой – напоминаю, по причине позы – видеть их не мог. Что его волновало и даже огорчало). Больше она ничем не отличалась, за исключением скандальности характера. Сталкиваться мы с ней будем не часто, поэтому, полагаю, этих данных для неё хватит.

Имело бы определенный смысл начать нумеровать страницы. Проза длиньше, её больше, и платят за неё лучьше. Надобно такие мысли скрывать, но что проку? Каждый пишущий, за вычетом пишущий стихи, скрывает от себя эти мысли, но я согласен поступиться настоящим абзацем при выплате гонорара (за него можно не платить), но высказаться до конца. Почему-то, действительно, за прозу платят лучше. Кроме того, писать её легше. В этом я сам сейчас убедился. Лежи себе, выдумывай героев, а на Западе напечатают. На Западе всё можно напечатать. На Западе даже советскую литературу печатают и Джеймса Олдриджа. Так неужели мой изысканный труд не будет оценен по достоинству? Стиль – местами возвышенный, местами наоборот. Сюжет – да и нужен ли сюжет после Беккета и Алана Роб-Грийе. Я вот Натали Саротт читать не могу. А однако же, печатают. Себя же (то есть, я полагаю, моё же) – читать можно. Можно и не читать – это кто как посмотрит. Я вот посмотрел Джойса и читать не стал. Что-то мне в нём не понравилось. Мне и Беккет не нравится, хотя его и переводил мой друг, Молот. Друга своего я тоже читать не люблю – уж слишком это хорошо. Литература должна быть похуже. Что-нибудь вроде Микки Спиллейна. Вот кого я читаю с удовольствием! Или, скажем, Борис Пильняк. Правильно его расстреляли. Бориса Пастернака тоже читать невозможно. И ещё многих. Однако, надо заканчивать этот абзац, а то накладно получается.

Да, сидит он, значит, с Ниной (герой), а точнее, лежит. Или нет, уже сидит. И Нина сидит, уже перевернулась, значит. И остальные все сидят, кто на стуле, кто на столе, кто просто на Нине (напоминаю – зад у неё – два на два, это в окружности), сидят и размышляют: чему это они только что были свидетелями и даже, в некотором роде, помощниками? Не то чтобы им стыдно, поскольку герои народ неодушевлённый, нечто вроде гомункулусов, но и у них же должна быть своя этика, свои нравственные законы – осуждать или не осуждать, и как смотреть на то, что герой, будем звать его Инкогнито, ещё не очухавшись после Нины, уже к Майе под юбку лезет и при этом вторым зрением, есть и такое, на Соню поглядывает, а что ему Соня, если с ней даже собственный муж не справился. Впрочем, и с Ниной-то герой справился не без помощи добрых людей, но кто ему судья?

Биография Майи была, что называется, с географией. Родилась в Одессе, как Венера Таврическая, училась в Ленинграде, к любовнику ездила в Москву. Но родилась в Одессе в семье преподавателя Сельскохозяйственной академии по курсу искусственного осеменения быков. Отец бросил мать сразу же после рождения брата и тут же, не отходя от кассы (институтской) завёл себе в любовницы студентку на кафедре. Обе бабки жили в Краснодаре. У каждой было ещё по сестре, так что в целом – четыре бабки. Дед был один, но с ним еле справлялись. Я потому столь подробно останавливаюсь на биографии моей героини, что в дальнейшем понадобится разъяснить кое-что из фрейдистских комплексов таковой и во многом её оправдать. Будучи девочкой, влюблялась в мальчиков. Кончив школу, пыталась поступить в институт. Вместо института её трахнул преподаватель другого института, некто Парай Кошиц, завезя домой и напоив. От этого она интуитивно перестала доверять мужчинам. Пришлось устроиться горничной в санаторий, чтобы поиметь прописку. За опоздания из нумеров перевели мыть мужские сортиры. В одном из них была уловлена кинорежиссёром Куниным и попользована. Через неделю её вызвали в вендиспансер по подозрению в триппере. Пришла жаловаться в номер к безногому импотенту, юристу при кино по имени Мусик, пятидесяти лет отроду – и тут была трахнута. Мусику больше всего нравился минет. Разъезжал в кресле-каталке и говорил. Говорил он красиво и горнишным это нравилось. Подруга её, по имени Нина, тоже умела делать минет. Мусик держал обеих, пока первая ему не надоела. Была изгнана, поскольку не умела делать минет “волчий прикус”. Сделала аборт от пузрториканца и попала к поэту по фамилии Миша Генделев. Миша был неразборчив, более того, грязен и предпочитал анальный минет. Росту он был небольшого, ноги имел кривые и лоб в полпальца шириной, но зато занимался боксом. Кроме того, писал стихи, которые сам же переводил на идиш. Читать их было невозможно в любом варианте. Но ей нравилось. Кроме того, ей нравилось в Мише всё. Наконец, она вошла во вкус анального минета и больше ничем не занималась. Миша мылся редко, поскольку учился в Институте санитарии и гигиены, и знал, что болезни заводятся не от того. Майя любила Мишу девичьей любовью и краснела, когда при ней говорили “минет”. Но, наконец, настала пора уезжать в Израиль. Ехать пришлось порознь, поскольку Мишу больше волновал его диплом. Уже в Вене она узнала, что Миша защитился, получил назначение в службу канализации и мог удовлетворять свои наклонности без неё. Кроме того, его начали печатать. И сразу на двух языках – в газете “На страже Родины” и на идиш – в газете “Красный Биробиджан”. Цель была достигнута, и необходимость в выезде отпала. Она проплакала месяц, потом занялась аутоминетом. В этом ей очень помогал балетный кружок, оконченный в детстве. Ей снился Миша.

Венгру было далеко за пятьдесят. Лукашом он назвался в честь национального героя Матэ Залки, который, впрочем, писал омерзительную прозу, настоящего его имени никто не знал. Был он рыхл, пухл и пах. Пах отнюдь не пачулями, не розами и не лавандой. Пахнул он кислым потом, кислым же запахом из беззубого рта (челюсти ему так и не вернули), пахнул в паху, подмышками и между пальцев ног. За это его терпели, но не любили. Хотя он был незаменимым партнёром для игры в преферанс и для прочих невинных и милых шалостей. Он бегал в Австрию каждый год. Сначала в 45-м, потом в 56-м, а потом пошло всё чаще и чаще. На родине у него была семья, работа (он числился в творческом отпуску), но он предпочитал жить в Австрии. Кроме того, ему нравились русские эмигранты. Он любил с ними поговорить про 56-й год. Австрийцев эта тема не волновала, советские танки стояли в Братиславе, в 60 км от Вены, левые пробирались к власти. Венгр желал поделиться опытом, предлагал организовать восстание в Вене, в целях профилактики ещё до прихода коммунистов к власти, и баррикаду в день сражения на лестнице организовал тоже он. Зубы ему удалили советские хирурги, после того, как он откусил нос полковнику секретной службы и отказавшись выплюнуть, проглотил. Полковнику сделали пересадку, но римско-греческий нос, которым он так гордился, исчез навсегда. Как мы видим, вставные челюсти вернули старому бунтовщику способность кусаться, и друзья решили скинуться на несколько пар. Он был лыс, как колено, волосы у него были выдраны немцами, а о череп потушено несколько сот сигарет и сигар сотрудниками советской службы. К сигаретам он привык, а сигар не любил. Сам он не курил, но любил сосать мятные леденцы. От запаха это не помогало, но во рту было прохладно. Носил он черную фрачную пару, лысину же прикрывал бумажным платком. К женщинам был более или менее равнодушен, поскольку на одном из допросов ему отдавили почти целиком причиндалы. Однако, проституток любил, поскольку мог поговорить с ними о политике.

О главном герое, который Инкогнито, говорить нечего, кроме того, что он был русский, усики имел нахальные, но мерзкие, а колени – кривые. Больше он ничем от простых смертных не отличался. Впрочем, питал страсть к сигарам и к женщинам. На то и на другое у него недоставало денег, поэтому он или курил, или любил, но никогда не делал это одновременно. Женщин любил любых: способен был спать с Соней, с Ниной, Майя же была его мечта, мираж и наваждение.

Кроме того, седьмым действующим лицам является собака, о которой надо говорить особо.

Кличка: Нега

Возраст 16 месяцев

Окраска: муруго-пегая

Порода: русская борзая (псовая)

Экстерьер: элита

Переехала границу под видам пуделя, документы были посланы через Италию, откуда их никак не удавалось получить, жила в 6-м нумере, питалась, большею частию, виноградом. Виноград был дёшев, борзой же, для улучшения качеств шерсти, требовались витамины. Зимой её намеревались стричь, спряденную шерсть продавать в Советский Союз под видом манчестерской пряжи.

Ну, кажется, я и разобрался со всеми героями, на чём и заканчиваю печатный лист. В следующем листе мы подробнее расскажем о заботах и тяготах каждого в отдельности, кому отказали в Канаду, кому в ФРГ, и по каким причинам. Кроме того, будет повествоваться о различных происшествиях внутри данного отеля, о развитии любви двух главных героев, как вы догадываетесь – Майи и Инкогнито, они мне наиболее симпатичны, хотя об Инкогнито я почти ничего не говорю и даже не называю, Майя же – человек сложной судьбы, продукт завкафедрой искусственного осеменения быков и жизненных обстоятельств (в детстве её настольной книжкой была “Конская случная кампания” – отсюда склонность к гигантомании). Майя мне симпатична, и я не намерен этого скрывать. Остальные же герои, хоть и второстепенные, тоже имеют право на жизнь (и даже личную – в рамках повествования). В повествование будут врываться и другие герои, список которых заранее бессмысленно представлять: откуда я знаю, кто из них будет кто? Но в том, что они будут, в этом я уверен.

Гансик плакал в духовке. Юные Гансики венгерского производства продавались в Австрии по 140 шиллингов в магазине ЛЁВА. На упаковке было написано:

Гансики. Приуготовление гансиков.

“Как только гансик освежеван, тотчас же надлежит вынуть из него потрошки. Потрошки приуготовляются отдельно, в оливковом жиру на противне. Тушку же гансика следует обмыть, откинуть на салфетку и по истечении получаса натереть солью с мелко толченым перцем. Селитру добавлять не следует, поскольку от селитры мясо гансика темнеет и приобретает дурной запах. Гансиков можно приуготовлять на пару, можно же, предварительно сбрызнув его прованским маслом, завернуть в бумагу и готовить в духовке. Чтобы не подгорал, поливать белым вином, можно и красным, но в этом случае надобно предварительно нашпиговать гансика маринованными грибами и кайенским перцем, в задний же проход вставляется трубочка для дыхания. Гансик поспевает скоро, поэтому тотчас же надлежит озаботиться на счет гарнира. В качестве гарнира годится брюссельская капуста (если брать консервированную, то следует отцедить с уксусом). Горошек и машрумы готовятся фри, каперсы же придают гансику пикантность. Подается на стол целиком, при этом в зад ему вставляется острый перчик, чтобы гансик был подвижнее, или же порционно, при этом гансик разрубается вдоль хребта. Юные гансики хороши летом, к осени же они желтеют, и недобросовестные торговцы под видом гансиков продают китайчиков, партиями привозимых из Гонконга”.

Лукаш ел гансика и плакал. Будапештская весна навевала на него тоску. Гансик был приуготовлен по всем правилам, об этом позаботилась Майя. В магазине ЛЁВА была закуплена следующая снедь: консервированная макрель японского производства, устрицы из Малайзии, португальские анчоусы, консервированная колбаса производства ФРГ, брюссельская капуста из Бельгийского Конго, солёные огурцы а ля рюс производства эмигранской общины Сиднея (Австралия), маринованные грибы с луком из Италии, яйца перепёлки без скорлупы японского производства, бамбуковые побеги и спаржа с острова Тайвань (Формоза), восемь пакетов куриных яиц из Румынии (половина из них тухлые) и некоторое количество бутылок. Намечался пир. Фрукты в счёт не шли, поскольку были дёшевы. Покупал русский, будем звать его Инкогнито, и за незнанием языка, тыкал пальцами в различные предметы. Сзади шла Нина и складывала всё это в тележку. Венгр, а также Гойко, Майя и Соня ждали в машине. Рулевое управление у неё действовало, но не было номерных знаков. Капота на моторе тоже не было, поэтому все механизмы вращались и крутились и скрежетали на глазах у ошеломлённой публики. Выключать на остановке было нельзя, поскольку мотор принципиально не заводился. Ключи были от другой машины. Русский, надо сказать, уже проклял всё на свете, когда ему пришлось эту машину, гружёную бабами, катить под гору на улице с односторонним движением, при этом Лукаш, пытаясь завести мотор, ехал частью по мостовой, а частью по троттуару. Русский же бежал сзади и подталкивал машину можжевеловой тросточкой. Ездили в сауну, в сауну с бабами не пустили, хотя их выдавали за массажисток. Не помывшись, отправились в магазин. Герой, к тому же, был одет не по сезону тепло. На нем были коричневые кожаные штаны и дублёная козья куртка мехом внутрь. Опирался он сразу на две трости букетом – одну из можжевельника, сработанную ещё декабристами (на набалдашнике был вензель М.О. и далее шли надпись “Sibirien”, офицерский палаш, рука в кандалах, дубовые листья, цепь и прочие аксессуары освободительного движения), вторая же была с набалдашником из корня карельской березы и вообще представляла собой обструганный ствол вверх ногами работы мастера В.Березовского, который свободное от геологии и поэзии время уделял фотографии и рукотворству. Русский захватил её из России, как сувенир, но она годилась и на большее.

У машины происходили события. Рядом стоял полицейский фольксваген “ВП-29” и, как в фильме “Вестсайдская история”, танцевали полицейские в форменных брюках, рубашках и фуражках, на одном был пистолет. Старшему полицейскому было лет под семьдесят, и морда у него была вытянутая, поскольку на пенсию не отпускали (никому не улыбалось служить в полиции при социалистах), второй же годился ему во внуки, будучи лет двадцати и являясь обладателем прыщавой физиономии и пары прескверных усиков, на которых к тому же засохла младенческая сопля. Старшему приходилось сталкиваться с русскими, он употреблял выражение “Шорт папери”, добро б, без немецкого акцента, кроме того, ему очень не нравилось, что русские ездили в 45-м году в машинах без номеров. Венгр утверждал, что Австрия до первой мировой войны входила в состав Австро-Венгрии и на этом основании требовал у полицейского документы, в частности, документы на право ношения оружия до наступления комендантского часа. Оба полицейских отличались завидным здоровьем, рост их колебался от метра восьмидесяти до метр девяносто, однако, Нина первая перешла в наступление. Завизжав, она запустила в полицейских банкой ананасового компота, за ним последовал персиковый, мужчины же вдумчиво разбивали о полицейские фуражки бутылки с джином и виски (и то, и другое было австрийского производства и, следовательно, никуда не годилось). Наиболее действенным оружием оказались румынские яйца, они сочетали в себе элемент гранат и газовой атаки. Непривычные к подобным средствам поражения, полицейские позорно бежали, при этом, помимо яиц, у младшего на усах , рядом с соплёй, прилип кочешок брюссельской капусты. Однако, в магазин пришлось идти по новой. Полицейские ввели в расход шиллингов на триста, поэтому решено было обойтись без закуси. Заодно угнали полицейский фольксваген.

Штраф пришлось уплатить. Полицейские обратились к мадам Беттине, содержательнице пансиона, она направлялась в Рим для ознакомления с папской туфлёй, и будучи в лирическом настроении, выложила 500 шиллингов. Мистер Беттина, питая слабость к художникам, сходил домой и принес пять бутылок “Cтоличной” водки, купленной у непьющих эмигрантов. Так что пир всё равно состоялся. Оснований для празднеств не было, поэтому уговорили Майю объявить себя именинницей, на что та охотно согласилась, но потребовала подарков.

В пансионе стоял собачий лай. Лаяли еврейские мамы, басом рычал мясник из Одессы, хрипел апоплексического вида скрипач, дети заливались болонками. Профессор из Риги лаял корректно и отрывисто, русская борзая скулила. Игорь Шур стоял на четвереньках перед доберманом и близоруко щурился, пытаясь укусить его за нос. Жильцы озверели. Майя была укушена за икру, больше же всех досталось Нине. Ветеринары метались по номерам и пытались прекратить эпидемию бешенства. Наиболее буйным делались уколы серой в задницу, остальных же заставляли нюхать нашатырный спирт. Пудель Артоша вскочил на конторку и оттуда гадил на всех.

Все это началось с молчаливой борзой. Ей опять не досталось винограду. Виноград был засунут Майей за шиворот младшему полицейскому и аккуратно раздавлен туфлёй. При вторичной закупке продуктов про виноград забыли. Озверевшая от голода борзая понеслась по комнатам отеля, кусая кого попало. Тут же, с энтузиазмом, в действо включились жильцы. Скандал был потушен соединёнными усилиями четырёх машин скорой помощи и обильных инъекций серы и других транквилизаторов.

После пяти бутылок водки лежали вповалку. Гойко почему-то обнимал Лукаша, на русском же лежали сразу три бабы. Но после “Столичной” его не волновала даже Майя.

Майя лежала в номере на спине, грызла апельсин и плевала семечками в картину Саллера, за которую было засунуто павлинье перо. Предстоял разговор в канадском посольстве по поводу возможности выезда в Канаду. Майя не забыла ещё первый визит, когда она была трахнута на географической карте Советского Союза, при этом одной половинкой она лежала на европейской части, другая же, принимая Уральский хребет за промежность, располагалась в Азии. Это-то и было обидней всего. Когда она, будучи слабой в географии, чрезмерно наклонилась над картой, пытаясь отыскать Одессу где-то в районе Белого моря, дежурный офицер канадского посольства, не выдержав зрелища широко расставленных Майиных ног (при этом, она, как всегда, оказалась без трусиков, – имея одну пару французских панталон, она надевала их по особо торжественным случаям, когда необходимо было их снимать, в остальные же дни обходилась без), повторяю, не выдержав и не сдержавшись, активно нарушил армейскую дисциплину, удовлетворив Майю в приёмной посольства не менее восьми раз на протяжении получаса. И теперь она раздумывала, надевать ли ей французские панталоны, поскольку не была твёрдо уверена, кому принадлежит Канада – Англии или США. При чём тут французские трусики, она затруднялась сказать, но в детстве она читала Конан-Дойля, каковой, как известно, противоречил Куперу по части оценки французских владений в Америке, кроме того, компания Гудзонова залива опиралась, как известно, на английский капитал, эскимосы (ихалмюты) оставались безхозными и тяготели к Дании, которая владела родственной им Гренландией, но на этом её сведения по части Канады заканчивались. Кроме того, она намеревалась потребовать, чтоб под неё подстилалось отечественное знамя, как это было в Риге, когда её имел секретарь райкома партии. Майя была патриоткой. Французские трусики она всё-таки не надела, по этой же причине.

В соседнем номере страдал русский. Помимо похмелья, он угрызался тем, что не воспользовался случаем обладать Майей, и по свойственной похмелью меланхолии полагал, что такой случай не скоро представится. Майя виделась ему недосягаемой, со своей причёской под пуделя, пухлыми губами сердечком, длинными ногами и крутыми бёдрами. Ногти у неё тоже были длинные – и обычно покрашены в красный цвет, а грудь самоанской формы. Это он знал твёрдо, поскольку в детстве читал учебник по гинекологии, а в дальнейшем его чтение составляли “Народы мира” и “Половой подбор” Дарвина. Так что он знал, чего хотел. Он хотел Майю. Он хотел её боком, раком и вверх ногами. Он хотел её пылко, страстно и исступлённо, но сначала надо было опохмелиться. Ковыряя вилкой в зубах, он отправился по номерам. В номере у мадьяра кто-то играл на гитаре и плакал. Войдя в номер, упомянутый Инкогнито застал следующую ситуацию: венгр сидел на коленях у Нины, при этом сжимал в руках гитару, на которой лопнувшие струны вились, как волосы блондинки. Оставалось ещё две струны, на них-то он и играл. Нина нежно обнимала его, баюкая, как младенца. Перед диет-сестрой стоял, наполовину пустой, флакон духов “Сеньорита”. Лукаш же, размазывая слёзы по щекам, тянул из бутылочки с детской соской средство от потливости ног. На столе стоял арбуз с выеденной сердцевиной. Нина инкрустировала лысину венгра незрелыми арбузными семечками, при этом одна грудь у неё была обнажена, как после кормления. Хотелось плюнуть. Инкогнито плюнул на пол и растер ногой. Венгр тоже плюнул, но в него не попал и начал жаловаться. Гансик обошёлся ему боком. Всю ночь Лукаш не слезал с унитаза, причем воды в отеле не было по причине протечки в 11-м нумере, где еврейская мама, засорив раковину бананом, развинтила трубы и не смогла их свинтить. Бдительный директор Коля отключил воду и все шесть сортиров лишились воды. Подобные катаклизмы часто потрясали отель цум Тюркен, путём чего отель приобретал устойчивый запах. В нумере 2-ом две близняшки чистили зубы, пользуясь биде. Столкновение с западной культурой не проходило бесследно. Писсуары использовались в качестве рукомойников, в унитазы спускали консервные банки. Один несчастный местечковый шорник принял ведро для использованного пипифакса за ночной сосуд и нагадил в него. Уборщица, польская еврейка или еврейская полька, охотно откликавшаяся на имя пани Анна, долго изъясняла напуганному шорнику принцип действия унитаза и, сняв с него штаны, пыталась насильно усадить. Шорник брыкался и от смущения начинал ржать по-лошадиному. Белизна унитаза действовала на него, как на негра.

В нумере у Гойко пили смирновскую водку. При этом югослав подпрыгивал и кричал: “Гей, славяне!” Водка пробуждала в нём националистические настроения. Обняв русского за шею, он предложил ему в конфиденциальном порядке пойти и набить венгру морду. Он желал немедленно повторить 56-й год. Кроме того, его смущали евреи. К ним он имел некоторое отношение путём насильственного обрезания, а ему хотелось погром. В качестве арбитра пригласили Соню. Соня пришла с учебником немецкого языки и в процессе разговора штудировала сильные и слабые глаголы. Соня пожаловалась, что у неё улетел лифчик, который она вывесила просушить на окно. Пришла она без лифчика, поэтому русский и югослав тут же принялись щупать у неё груди. Каждый тянул в свою сторону, при этом русский пытался намотать Сонину грудь на кулак. Зачем-то разбили молдаванскую баклагу, принесённую Игорем Шуром в подарок мадам Беттине и использованную для хранения нюхательного табаку. Нюхательный табак применялся от клопов, чихали и чахли – жильцы. Клопы же не выводились, их партиями завозили из Советского Союза, что являлось одной из форм террористической деятельности палестинцев. Простыни для отеля поставлялись УВД Одесской области, что явствовало из чёрного клейма, стоявшего там, где ноги. На эмигрантов это действовало, как ласковый шопот Родины, и они засыпали, прижимая простыни к грудям. Соне простыней не выдали, ссылаясь на то, что она одиночка. Одиночкам в отеле жилось туго. Игорь Шур менял “Русскую мысль” на марокканские сардины, при этом газету он предварительно прочитывал, сардины же съедал. Было голодно и холодно. ХИАС давал 50 шиллингов в день, “Русская мысль” стоила 15. Озверев от такой жизни, директор отеля Коля набрал в рот заварки, сел задом на горячую электроплитку, тоненько посвистывал носом. Приглашённый корреспондент Петер Хоффер из газеты “Свенске дагблад” стенографировал Колины высказывания и снимал его в различных ракурсах. Снимки были опубликованы в газете, после чего Улав Пальме устыдился и Коле была выдана желаемая и долгожданная виза. Невеста в Швеции отказала ему, ссылаясь на ошпаренный зад – из солидарности она тоже была вынуждена сидеть на плитке, причем забыла снять кипящий чайник. Сидячие забастовки имели успех. ХИАС вынужден был пересмотреть суммы, ассигнуемые на содержание. Коля торжествовал, хотя и вынужден был оставаться холостым в ожидании сексуальной революции, намечавшейся в Швеции.

Из конкуренции в отеле начала выходить газета “Одесске дагблат”, печатавшаяся сразу на пипифаксе. Редактором себя заявил Игорь Шур, хотя в Одессе никогда не был, и редактором тоже. Для начала напечатали фотографию “Мисс Одесса”, для которой уговорили попозировать Майю. Майя желала фотографироваться только “ню”, при этом в ракурсе “три четверти” сзади. Газета выходила тиражом по количеству жильцов, при этом пипифакс подписчики вынуждены были приносить сами. Читалась она хором в клозетах, это была, своего рода, молитва отеля.

Пахло брюссельской капустой. От неё начиналось несварение желудка, хотелось написать письмо домой. Русскому писать было некуда, он сам себе отправлял корреспонденции на “до востребования” в Рим. Здесь это называлось иначе: “Пост рестант”. Получить было невозможно, поскольку в Рим он не собирался, но утешало сознание. Ещё он писал Майе и тоже отправлял в Рим на “до востребования”. Майя хотела в Канаду. Ей нравилось отношение в канадском посольстве и от Канады она ожидала многого. Соню же привлекал Рим. Итальянского языка она не знала, но надеялась к тому времени выучить немецкий. Соня хотела поступить в женский духовой оркестр, она завидовала Мэрилин Монро. Майя, в свою очередь, подала заявление на специальность секретаря-машинистки, на вопрос же, умеет ли она печатать на машинке, ответила отрицательно, но прибавила, что умеет делать минет. Это в карточку не вписали, но предложили попробовать. Сотрудники посольства подходили по очереди. Майя трудилась в поте лица, но во въездной визе в Канаду ей отказали. Оставалась Австралия. Делать минет утконосам Майя затруднялась, но надеялась освоиться. В свободное от изучения немецкого языка время Соня играла на трубе. Вот и сейчас, запершись в ванной, где ночевала уборщица, а днём змигранты стирали носки, Соня старательно дула в медный солдатский горн с клеймом Усть-Ижорского полкового оркестра. Звуки, выдуваемые ею, напоминали концерт ишаков в Средней Азии, но Соня заявляла себя сторонницей додекафонической музыки и в комнате у неё висел портрет Шёнберга или Шостаковича, точно она не знала. Впрочем, югослав Гойко признал в нём портрет Джойса, которого он никогда не видел. Соня упражнялась по утрам и во второй половине дня. Оглушённые жильцы подкарауливали её на выходе, дабы запихнуть ей трубу в задницу, но в общей свалке не успевали. В американское посольство она явилась тоже с трубой и, после того, как она продемонстрировала секретарям посольства свое искусство, два дюжих сержанта повлекли её к выходу. Соня яростно отбивалась и требовала свидания с послом. На ступеньках лестницы все покатились, а когда встали, солдатский горн торчал-таки из Сониной задницы и даже издавал неразборчивые звуки. Соня была отправлена в хирургическое отделение для извлечения инструмента из анального прохода. Во время операции труба продолжала играть. Корреспондент газеты “Курир” Вернер Эртель, подкупив санитарок, пробрался в операционную и сделал ряд снимков. На следующий день газета вышла с заголовком “Русский Армстронг”, под которым была помещена фотография Сониной задницы. После этого случая, который прославил её на всю Австрию, Соня играть не перестала, но в посольство больше не ходила. Нина же записалась на ФРГ. Её дивные еврейские глаза производили неизгладимое впечатление на западно-германских немцев, когда же она боком входила в дверь кабинета, все вставали, поражённые её задом. Немцы отличались любовью ко всему основательному и после состоявшейся проверки, не фальшивый ли зад, преисполнились уважения к Нине. Уважение было обширным и основательным. Плакали.

Пили водку с солёным огурцом, закусывали ржаным хлебом. Пели: “Ой, рябина кудрявая...”, песню из кинофильма “Калина красная”. Еврейский мясник плясал “Яблочко”, ему в такт хлопали парикмахеры. Часть евреев записалась в славянофильскую организацию “Советский Йом-Кипур”. Вызревала тоска по родине. Сотрудники советского посольства в Вене забаррикадировали православную церковь, находящуюся на их территории. Службы приходилось отправлять в часовне. Союз нерушимый содержал в Вене огромный штат. Внутри посольства ходили в форме и устраивались учения. Атомные тревоги происходили ночью, все одевались в белые балахоны и бегали, как покойники. Впечатлительные венцы боялись проходить. Хозяин еврейского магазина икон на Потсдамштадтштрассе заключил негласное соглашение с правительственными органами. Иконы доставлялись ему в запакованных ящиках, для консультации его часто вызывали в Москву. Он имел свободную визу. Органы принадлежали советскому правительству и при этом были секретными. Они занимались выявлением и вылавливанием спекулянтов русскими иконами заграницу и, тем самым, нарушающими официальную монополию государства. Толпы эмигрантов из Советского Союза приходили в посольство и просили политического убежища. Их отправляли товарняком на строительство КАМаза. Наиболее сознательные просились на БАМ. Каждому вручалась лопата и Уголовный кодекс Советского Союза. Ехали с пением “Москва – Пекин”. Евреи кричали: “Хинди – русси бхай-бхай!” Проводники вагонов были одеты в русские национальные костюмы защитного цвета. Вооружены они были дробовиками и мелкокалиберными пистолетами, закупленными в Австрии через посредство Чехословакии. При отправлении поездов давались салюты тридцатью артиллерийскими залпами. В районе Вестбанхофа не оставалось ни одного целого стекла. Бухарские евреи, вооружённые афганскими кинжалами в красных сафьяновых ножнах (кинжалы покупались по гарантийному письму в специализированном магазине на Марияхильферштрассе), тут же на платформе разоружались и сажались в одиночные теплушки с пломбированными дверями. Детям повязывались пионерские галстуки. Посиневшие дети с вывалившимися языками хором рявкали: “Всегда готов!” Мамам выдавались ватные штаны и оранжевого цвета телогрейки. Наконец, кондуктор подавал сигнал: “Трогай!”, и все трогались. Некоторые шли пешком. Начиналась массовая реэмиграция на родину.

В пансионе цум Тюркен репатриантов не было. Тоска по родине заключалась в том, что курили болгарские сигареты, присылаемые из Советского Союза. Сигареты были затхлые, поскольку проходили через таможню, но обходились дешевле австрийских. Русскому вместо сигарет прислали полотняную скатерть и десять бумажных салфеток на имя С.Гольбрайха в Рим. На таможне перепутали, Гольбрайху же послали сигареты. Нина вышила крестиком на салфетках могендовид, салфетки отнесли в магазин художественных промыслов. Скатерть же использовали как пеньюар, прорезав предварительно в ней дырку. В пеньюар заворачивались по очереди, при этом дырка приходилась в районе причинных мест. Это облегчало общение. Вытирались об ту же скатерть.

Герой вожделел Майю. Майя, мираж, наваждение, высилась непристойным массивом. Груди её напоминали Ханаанские холмы, опалённые зноем, бёдра были подобны стволам кипариса, между ними же “таился вход пленительный в Эдем” как сказал Владислав Лён. Не оставляет сомнений, что Лён тоже был знаком с Майей. Популярность её на родине, после отъезда за границу, сильно возросла. Миша Генделев в тоске и сомнениях предавался одинокому наслаждению, при этом член из суеверия держал левой рукой. Помогало мало, и Миша сублимировался, переводя себя уже на иврит. Читать его всё равно не читали, но канализационная сеть требовала своего певца. Газета “Красный Биробиджан” не выплатила гонорара, и Миша зачах. В стихах он начал богохульствовать, называл Святую Деву “блядью” и предлагал отдаться, но советские издатели сговорились его не печатать. Майя сочувствовала Мише, обращалась к телепатам с просьбой транспортировать за кордон хотя бы малые половые губы, и писала письма в Советское Правительство, но они не доходили.

Ах, Миша, Миша Генделев! Зачем я тебя породил, не давая герою слиться в экстазе с образом пленительной Майи, Майи крутобёдрой, Майи Каллипиги, у которой живут лишь бёдра, грудь и живот, а всё остальное отсутствует, немо, лишено разума, и голова, стриженная под пуделя, и пухлые губы сердечком, жопкой куриной, алые, как розмарин, и уродливые ступни советской женщины, вынужденной ходить в сапогах-”Скороходах”, не тех, что до революции выдавала та же фирма, а в новых, по западному образцу скроенных, сляпанных и пошитых из отечественного дерматина, кожи свиной и иных заменителей, ножки китаянки-японки, горестной Ли-Минь-минь с розовым педикюром, мечта педераста, скопище импотентов на капише разведённых ног, губ, розовых, малых, осквернённых обрезком Иуды, мудей талмудиста касание, узенький лоб, лобик, лобок, шерстью заросший, паленый индей, иудей, семиот, семинол, семенник, осеменитель скота, заменитель достоинств мужских – в музыку бёдер и лядвей твоих блядовитых, нагих, бледноватых и ватных.

Приватные занятия Майи не оставляли сомнений. Она отдавалась. Отдавалась оптом и в розницу, не ощущая разницы, отдавалась евреям, венграм, пуэрториканцам, нациям оскорблённым и униженным, малым народам открывала она малые губы свои, в помаде губной, в мышином помёте – адамовой памяти Сима, Хама и Иафета, блудница библейская, цимес и тохес и боль. Там, где любовь пролегала дорожкой жены – сапролегния гнила, саркомой росла в мелкой поросли сдвинутых ног, погребальный венок, там, где споры грибков, спирохета, спринцовка и цель.

Увы, бедный Йорик! Героев не выбирают, герои сами властно вторгаются в повествование, из второстепенных занимают ведущие посты и пусты уста мои, не в силах остановить их вторжение. И в самом деле: на какого Луи Каторза сдался мне Миша Генделев? И писать-то о нём противно, и думать – ан, нет же! – заполонил думы моей героини, захолонул сердце, автора захомутал, и поехали – воспоминания, реминисценции, минет, обрезание, будто и тем больше нет, будто мир во Вьетнаме, будто у чилийских детей животики с голоду не пухнут и арабские террористы не толкутся у израильского посольства, пластиковые бомбы на подошвах, во рту – сигара с динамитным патроном, на немытых руках – вакцина сифилиса, здороваются с приходящими евреями, дышат в микрофон, телеглаз за ними следит, а что делать, если Садат соглашение со Штатами не подпишет, оккупированные территории не освободят, баржи-сухогрузы из Советского Союза по Суэцкому каналу пропускать не будут, а тут ещё сирийцы со своими айсорами, курды персюков в Афганистане режут, красные кхмеры разряжают оружие в честь международной разрядки и при этом в своих попадают, Солженицын на конгрессе в Вашингтоне выступает, а тут ещё жена Сахарова приехала, а я про минет, про Мишу, публичное обрезание у синагоги в знак солидарности с евреями, массовая демонстрация советской интеллигенции у мавзолея – и все обрезанные на подушечках держат, образованцы, Володя Максимов деньги у Шпрингера принял, а если Киссинджер не даёт, и в “Континенте” меня не печатают.

... В отеле цум Тюркен взорвалась граната. Принесли её детишки с улицы – подложил добрый дядя араб. Или это была пластиковая бомба – в тонкостях вооружения никто не разбирался. Принесли и положили на стойку в вестибюле отеля, где обычно сидел директор Коля, а по вечерам играли в преферанс. Положили на виду у всех, круглую, как дыня и такого же цвета, защитного. Принесли рубчатую, как подошва, с тоненьким хвостиком – запалом. Она лежала и тикала. В неё был вмонтирован механизм от ходиков. Ждали сапёров, подойти к ней никто не решался. Но и уйти было боязно: вдруг не увидят взрыва? Позвали русского из бельэтажа. Русский провёл своё детство в Сиверском овраге, где в конце войны был взорван немецкий склад боеприпасов, детишки бегали туда и приносили домой мины, взрыватели, автоматы и диски, гранаты пехотные, противотанковые, зажигательные пули и разрывные, разряжали, стреляли, взрывали, глушили рыбу, друг друга и деревенских жителей, каждый день в овраге подрывались сапёры, но колючей проволокой овраг не обнесли: надо же было разминировать его, хотя бы силами населения! В Вене разминирование велось советскими войсками-освободителями: на углу Гюртеля и Шуманнгассе сохранялась надпись: “Проверено”. И дата: “1945 год”. Потом русские заминировали Вену снова, на этот раз уже советскими минами. В 1975 году появились мины арабские. Зная любовь русских к минёрному делу и сапёрному, позвали героя, он покамест остаётся всё тем же Инкогнито, и предложили ему показать своё искусство. Русский повертел гранату в руках, зачем-то обнюхал её, попробовал на зуб и, увидевши хвостик, немедленно его выдернул. От взрыва в отеле вылетели все стёкла и в шкапах разбились стаканы, воздух наполнился отвратительной вонью, мамы попадали на пол, карты, как ветром, сдуло, игроки полезли под стол, стоял один русский, чёрный, как арап, по-прежнему держа в руках хвостик от металлической дыни. Он временно оглох и забыл, как сказать “мама”. На обращения к нему он не отзывался и только ворочал белками, отчего ещё больше смахивал на негра.

Говорил: “М.”

абвгдеежзийклмнопрстуфхцчшщъыьэюяабвгдеезжийклмнопрстуфхцчшшъвьэюяабвгдеежзийклмнопрстуфхцчшшъыьэюяабвгдеежз

ийклмнопрстуфхцчшщъыьэюяабвгдеежзийклмнопрстуфхцчшшъыьэюяабвгдеежзийклмнопрстуфхцчшшъыьэюяабвгдеежзийклмноп

рстуфхцчшщъыьэюяабвгдеежзийклмнопрстуфхцчшшъыьэюяабвгдеежзийклмнопрстуфхцчшшъыьэюяабвгдабвгдабвгдабвгдабвабв

абабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабабаба баба, баба, баба, баба, баба, баба, баба, – баба, – б….

Азбуку пришлось постигать заново. Сначала на пальцах, жестами, изъясняя Майе свою любовь, потом, когда Майя удалялась на недоступное расстояние, звуками, в которых фигурировало: “Ба-бу бы...” и ещё одно слово на “б”*. Так герой ласкательно называл Майю. Ей это нравилось. Ей теперь в нём нравилось всё. Не только автор, но и она считала его, действительно, Героем. Миша Генделев был забыт окончательно. Торжествовал Герой, назовем его Инкогнито. Хотя именно этому Инкогниту Майе пришлось отмывать брюки. Это её не смущало. Она, как мы говорили, любила анальный минет. То, что герой произносит неразборчивые звуки, тоже мало смущало её. Она понимала, что он хочет сказать, и этого было достаточно. Остальные жители отеля, похрустывая стеклом на зубах, героем его не считали. Им приходилось спать в проветриваемых комнатах, из которых, однако, не мог выветриться запах арабской пластиковой бомбы. Кроме того, некоторые отупели на оба уха, и поэтому при разговоре крик стоял в отеле несусветный. Кричали мамы и папы, кричали дети, отель приобретал репутацию самого шумного заведения в Вене.

--------------

* (блядь)

Однако, оставим русского постигать азбуку, а жителей отеля выковыривать стекла из зубов, Майю же мечтать об анальном минете. Обратимся к остальным героям, которых мы, как бы, забыли. Венгр и югослав, Соня и Нина удалились из поля нашего зрения, но это не значит, что их не было совсем. Они были, но временно не функционировали. Венгр зарабатывал на жизнь точкой бритвенных лезвий, которые собирал по помойкам, чистил, вкладывал в пакетики и продавал в парфюмерный магазин на углу. Югослав же устроился продавцом газеты “Altes Groschen-blatt”. Ему выдали оранжевую куртку с надписью на спине, он ошивался около кафе, и ему мешали арабы, отбивая у него хлеб. Чёрные, они были заметнее в грязном свете уличных фонарей, и к ним охотнее обращались. Соня и Нина пошли на панель. Поскольку они занимались этим в свободное от изучения немецкого языка время, никто их не упрекал. Панель они подметали и поливали водой, таким образом приуготавливая её к разносторонней деятельности венских художников и ювелиров. Художники рисовали пастелью прямо на панели, ювелиры же, большей частью вьетнамцы и какие-то конголезцы, предварительно подстилали коврик, на который выкладывали продукты своей не весьма развитой, хотя и древней, цивилизации: кольца, браслеты и амулеты, с клыками и без, серебряные, нефритовые и костяные. Никто их не покупал, но они сидели с кусачками и плоскогубцами, беспокоя прохожих и своим видом волнуя флегматичных австрийских женщин. Покупали у них те же вьетнамцы, только туристы, а у конголезцев – негры из Соединённых Штатов. Совершался круговорот вещей в природе. Деньги из одних карманов переходили в третьи, принося доход государству и позволяя поднять зкономику. Никто не голодал, за вычетом небольшой группы, голодавшей в знак солидарности с политзаключенными разных стран. На завтрак голодающим подавалась обезжиренная свинина, яйца без желтков, кофе без кофеина. Хлеб они не употребляли, особенно чёрный. Меню голодающих посылалось в тюрьмы и военизированные дурдома Советского Союза. Полит- и просто заключённые, облизывались и писали протест. Писать было не на чем, поэтому протест высекали в скальном массиве. Впоследствии благодарные потомки поражались солидарности двух миров. Нина шила Соне бюстгальтер взамен улетевшего. Обеих девушек волновала проблема “завтра”. “Завтрак туриста”, как они стыдливо именовали минет, их уже не удовлетворял. Перепадал он нечасто, и хотя Ален Бомбар героическим экспериментом доказал, что можно переплыть Атлантику, питаясь собственными выделениями, им хотелось чего-нибудь более существенного. Эта манная каша на завтрак их не устраивала. Устрицы полагалось поливать лимоном, жарить же лобстеров на пару от водорослей, как это любила делать Сюзанна Масси на необитаемом Оленьем острове, не хватало времени, энергии и ингредиентов. Хотелось шашлык по-карски, бастурму, судачков “орли”, хотелось чавкать, жевать и истекать соком. Дистрофическое сложение Сони, зарабатывающей себе чахотку игрой на трубе, требовало основательной пищи. Требовало мяса и риса, как требовали китайские коммунисты во времена европейского владычества. В настоящее время они удовлетворялись соевым соусом и морской капустой, и у них не хватало сил выкрикивать лозунги, за что некоторые были обвинены в ревизионизме.

Соня не хотела быть китайской коммунисткой, равно и монгольской, есть поджаренную дзамбу, запивая её зелёным кирпичным чаем. Соня хотела питаться по-европейски – копчёной свининой, гуляшом сегединским, кнедликами с капустой, есть омлеты и котлеты, бифштекс средний, прожаренный, с кровью, седло дикой козы, шпигованное почечным жиром и чесноком, есть колбасы и прочую жирную снедь. Она с вожделением поглядывала уже на Нину, представляя разделку на тонкий край, филейную часть, шейную вырезку, рёбра, брюшину, пупок. Книжка, сычуг и рубец Нинины мало её волновали, хотя она не без оснований относила её к породе жвачных – Соня требухи не любила. Ливер же ела сырым, в целях поддержания кровеносной системы. Любила сырой костный мозг, кровь пила и жевала каймак. Ей бы жить бы в Туве, где мужчины лежат на кошме, пьют арак, а старухи, закинув аркан на коня, вены режут и пьют тепловатую кровь, ей бы жить бы в Туве. Но она жила в Вене, а до этого в Жмеринке, Виннице, Киеве, где кошерную пищу едят, мяса нет, а по праздникам варят мацу.

Позавтракав яичком всмятку и чашечкой кофе, Соня отправилась поливать из своей прямой кишки улицы.*  К ней присовокупилась несъеденная Нина. Нина завтракала тунцом и яйцом, и была преисполнена сил. Грациозно передвигая свой зад, она издавала музыкальные звуки. Прохожие оборачивались, машины останавливались. На вымытом участке троттуара Нина легла позагорать. При этом она рассталась с лифчиком и трусами, положив их сверху для проформы, Соня задумчиво уселась в тени чинары и раскрыла учебник немецкого языка. Учебник ей попался чешский, поэтому сначала приходилось переводить на русский. Чешского она не знала, впрочем, немецкого тоже.

--------------------------------------------------------

“ См.: “Это дворник дядя Федя, / Он здоров как два медведя. / Из своей прямой кишки /  Поливает камушки.” (Вероятно, “Искорка”)

Хозяин виллы на Петер Йордан штрассе, 68, вышел на прогулку в сопровождении престарелого бульдога с кривыми ногами и могучей грудью. У бульдога по земле волочились причиндалы. При виде распростёртых прелестей Нины, с которых к тому же сползли остатки туалета, бульдог активно завилял обрубком хвоста, и в мощном прыжке, вырвавшись из рук хозяина, покрыл Нину. Нина не проснулась. Бульдог рьяно шевелил задом, обнимал её лапами за грудь, и от удовольствия уже пустил струйку слюны. Потрясённая Соня наблюдала за этой вакханалией, за Соней же наблюдал хозяин бульдога.

Похоже, это доставляло ему не меньшее удовольствие, чем бульдогу. Бульдог трудился в поте лица, правильнее сказать, морды. Нина упорно не просыпалась, хотя и проехала на заднице метра три по мостовой. Бульдог продолжал работать, пыхтя, как паровой двигатель. Нина мирно спала.

Проснувшись, она обнаружила Соню, влезшую на чинару, где та, раздевшись догола, чесала ухо правой ногой. На соседней чинаре сидел хозяин бульдога. Бульдог же, сделав свое дело, отправился опрыскивать столбики, урны и стволы деревьев вдоль дороги. Слезть с чинары Соня отказалась. Ужин ей принесли в пакете и забросили на дерево. Ещё она потребовала бананов, которыми начала швыряться в хозяина собаки. Хозяин сидел голодный, но с дерева не слезал. Так их и оставили до утра.

Наутро приехал скрипач из Пярну. Он страдал несварением желудка. Будучи вытащен из самолёта в аэропорту Рига, он был обвинён в незаконном провозе двух скрипок, принадлежавших ему. Скрипки предложено было оставить, смычки же разрешалось взять с собой. Провели экспертизу. Скрипка была признана подлинной Амати, вывозу она не подлежала, хотя и оставалась личной собственностью. Запутавшись в таможенных кодексах и доведённый до крайнего отчаяния, скрипач на глазах у советских таможенников съел обе скрипки, запив их бутылкой минеральной воды. После чего ему разрешено было следовать в Вену. Увы, Амати оказался несъедобным. Уже в Будапеште скрипач почувствовал рези в желудке, в Вене же он совсем слёг. В животе звучала астральная музыка. Несколько дней он испражнялся древесными опилками, потом полегчало. Смычки же, хотя и разобранные в поисках фамильных и благоприобретенных брильянтов, оставались в сохранности, и это его несколько утешало. Его друг, некто Афанасьев, тоже скрипач, по совместительству был художником и даже выставлялся на выставке неофициальных художников. Картины он писал, вероятно, смычком, называл их “Скрябинианы” и хотел в Канаду. Помянутый Афанасьев обладал непомерной лапищей. Гриф для своей скрипки он приделал от виолончели, отчего не стал лучше играть. Кому как повезёт. Одному приходится заказывать гриф, у другого же кулачок с голову Игоря Синявина, микроцефала, как у той девушки, чей кулак попал в рот милиционеру во время побоища у синагоги, и был откушен – бывают и такие. Девушку мне эту жаль, в отличие от Синявина, с ним можно бороться только противотанковыми ракетными снарядами из базуки, поскольку обычные кувалды об его голову разлетаются вдребезги, проверено на опыте. Скрипачу же не повезло, но чего только не случается на советской таможне! Едят рукописи, записные книжки, глотают драгоценные камни, одна подруга была вынуждена съесть три килограмма икры, едят борзых и карликовых пуделей – государство охраняет свою собственность и собственность бывших своих граждан. Охраняет, хоронит и посылает на хер. Похеренные, как хиромантия, мохеровым шарфом замотанные, едут еврейские скрипачи играть на свадьбах Европы, ритуальных танцах аборигенов и военных плясках маори. Едут с одним смычком помогать Ростроповичу славить Россию, петь в синагоге и плакать, и жить. Едут из Пярну, из Перми – в Парму, в обитель белькантовых муз. Вымрет Россия, как целокант – никто не заметит. Канты и контры в конторах играют на кантеле, кент. Пляшет кинто под еврейскую скрипку, смычок о Синае поёт, в Китае синантропы пляшут, полешки горят на кострах. Пляшут монархи, монахи и мавры, и Марьи – играет еврей. Плачет еврейская скрипка, смычок о Синае поёт, плачет, поёт, уязвлённый сынами Израиля – мир.

Соня, играй на трубе, играй на трубе, Соня! На медном солдатском горне с клеймом Усть-Ижорского полка, играй, полковая Мессалина, трубачка, горнячка – подъём! Новый день наступил, венгр с югославом по новому пьют, закусь тащи, Нина, диет-сестра! В Майнл-кафе “Голд Фассл” дают, пьют, не хмелея, герои и дружно поют.

Что же пели мои герои, встав поутру, и ещё не опохмелившись? Пели они: “Не шей ты мне, матушка, красный сарафан...” Пели согласно и ладно, их голоса взлетали вверх и стремительно опускались, пели, не зная слов – одним дыханием. Все семеро (включая собаку) сидели за столиком в Майнл-кафе, взопревшие официанты открывали жестянки с пивом, гора опустевших росла. Герой сидел, опустив одну руку на лядвею Майи, другой обнимая Нину за то, что у прочих женщин называлось талией. Ногой же он нажимал на туфлю Сони, как на педаль. Гойко и Лукаш были заняты более основательным делом: пия пиво, закусывали сухариками. Сухарики хрустели на зубах. Ах, Майя, Майя в чёрных австрийских трусиках! Герой купил таковые на Баумгартенштрассе и не осмеливался их преподнести. Трусики были прозрачные, с прорезью и отделанные кружевами. Собственно, состояли они, в основном, из прорези и ещё немного из кружев. От них кружилась голова. Герой представлял себе свежевыбритую причинность Майи с розовыми лепестками губ. От неё пахло лавандой или лавровым листом. “Женщина, – говорила Майя, – должна быть, как поликлиника: гигиенична и общедоступна”. Герой вожделел. Пиво не утешало его, трусики жгли карман. Развращённая бульдогом Нина не могла сидеть на месте. Её привлекало другое. Нашупав застёжку шортов нашего героя, диетсестра нежной и властной рукой извлекла таковой на поверхность. Герой был более занят Майей и проблемой трусиков, и не обращал на Нину внимания, она же всерьёз занялась его причиндалом. Оголив его и огладив, попробовав для начала, она взяла со стола солонку и присолила. Потом поперчила и, наклонившись, припала устами. Говорят, что под пиво это идет хорошо. Герой щупал Майю, начиная с нижнего этажа, Нина наслаждалась героем, Соня, отвечая на пожатие ноги, повторяла в уме неправильные глаголы. Мысли Майи витали далеко. Когда герой залез ей под юбку, она поудобней раздвинула ноги, и продолжала предаваться мышлению. Этот процесс её занимал. Процесс мышления. Она никогда ещё этим не занималась и находила в этом массу интересного. Трусиков на ней по-прежнему не было, выбрита же она была, как джентльмен. Герой всё ближе подбирался к искомому, но воспылавшая Нина приподняла юбку и села на него. Герой был раздавлен. Нина, хохоча, раскачивалась на его причиндале, повторяя в такт: “Как я рада, как я рада, что мы все из Ленинграда”, стул не выдержал, у него отломились ножки, и оба пали. В своем падении герой увлёк за собой Майю, так и не вынув руку из-под юбки. Лёжа на земле, Майя продолжала размышлять. Это занятие ей определённо нравилось. Подошедшие официанты подобрали жестянки с пивом и изъяснили, что сидеть на коленях нельзя, иначе как подложив под себя подушечку (это я заимствовал у Карла-Людвига Опица, он поразил мое, тогда ещё младенческое, воображение) .

И вообще, я всё заимствую. Заимствую у Дианы, у скрипача Эдика, заимствую у многих и ничего им за это не плачу. Правда, я всё возвращаю, возвращаю сторицей, возвращаю в переосмысленном виде, или даже искажённом, но принципы – превыше всего! Дающему – дай. И я даю всем дающим.

Герой сублимировался. Часть детства у него отняли немцы, остальную же часть – коммунисты. Однако, он не стал ни антифашистом, ни антисоветчиком. Антика ему претила. По этой причине он не стал читать “Анти-Дюринг”. Кто такой Дюринг, он не знал, но сочувствовал. Античная литература тоже ему не нравилась. Её волновали какие-то глобальные проблемы. Эдип трахнул собственную маму и заработал Эдипов комплекс, Антигона тоже чего-то натворила (но с папенькой – или братцем? сразу с двумя? никак не упомнить), Антей гонялся за антилопами, пытаясь поиметь их в анти-задницу, словом, с античным миром дело обстояло туго. Туго обстояло и с метафизикой. В школе этот предмет не преподавали, символику же он понимал буквально. Так, например, стрела у него ассоциировалась с одним, треугольник же с третьим. Двойной смысл он не выносил. Смысл непременно должен был быть “тройным”, как одеколон. И вообще, вещи он понимал буквально. “Взялся за грудь – говори что-нибудь”. И он брался и говорил. Говорил, что попало, к делу не относящееся, но говорил, говорил, говорил. За эту разговорчивость женщины его не любили. За разговорами он забывал о деле. Он заговорил первую жену, вторую и третью, заговорил бы и пятую, но она во-время от него ушла.

Майю он развлекал, в основном, разговорами. Он говорил с ней о политике и о поэтике, о полиомиэлите и о полулунной плеве, про которую вычитал в учебнике по акушерству и гинекологии, выпущенном издательством “Польза дела” в 1886 году. Музой его была муза Полигимния. Майе это нравилось. Майя, как мы помним, начала мыслить и намеревалась в следующем году поступить на историко-философский факультет. Минет она решила отложить до следующего семестра. Иногда ей снился неверный Мусик. Он разъезжал на собственном обрывке зада по комнате и говорил, соблазняя горняшек. Включая кастеляншу, все стояли с раскрытыми ртами, готовые сделать ему минет. В холодном поту Майя просыпалась и совала в рот заранее заготовленную копчёную колбасу “Егервюрст”. Это помогало. Проснувшись, она начинала мыслить. Сначала с трудом, неприученные мозги ворочались со скрипом, потом дело начинало идти на лад. Майе мыслилось: вот она сдаёт в седьмой раз экзамен по истории СССР. Моложавый профессор, стоя перед столом, предлагает взять билет. Майя дрожащей рукой расстёгивает ширинку, и берёт... Тут Майя пробуждалась от соблазнительных мыслей. Братец её, Жекочка, с которым Майя жила, зарабатывая на сей раз комплекс Антигоны (если не ошибаюсь), минета не одобрял. Был он прыщав, глазки имел маленькие и любил евреек. Они ему не давали, приходилось спать с собственной сестрой. В свободное время он спекулировал книгами в компании с неким Маниловичем, домашним философом. Манилович носил синий сюртук с золотыми пуговицами и работал в домоуправлении. Иногда, когда Жекочка ему разрешал, он тоже с ней спал. Так складывалась художественная правда образа. Майе по плечу было многое. Похлопывая по плечу членом, парадом проходили Майины любовники и соблазнители. Проходили евреи, русские, никарагуанцы, костариканцы и пуэрториканцы, проходили венгры и негры (негру она принадлежала за сделанный ей тайно аборт), проходили москвичи, рижане и краснодарцы, проходили студенты, аспиранты, доценты и профессора, проходили юристы и кинематографисты, поэты и импотенты – и все жаждали Майю. “1-е Майя” – был международный праздник трудящихся. Майя консолидировала демократические силы мира, способствовала разрядке международной напряжённости, взаимному пониманию наций.

... Спрашивается – ну куда мне до моего учителя, до Венедикта Ерофеева? Веничка – прозаик, Веничка выражается конкретно: “Её не лапать и не бить по ебалу нужно, её вдыхать нужно!” А я всё вокруг минета кручусь, эпатирую разложившийся Запад. После Генри Миллера и русского писателя Набокова вообще писать не следует, тем более, про минет. Спрашивается, могу ли я описать обыкновенный половой член (penis vulgaris) так, чтоб было доходчиво, понятно этому Западу, воспитанному на шведских журналах, на английских порнографических фильмах, когда я, кроме собственного, ничей другой и в глаза-то не видал (впрочем, это неточное выражение: глаз у него нет, это я твёрдо знаю), и к массовым сношениям не причастен, и, вообще, веду сугубо воздержанную жизнь. Ни стрельбы у меня в романе, ни выпивки. Боюсь, что придётся мне бытописать, именно “бытописать”, то есть описывать быт моих героев, не претендуя на большее, на какие-то обобщения, просто быт на 45 хиасовских шиллингов в день. 6 шиллингов – автобусный билет, купленный в траффике (в автобусе он – 8), 16 – пачка египетских сигарет, 11 – чашечка кофе (большая), 15 – газета “Русская мысль” – вот уже на 3 шиллинга больше дневной нормы, а надо ещё и поесть, и одеться, и/или обратно на автобусе доехать – ещё 6 шиллингов, вот и пишу роман в надежде заработать, уснащаю его сексом, сценами непристоя, мордобоями и попойками, а на самом деле что – на самом деле рутина, курица на три дня за 40 шиллингов и болгарские сигареты, высланные мамой или любовницей. Собака который день не кормлена, кости не несут, конкурент появился – еврейский доберман-пинчер из Таллина, и на панели не заработаешь, я же не чешка Кристина из оккупированной Чехословакии, русских эмигрантов всё больше, и всё поэты, художники – самый нетрудовой элемент.

А тут ещё воспоминания – Элизабет Тейлор на кушетке Дональда Френсиса Шиена, консула по русской культуре, а на самом деле, бывшего моряка и специалиста по экономике, в культуре-то он – ни уха, ни рыла, разве Элизабет Тэйлор от Джейн Фонда отличит, так это и я сделаю – у Элизабет груди – во! – недаром за них мафиозо Генри держится, а чтобы спать с ней – ни-ни, это не по средствам бедному русскому эмигранту. Впрочем, пуэрториканскому тоже. Для них держат квалифицированных блядей в Советском Союзе, белых, из Краснодара, бесплатно, тем и заманивают на учёбу, чтобы потом в Латинской Америке социалистическую революцию делать.

Я ей говорю: “Лизавета, отдайся!”, а она “хи-хи-хи”, подарил зажигалку, в форме патрона сделанную, ну, думаю, трахну, а тут этот Генри, на блины приглашаю, “О, – говорит она, – водка, блини, икра!...” “Хрен тебе, – говорю, – икра, в России икру нынче не продают, только иностранцам, за валюту”. “О, я с собой принесу!” Так и не пришла, а то моя секретарша обещала жопу ей икрой вымазать и в окошко выкинуть, следует рядом заметить, что секретарша у меня здоровая и ревнивая, так что ей, можно сказать, ещё повезло. А то бы пришла в гости к русскому поэту. (Вот был бы кадр! Камера – снизу, из двора коммунального, с Бульвара Профсоюзов на Красную, двор проходной и узкий, а сверху – Элизабет, с голой жопой, и жопа – в чёрной икре, кверху оной – летит...) Впрочем, иностранкам это нравится. Я в одну башмаком кидался и за водкой посылал, ничего, бегала. Это так у них любовь к России выражается. А чтобы русских поэтов печатать, или, на худой конец, прозаиков – “О, это непопулярно!” Одна блядь с броневичка не слезает, назовём уж по имени – Джейн Фонда, плевать на диффамацию, всё равно не напечатают, а при печати цензура выкинет, другая в советском фильме снимается, и её за это дёгтем не вымазали – всех бы их в Советский Союз на комсомольскую стройку, обслуживать передвижной комсомольский бордель “Бригантина” и комсомольскую пивную “Алые пениса”. Одна Сюзанна Масси понимает, а сделать ничего не может – выпустила книгу “5 поэтов”, нешто её читают? Выкупила на двоих 600 экземпляров, приезжает, плачет. Её муж книжку про последних Романовых сочинил, “Николай и Александра”, это Запад заволновало, как же, правдивое изображение русской революции, а что после этого уже 60 лет, как жизни нет, это никого не волнует, Солженицын, может, и врёт, не все же в лагерях сидят, а то что “лагерь социализма” даже в газетах обозначен, так и пишется без кавычек, это никого не колеблет.

Впрочем, и меня это мало колеблет. Сижу на Западе, сочиняю вторую часть порнографического романа, а впереди ещё третья, четвертая. Созданные мною по живым образцам герои совсем оскотинились, общественно-полезным трудом не занимаются, философических истин не изрекают, так, существуют себе помаленьку, деля время между еблей и выпивкой. А потом обвинят автора, что он сам разложенец, ведёт за собой невинных героев, а у автора времени и денег на выпивку не хватает, не говоря уже про баб. Бабы в Австрии непропорционально дороги, особенно, как я уже имел заметить, русские. А тянет на родное, вот и выкладываешь 2000 шиллингов на Татьяну Шаповалову, за одноразовое пользование – четверть часа минета и два захода, последний уже под звонок. Куда лучше жить с Ниной, Соней и Майей – эти делают всё, что захочешь, и к тому же, бесплатно. Майю, впрочем, следует поберечь напоследок. С Ниной уже было дело, Соня ещё невинность блюдёт, не отдать ли её югославу, а то уже совсем зачах без бабы. Согласно первоначальному замыслу, он отличался полнотой, волосатостью и страстностью. Был ли он лыс, не знаю, вероятно, был, поскольку “промокал лысину розовым бумажным платком”, второй же (венгр), “был во фраке”. У югослава, насколько мне помнится, была жена-учительница, привившая ему любовь к Джойсу. Джойса он с тех пор не читал, поскольку был неграмотен, но любил. Впрочем, Джойса полагается любить. Я наделил этим качеством героя, чтобы сделать его современным. Вдобавок, пришлось выкручиваться по поводу необдуманно анонсированной неграмотности. Я и сам-то, честно говоря, в грамоте не силён. Вот, например, слово “анонсировать”. Чёрт его знает, что оно значит. Или слово “прагматист”. “Прагматическая санкция” ещё крутится у меня где-то в голове, но что она означает, убей меня Бог, не знаю. Думаю, что что-то неприличное. Вообще, латынь богата неприличными словами: педераст, гомосексуалист (очень звучное слово, куда до него русскому – “жопник”), онанирование (а также ипсация и мастурбация), лесбос, феминизм, сублимация – слова-то всё какие! Даже ебля называется прилично, и притом сразу двумя словами: коитус и копуляция. И не срака, а анальный проход. Вот что значит западная цивилизация. Однако, я отвлёкся. Югослав Гойко сидел... Впрочем, лучше “скакал”. Что это они у меня всё сидят да сидят. Итак, югослав Гойко скакал на чистокровном арабском жеребце. Жеребец может быть и нечистокровным, но то, что он “арабский” и “жеребец”, это я настаиваю. Скакал по возмущённой мостовой. У Пушкина (есть такой писатель, это я к сведению Запада, убит от руки немецко-фашистского наёмника Дантеса, в 37 году, и через сто лет начались юбилейные торжества, поубивали всех русских писателей, о чем Западу уже докладывал Солженицын), так вот, у Пушкина, с которого всё это началось, имело быть “тяжелозвонкое скаканье по потрясённой мостовой”. Это “попотрясение”, а точнее, “трясение попой”, меня попотрясло, и с тех пор югославы у меня скачут только по мостовой, возмущённой их скаканием, а также “плясанием и прочими бесовскими играми”. Я не классик, поэтому могу себе позволить многое. Югослав скакал, и через седло у него была перекинута Майя. Нет, Соня, Майю мы, как я уже говорил, прибережём для русского. Соне же пришла пора расстаться с невинностью. Подскакав к шатру, югослав скинул ношу, завёрнутую в бурку (черкесскую) на турецкий ковер. Руки евнухов бережно приняли драгоценную ношу и начали её приуготовлять к визиту повелителя. Сонины мослы были умащены маслами, розовой водой были вымыты купно лобок и лобик, волосы на одном из них были удалены при помощи грузинских трав. Волосы же на голове были выкрашены афганской хной, брови насурьмлены, на ногах был сделан, как это говорится по-французски, педикюр. Задний проход был промыт лавандой. Пряди волос распущены и заплетены в 47 косичек, к каждой из которых были привешены медные китайские чохи. Губы, по обычаю женщин племени сара, были продырявлены, в каждую было вставлено по деревянной втулке, дабы потом, впоследствии, растянуть их ротанговыми обручами. Промежность была зашита, чтобы повелитель получил больше наслаждения, прорывая препоны. Зубы подпилены треугольником, на манер акульих, и вычернены. Ухо и нос соединялись золотой серьгой, как у женщин-бхилок. Тело было намазано китовым жиром, ногти же на руках позолочены и помещены в специальные футляры, обеспечивающие их рост, по примеру аннамитов. Майя (то есть, Соня) была готова. Возлегая на сафьяновых подушках, облачённая в китайские шелка, потягивая булькающий кальян с чубуком из рыбьего зуба, заправленный атомной кашгарской анашой (а не маньчжурским фуфлом с опиатами), она ожидала повелителя.

По соседству, в сауне, подготавливали Гойко. Сначала ему намяли все члены (включая детородный), потом усадили на полок. Чреватый дядя (то есть, дядя с большим чревом) в трусиках манипулировал миниатюрной шаечкой с черпачком, чайными ложками поливая воду на каменку. Потом он начинал остервенело махать полотенцем. Разомлевшего в тепле югослава кинули в холодный бассейн, после чего вытащили и дали опустить одне ноги в горячую воду. Потом за него снова принялся массажист. Надев сапоги, подбитые подковками, он бегал по телу Гойко в разных направлениях, притоптывая и подпрыгивая. Вдоволь напрыгавшись, он усадил югослава и начал бить его по мордасам. Голова Гойко моталась, как у тряпичной куклы. Он был ещё раз окачен холодной водой (чтобы привести в чувство) и положен под горячий фен. Одновременно тело его обрабатывалось ультрафиолетовыми лучами, по утверждению врачей, повышающими потентность. Когда дело дошло до гимнастики, югослав уже еле дышал. Ему не хотелось ни Майи, ни Сони. Слабым голосом потребовав пива, он отпустил всех мановением вывихнутой руки и пожелал остаться один. Соня ждала его напрасно. Гойко отпаивался пивом, причем на предложение влить туда желтки (народное средство), чтоб стоял, отвечал матерными выражениями на сербско-хорватском языках.

Напрасно измучив героев приуготовлениями, я так и не дал им слиться в экстазе на унитазе. Это произошло помимо воли автора, поскольку Соня была наглухо зашита, а Гойко слишком устал. Дадим им отдохнуть, а сами посмотрим, чем заняты остальные герои.

С героями туго. Не то пять, не то шесть тем волнуют мировую литературу: свобода половых сношений и вообще свобода. Возьмем “Ромео и Джульетту”. Там у них ничего не получилось по причине вражды Монтекков с Капулеттями. Не давали сношаться. А если бы дали, то о чем было бы писать Шекспиру? Пришел Ромео, тут же ему сразу выкладывают Джульетту – владей, имей, обладай. И никакого трагизма. А если Джульетта к тому же харя преизрядная и кобенится по собственному почину, а у Ромео от воздержания просто не стоит – так это уже комедия. И тем не менее, читаем, рыдаем, а некоторые даже кончают самоубийством, как это случилось с Вертером. Воспел Гёте свои комплексы, а Гретхен, или как её там, Лотхен, поёт, как в “Евгении Онегине”: “Но я другому отдана, и буду век ему верна”. И не хочет, сука, с мужиком этим спать, а спит и поёт, из чего Пушкин делает трагедию. Спрашивается, ну не хочешь – не спи, нет, тут социальные препоны всякие, денежные отношения, Маркс из-за того, что у него с Женни Вестфален не ладилось, “Капитал” написал, комплекс неполноценности изживал, и вообще всё зло от того, что бабы не дают. Ну дала бы Лиля Брик Маяковскому – стал бы он писать поэму “Про это” или “Стихи о советском паспорте”? Да ему и паспорт бы этот на фиг был бы не нужен, не то что Лиля Брик. А сейчас она с Катаняном живёт, монографию пишут, дивиденты и купоны стригут. Спрашивается, Натали Гончарова, вышла или не вышла за Ланского после смерти Пушкина, ну конечно, вышла, а поэт, можно сказать, из-за неё 14 вызовов на дуэль за последний год жизни сделал, и один раз ему даже повезло. Из всех баб только одна Марина Цветаева самоубийством кончила, да и то не из-за мужика, Асеев разве мужик, а по собственному почину, от тягот жизни. Об этом и в биографии написано.

Так что пусть уж себе герой вожделеет Майю, она ему всё равно не даст, это я вас заранее предупреждаю, чтобы не было разочарований, и придётся ему спать с Нинами и Сонями, отбивая их у венгров и югославов, может, ещё какая блядь вплетётся в сюжет – почём я знаю? Здесь я следую лучшим традициям мировой литературы, до меня их один Лев Толстой нарушил, заставил Наташу рожать, нет, чтобы неудачный аборт сделать и тем сохранить художественную правду образа, хотя аборты, кажется, в его время были запрещены. И ещё он изобрел толковую методу баб под поезд бросать, а самому этаким Вронским по перрону похаживать – не всё же мужики должны страдать! А то на этих баб поэтов не напасёшься, мрут, как мухи, не получив сексуального удовлетворения.

Или тема лагеря. Солженицын её в отрыве от баб берёт, отчего сильно страдает художественность. Маяковский, по поводу того, что ему Мария не дала, революцию в 16-м году предсказал, а у Дианы Боря плачет, которого она зачала таинственным образом, невзирая на фригидность, фригийский колпак ей на голову, раздражает эта женщина моё воображение, мучит, а в героини умоляет не брать. Ладно, повременим, а то бы я из неё такую Майю сделал, что самому бы страшно стало. Осмелюсь заметить, что мне и так страшно. Из романа получается что-то несусветное, Солженицына тут ещё задел – и как на это Александр Исаич посмотрит, но не могу же я всё о лагерях, хватит с меня поэмы “Биробиджан”, меня за неё, вдобавок, в антисемитизме обвинили, а я к евреям со всей душой, не скажу того же о еврейках. Вот и Соня у меня такой фригидной получается (опять это слово!), что ей только на трубе играть и сублимироваться. Майя у меня русская, щедрая душа, разве не слишком разборчивая – ну зачем она Мише Генделеву дала, могла бы и получше выбрать, а то изволь потом с таким героем работать – о нём и думать-то противно, как я уже говорил. Вообще, герои у меня довольно противные – венгр без зубов, лысый и пахнет, югослав тоже лысый, но волосат и тоже пахнет, у русского Инкогнито кривые коленки и мерзкие усики, нет, чтобы выбрать что-нибудь такое голубоглазое, золотоволосое, этакого викинга, обожравшегося мухоморами. И чтобы дубасил он себя в безволосую грудь, размахивая заржавленным мечом и грыз край щита, как это у них принято. А то герои у меня и фехтовать-то не умеют, и с одной бабой вынуждены втроём разбираться. Попробовал я было устроить похищение сабинянок, “чёрной буркой” (не путать с валютными мехами, бурка просто шерстяная) таковых “укрывая”, так и то, югослав у меня, пока его приуготавливали, то есть, просто мыли, а то уж очень грязен был, устал и ни в чем преуспеть опять-таки не смог. И зачем ему жена Джойса читала? Могла бы, с тем же успехом, и Ваську Пратолини, русского коммуниста, пишущего на итальянском языке, или “Пьеретту Амабль”, сочинение на сей раз француза по имени Роже Вайян, так вот, эта Рожа делит время своей героини поровну между койкой и профсоюзными собраниями, причем героиня только что не отдаётся на этих собраниях, но кадры клеит. Секс и политика идут в одинаковой пропорции, это характерно для западных коммунистов, в чём они и расходятся с восточными. Там не до сексу. У ответственных работников от ответственности уже не стоит, массы же и значения этого слова не знают, просто ебутся. И читают произведения французских и итальянских коммунистов вместо шведских порнографических журналов. Где уж там до секс-фильмов, один Довженко революцию в кинематографе сделал, голую бабу показал, и то она у него на стенку лезет, потому что мужика убили, а после него Тарковский в “Рублеве” целый хоровод вывел, за что его потом посадили, фильм же продали на Запад. Надо будет тут его посмотреть, что там советская цензура вырезала, искренно признаюсь, люблю на голых баб смотреть, это доставляет мне эстетическое, ну да, эстетическое наслаждение. И я это не намерен скрывать. Правда, кричать об этом на улицах даже здесь нельзя, можно только в Швеции, да и то не на главных (и вполголоса), главное, это то, что кричи – не кричи, всё равно не поможет, проблема неразделённой любви, проблема несовместимости, шекспировский вопрос – даст или не даст? – и хочется чего-нибудь этакого, розовых губ (больших и малых), чего-нибудь такого пухленького и голубоглазого, только не еврейку, еврейки, даже при наличии пухлости и голубоглазости, отличаются редкостной стервозностью, это в них нежелание ассимилироваться сказывается, может, со своими они иначе?

Однако, вернёмся к нашим баранам, (клячам, мочалкам, лярвам, сучарам, дыркам и тёлкам тож). Майя снаряжала Нину в западно-германское посольство. Для этого был куплен полный наряд австрийской пастушки: зелёная юбка-плиссе, корсаж с кружевами и белый фартучек. Юбок пришлось купить две, дабы пошить из них одну, фартучек же кокетливо оттенял промежность. В кармашке его Нина держала документы. За корсаж был запихнут розан. Майя, за неимением трусов, носила документы в лифчике. Прошлый раз Нине не повезло. Оказывается, она вместо западно-германского посольства попала в посольство ГДР и её чуть не интернировали. Однако, пощупав основательный Нинин зад, преисполнились восхищения и решили оставить на Западе.

В этот раз Нина надеялась избежать ошибки. Выйдя к собору Фотиф, она повернула мимо Университета по Рингу. Впереди неё шла негритянская пара с войлочно-курчавыми волосами. Зад у негритянки был похож на Нинин, однако, из-под него свисали довольно худосочные ножки. Негр был поджар и аппетитно хрустел на ходу. Идя за ними, Нина не заметила, как оказалась у дверей посольства. Швейцар, обшитый галунами, как контр-адмирал, услужливо распахнул перед нею дверь, и её проводили в кабинет, где на стене висела ярко-оранжевая карта. Очертания береговой линии на ней казались знакомыми, но юг почему-то переменился на север, как на старых китайских планах. Названия звучали по-немецки. Нина записалась в Иоганнесбург, при этом потребовали метрику. Метрика была извлечена из кармашка и с грехом пополам переведена на голландский язык. Узнав, что она еврейка, страшно обрадовались. На стенках висели фотографии, в которых фигурировали почему-то негры. Негра надували велосипедным насосом через задний проход, была серия снимков, где другого негра надували ацетиленом из баллона, а потом подносили спичку. Негр, со страшным треском, лопался. На других снимках стреляли из автоматов, была видна колючая проволока, и вообще, было весело. На память подарили программку с изображением какой-то пустыни. По пустыне, заросшей арбузами, это напоминало огород, передвигались всё те же негры. Зады у них, особенно у женщин, свисали, как курдюки. Была помещена фотография шоколадного цвета подруги, крупным планом была дана промежность. В промежности болтались малые половые губы, достигавшие в длину 15-ти сантиметров. По пустыне передвигались грузовики и страусы. Нина нашла, что это очень напоминает сафари под Веной, только без малых половых губ. Сафари ей нравилось, хотя жираф, просунув язык в машину, слизал ей всю краску с лица и пришлось заново краситься. Обезьяны швырялись чем-то, по форме напоминавшим бананы, но резко отличавшимся по запаху. Проходивший слон навалил кучу, и пришлось ехать в объезд. Львы же были откормлены до такого состояния, что не могли открыть глаза и тупо икали. Сделано это было в целях безопасности посетителей. В этих же целях пломбировались дверцы машины, так что ходить приходилось от страху под себя. Нине понравилось, что в западно-германском Иоганнесбурге тоже есть сафари, и она, счастливая, отправилась в отель.

В отеле всё было в порядке. Директор Коля играл в преферанс со свежеприбывшими евреями, те, которые были уже несколько дней, с Колей не садились: знали, что Коля мухлевал. Новые жертвы раздевались догола, после чего отпускались в ХИАС заново обрасти шерстью. Коля был зол. Закусив говённую сигару в углу волевого рта, он потрошил своих партнёров, невзирая на вопли. В Швецию его опять не пустили. Улав Пальме передумал, кроме того, невеста подала жалобу на ошпаренный зад, в зад был вставлен фитиль, фитиль подожгли, невеста лопнула, сверху чем-то капнуло, начиная с задика понеслась экзотика, ехали в Канаду на велосипеде...

Ах, Коля, Коля, ехать тебе и плыть, раз уж такой уродился, еврей, но голубоглазый, чистый семитский тип, сабры и олимы, оливы и пальмы, и Улав Пальме тут ни при чём, просто боится Швеция, шведы вырождаются, фильмов порнографических насмотрелись, а экран не уебёшь, после них на баб глядеть не хочется, а евреям хочется, всё время хочется, нация молодая, возрождающаяся, и государство-то у них всего 30 лет, как появилось, вот и боятся шведы, что их выживут со Скандинавского полуострова, Синайский полуостров, правда, арабам вернули, но арабы не шведы, тем, может, и не вернут, так что езжай, Коля, в Канаду, там по-французски говорят, и любовь там французская, минетом называется, женщины от него не беременеют, но полнеют, а ты любишь полных женщин, Коля, езжай в Канаду, там уже Майю в посольстве трахнули, и тебя то же ждёт, крутятся там в посольстве секретутки в форме, женские секреты выделяют, езжай, Коля, в Канаду, там тебе и жизнь.

Без вести пропала, завертелась на хую Эстер Вейнгер, израильский угрозыск с ног сбился, нашли Мусю Вейнгер, потом Мишу Юткевича и Анри Волохонского, Эстер не появлялась. Зашустрила где-то по Европам, Малую Азию покинула, статус новоприбывшей не мешал. Получит гражданство где-нибудь в Ирландии, Свободой на баррикадах выступать, с голой грудью и в чепчике. Шастают по Европе сыны Израиля, дочери туда ж, подданства шукают, никто не хочет в Иерушалайм, Страну обетованную, хотят Шолом-Алейхема в английском переводе читать. Еврейская актриса учится на идиш играть, режиссер Калик свои фильмы на израильскую символику перестраивает, есть ещё и в Израиле верные сыны. Строится государство, бьют арабов, сирийцев бьют, палестинцев зачем-то захватили, а теперь разбирайся. Наблюдатели со всего мира сползлись, сидят в зоне Суэцкого канала, наблюдают, чтоб канал не спиздили. А по каналу суда идут, посудины разные, Америка Израиль нефтью снабжает, в возмещение убытков, а Садат на Советский Союз поглядывает. А тому не до персов – персики не уродились, опять в Австралии закупать, советский партократ не может без персиков. Щупают персюки женские перси, шахиншах Ирана шахине топаз подарил, шахну мыть шанхайским мылом советует. Смотрят Советы на западный уровень, и у самих встаёт. Встаёт, заклеймённый проклятьем, и стоит. Стоит, обратясь головою на Запад, а сзади Китай не дремлет, вот и вертись. Япония Китай в дупу пердолит, Китай ядерной боеголовкой в трёх направлениях машет, далай-лама из Тибета в Западную Германию сбежал, не выдержав этого зрелища, Диана Коле педикюр и минет одновременно делает, парикмахершам это привычно, парик на хер надеть, на прямой пробор расчёсывая, чёлочка спереди, из задницы клитор торчит, воробьём чирикает, Диана-охотница. Все они охотницы до того, что спереди, анальный минет побрякушкам на ужин.

“Отфрыштыкали изрядно. Сначала подавали рыбу персицкую, соус майонез...”  

Не спалось венгру. Снилась Чехословакия, 68-й год, Польша снилась и страны Восточного блока, и диалог восточный, с переводом на иранский, тюркский и восточно-сибирский. Снилась Балаклава и героическая оборона Севастополя, описанная Львом Николаевичем Толстым. Странное снилось венгру. Генетическая память воскрешала уйгуров и дунганов, берега Большого Одолго, золотой Керулен и голубой Онон. Снились степи Монголии и пески Джунгарии. Угры, огрызаясь, пробивались на Запад, оставляя позади маленькие сеттельменты марийцев, эстонцев и водей. Снились ему блины, печёные на пчелином воске, белые, как задница Майи. Хотелось Алёну. Алёна приехала из Москвы, имела двоих детей и рост метр шестьдесят пять. Занималась она, при этом, журналистикой, весила, соответственно, 56 кг, имела продолговатые бёдра, золотые загаром и мелкой порослью волос. Прочие её достоинства рассмотреть не удалось по причине свойственной советским женщинам стыдливости. Они почему-то непременно требуют, чтобы погасили свет, это в них говорят атавистические наклонности, когда сношались только в безлунные ночи по лунному календарю. Алёна интересовалась эротикой, эротику она понимала буквально: хотела естественных отношений, и при этом чтобы не употребляли иносказательных слов. Впрочем, мат ей тоже претил, от партнёра она требовала, чтобы он изъяснялся по-латыни. В полиандрии её интересовала проблема отношения к этому мужчин. Вообще, мужчины её интересовали, как истую москвичку, что, впрочем, не распространялось на Лукаша. Глядя на его плешивый череп, испещренный пятнами от сигарет (венгр, по методу царя Митридата, упражнялся сам на себе, раз уж не пытали – выкуренную сигарету тушил об лысину и предлагал другим). Мужчина должен вызывать в женщине жалость, комплекс материнства, желание прижать к широкой, или, вернее, пышной груди. В рот таковую они почему-то не дают и даже сопротивляются, когда тянешься своими волосатыми младенческими ручонками, скажем, шаловливо поиграть. После эмансипации и под влиянием суфражизма женщины стали безжалостны. На Западе женщины ходят в джинсах, стригутся под мальчиков и даже платят за себя. В Советском Союзе до такого маразма ещё не дошли, поскольку джинсов нет, платить нечем, тем не менее, облысение имеет быть. Мужчины же, напротив, отличаются крайней волосатостью, и при этом (на Западе) склонностью к гомосексуализму, что тоже сильно понижает рождаемость. Лукаш повысить рождаемость не мог, по причине импотенции, но тем не менее, хотел. Импотенты, как это ни странно, тоже хотят. И даже могут. Безногий Мусик, как я уже рассказывал, угощал горняшек минетом, Майя до сих пор не могла его забыть, считала лучшим из мужчин, я вот, тоже, не могу, а хочу, так почему бы не хотеть моим героям? Первым, если не ошибаюсь, в литературе импотента воспел Хемингуэй, но там он не хотел, а ему давали, у меня же восстанавливается голая жизненная правда – герой хочет, и очень, а ему не дают. Так что Хемингуэй мне не указ, а кто хочет, может читать Хемингуэя, я и сам его люблю читать, хотя за писателя не считаю. Журналист это никак не писатель, в чём легко можно убедиться на примере Алёны, да я и других журналистов знаю, и Хемингуэй журналист. Сюжет у него не выстроен, торжествуют отступления, правда, зато он мастер диалога. Я вот не мастер диалога, третий печатный лист идёт, а у меня герои и парой слов не обмолвились, впрочем, обмолвились, и именно парой, но каких, осталось покрыто мраком неизвестности. Честно говоря, я и сам-то не знаю, ну о чём они там в кафе говорили, спасает лишь то, что говорят у меня герои на волапюке, помогая себе жестами. Поскольку передать это не представляется возможным, я и ограничиваюсь констатацией действий, а что герои у меня неразговорчивы, так это им не в укор, а в похвалу. Ведь всё равно же известно, что за героев разговаривает автор, вот я и говорю, как тот русский, прототип Инкогнито, а интересно ли это слушать – это другой вопрос. Венгр взял Майю за грудь и сказал; “Алёна!” Ну вот, и договорились! Майя, как я уже сказал, должна принадлежать русскому, а за неё всякие венгры хватаются, и при этом путают, как зовут. Однако, раз уж взялся, пусть говорит. “Алёна!” – сказал венгр, и задышал прерывисто и часто. “Алёна, мои предки на диких конях покорили Европу, ну не всю, а так, кусочек, торжественным маршем прошли с гуннами и хазарами по булыжным мостовым Праги, похищая арийских женщин и убивая мужчин. Я хочу похитить тебя, и убить. Я хочу вскинуть тебя на коня, как это сделал югослав Гойко с безвольной и робкой Соней, я хочу обладать тобой на ложе из альпийских трав, я хочу спеть тебе серенаду белькантовым голарио Тироля и обкурить тебя дымом кашгарской анаши. Я хочу тебя, Майя, Соня, Алёна!” Тут уже Лукаш окончательно запутался и только дышал, часто и прерывисто. Майя не отвечала ему. Царственным жестом поддёрнув юбку, она прошла несколько раз по номеру, и заговорила о Мише. Миша опять вплетается в моё повествование, но я не хочу и слышать о нём. Что она говорила, не суть. Допустим, она говорила, что Мамлеев хороший прозаик, или что у неё месячные, меня это мало волнует.

Меня, вообще, мало что волнует. Не один ли чёрт – Майя, Соня, Диана, если и та, и другая, и третья – только фикция, игра расстроенного воображения, если их плоть вымышлена, как вымышлены и их имена. Мне неприятна плоть, об этом я уже говорил. Бесплотные же души моих нимф, фригидок, ангелов, витают на страницах моего романа, как птички, перелетая с одного на другой. Инвектива в данном случае опущена, но и так ясно, о чём идет речь. Это я сделал по свойственной мне стыдливости и непривычке употреблять (опять это окончание!) крепкие слова. Слова должны быть мягкие, как детородный член импотента. Член импотента член импотента член импотента – заладил, как попугай! Вообще, литература, как я сейчас полагаю, есть не что иное, как изживание комплексов. Нормальный человек идёт к врачу-сексологу и получает успокаивающие пилюли. Человек ненормальный садится за машинку, берётся за мошонку, и пишет, пишет, пишет. Потом это кому-то приходится читать, и всегда ведь, в каком-нибудь из героев узнаёшь себя. Хорошо, когда герои хорошие. Когда герои плохие, это значительно хуже. Не думаю, что кому-нибудь будет приятно узнать себя в ком-нибудь из моих героев. Но создаю своих Франкенштейнов. Самому тошно от них. Потом это называется искусством. Я это так не называю. Я просто пишу.

“Я позабыл древнее искусство чего-то...”, как сказал гениальный Гийом Аполлинер, а потом не менее гениальный Виктор Гейдарович Ширали-заде. Я пишу о задах и о задачах современного общества, пишу о Диане, которая продала-таки обрезанные билеты жене скрипача Эдика, и о том, что в Вене началась кампания за похудание, путем чего число толстых женщин увеличилось втрое (спасают Вену, как всегда, полуголодные эмигранты), пишу о конгрессе колдунов в Венесуэле, на котором присутствовали израильский маг Геллер (я всегда подозревал евреев в чернокнижии!), впервые выехавший за пределы Гаити водуист, представитель этого странного культа и итальянский кинорежиссёр Микельанджело Антониони. Последнему тоже потребовалось там какого-то чорта. Был фейерверк и дымовые шашки. В заключение всех колдунов сожгли на кострах. Я пишу об этом страшном и страждущем мире, в котором неприкаянными бродят мои беззащитные герои, не причиняя никому зла. Да и какое зло может причинить лысый венгр Лукаш, разве что укусить вставными челюстями, да и то избирательно – или советского полковника, или австрийского полицейского, что не несёт в себе существенной разницы, разве что указывает на воинствующий интернационализм венгра. Или Гойко. Как горько ему существовать, когда две жены в Югославии, Майя ему не даёт, а единственное утешение – посмотреть в гедеэровском вестерне своего знаменитого тёзку. О русском говорить не приходится. Русские, как известно всему Западу, будь они Инкогнито или знаменитые писатели, несчастны уже по азиатской природе своей, о чём честно поведали миру Бердяев и Достоевский. И я вынужден расстаться с ними, как вынужден расстаться с теми милыми женщинами, которые хоть как-то скрашивали их существование. Я не могу врать. Я не Ремарк. О эти русские женщины Ремарка! Пользованные в номерах и отелях, на кушетках, банкетках и в кадиллаках, на деньги эмигрантского фонда (например, Толстовского или ХИАСа), под русскую водку, икру, ананасы. Вставь ей в зад ананас, автор, в России выросший, пусть распустится пышным цветом пиния или пальма, пальчиком шаловливого мальчика потрогай тугие бутоны грудей, пошепчи, пошурши вшивой австрийской валютой, здесь, чтобы доллар сменять, не надо в холле отеля торчать – в холе и неге вынесут на блюдечке нынешний курс в эрсте попавшейся первой шпаркассе, Эрих Мария Ремарк.

Ремарка к читателю.

Не обращай внимания на всю эту пустую болтовню. В мире есть множество интереснейших истин, и не я их тебе поведаю, и не Эрих Мария Ремарк. В мире есть антропософия и эгоцентризм, Китай и Израиль – много любопытного в мире. То, что сегодня горит, завтра не пышет, а напишет писатель – не верь, не читай и не слушай. Странные вещи приходится совершать: умертвлять героиню холерой, распинать на кресте, в тесте запекать – и всё это, чтобы угодить себе, своему неуёмному “я”, и нагнать, нагнать побольше строчек, нагнести напряжение, самому чтоб читать, благосклонный читатель. Не верь, не верь: автор пишет для себя, о неверной Елене, Полине, Алёне, создает интригу, сюжет, интригует тебя и себя. Опусти книгу, закрой. Оглядись: ни тебя, ни автора, ни героев, над миром епископ Беркли царит, и твоя тоска по Ремарку парит, по розовым лепесткам в постели Леонгарда Франка, читая дневник Анны Франк. Перепутались доллары, франки, швейцарские кроны, Кронин и Швейцер Володей Швейгольцем цветут. Скачет шут на сопливой лошадке, каплет из носу сап, цапля белая в жопе торчит.

Неслышной поступью приходит дер тодт.

В цум Тюркен пришла холера.

По коридору бегала Соня в ночной спецовке и искала незапертый сортир. Из сортиров нёсся многоголосый вой: “Коля, дай бумажки!” В цум Тюркен пришла холера. Принесла её девочка из Конотопа на розовых дёснах своего младенческого рта. Холерные вибрионы расползались по комнатам. Вслед за ними ползали жильцы. Ходить они уже не могли, но начиналась пора прощаний. Умирали обнявшись, по-двое и по-трое. Некоторые прощались сами с собой. Сначала начинался озноб, потом синели ногти. Дефекация происходила непрерывно. Герой дополз до номера Майи. В номер ломились многие, но Майя сдерживала дверь напором своего слабого тела. Приподнимаясь на карачки, она сначала смотрела в замочную скважину, а потом уже впускала. Герой, стуча зубами, ломился в незапертую днерь. Майя ждала его, остальных же пускала просто из гуманности. В комнате стояла удушливая атмосфера. Помимо Майиных экскрементов, посетители привносили свои. Половой акт сопровождался активным высвобождением каловых масс. К этому присовокуплялась рвота. Пол скользил, со стен капало, постель же превратилась в подобие озерца, наполненного как продуктами питания, так и побочными. Майя отдавалась только на постели. Ослабевший от пота герой тщетно пытался вползти на таковую, но без посторонней помощи не мог. Цепляясь зубами за край одеяла, будучи поддержан Майей за уши и за нос, герой постепенно оказывался на кровати. Майя ждала его, раздвинув бесстыдные колени. Под ней хлюпало. Герой, по колено в дерьме, пробирался к Майе. Волнообразные движения животом его волновали. Голый Майин лобок уже погружался в сладостные думы. Одною рукой зажимая нос, герой протянул другую и схватил Майю за ...

Тут рукопись обрывается, поскольку схваченное оказалось настолько не тем, что тема повествования исчерпана.

Перейдём к следующей.