ТРЕХОМУДИЯ. СЛЭНГ.

/этюд в сторону языка/

 

         Слэнгом занимается Володя Козловский. Он вообще многими неприличными вещами занимается: народные частушки печатает, "Камасутру" переводит. Предложил я ему написать этюд о нашем языке. Не написал. Некогда. Но надо.
        Что представляет собой современный язык? Совсем не то, что представляют себе гг. на Западе и гг. "хозяева языка" в СССР.
        Враки насчет "сорняков" в языке! Так и на культивированном поле природа восстанавливает баланс. Не артишоки и не кукуруза определяют живую растительность, а - травки всякие, с незабудками и купырями. Блюстители чистоты языка, реформаторы онаго не замечают, что язык развивается помимо их. Прочно вошла в словари картошка, картопля, бульба от гишпанского картуффоль. Нравится языку - переварит. Не нравится - выведет. Как, например, слово "трансцендентальный", которое и произнести-то никто не в силах, кроме горьковского героя, да Веничкинова алкоголика. Написательное слово. И то, я не уверен, что правильно написал. Как при поступлении на биолого-почвенный факультет в 1957 году пытался я отвертеться от написывания слова "иммунитет" в экзаменационном сочинении - никак не мог вспомнить, сколько там "м", сколько "н". Написал: невосприимчивость организма к заболеванию, вызванному тем же микроорганизмом, что и в предыдущий раз. Вывернулся.
        Но вот читаю я литературу советскую. О немецком офицере. "Он громко выпускал из кишечника дурной воздух, не стесняясь присутствия женщин за стенкой." /Фадеев, "Молодая гвардия"/. Нет, чтобы сказать - пердел. Пять слов вместо этого, а получается еще вонючей! В то время, как есть хорошее русское слово с шестью согласными подряд: взбзднуть! Но Фадеев такого не могет. Оне пукают. Как у Гоголя: "Нет, чтобы сказать: этот стакан или тарелка воняют. Нет, они скажут -этот стакан или тарелка ведут себя нехорошо."
        Не могу сказать, что я веду себя хорошо, предлагая вниманию читателя подобные выражения. Но раз уж они входят в русский язык! Да и на примере их легче вести разговор о насильственной кастрации такового /языка/.
        Пушкина упрекали в том, что он пишет "подлым слогом". Надобно отметить, Что в те времена слово "подлый" обозначало невинное "простой". Сейчас нас при-'_ Зывают ориентироваться на пушкинский слог. Который из?
        Трансформация языка в нашем веке, насильственная и искусственная, напоминает таковую же в 18-м веке, но более широкую. Кстати, футуристы первые /еще до революции!/ почувствовали "зов языка улицы". И он зазвучал. В "Двенадцати" символиста Блока, в "Одесских рассказах" и "Конармии" эстета Бабеля /ведь Бабель предпочитал говорить по-французски!/. Гражданская война смешала все наречия России в один гигантский коктейль. Это уже потом начали выявляться тенденции /эк!/ к технологазации языка у лефовцен и конструктивистов /см. Гастева/, к фольклоризации языка у крестьянских поэтов. Грамотных крестьян /"кулачков"/ в 30-е повывели, остался несознательный середняк. Заодно повывели и грамотных "реформаторов. К 50-м мы пришли на уровне языка соцреализма, "громко выпуская из кишечника дурной воздух".
        Малость помогла война. Армейский слэнг вошел в быт. И посейчас /в 80-х!/ встречаешь выражения "утюжить небо" в советской фантастике /стр.188, "Мир приключений", М., 1977/. "Освежению" языка помогла ... и оккупация. Глеб Горбовский, Иван Драч /"Баллада про гени"/ воспитывались на следующем примере лексики:
 

Ихь тебя шукала,
Варум ты не пришел?

Ихь пошла нах хаузе,

Бо вассер с неба шел.
 

Война гут, война гут:
Ман на фронте, камрад тут.
 

Ну не державинский ли это язык? Ср. у Державина:
 

Элифант и эликонт,

И лесныя сраки,

И орлы слетают с монд,

И вступают в браки.
 

Не уверен, что это Гаврила Романович. По памяти. Но где-то оттуда.
 

        Начало 50-х характеризовалось мощным вторжением языка лагеря в повседневную жизнь. Это гениально реализовал Юзек Алешковский /?/, автор песни "Товарищ Сталин, Вы большой ученый..." в своем /?/ блестящем микро-романе "Николай Николаевич". Этим же новым пластом языка характерны и песни Высоцкого, Галича.
        Лагерный слэнг проникает и в литературу. Оффициальную. Менее всего это заметно у Солженицына. Но помимо того, что Александр Исаич, по чисто личным причинам, патологически ненавидит урок, у него еще и вкус - сельского учителя математики. Бог с ним. Но у Аксенова и Гладилина /50-х гг./ влияние этого языка весьма ощутимо. Даже у поэтов "параша" связывается, в первую очередь, не с пушкинской героиней, а с лагерным сосудом.
        Оживлять мертворожденного младенчика /имею в виду так называемый "язык соцреализма"/ пытались всяко. В основном, добавками. Нагибин и Казаков полезли в деревню. В результате - расцвет "середнячков" в литературе: Абрамов, Белов, Быков, Солоухин, да и Шукшин туда же.
        В ленинградском журнале "Нева" и посейчас 75% отводится под литературу "о деревне", 25% - под "пролетарскую", заводскую. Темы города нет. Язык Константина Вагинова ушел в небытие. Полно ли? К нам он ушел! /См. в антологии/.
        Купно с техническим прогрессом начал бурно развиваться язык "итээра". Я помню, как в 60-м году, в тайге, чуть не свихнулся, пытаясь постигнуть следующую фразу в инструкции: "Корпус прибора выполнен в брызгозащищенном исполнении". Однако, таковая же, будучи процитирована ВЫПУСКНИКУ АНЕН-ШУЛЕ, а ныне главному инженеру завода, кажется, "Красная Звезда", не произвела на него ни малейшего впечатления. Он даже стал доказывать, что это "нормально".
        Язык итээра ярче всего проявился в научной фантастике /единственно читаемая область советской литературы/. Им блестяще начали пользоваться, скажем, братья Стругацкие. Но один из них - японовед. В массовом же масштабе этот язык являет собой удручающее явление. Особенно в песнях "бардов".
 

        Много чего есть в современном языке. А поэзия - его барометр. В этом плане особенно характерен язык Бродского: смесь архаизмов, европеизмов и лагерного жаргона, и жаргона итээров. Настоящая антология предоставляет, так сказать, широкое поле для всех исследователей современного русского языка. Буде они похотят таковой исследовать. Покамест наблюдаются только попытки учить.
 

        Но, полагаю, язык обойдется без всех этих адмиралов Шишкивасков. Природу не переделаешь, "хотя стремится к этому нужно". Не переделаешь и язык наш. У него свои законы.

 

 

ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

"ПЛЮЩЬ /растение, шопотом/: Видеть -

иметь верных друзей, садить - друг

поможет тебе, сплетать венок на

случай смерти...
ПОБОИЩЕ /грозно/: Впутаешься в споры.

ПОВАР: Тихая грусть."
 

/Из пьесы "Сонник - гороскоп",

            без автора./

 

        Рассказывают, что в квартире директора издательства "Детская литература", Николая Ивановича Морозова, стоит лишь ведро с солёными грибами, заплёванная пишущая машинка, холодильник с водкой и собрание сочинений Мамина-Сибиряка, а сам директор ничего не пишет. Пьёт и плачет. Да и как не пить-то?
        Как это случилось, что самые "мрачные" писатели пишут для детей? Не впавшие в детство Маршак и Чуковский, а - группа ОБЭРИУ, "барачная школа" и иже? И тут вопрос явно не в деньгах, деньги - явление второстепенное, побочное. Тут вопрос - в детях. И даже не в их восприятии, не в том, что Клее и Миро учились у детей, вопрос, я бы сказал, в явлении "чёрного юмора". Художник Белкин, иллюстрируя "Огниво" Андерсена, обратил мое внимание на концовку сказки: солдат, в благодарность за услуги старухи-колдуньи, ОТРУБАЕТ ЕЙ ГОЛОВУ. И взрослые этого не замечают. А для детей - это всё нормально. Говорит ли это о "жестокости" детей, или о том, что дети не терпят фальши? Старуха - ЗЛАЯ, и должна быть наказана. В этом - не слюнявая правда Андерсена, и причина его бессмертия. В этом - в правде - причина популярности Хармса, Шварца и Введенского, черного юмориста Олейникова, Сапгира, Сатуновского и Холина. У детей есть фильтр на фальшь, их не нажгёшь. Взялся я перечитывать любимые мною в детстве "Старика Хоттабыча" и "Буратино". Мама! Да ведь весь Хоттабыч набит грязной просоветской пропагандой, классовая борьба - едва ли не главное в "Буратино" - и как это всё мимо меня проскочило? Ведь не помню же я /и не только я, а КАЖДЫЙ!/ эпизодов с капиталистом и с гальянскими докерами /или рыбаками?/, не помню "Хинди-русси бхай-бхай" /вариант тихоновского "Сами"/, а помню - эпизод с многими мячиками на футбольном поле, с мороженым, с подсказками на экзамене по географии - но ведь не ту суть я вынес из этого, которую насильно мне впихивал Лагин, не то, что "нельзя подсказывать", абсурдность представлений древних географов о Земле, не ненависть к капитализму /она появилась позднее, благодаря "Детям из Горчичного рая"/. А вынес я весёлый абсурд, заумь. Так что, как сказал Илья Левин, "авторы не достигают цели, ежели желают заронить в нежное детское сознание мысль о классовой борьбе". Фильтры действуют. Но есть и другие фильтры - идеологические. Поэтому не переиздаются написанные с позиций "классового врага" Чарская, Луиза Олькотт и "Маленький Лорд Фаунтлерой". "Мысль, как мышь, пробежала и убежала". Не достигают своей цели и дурацкие сказочки Льва Толстого. Съела Маша чужую кашу, или не съела, дрыгала лягушка лапками или не дрыгала - всё это неважно, а достигает цели абсурд -каша в домике у медведей, лягушки в крынке со сметаной - то есть совсем не то, чего добивался мыслитель Толстой. Ибо мыслил он - реальными категориями. Дети же  -иррациональны от природы. Поэтому вся пропагандная муть итальянского коммуниста Джанни Родари вылетает через другое ухо, а остаётся - "весёлый Чипполино", абсурдный человек-луковица. Отравление начинается позднее, с подросткового возраста, в детстве же дети - иммунны. Чёрный юмор их не пугает. Дети биологически готовы ко всему. Их не пугает, а привлекает абсурд - дети живут в мире абсурда. Им вполне понятен рассказ Голявкина /цитирую по памяти/: "Витя очень не любил стрижки. Папа стриг Витю каждую субботу. Однажды в пятницу вечером Витя взял в левую руку гвоздь, в правую молоток, и вбил этот гвоздь себе в голову. Утром папа стал стричь Витю. Машинка наткнулась на гвоздь и сломалась. Так Витя избежал стрижки." Рассказ был передан по ленинградскому радио. Возмущённые родители звонили в редакцию передач: "Чему вы учите наших детей?" А детей ничему учить не надо. Они сами всё знают. Становясь взрослыми, они глупеют. Поэтому в журнале "Искорка" проскочили две следующие загадки:
 

Он хороший, стройный, ловкий,
Не погладит по головке,
По головке не погладит -
По головку в доску всадит.
                 /Молоток и гвоздь/.


Второй /сексуальный/ смысл от мудрых цензоров ускользнул.

В том же журнале было напечатано:
 

Это что за большевик
Забрался на броневик?
Он большую кепку носит,
Букву "р" не произносит.
Он хороший и простой.
Догадайтесь, кто такой?

                 /Ленин/
 

Проскочило. Цензоры чувства юмора не имеют. Проскакивают и детские стихи Олега Григорьева:
 

Прохоров Сазон
Воробьёв кормил.
Бросил им батон -
Десять штук убил.


Или такое, жизнерадостное:
 

- Яму копал?
- Копал.
- В яму упал?
- Упал.
- В яме сидишь?
- Сижу.
- Лестницу ждёшь?
- Жду.
- Яма сыра?
- Сыра.
- Как голова?
- Цела.
- Значит, живой?
- Живой.
- Ну я пошёл домой.
 

/Из сборника Олега Григорьева "Чудаки",

"Детская литература", Ленинград, 1971/
 

Олег Григорьев, тексты которого, за вычетом приведенных, не удалось достать - один из представителей "черной литературы" последнего десятилетия. Он был с юности близок с художником Михаилом Шемякиным, главой "метафизической школы" в Ленинграде /вместе учились в Таврическом училище/, художник, прозаик и поэт. Отсидел три года в Сланцах, попав по пьянке не в ту квартиру и ввязавшись в драку, после чего стал пуглив. Его "не детские" тексты характеризуются следующим /сообщено Л.Лившицем/:
 

Я спросил у монтёра Петрова:
- Ты зачем надел на шею провод?
Ничего он не отвечает,
Лишь ногами в ботинках качает.


Прямая поэтическая связь с "барачной школой". Не следует забывать, что он также был другом Глеба Горбовского.
Детей его юмор не пугает. И не по поводу Олега Григорьева и Голявкина, а по поводу Джанни Родари или Лагина следует воскликнуть:
         Что же он, падла, делает?!
         Чему же он детей учит?


ЭДУАРД ЛИМОНОВ

МОСКОВСКАЯ БОГЕМА
 

 

Художник Петр Беленок и его работы. Фото Пальмина /?/, 1975.


        Помню эпизод. Встал я после очень сильной пьянки. Не вижу ничего вокруг, страшно стало. Позже вспомнил, что очки я свои вчера потерял. Да и не вспомнил, догадался. А спал я на полу. Ползают вокруг какие-то люди, тоже на полу спали. Пригляделся - узнал: Ворошилов да Туревич. Художник Игорь Ворошилов высокий с огромным носом и близко как у камбалы поставленными глазами. Голова у всех троих раскалывается. Похмелиться нужно пойти, а на улице мороз жуткий, да еще нас всех от пьянки трясет. Ребята говорят - Пошли к Вовке Алейникову - поэту, он тут через акведук живет. А как мне идти, вижу без очков еле-еле. Да и холодно, а на мне французское пальтишко почти летнее, рваненькое. А ты, говорят ребята, в одеяло завернись, а сверху пальто натянешь, - вот и тепло. Оделся я таким образом, взяли они меня под руки как слепого, и пошли мы... Ветер в мороз - страшен, сдувает нас, гололед, холмы, екатерининских времен акведук торчит через Яузу. Идем - шатает нас, дошли еле-еле. А у Вовки однокомнатная квартира - тепло... и выпить было что...
        Сколько еще таких эпизодов голодной, по русски разгульной и темной юности мелькает передо мной.
        Чаще всего они связаны именно с Игорем Ворошиловым.
        Есть на Урале городок Алапаевск. Кто о расстреле Романовых читал, тот знает, что часть царской семьи содержали в Алапаевске и уничтожили недалеко от этого городка. Семью Ворошиловых, с Украины, раскулачивая сослали на Урал, и в Алапаевске, который деревенский совсем городок, осела семья, отстроилась, работали крепко, снова хорошо жить стали.
        Игорь росту под метр девяносто, явился в Москву поступать во ВГИК с мешком вяленого мяса. И потом бывало отец или сестра к нему в гости едут, обязательно вяленое мясо везут. Во ВГИКе 18-летний Ворошилов и стал художником. По манере он похож на Сутина, вернее он продолжение этой сутинской ветви в живописи. Портреты охотно пишет, только уродует натуру, сообщает ей нервность, деформированность. "Сибирский Модильяни", как и все русские художники пьет. Это нельзя объяснить каким-то горем, или тем, что его не выставляют. А просто вольный он, свободный, и живет на Земле вольно, и хочет, произносит монологи, читает наизусть бормоча Хлебникова, и пьет, все пьет, вплоть до аптечных злаков настойки "пустырника". Свободен он, как индийский дервиш, как философ, или если хотите, как алкоголик.
        Закончил Ворошилов Всесоюзный Государственный Институт Кинематографии. Получил он назначение в Белые Столбы под Москвой, в кинотеку, в Госфильмофонд. И там же комнату рядом получил. Но тошно ему стало на канцелярской работе. Бросил он все, стал по Москве вольно жить. Тут заночует у друзей, там поест, здесь на пару месяцев задержится, пишет картины. Грязи вокруг себя разведет, масла, скипидара нальет. Большой нескладный сидит - книги листает. Из одной прочтет, из другой. Баррикады за пару часов из книг вырастают. А то после пьянки варит в огромной кастрюле рыбу с картошкой. Варево называется "лабардан" и как утверждает Ворошилов очень для здоровья полезно. И после лабардана пьет он чай. Чайников семь за вечер, причем огромных.
        Друг я ему был. Звонит как-то вечером зимой: "Приезжай, тоска у меня, сижу я в пив-баре у Киевского вокзала." Я поехал - десятку взял, надо ж друга выручать. Тоска у него. Тоска - дело серьезное - сам знаю. Метель метет, пороша. Ждет он меня возле метро и обогреваясь прямо из горлышка "Старку" пьет. Дал и мне. Живет он, Игорь, как и пьет, вольно. "Изжога у меня - говорит. Я сейчас мол постучу в какую-нибудь дверь - соды попрошу. Стучит. Открыла старушка, - глядит боязно. "Ты мать меня не бойся, мне бы соды, а то изжога у меня," - говорит ободранный верзила. Старушка соды ему вынесла. "Спасибо мать, говорит, я у тебя еще отсыплю чуть, на дорожку." "Сыпь, милый." И пошли мы... Долго, до закрытия в пив-баре пили. К ночи, купив две бутылки старки /водки/, и краковской колбасы с килограмм, лежали мы друг против друга в каком-то подъезде, в полуподвале, расстелив на цементном полу свои пальто. Подъезд был теплый, пир был в разгаре. Чокались из двух бутылок, выпивали, закусывали, а главное разговаривали. Прислонился я спиной к какой-то двери, а уж где-то в пол-третьего дверь изнутри открыли. Стоит на пороге человек и говорит нам "Чего ж Вы тут пьете, зашли бы, все равно не сплю - работаю." Ну мы зашли - художник он оказался. Вся мастерская в шагающих куда-то космонавтах, рабочих, танкистах.
        "Что ж ты, только это дерьмо рисуешь?" - спросил Ворошилов. "Да нет, что ты, это у меня для денег", извиняясь сказал робкий художник. А вот тут - и он повел нас в комнату, где стояла кровать и висели какие-то зеленолицые портреты. Зеленолицые Ворошилову понравились чуть больше. Мы еще пили, художник клялся что он человек, что докажет, потом наступило утро и мы ушли. Мела поземка, вышли мы из переулков возле Смоленской площади.....А прилизанные товарищи к МИДу уже с портфельчиками потянулись.
        Как-то в другой раз летом Ворошилов собирался поехать к родителям в Алапаевск. Родителей он очень боялся, и не говорил им, что уже много лет ведет совсем другую жизнь. Чтобы съездить домой, ему нужно было приобрести приличный вид. Он как раз продал несколько картин, немного денег у него было. Я сшил ему брюки из светло-голубого вельвета, и на следующий день мы отправились в универмаг, где купили ему туфли, носки, куртку и рубашку. Моя хозяйка нагрела ему в тазу воды, он в моей комнатушке вымылся. Вышел чистенький и одетый во все новое. Простились.
        Через три дня я встретил его в "Яме" - так называется пивной бар в подвале на углу Пушкинской и Столешникова переулка. Там был у спившихся художников свой столик. Заседал там Эдик Курочкин со товарищи. Ворошилов сидел там, очень пьяный, никуда он конечно не поехал, был ужасающе грязен. Тащил он меня с приятелями к столу, даже рукав оторвали, но я обманул их и ушел.
 

        Нравы в Москве богемной и разбойничьи тоже. Признание мое например началось с того, что я дал по голове бутылкой поэту Леониду Губанову, бывшему главарю бывшего СМОГа. Губанов был и есть чрезвычайно неприятный человек, из тех отвратительных мальчиков, которых посылает задираться со взрослыми блатная компания. Присутствовал тот же Ворошилов, и что-то с Губановым ругался. При этом оба употребляли такой изощренный слэнг-жаргон, что я только диву давался. Губанов не затрудняясь, перешел вдруг на меня, и стал говорить мне гадости. Я сказал ему, чтоб он извинился, а не то пожалеет. Губанов не извинился - тогда я взял бутылку и дал ему по голове. Вреда ему причинять я не хотел, хотел проучить его, дабы слов на ветер не бросал. Что тут сделалось... вопли "мама!" крики "убивают!" Происходило все это в квартире поэта Владислава Льна, который и сейчас, по прошествии многих лет, хранит осколки этой бутылки, и вообще собирает всяческие раритеты подобного рода... А поэт Губанов хороший, интересный. Как ни странно, после этого в Москве меня стали уважать, и обратили внимание на мои стихи.
 

        Помню как кричал при мне "Великий русский художник", как он сам себя называл - Николай Недбайло, не лишенный таланта и своеобразия человек - Живут на Масловке в мастерских гниды, кашку варят, ни одной картины с 1931 года не написали. Их бы мастерские да молодым ребятам!" Одно время на Масловке была мастерская Тышлера. Он один только и работал. А то все приживалы и приживалки от искусства - любезные, старенькие. В 20-е годы их заводы и фабрики для укрепления искусства командировали.
        Этот самый Недбайло, художник своеобразный, хотя и несколько доморощенный сюрреалист, а последние годы с явным уклоном в наив. Этот Недбайло организовал более сотни своих выставок в советских НИИ /научно-исследовательских институтах/, ЖЭКах, и всяких ЦСДФах /Центральная Студия Документальных Фильмов/, и только на деньги вырученные от продажи картин советским инженерам он и существовал. Натура у него была купеческая. Он мог дать нищей старухе десять рублей "На старая хоть поешь!" Или купить несколько ящиков коньяка и вылить его в ванну.
        Волосы до плеч, идет по Москве Недбайло.
        А как-то из Ленинграда к нему приятель приезжал - Лисунов. Художник демонист и сатанист. Какие-то лягушечьи, синие в пупырышках и зеленые обнаженные красавицы, и затейливые развалины на его картинах изображены. Ходил набеленный, высоко вверх нарисованные брови, в испанском плаще и широкополой шляпе. Жену свою нагую, там же на Масловке, прямо на лестничной площадке, без стеснения на проходящих соц.реалистов рисовал. Шарф закинет далеко назад, и с кистью подбоченясь стоит.
        А то жил на Луковом переулке некто Стесин. Художник-абстракционист. И к Стесину в любое время дня и ночи придти можно было. Ворошилов к нему рубль занимать чуть не всякий день приходил, работами расплачивался. Стесин ходил /и ходит сейчас в Израиле/ в одном и том же засаленном французском лыжном костюме а вверху, даже и летом носил гуцульскую расшитую на густом меху куртку, тоже засаленную. И голову Стесин мыл редко и спал на таком грязном белье, что черное оно было.
        Две больших ободранных комнаты, с вывернутыми досками пола, телефон, холсты, остатки переломанной грязной же хозяйской мебели. К Стесину всегда можно было придти сразу вдруг и привести с собой компанию. Он же мог и накормить. Отличался он необыкновенным напором, энергией, готовностью спорить без конца. Перед его криком, ругательствами и аргументами, переходящими непременно на личность противника в споре, редко кто мог устоять.
        Живя в страшной грязи, расковырял он как-то прыщ и умудрился получить заражение крови. С температурой 40 лежал он, думая что у него грипп, и только общий друг доктор Чиковани случайно зайдя к нему в это время, спас его - отвез сам в больницу.
        Ругался матерно Виталий необыкновенно, но при всем том был человек милый и люди к нему тянулись. Соединял он многих, со всеми у него были какие-то отношения. Когда в мае 1973 года он уехал в Израиль Москва немного опустела.
 

        В 1965-68 гг, на Абельмановской улице снимали огромный подвал поэты Холин и Сапгир. Платили домоуправляющему деньги, и "натурой" /водкой/ тоже платили. За это они сами жили в подвале и имели право пускать во многочисленные ответвления подвала - комнаты - своих друзей. Жили на Абельмановке коммуной - сообща. Сообща ели, спали, и даже писали поэмы и стихи.
        Сообща жили многие московские компании богемы. Подобные компании обычно образовывались вокруг одной-двух трех наиболее предприимчивых личностей. Была например компания Володи Алейникова. Вначале я и еще человек десять приятелей встречались иногда. Потом мы приходили в квартиру Алейникова всякий день. А позже перестали расставаться и на ночь. Ложились кто где, особенно зимой, когда холодно было расходиться, чтобы с утра опять доставать деньги, покупать вино, организовывать застолье, просиживать за столом в разговорах, спорах, чтении стихов весь день. К вечеру обязательно приходил кто-нибудь свежий, у кого водились сегодня деньги. Порой мы перебирались все вместе к кому-то еще в дом, или в мастерскую. Часто так кочевали по Москве: пока не уставали и самые сильные. После таких загулов, лично я например отлеживался и отсиживался дома - писал, читал - несколько дней.
 

        Дни рождения имеют для московской богемы особую привлекательность. Например уже упоминавшийся поэт Леонид Губанов во многих томах своих записных книжек рядом с фамилиями и адресами своих многочисленных знакомых бережно поместил и даты их рождения. Знакомых у него тысячи, и таким образом он каждый день имеет куда пойти, где выпить и поесть. И конечно подавляющее большинство москвичей свои дни рождения отмечают, стараясь превзойти друг друга обилием, подбором выпивки и закуски. И до сих пор репутация человека в Москве часто держится именно на этом - щедр он или нет. Если же принимает скупо, то будь этот человек умен, талантлив, остроумен, артистичен, но если он скуп, к нему не будут ходить, от него многие отвернутся.
        "Поэт Сапгир кормил жареными поросятами..."
        "Художник такой-то угощал олениной..."
        "Поэт Лён подавал цыплят-табака..."
        Как правило такие угощения наносят большой финансовый ущерб родившемуся, который немного возмещается полученными подарками. Но если человек беден и у него совсем нет денег, или нет их в данный момент, он говорит об этом, и гости сами приносят выпивку, а то и еду. Но уж выпивку обязательно. На дни рождения приглашают 30 человек, приходит 50. Приглашают 20 - приходит 40. Все попытки завести на этот счет в России такой же порядок, как в Европе пока терпит неудачу.
        День рождения иногда кончается дракой, ссорой, склокой. А часто и по-хорошему - где-то к утру чаем, тихой беседой о будущем России. Некоторые дни рождения длятся по многу дней.
Также празднуются свадьбы, поминки и даже советские праздники, отвлекаются только от предмета празднования.
        Однажды собралось нас 12/!/ поэтов на день рождения годовалого младенца -сына некоей Тани Самойловой. Был все тот же Губанов, был еще один смогист - поэт Кублановский, был поэт Величанский, бородатый пьяница и бродяга поэт Аркадий Пахомов, и еще другие поэты помельче. Очень много пили, говорили и по всему скоро должен был случиться какой-то конфликт, это чувствовалось в воздухе. Кто-то пытался сказать, что пора расходиться. Но никто разумному совету не внял. Напротив, многие пошли гулять, разбрелись по двору. Потом стали возвращаться, звонят в дверь квартиры, всех коммунальных старушек-соседей переполошили. Помню вышел я открыть в очередной раз дверь, а на пороге один из поэтов стоит, и кровь с его рук бежит ручьем. Руки поэт оказывается и сухожилия себе перерезал, спьяну ударив их с размаху /русская удаль!/ о стекла в кабине бульдозера, что во дворе стоял, а он его пытался зачем-то завести. Фамилия этого человека была Швальп. Дело происходило возле Сандуновских бань, и там же был пункт скорой помощи, в переулке напротив. Повели ребята бедного Швальпа туда. И там их забрали. И всех, кто выходил от новорожденного младенца, всех арестовывали. И религиозного поэта Леву Рыжова, вместе с Губановым взяли. И юношу знатока греческого языка Сережу Бродского взяли. А нас, когда мы вышли последними - Величанский, я, да Пахомов, тоже взяли и повели. Но тут еще машина милиции подъехала, и в суматохе мы сбежали. Я и Величанский домой. А Пахомов к утру попал в милицию в другом месте, выкрикивал антисоветские лозунги, а через два дня уже был в Бутырке. Три месяца просидел он в этой тюрьме, хвалился потом, что в камере Маяковского сидел. Выпустили его только по заступничеству вдовы Фадеева, он с сыном Фадеева - Мишей дружил.
        Разнообразны и часто неожиданны профессии, или вернее случайные занятия, которыми богема кормится. Очень часто богема устраивается "в сторожа". Удобное это занятие - ночью отдежурил, и там на работе ночью, даже читать и писать можно - запрешься и пишешь. Или очень модно было работать дворником. Или же, если ты художник, тебе иногда дает заработать какую сотню бывший твой товарищ по институту, который теперь в журнале главный художник. Есть и те, кто ювелирным делом занимаются. Уже упомянутый Эдик Курочкин, друг Ворошилова, что-то для церкви делал, и для магазинов иногда плакатики или вывески писал, так его даже кормили бесплатно. А я вот например, брюки шил, и на это жил, а кроме этого еще десяток заработков имел, вплоть до того, что сумочки из материи шил, и в ГУМе их продавал из-под полы. Правда тогда уж очень туго мне было...
        А то помню жил я на Уланском переулке, в квартире одного приятеля. Трущоба, первый этаж, рядом с угольным складом, две комнатки. На ночь я оставлял во второй комнате окно незакрытым и туда влезал, каждую ночь, революционер Володя Гершуни. Все карманы его были набиты запретной литературой. Я выходил к нему, давал, если чего было - поесть, пили чай, и он садился что-то писать за стол, не то дневники, не то воззвания. А я читал, читал его литературу - читал —"Мои показания" Марченко, читал книги Солженицына на папиросной бумаге, и был 1969 год, и мне становилось жутко, хотя стоял май, было роскошно тепло, и со двора доносился аромат сирени. Под утро я шел спать, решив отдать всего себя, делу освобождения родины. Ночью мне снились лагеря. Утром, заглянув в его комнатку, я видел спящего Гершуни затянутого одеялом, только борода торчала наружу. Его посадили второй раз не то в том же, не то в следующем году, и сейчас он до сих пор сидит. Недавно, читая Архипелаг ГУЛАГ - я наткнулся на знакомую фамилию Гершуни. Начиная говорить, он мог уходя, простоять в дверях пять часов, как однажды, и все все убедительно, с руганью, голосом трибуна. Страстью его были перевертни - у меня хранились листы бумаги с его бесконечными опытами в этой области, но потом я их затерял. Одному моему приятелю, он с яростью крикнул, "А ты думаешь, если мы придем к власти, мы дадим вам писать что угодно? Как бы не так!"
 

        Последние несколько лет жизни в Москве, картины Петра Беленка постепенно вытеснили у меня со стен картины других художников. На картинах изображены большей частью современного вида мужчины застигнутые неведомыми катаклизмами. Мужчины бегут, спасаются, а над ними разрываются какие-то диски, кольца, то ли это расплавленная порода, магма, внеземное вещество, часть расколовшейся тверди.
        Петр Иванович Беленок живет вблизи метро Пролетарского, в подвале большого дома. Тут его мастерская, тут его и квартира. Больше жилья у него нет. Петя - западный украинец - говорит с явным хохлацким акцентом. Худой, не по возрасту лысый, ему 34 года. В мастерской везде его картины, некоторые во всю стену, и кроме того - большого размера, влившийся в свою бурку - Чапаев, в ванне дистрофический Николай Островский, огромный Ленин, другого Ленина купил у Беленка участковый милиционер для красного уголка милиции за литр водки.
Беден Петька до ужаса - одежда одна рвань, обноски приятелей, последние годы ему работу в скульптурном комбинате почти не дают. В 1973 году он за весь год заработал в комбинате 216 рублей /!/. Изредка разве продаст картину иностранцу, которого приведет кто-то из друзей. Но приходить к нему приятно. Соберемся бывало несколько человек, соберем на водку, Петька сварит кулеш - целая кастрюля, из чего только - колбасы, лука, пшена, заправит поджареным салом с Украины, картошки подбросит, сидим, пьем, разговариваем. Сало ему из-под Киева, из деревни привозили.
        Петька - член МОСХА - секции скульпторов. Когда-то, когда жил еще в Киеве, его скульптурные работы даже репродуцировались на открытки /тот же Чапаев/. Но Петр хорошо знает польский язык - это его и сгубило. Стал он читать польские журналы по искусству и нахватался в них чуждых идей, с которыми жить в России трудно. Переводил он например стихи французских поэтов, переводил с польских переводов на русский язык. Странное конечно занятие, но ведь как хотелось знать, что происходит в искусстве Запада. Читал он и Джойса и Кафку по польски, и под влиянием этих книг сформировался.
        Когда стали уезжать люди искусства в Европу и в Израиль, Петр у которого двое детей от разных браков, тоже хотел было уехать, но ему подсчитали сколько нужно выплатить алиментов, и он загрустил. Время от времени строил планы продажи картин, но какой с него торговец. Да и вызова ему не присылали ниоткуда. Он и раньше пил, а тут запил пуще прежнего. Даже в выставке 29 сентября 1974 года не участвовал. Впрочем на выставку пришел пьяный, а еще и на выставке с кем-то выпил, на ногах не стоял. Так я его и запомнил нетрезво ступающего, поддерживаемого какой-то девушкой.
 

        Была богема и другая. У художника Льва Збарского, в его 280-метровой мастерской, скорее она напоминала танцевальный зал, собирались поздно. Подгулявшая светская публика, после Дома Кино, ресторанов и театров, валом валила в мастерскую на улицу Воровского. Двери были широко открыты до поздней ночи. Люди с именами и с положением в Советском искусстве гуляли там. Так например бывал там Ежов, известный сценарист, лауреат Ленинской премии, художник Большого театра Борис Мессерер, актер Кваша - исполнитель роли Маркса, режиссер театра "Современник" Галина Волчек, сестры Вертинские, Алик Плисецкий, дирижер Максим Шостакович. За ними следовали люди помельче, было их неисчислимое множество. Председательствовал сам король Лев Збарский. И все же что-то заставило уехать из России 40-летнего Леву. Его высказывание по этому поводу "Надоело быть плейбоем всю жизнь". Сейчас он в Израиле, что с ним? Имеет ли он там мраморные покои, и считается ли первым мужчиной страны, или же хотя бы Тель-Авива?...
        И как параллель к мастерской Збарского - помню и другую мастерскую - на Уланском переулке. Маленькая, с диваном и несколькими стульями, она всегда была полна народа. Чаще всего в ней пили чай, а не вино. Жарили картошку, а не мясо. Кроме хозяина, художника, поэта и исполнителя собственных песен Жени Бачурина, там жил постоянно его друг доктор-грузин Олег Чиковани. И к нему и к Женьке приходили во множестве приятели. Редко какой вечер обходился без песен. Часто Женька и Олег пели в два голоса: "Ты крупица, я крупица, нас с тобою двое. Из таких крупиц водица, бережок намоет. Бережок намоет..."
        Помню скромные, но собирающие по 50-70 человек дни рождения в этой мастерской. Песни Бачурина, очень русские, задушевные, у него есть немало поклонников в Москве. В его мастерскую запросто захаживают самые разные люди - от престарелого гипнотизера Вольфа Мессинга, до физиков-академиков Мигдала и Алиханяна, поэта Окуджавы. Женька нервный, остроумный, порой блестящий, любящий и понимающий стихи, человек, способный смаковать строки Алексея Константиновича Толстого, Тютчева...
        Появлялись среди богемы время от времени заблудшие иностранцы - шведы, немцы, американцы, итальянцы. Им нравилась жизнь русской богемы, нравилась открытость наших людей, нравилось то, что живут они не притворяясь. Многие иностранцы, проведя годы или месяцы в среде московской богемы, расставаясь, почти плакали, и уехав к себе, насколько я знаю, навсегда остались ушибленными Москвой.
        Корреспондент одной известной итальянской газеты в Москве, уезжая из России оставил своему преемнику по должности квартиру, передал машину и передал ему своих московских друзей. Передача происходила в торжественной обстановке, много было выпито, и много было трогательного в этом прощании-знакомстве.

 

 

К.Кузьминский с дочерью на Пороховых.

Фото Б.Кудрякова.

 

 

 

РИСУЙ, ПОЭТ, ПЕРОМ.


 


"Мы с тобой, как муравьи -

видим знаки, слышим звуки.

Протяни слова твои -

и мои ты встретишь руки."

 

        Синкретизм в искусстве - явление очень русское, как заметил профессор Джон Боулт. Но почему художника тянет писать, а поэта - рисовать? Рисунки на полях Пушкина, акварели Лермонтова, и наконец, этакий симбиоз поэта и художника в конце 19-го века. Допустим, в начале века рисовать обучали всех, равно и начаткам изящной словесности. Однако, Пушкина упорно влекло к Тропинину и Кипренскому, Гоголя - к Иванову, Лермонтов /которого ни к кому не влекло/ рисовал сам по себе. Отметим далее художественно-поэтический организм Козьмы Пруткова. Но уже с начала 20-го века синкретизм становится чуть ли не поголовным. Рисовали Ремизов, Маяковский, Крученых, стихи же писали - Шагал, Малевич, Филонов, Розанова, Степанова. Гуро и Бурлюк сочетали оба качества. В музыке и живописи - Чурленис, Матюшин /следует упомянуть и цвето-музыку Римского-Корсакова, Скрябина/, музыкальная гамма гласных поэта Федора Платова, цветовые иероглифы Туфанова.
        Не беднее и в настоящем. Поэт и художник Гаврильчик, поэт и художник Галецкий, рисованные тексты Эрля и Немтинова, стихи художников Левитина, Михнова-Войтенко, Шемякина, звуко-музыка поэта Бориса Фалька, но самое главное - это взаимопритяжение поэтов и художников, о чем и пойдет речь. Аполлинер был другом /и соавтором/ Дюфи и Хуана Гри, художник Целков - поэтов Уфлянда, Еремина и Виноградова, поэт Роальд Мандельштам - художников Васми, Арефьева, Шварца, Михнов-Войтенко - другом поэта Аронзона /ряд иероглифических гуашей, посвященных последнему/, художник Шемякин - другом и поклонником поэтов Р.Мандельштама, Охапкина и Кривулина, и так далее, до бесконечности.
        Цвет и звук. Существует, своего рода, живописное видение у поэтов. Ирэна Сергеева /в статье "Не краской, не кистью" - альманах "Молодой Ленинград", 1972/, пишет: "Например, цветовое число /не по отдельным цветам и оттенкам, а в целом/ У Горбовского - 19, у Рубцова - 13, у Ахмадулиной - 10, у Вознесенского - 5. Не удивительно, что стихи Вознесенского оставляют впечатление графики /и это учел художник Вл.Медведев, продолжатель Родченко и Лисицкого, оформлявший "Треугольную грушу" - К,К./, а стихи Рубцова - этюдов, написанных маслом." Ближайшее окружение того же Горбовского составляли художники Михнов-Войтенко, Кулаков, Харитонов /?/ - см. статью о нем. Поэт Г.Алексеев пишет маслом, входил в группу художников - Элинсон, Товбин, Николащенко. Художник Виньковецкий начинал со стихов и т.д.
        Берем стихи трех поэтов:

 

Арефьеву Игорю Тюльпанову НАТЮРМОРТ

Небо - живот-барабан

Вспучило, медно гудя,

В красные проруби ран

Лунная пала бадья.
 

Цепью бегут фонари,
С цепи сорвавшийся, рыж,
Падает сгусток зари
В синь ущемления грыж.
 

Небу дают наркоз,
Грыжу спешат рассечь -

Мокрым глазам от слёз
Звёздно к утру истечь.
 

Роальд Мандельштам

 

Сижу в бирюзовом скафандре

С лицом от поллюций поблекшим

И пятеро сыщиков в красном

По кругу меня обегают

На призрачно-угольном фоне

И каждый из тайной пятерки

Крутой воротник поднимает

Двусмысленный нос опускает
Вдали же белеет закат
 

Борис Виленчик /Гнор/

 

 

Кувшинные рылы
Фаянсовой рыбы
Силятся крикнуть:"Воды!"
На глянцевой шее
Вены краснея
Познали удушья следы
 

Юрий Климов

 

Первые два текста посвящены художникам, третий - натюрморту. Знакомым с живописью покойного Александра Арефьева, в частности, с его серией акварелей "Повешенные" /середина 1950-х г.г./стихотворение Мандельштама живописует: не красный цвет, а - кроваво-красный /"сгусток зари"/, не синий, а - синюшный, удавленный. Аналогично, в стихотворении Виленчика /Гнора/ Тюльпанову изображается живопись Тюльпанова - цвет и детали: "крутой воротник", "двусмысленный нос". Достаточно посмотреть на репродукции художника в альманахе "Аполлон-77" /тетраптих и три портрета - там весьма "двусмысленное" - двуликое - выражение на лице Кузьминского - средний портрет/. Текст Климова изображает фаянсовый кувшин в форме рыбы с синими и красными прожилками /ср. "удушье" - "ущемление" в тексте первом/.
 

        Поэтов тянет к живописи, художников - к стихам. Поэтические чтения в мансардах Иванова - Юдина, Левитина, Шемякина, Жарких /50-е - 70-е годы/, совместные выставки и чтения - кафе "Улыбка", 1962 г., выставка Виньковецкого со стихами Бродского /1961? г./, выставка и чтение на психфаке ЛГУ, 1973 г., чтение памяти Аронзона с работами Михнова-Войтенко, 1975 г., и т.д. Приобщались к искусству прошлого, работая подсобниками в Эрмитаже /художники Шемякин, Овчинников, Лягачев, поэты Кузьминский, Уфлянд, Сабуров, позднее - Охапкин, Ожиганов/, отсюда - нашумевшая эрмитажная выставка "Художники - рабочие хозчасти Эрмитажа" в 1964 году. Билеты печатали и разносили поэты. Поэт Уфлянд был представлен своими графическими работами, в духе лубков.
 

        Подобное содружество характерно и для Москвы. Евтушенко - друг художника Целкова, художник и поэт Кропивницкий /см./ породил барачную школу в поэзии и живописи, и надобно отметить, что в представленной четверти века эта связь сделалась даже теснее, чем в начале века. Свидетельством тому может служить уже упомянутый альманах "Аполлон-77", созданный художником Шемякиным.
 

        Условия "подпольного" существования неизбежно толкают поэтов в студии художников, художников - на чтения, ибо где еще ознакомиться с тем, что не является искусством Социалистического Реализма?
 

        А в каких еще условиях мог бы появиться тот же Вагрич Бахчанян /см./ художник, поэт, харьковчанин, автор 16-ой страницы "Литературной газеты", а ныне - нью-йоркский безработный, выставляющийся в музее "Метрополитэн" - one man show?
 

 

2

 

        По обсуждении вышенаписанного с проф. Джоном Боултом выяснилось, что я переврал высказывание последнего о синкретизме в искусстве. Явление это не "чисто русское", а имело быть и в других странах. В России же, особенно в первой четверти XX века, было весьма распространенным. То же и в третьей. В первой четверти "обратная иллюстрация" /см. дальше/ наблюдается, например, в "Натюрморте Бенедикта Лившица, а также в хрестоматийном тексте Хлебникова "Бобэобэ пелись губы...". Живописно-графическим решением характеризуется и "Портрет" Владимира Нарбута. Тексты эти широко известны и приводить их необязательно.
 

        Каталог парижской выставки Михаила Шемякина "St. Petersbourg. 1976" был "иллюстрирован" стихами. Волохонский, Хвостенко, Охапкин, Кривулин, Мнацаканова, Бокштейн, покойные Аронзон и Роальд Мандельштам, Айги, Введенский, автор настоящей статьи и, наконец, Владимир Эрль. Тринадцатый поэт скрылся под псевдонимом "Михаил Предтеченский". Это был сам Шемякин. Некоторые его тексты, в бытность в Париже, я одобрил, он их и поместил. Попутно еще два, которые я не одобрил. Поскольку в дальнейшем пойдет речь о художниках-поэтах, я привожу здесь тексты Шемякина и свои.
 

РЕБЕККЕ...
 

В созвездии Рыболеев
Паутин осенних многообразие вод
Словом нарек ровных скал
Желтый овод. Протрубит рог.
В платье темных садов
Рассечешь взором
Как бритвой
Раба и слуги
Твоего сон.
Сад. Ручей. Мост. Вздох.
 

                           1976
 

 

 

ЗЕРКАЛА.                                     

 
Сливкуово серое.

Зеленью тряснутое.
Екатерининских пудр париков пыль
Мрамор развилист
в щелях
на бел охр.
Стратиглав
линеас
паркетор
архивариус беломор тушь.

Ретушь чертежей

строек проэкт Петръ.
 

1975

 


 

 

Святой ХРИСТОФОР на картине

Конрада Витца.
 

В За ХРИСТАфоренности лошадиных сил
Угар и чад молений
Средь ржанья желтозубой чуди
Чураясь выходил из вод
Лик удлинняя молитвой
В пресечении желанья
И вод и ступ
Младенцев света.

 

Настоящий текст является типичным примером "обратной иллюстрации" к картине.

 

ПОМОЙКА
 

ПОТРОШИЛИ ПРАХ СОБАКИ
ВЫПАДАЛИ БУКВАРИ.
СЛОВНОШИЛО. СЛОН. В НОЖ. ИЛ. О. МУХ ОТ ПАДАЛИ ТОШНИЛО.
ЧЕРВИ БЕЛЫЕ КРУЖИЛИСЬ.
БУКВЫ ЧЕРНЫЕ лежали.
ПОТРОШИЛИ ПРАХ СОБАКИ.
ЛЕЗЛИ ЧЕРВИ.
 

                                  1975
 

Кстати, в 60-х годах Шемякин сделал прекрасную иллюстрацию к "Падали" Бодлера.

 

ФИЛОСОФ
 
"Не виденья, а - "гвиденья",

от гвидореневиденья".
 

ЧЕРЕПАШЕНЬЕ ЧИНАРЕМ. НА УМЫСЕЛ ВРОВЕНЬ ОТЧАЯННО.
ТРЕУХОМ, ХОЛОДОМ, МОРОКОМ НА ХЛАД. ОКЛАД ЗАРЕМ. ЖАРОВЕН. УТЕШЕНЬЕ.
ШЕВЕЛЕНЬЕ, ВЕРЧЕНЬЕ, КРУЖЕНЬЕ, КРУШЕНЬЕ. ПРОМЫСЕЛ. СЛУЧАЙНО.
 

                                                                                  1975

 

 

ДАТСКАЯ СКАЗОЧКА
 

Лимонный попугай на стоке двух канав

Глотает лука шелуху.
И ухо мертвеца, что проплывает в гелиопогосе

Цвет желтых птиц мечтает видеть на погосте.
 

                                                 1975
 

Под впечатлением гравюр Шемякина из его уже парижского цикла, я взялся 'проиллюстрировать" некоторые. Попытка "обратной иллюстрации". Привожу:


влагалище розовой ветчины

содержимое перламутровой раковины

мои палестины и вотчины

утром и вечером
 

                        ПАРИЖ 1976
 

чей череп Йорик горек
кому молился грек
рыдаю в аттическом хоре полинезийских рек
 

                        ПАРИЖ 1976
 

рог раковины квинта звука
две пинты крови
хлеба фунт
и нож пока находится в шкафу
молчанье металлического знака
 

                        ПАРИЖ 1976
 

о крыса крыса крыса

полночная краса

обгрызанное мясо

на котором что-то написано
 

                        ПАРИЖ 1976
 

четыре гвоздика в хребет

рябит нога лошадки деревянной

разрезанный гранат

вино и запахи деревни
 

                        ПАРИЖ 1976
 

Все пять посвящены Михаилу Шемякину. Последний мне, впрочем, не нравится. Это была, своего рода, попытка перевести живопись в текст. Не мне судить, насколько она удалась. Обычное сотрудничество поэта с художником заключается в том, что последний иллюстрирует первого. Здесь наоборот.
 

        Михаил Гробман был известен мне в 60-е годы как поэт. Позднее выяснилось, что он художник кинетического направления, друг и соратник Г.Нусберга. Сейчас он издает в Израиле рукописную газету "Левиафан" /откуда взят предлагаемый текст "Бытие"/ и создает кинетические проекты в форме могендовида.


        Виктор Тупицын - художник и коллекционер. Участвует в выставках.
 

        Олег Прокофьев - сын композитора Прокофьева. Замечательный художник. Стихи публиковал в журнале "Синтаксис" и альманахе "Аполлон-77", откуда и взяты предлагаемые тексты.
 

 

МИХАИЛ ГРОБМАН


 

БЫТИЕ
 

На ласковой земле последний пробит час.
Вода глазного яблока темнеет -
Уж ни печали, ни любви там нет -
Под вечным куполом свет вспыхнул и погас.
 

Немая ночь висит над греческим котлом.

Клубится мертвый дух над каменной пустыней.

Ещё наполнен мир числом и колебаньями густыми,

Но расстается медленно с теплом.
 

И в этот самый час, последний час земной,

За сферою иной, печальной и прозрачной,

Две любящих души, наполненные плачем,

Приемлют Божий гнев и солнца медный зной.
 

10,11.5.1973 г.

Иерусалим.
 

 

 

 

 

ВИКТОР ТУПИЦЫН


 

СОН
 

Я вижу стадо белых птиц

В лепнине потолка,

Тех птиц, чье оперенье вниз

Струится свысока.
 

Тех птах, чей прах одет в доспех

Пера, бледнее дня,

Чей белый пух во мне, во всех,

Во вне, вокруг меня...
 

 

АЛЕШЕ ХВОСТЕНКО
 

Я посвящаю эту оду

Тому, кто дольше, чем "всегда",

Тому, кто погружаясь в воду,

Сам более воды - вода...
 

Увы, когда он входит в пламя,

Он ослепительней огня,

Им лань любуется как ланью,

И конь в нем чувствует коня...
 

В нем Сцилла признаёт Харибду,

И в нем пчела находит мед,

В нем слышит рог мотив старинный

И дуб в нем дуба узнаёт...
 

Я посвящаю эту оду

Тому, кто шире, чем "везде".

Аминь! Благословенны седла,

Неподчиненные узде...
 

 

 

 

 

ОЛЕГ ПРОКОФЬЕВ

 

1
 

Бренный бред

Быт
Сбыть с рук

Труд груб

Бей лоб

Бунт друг

Волк добр

Сгрыз грех

Съел страх

Грей грязь

Грабь гроб

Вой век

Воздух роздан

Поздно зван

Праздный бог

Опоздал
 

2

 

У тварей свой расчет
Каждая стучит
Незачем
Выламывай плечом
Вымаливай почем
Поменяли маски
Разбросали краски
Встряска для острастки
Разбегайтесь по углам
Где хлам
Это мне по карману
По рукам
Без обмана
Не дам выпытывать
Нельзя выматывать
Собратья соврали
Топтали
Выкрали
Из лучших чувств
А был хороший пост
И парень прелесть
Плюс свист
Длинная челюсть
 

3

 

Вагон
Консервная квартира
Полки пугливые на полках
Мир купирован
Я тоже сел
Невесел новосёл
Приснился сон,
Что невесом
И воздухом несом
Гоняют ночью поезда
Такая чортова езда
Спешу куда-то я
Обеспокоенный не я
Роль есть у меня
Не для меня
Не обменять ее ни с кем
Я состою из схем
Фантазий и фантомов
Атомов и электронов
Как все
Одёжка старомодна
А души голые
Для службы годные
Похожи
Звериной волей
Разведены
Пускай помилуют меня
Собака лошадь и свинья
 

4

 

Белый волос
Финский сфинкс
Соломенный костер
Кем подожжен?
Огонь без дыма
Игра без грима
Прятки напоказ
Звериный стан изогнут крепостью
Раствора смеха на грехе
Напасть
Нелепость
Грязь из глаз
Акулы пасть
Удар хвоста
И прозе праздника конец
 

5

 

Полифония костей
Пересекает стул
Тело мятая постель
Я уснул
Укрытый нотами
Музыка
На что ты мне
И без тебя забыт заботами
В пустыне времени
Сквозняк
Размеренно и медленно
Размеренно и медленно
Вошла собака
В ней судьба наглядна
Не голодна
И ладно
 

1950-е годы

/журнал "Синтаксис", №2/
 

 


ЗЕРКАЛО - РАСТВОРЕНИЕ
 

Как гипнотический упырь
Прилип к стеклу. Как будто кто-то
Меня навек к себе припер.
Люблю тебя, живое фото,
И в нежности других забыл,
А о себе не помню толком.
Нарцисс же зеркало разбил
И вены вскрыл себе осколком.
В осколке видел глаз свой, кровь
И умер, смерть свою размножив.
Ты в зеркало вошел, прохожий,
И наломал немало дров.
Развеяв воду на росу,
Не внял оптическим обманам
Той радуги, что навесу
И тайно прячется по граням.
И что? раздвоился, без сил.
Дублер твой смотрит иронично.
Он замечает: след простыл
И понимает: стерлась личность.
Из зеркала гляжу в глаза,
Свои наверно, и - не вижу...
А где же я? Легко сказать,
Сидел я долго, неподвижно,
И растворился сам в себе,
В зеркальной замкнутой судьбе.

 


ЗЕРКАЛО - ПОВТОРЕНИЕ
 

Я зеркала люблю.
И мир что в них таится.
Мнимость.

Четность.
Наука с мистикой в объятьях похотливых.
При том -
Полнейшая отчетность
И все ненужности отражены.
И без стыда другое "Я"
Меня с презреньем повторяет.

Но взгляд его поспешно скрыт -

В нем радость обратилась скукой,

Насмешливость пропахла мертвечиной.

А свинство обрело пластичность.
 

Но это там.
Здесь -
Сожрала привычка.
И все же
Зеркало приятно холодит.

 


* * *

 

Я боюсь фотографии бабушки.
Она молодая
Взгляд
Из тусклого глянца уносится вдаль.
В какую даль?
Не там ли я?
Застенчиво глаз не сводил.
Казалось,
Слабая искра присутствие пыльное
Ее подтверждает.
 

Красота была доводом крайним
Против бессонницы времени.
И долго, в дремоте,
Над ней ослабевшая память витала.
Ее отпечаток был мигом души,
Разогнавшейся вольно.
Она
В предвкушении дали
Мерцаньем своим осветила,
Затем обогнала.
Ушла за пределы меня,
В побледневшее фото,
Обратно в окно
Общежитья умерших.
 

 

 

ЗИМНИЙ СТАРИК
 

О, Боже мой, как стар он был,
Бульвар пересекавший!
Деревья спали, старше ставши.
Он плыл, от снежных снов забыв про смех.
Да что там! Хохот - прорубь -
Провалишься - молчи.
"Спаси меня", - бормочет,
Метель жует, мороз клянет.
Теченье глаз сковало льдом.
Плотина-нос в сугробах щек,
В заносах прошлого
И в зимне-голубом.
Где горность лба?
Где мыслей слалом?
Березы-сердца теплота?
В тяжелой дреме ноги переставив,
Старик подумал даже:
"Пусть лучше ясность мне укутает метель",
Затем сменил мгновенье.
Стемнело.
Может быть настала ночь в глазах?
Густая кровь застлала
И кончилась зима?
А может ветер холодом повеял
По памяти?
Придвинулись дома
И все что было в нем живого
Уменьшилось до малости,
Что выдувает ветер.
 

И вылепилась ночь из снега,
Скрытности,
И никого.
 

/Из альманаха "Аполлон-77"/
 

 

 

        Владимир Яковлев. Говорят, он слепнет. А его тюльпаны в стакане воды, сразившие меня навсегда /даже в репродукции/, были сделаны пастелью. В начале 60-х. Видел я потом и много чего еще, и в "Аполлоне-77" полуабстрактная композиция, а все-таки - тюльпаны... И еще эти стихи /опубликованы в журнале "Время и мы", №27, 1978/:
 

А солнце светило светило светило

Дороги светило и ямы согрело

Кресты позолоты и ямы светило

Кресты позолоты и ямы могилы

Светило светило могилы светило

Я ветку свою уронил в степи!

А ты мальчиком песни пойди погуляй

Я лепестки ромашки взял погулять

и листья обратного кольца уронил

Я камнем своим постучался в окно

А ветер листья с деревьев унёс

Я ветку свою унёс
 

        И никто лучше художников не понимает стихов.
 
        Олег Целков. Он тоже писал стихов. Недаром же он был другом, пожалуй, большего количества поэтов, чем любой другой художник: всей компании Уфлянда-Еремина и Виноградова /см. у Лифшица/, Бродского, хотя бы через Марамзина, всех московских поэтов /особо почитался он Леном, который все рассчитывал и, наконец, купил у него картину/. Я потом Олега спрашиваю: "Ты что ж, говорят, картин не даришь?" "Отчего, говорит, дарю. Друзьям." Мы с ним подружиться не успели, двое суток только провели вместе, я сначала всю ночь в номере ему свое читал, а на другой день гаданием занимались и Бродским. У меня уже. Тогда я пари у Марамзина и выиграл. Может, сейчас отдаст? Правда я уже не помню, что. И ладно. А познакомил нас с Целковым опять таки поэт, Леня Палей, затащив меня на его премьеру "Порги и Бесс" в Малом оперном. Висели там по сцене селедки, кишка какая-то надувная на полу колыхалась, арии пелись на пожарных лестницах.
        А потом пили в "Европейском" и продолжили в гостинице "Октябрьская", что у Московского вокзала, всю ночь с ним и с Мадонной просидели. Мадонна - это Лялька, Лариса Андреевна Войтенко, киношница и телевизионщица, которой я семь лет "Вавилонскую башню" писал, ее и читал, будучи во вдохновении /любовном и алкогольном/. Олег же слушать умеет.
        Обидно, что не подружились, я его картинки люблю. А то, что его друг Евтушенко - меня мало волнует: его, а не мой.
        Олег однажды написал длинную поэму про китайцев, которые у него упорно рифмовались с яйцами. Поэма до нас не дошла, а выразилась она потом живописно - в его красных круглых косоглазых харях, причем он нарисовал их в таком количестве, что вполне можно покрыть портретом все население Китая. И сейчас рисовать продолжает.
 

        Из стихов же живописца Целкова дошло только следующее:
 

На палитре - серо,

На холсте - как в жопе,

Школа ЭСЭСЭРА -

Худшая в Европе!
 

        Олег Целков к этой школе не принадлежит. У него своя.

        Наша.

 

назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 1 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга