"Рукопись из XX века" - первая моя "конструктивная" поэма. По
методу Дос-Пассоса. Писал ее /вернее - "делал"/ зимой 65-66 года.
Приснилась она мне, для начала, во сне. Записал кусок. Который кусок
обратился сюжетом.
Идея: к Земле летит какая-то
хреновина. Публика ликует. Ждут марсиан. Выясняется: к Земле летит
отечественный снаряд, заряженный водородом. Кто-то нажал кнопку.
Вопрос: чего делать с этим снарядом?
Включаются монологи: того, который отказался нажать кнопку и - сержанта,
который ведет отказавшегося на расстрел.
А хреновина - все летит. Надо спасать
Землю. Вертелся, вертелся, а пришлось посылать "смертника" - на
перехват.
Прочитал написанное. Страсть и
лирика. То же и четвертая жена, Ника Валентиновна, внучатая племянница
Мейерхольда, отметила.
Обдумал. Надо спасать - не Землю, но
поэму. Разбавить лирику - а чем?
Что "антилиричнее" в Союзе? Газета.
Полез в публичку. Полез в "Уголок
космонавта" в "Великане". Нашел цитат. Много. За все запуски. Пустил
цитаты в перебив. Получилось еще страшнее:
"В заключение участники совещания
обратились с призывом к народам земного шара: "Шире и решительнее
развертывать борьбу за мир без ядерных бомб!"
Это после расстрела
пацифиста, отказавшегося нажать кнопку.
Пошли дела. Я тогда работал на студии
"Леннаучпопфильм". Рабочим-универсалом. Предлагал ребяткам из "Попы":
Валере Чигинскому и его другу Жене. Не взяли.
Год спустя, в 67-м, схватился за
поэму чтец Игорь Озеров /см. главу о чтецах, если будет/. Игорь Озеров,
пра-пра-правнук драматурга до-пушкинских времен Льва Озерова, помимо
изображения Ленского в "Онегине" /см. главу о чтецах/, читал чего
попало. Уцепился в рукопись.
Подготовил спектакль: 1-е отделение -
В.Луговской "Середина века" /что не очень похабно, ежели рядом/ и мою
"Рукопись". Газетные интермедии /а ля выше/ начинали глушить публику еще
в фойе. Потом должен был вылезти Озеров с монологами.
Но мне всегда не везло. Отдал Озеров
в цензуру мою поэму, мадам, заведующая цензурой, ни хрена не поняла.
Отнесла домой, мужу-полковнику. Полковник, хоть и не числился в цензуре,
с ходу понял: "За такие поэмы - следует расстреливать!" Мадам с этим
решением вернулась к Игорю Озерову.
Поэму, понятно, не пустили.
Зато очень любил читать ее
в воинских частях /по путевке обкома комсомола, с "Барабанной" Васи
Бетаки/, там тоже не понимали, но хлопали.
Текст поэмы
/окончательный/ утерян и, возможно, хранится у Игоря Озерова.
Мне он не нужен. Дарю.
ИЗ ПОЭМЫ "РУКОПИСЬ ИЗ XX ВЕКА"
Монолог сержанта:
Я нюхал кровь. А смерть - о, спорт!
Ремень от автомата
до блеска о плечо натёрт -
таков удел солдата.
Послушай, ты! Двенадцать лет -
и это всё же дата! -
на мне мундир страны надет,
а это - честь солдата!
Свинец и порох, смерть и кровь -
как видишь, небогато!
Я позабыл про отчий кров -
а это - долг солдата!
Семнадцать ран - сюда, сюда -
свинцом богато тело!
Два раза избежал суда
и двадцать раз - расстрела!
О, я не трус! Не нам мельчать,
когда попал сюда ты!
Но - подчиняться и молчать -
таков удел солдата!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
.
. . . . . . . . . . . . . .
/утрачено/
Монолог отказавшегося нажать кнопку:
Когда меня вели сюда,
я думал: Боже мой!
Без следствия, и без суда,
и две строки - домой!
Я честен был, я жизнь любил.
И - смерть, как подлецу!
Когда меня конвойный бил
прикладом по лицу...
Я отказался. Я не мог.
Я знал, что если - "да" -
погибнет шарик синий мой -
Земля моя, звезда!
И вот - стою. И десять дул, *)
направленные в грудь! ....
Как над ветвями ветер дул,
а в сердце - тихо - грусть...
Но я не мог тебя предать!
Я не сержусь, сержант!...
Клочок земли к груди прижать...
.... И падает, сражён.
/В заключение участники заседания
обратились с призывам к
народам мира - "За мир - без ядерных
бомб!"/
1965-66
*) ПРИМЕЧАНИЕ:
Было - "20 дул", но я не очень-то разбираюсь, сколько там положено. Под
расстрелом не был, и в армии - тоже. Спросить у Довлатова, он служил в
конвойных войсках. А поэму я уже - наглухо забыл. Да и Бог с ней!
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
Башня. Начал писать ее в 1967 и считаю началом
своей поэтической биографии. Зрелой. Начал с главы "украинской" /"Чи ти
кохана..."/ и продолжал в форме писем "Мадонне", Ларисе Андреевне
Войтенко, на протяжении 5 лет. Началось с "Поэмы, обреченной на
заклание", каковую я заклал, за поэтической недостоверностью, и из
обломков выстроил "Башню". Крошиться и ломаться она у меня начала еще в
августе, в Петергофе, когда после украинского меня понесло на
европейские /тут и встреча с Сюзанной Масси 15 апреля 1967, и влияние "многоязычности"
Павловска и Петергофа, и трудность преодоления английского, и Гоголь в
связи с Мадонной – а отсюда и "татарские" кровя и языки – см.
"Отступление о форме глаз" в "Живом зеркале", и – учеба у Г.Чугунова,
моего "гуру" – он и не знал об этом, и – встреча в 1968 с Леонидом
Николаевичем Тимофеевым, художником и реставратором, хранителем
Алупкинского дворца музея имени графа Михайла Семеновича Воронцова,
тоже, как и Тимофеев, полиглотом, и мотания мои по Крыму и Украине, и
любовь к Марине Сосноре – ненаписанная поэма "Лжедмитрий", и – 2 дурдома
за 69-й – 72-й, и Миша Шемякин, его отъезд во Францию – словом, по его
просьбе, я ее закончил в декабре 72-го, за двое суток – должна была
приехать Элен де Виль-Морен Ли Бакстер, дочка техасского миллионера Ли
Ханта, внучка Тулуз-Лотрека и многое прочее, забрать поэму к нзданию,
каковое Миша так и не осуществил, забыл за многими делами, и делает уже
3 года – Марк Пессэн совместно с Петроченковым, но где Петроченков,
нарисовав много хуёв в моей бороде – на что возмущается матушка – и
сбагрив эту продукцию через кордон, где она исчезла на пути от Парижа к
Греноблю, так что, четырехязычное издание "Башни" опять задерживается по
независящим от меня причинам/, так вот, с тех пор я пишу на всех
мыслимых и немыслимых языках, не исключая и русский, предпочитая ему
/как и в "Томи" и в "Ермаке"/ сибирский диалект, как более свойственный
нашему веку /см. "Биробиджан"/.
"Башня" же, писаная все эти годы - являет собой
жесткую конструкцию, коей я недоволен, что и пытался преодолеть в своем
"Биробиджане" и более - в романе "Хотэль цум Тюркен" /неопубликованном/
и книге "Вазамба Мтута" /тоже/.
Танцую я – и в "Башне" и в романе, и в "Вазамбе"
все от тех же Чурилина-Туфанова-Чичерина, с добавлениями
Ремизова-Белого-Пильняка, и многих еще, узнанных, но не названных,
танцую от Лескова и Мельникова-Печерского более, нежели от Достоевского
и Лео Толстого, и при этом ничуть не стесняюсь. Танцую от Стерна –
"Жизнь и мнения Тристрама Шенди" и от Алена Роб-Грийе /в переводе
Валерия Молота/. Не танцую от Беккета и "емингуэя и Фолкнера, ибо
порядочную прозу в России писали только поэты: Чулков, Пушкин,
Лермонтов, Гоголь, Ремизов, Белый, Платонов и я.
Вагинов тоже. Лимонов. Немножко Милославский.
Ерофеев не поэт, но Веничка. Веничку – чту. Немного прозы писал Мамлеев.
но он же шлет мне – стихи.
Бродский прозу не пишет. Оставляет ее Марамзину и
Максимову.
"Башня" писана стихами и многими языками, которых
я, как, впрочем, и русский, мало энаю. Иного знал их – д-р Даль и мой
Сальери, Владислав Константинович Лён. Но он тоже учился по Далю,
которого я, не будучи зажиточным итээром, купил – только на 39-м году
жизни, да и то, одного тома /"З-П"/ нехватает! Поэтому, в отличие от
Лёна, учился на "живорусском" языке – в Сибири, в Прибалтике, на
Украине, на Кавказе, и в Санкт-Петербурге, выросши в двух домах: у
словолюба Л.В.Успенского и у двух смольнянок, преподавательниц филфака:
Галины Николаевны Байбако- вой /чей сын, Сережа, мой братик, говорят,
работает в ТАСС/ и Ваперии Германовны Дистфельт. Там меня, помимо языка,
6-ти лет отроду учили держать вилку, а с братиком Сережей мы играли в
зоопарк и в пиратов /с дуэльными пистолетами Пушкинской поры/.
Потому и меня – не русофила, а, скорее, западника –
понесло глаголеть на языках многих – от чтения Миклухи-Маклая и
Арсеньева, а также – на любом языке увиденном /или услышанном/, потому
что – в отличие от Бальмонта – почитаю красоту языка звуковую /по
Крученыху/ и балуюсь им на уровне Клее и Миро. Детском уровне, когда
никакие "языковые барьеры" не страшны.
И, вероятно, смешались во мне: Л.В.Успенский
/"Слово о словах"/, смольнянки, английская школа, Гоголь и Котляревський,
Чугунов и Тимофеев, последний живой караим Амет-хан Султан, чей бюст
стоит на площади Алупки и которого – единственного – не выселили во
время Сталинского геноцида, и я с ним пил, мои шляния по Сибири,
Дальнему Востоку, Прибалтике, Кавказу и Украине, а отсюда – один шаг до
многоглотии, говорения на языках.
А еще – биофак с латынью, и геология с оной же,
мечты о путешествиях, книги, журнал "Вокруг Света" за 1928 год, "Народы
мира" – да мало ли тосков?
В 59-м году, за Ириной Харкевич /"Туман"/, понесло
меня в Эстонию: возьми- те, говорю, хоть переводчиком! /А сам ровно три
слова знал: Курат и Саттана перке- ле/. Взяли. За неделю – пришлось
выучить эстонский язык. Захожу в магазин: "Юкс лейб, юас соомкаля, юкс
йыхвика вейн!" /Хлеб, консервы из частика и клюквенное вино/. Но учили
меня, пели эстонцы /Энн Рейсманн и другие/: "Ма токсин кодус олля,
миллял Пятс эст президент,!" /Хотел бы я быть дома, когда Пятс –
президент/ – песня времен "зеленых братьев". Но учили меня – языку
эстонскому, в котором было 20 падежей, а осталось – 14. Падежи я не
запомнил, но запомнил: "Куй сюйкав кайв он?" /Какой глубины колодец?/ "Ииллял
ветт рохкем?" /Когда воды больше?/ – это по профессии, а помимо: "О,
сильма, эт сильма, я нейне роза ме, я нейне роза катейра, пульвейт сет
силь на ме!" И припев из другой песни: "Эй, сеури Тексас!"
Тоска таскала меня по городам и весям, в погоне за
Мадонной ли, за Джеком Лондоном, и всегда, везде и всюду – я впивался
пиявкой в язык, чтоб не быть безъязычным, чтоб общаться и знать.
Это и пою сейчас в Техасе.
И пишу на испанском, на замбия и занзибаре,
диалектах восточного побережья /по Стенли/, подошел тут негр из Африки
после чтения: "Спасибо, говорит, я впервые родной язык услышал!" А я
намешал просто названий рек и озер, деревень и кухонного инвентаря по
Стенли, да "бвана" там, "симба" /господин и лев/ по занзибарски, да
Нгорангора там, что из Даррела вычитал - поклал на барабаны, а куда как
лучше все эти "мтута" и "симба" идут, зазвучал и зазвучил – Африка!
Кайфую на языках. Кайфую на марийском
/Валька-мариец научил!/: "идэр – ши- дер" /девушка – звезда/, дежурная
рифма на марийском, но я переделал: "Изи идер, кугу пичка же" или на
эстонском /родственном/: "Вяйке нейю – суур витт!" Переводить не буду,
неприлично, вроде моих "Пусси поэмз" на английском, а только легче языку
– на матерном учиться, Запоминается. И по сю эстонцы пользуют мою: "Мууст
саатана персель!", что переводится /с финского/ "Саттана перкеле" – "Чорт
побери", что не соответствует тексту: "Грязная чортова задница!" Грязную
– я в текст добавил, так и пошпа. Спросите теперь эстонцев в районе
Антсла – "мууст" обязательно добавят.
Потому и пишу – что на эстонском, что на
эвенкийском – все слова, что знаю, и неважно, что знаю на ином – лишь
матюки или лирику, а что все остапьные слова - посторонние! "Ихь либе
дихь" надо уметь сказать, и "Доннер веттер". Послал в 69-м Марине
Сосноре телеграмму: "Их лебедих полно на озерах". Приняли и дошла. А что
это капька с "Бвллады про гени" Ивана Драча – не догадались.
Так и торчу в немецком на уровне: "Ихь вайс нихт
вас золль эст бидойтен, Даз ихь зоу траурихь бин ..." – и не знаю даже,
правильно ли?
А не все ли равно?
Красиво...
Привожу 100-страничную "Башню" в некотором
сокращении до дюжины основополагающих текстов, с комментариями.
ГЛАВА,
ПОВЕСТВУЮЩАЯ
О РАЗРУШЕНИИ ЦЕРКВЕЙ
отсекоша главы
правым и неправым
кольцом облавы
вола вели
повели повели
поелику ликом не схожи -
отсекоша
от Сегежи
сего же
вяляный сняток
занятно
зане они
в Заонежьи
оленьи важенки
птенцов вываживают
снесли яйцо
снесли купола
сняли колокола
лики святых
от сего же -
отсекоша
ГЛАВА О СИФИЛИСЕ КАБАЦКОМ
В кабаке на заблёванных досках лежит потаскуха,
заголивши паскудно подол, тряпку грязную ткнув промеж ног,
по лицу её бродит небритая пьяная муха.
Лился свет в слюдяное окно...
Ах, кабак, полуштоф, цаловальник - вонючая цаца!
нынче деньги звенят, завтра снова кукуй с лебеды.
Молча нынче любимый на досках венчает на царство -
ночью дохтур придёт из немецкой Кукуй-слободы.
В чёрном дохтур придёт и глаза побелеют от страха,
и как кочет, отскочит мужик от тебя,
заголяет подол тебе пьяная царская стража,
и подъячий стоит в стороне, бородёнку свою теребя.
Ты мычишь на полу, и колени раздвинув ногою,
с грязным шприцем в руках, там где сладко падалью пахнет,
наклоняется доктор над потаскухой нагою
и рука погружается в пах –
Нет! Стонет и бьётся девица о доски,
стынет кровь от воя её,
опалённая пламенем адским,
оплатив наслажденье твоё.
А в углу у стойки, рыдая,
поражая гостей красотой,
две безносые приседают
от заморской болезни той.
ГЛАВА
ИЗЛАГАЮЩАЯ
СОН СЛОНА
он польский ричаль
стон осиный слон ли
плеск печалин ручья
пилецк плоск сонный
он вереск в рост
стон осолн печальны
чальны ли он врос
хворост трещит печами
тёрн и ныне трон
тронь этих волн тропы
трепет залон свон
солно плывут трупы
упы пупы упырь
прятай в ертеп пряди
топот опой толпы
лопнет пузырь ради
хохот лепи лпи
липы потом пахнут
слон это сон спи
ныне купно и паки
ИНТРОДУКЦИЯ
Л.
Чи ты кохана
Як чисте небо?
Чи то погано?
Чи то не треба?
А що нам треба
Як гiрко стане?
Шматочок неба
Та гiрстка степу.
У широкiм полi
Трава зелена,
I гiрше болю –
Сльоза солона.
Рокi як люди
Крокують мимо.
Кого ты любишь?
Кого ты минсшь?
Тепер коли я
Розправлю плечi.
Ii кохаю,
А серце плаче.
24.5.67
НОЧЬ НА ЛЫСОЙ ГОРЕ
возьми в зубы язык повешенного
и на вечерней заре
когда ведьмы ведало в котле помешивают
прилетай к Лысой горе
чур меня, нечистая сила!
вопль удавлениц по полю стелется
голые телеса саваном заслонят небеса
когда корова чёрным бычком отелится
прилетай и не бойся
чур меня
жабы с грудями женскими голосами поют осиплыми
сыплют кал младенцев в чёрный котёл
варится варево и дрова трещат осиновые
и блудят вилоокие с чёрным котом
чур меня
змеи сплетутся плюя своим ядом в варево
вьются старухи их руки вокруг котла
одноглазые мыши летят кутерьмою в зарево
чёрные буки набухшие кровью куделью кадят
чур меня
ночью на Лысой горе угорая подпрыгивают
возле костра где страх пополам с ядовитой травой
в жёлтом болоте жабы ногами подрыгивают
нетопырь в купырях заунывный заводит вой
чур меня
варится варево кровью нечистой окрашенное
валят в него чёрных могильных жуков и пожухлую плоть
черви оплачут и пламя оплавит оранжевое
похоть утоплениц топчущих зачатый плод
чур меня
варится чрево червями изъеденной девственницы
жёлтые зубы оскалит череп на мёртвом лице
когда месяц бесцветный с небес оглядев, сдвинется
и петух пропоёт о конце
чур меня
когда калом и кровью наполненный котёл опрокинется
жёлтые жабы примут подобье камней
когда сук суковатый рукою отсохшей прикинется
ты прилетишь ко мне
чур меня!
...А потом Вавилонская башня рухнула,
и началось говорение на языках:
C'est les arts o saint la Soyon
Et la mer nuit soillont
Elle sorti la mer est la toit
Et la Saint Souci choise noix
O adieu Nadian ce n'est pas
O, mon Dieu, mon Dieu, ce n'est paix
Pas-de-deux du monde c'est tres bien
O, Campagne et tu le Compien
Comprenes du son chansonnet
O, mon Dieu, mon Dieu,
o, mon
Dieu!
Und weisser Got die gelten Bruder straffen
Und weis die kunst Kohnig schnaps deschiht
Ich strobe weis das ich Genossen sprache
Bezunde Got und Bohm Bochemisch nicht
Esta bueno dell Rojo Puerta
Los escapados Maria muerto
Rojo di burro mi esta enferna
Presto dell terra presto dell terra
Busco venido un pronto di veras
Porbe estancia los Estanjeros
Por supuesta pedaso di sorte
Casa del norte casa del norte
Mio cara dell mi tutto
Sancta Riba della guerza
Piazza el palazzo putta
Mio cora dell mi scerzo
O Firenza fioravento
Bella venta forde cotto
Il momento si memento
Sacramento bella motto
Pax ttibi Tiberius magnus et mirius
miricum cantum horrendum solari
lupus est humor Domini consolita
alta Tantalus dendroni Etruri
croni morendum to crania mortem
nihil memento solaria folium
РУССКО-ТУРЕЦКАЯ КАМПАНИЯ 1770-аго ГОДА
колесниц вавилонских вольтером измышленных орды
когда снится на шее румянцева графа фельдмаршальский орден
когда спицы с серпами под корень срезают неверных
на равнинах исполненных крови и пролшпой скверны
как каверны зияют следы неприятельских ядер
и войска пруссаков переходят разлившийся одер
на одре своих дум задремавший пустынник фернейский
смотрят бюсты глазами пустыми на остров форесский
кифаредом воспетый истоптанный берег эллады
где зарыт агамемнон в глазах его каменных клады
словно пена небес облака над пустыней кровавы
слово пелопонесс и спартанцев сухие когорты
там где руки раскинув упал на камнях миссалонги
тот оболганный лживым кивком головы ипсиланти
на высоком колу у ворот развалившейся трои
зти трое голов отсеченных от шеи атрея
и проливом леандр проплывает там ждёт его шлиман
и роняет цветы олеандр осыпая лигийские шлемы
и летят колесницы библейских полков соломона
и несмело прижмётся зюлейка к груди сулеймана
там где запад восток восстаёт затмевая акрополь
древний город олега и ольги мой константинополь
и стремятся к нему чёрны воды евксинского понта
и лежит на тахте отдыхая от подвигов порта.
ВЛАДИМИРКА
матушке
нужно верить в сына
больше чем в отца
русская осина
символом венца
он винца не выпьет
не войдёт в собор
кандалами выбьет
торный путь в сибирь
русская дорога
осип мандельштам
я осип немного
продал мендель штымп
сына осенила
деревянный крест
осенью осина
сыплет жёлтый лист
не пылит дорога
ивы над ручьём
где-то про подругу
пел борис ручьёв
где-то за болотцем
синеватый свет
это заболоцкий
оставляет след
матерно ругаясь
хлеба у дверей
александр галич
каторжный еврей
торою дорога
тёрнами кусты
подожди немного
отдохнёшь и ты
но исходят стоном
в пятилучье звезд
колокольным звоном
кандалы окрест
ж и г а
м е н у э т
и б у р р э
с п р и м е ч а н и я м и
1
комарики, комарики
по берегу летят.
они кричат: "кошмарики
нас по ночам едят!
ужасные кошмарики
нас по ночам грызут -
ушастые комарики,
что причиняют зуд."
комарики спускаются
на лоно вешних вод,
и взапуски пускаются:
у нех болит живот.
упившимся комарикам
легко дремать в тиши -
внизу течет Кама-река
и реют камыши.
река течет по камушкам,
реке вольно петлять.
река ты наша, Камушка,
заботливая мать!
и я тебя не трогаю,
комарик, за ушко - соси,
грызи утробою,
отращивай брюшко.
ведь все в Натуре праведно -
комар, кривулин*, клоп.
и я ведь в ресторане
жую свой зскалоп.
а по ночам кошмарики
покоя не дают:
ушастые комарики
над рекой поют.
летят, летят комарики,
летает комаров,
и снятся нам кошмарики
ужасных колеров.
________________________
Примечание:
кривулин /виктор/ - см. русскую поэзию
60-х годов ХХ века.
2
Менуэт
"Вона його цілуе,
А він ість пироги"
/Украинська народна пісня/
четыре манекена
гуляли по лужку
их звали Маня, Гена
полушку взял ушкуй
вторых же звали: Палыч
и мудрый Соломон
пластинка им попалась
но сломан патефон
пластинка не кружилась
поломан аппарат
а красная крушина
прекрасный препарат
они ее крутили
недрогнувшей рукой
вокруг цвели куртины
и в мире был покой
пластинка пела басом
недурно сложена
простившись с Женей Бассом
ушла моя жена
четыре манекена
плясали на лугу
их звали Маня, Гена
а двое ни гу-гу
крутил рукой пластинку
премудрый Соломон
и тихо плакал Палыч
в исправный патефон
_______________________
Примечание:
поется на мотив "Таирова поймали..."
/гр. А.К.Толстой/
3
он СМЕНОВЕХ он смехотворен
он в горле СМОГов словно кость
рыдай пиита смех отворен
как вена взрезанная вкось
и накось выкуси носуха
инакомыслящих мозги
в парадняке распить косуху
с изображением МОСКВЫ
рыдай пиита СУМАРОКОВ
гиперборейский СУМРАК мерк
он рек: ненужная морока
сорока стащит трупы в морг
ЛЕНТОРГ МОСТОРГУ не помеха
потехе не было конца
когда приехавший помещик
не встретил в городе скопца
сидельца копчиком у лавок
в кафтане фирменном стрельца
о БОЖЕ МОЙ моих уловок
никто не станет отрицать
отринь оббитые пороги
ДУША тоскует по рогам
отныне здравствуют пороки
подобно прежним пирогам
там пир и гам в гамашах гейши
подмышкой век свой скоротав
на УКРАИНЕ Августейшей
картавит сам СКОВОРОДА
вы слов неситесь скороходы
хоть полушопот полустон
душа ПОЭТА скомороха
пуста как ЦАРСКИЙ полуштоф
Так заканчивалась "Вавилонская башня", основные
главы из которой здесь привожу. Там, посередке, имелось и
псевдоклассицистическое "Осеннее троеглавие", которое "Континент" по
тупости и безграмотности редколлегии, принял за "диссидентское" и тиснул
без спросу. Пусть подавятся, а морды набью всяко. А мне его даже стало
противно перепечатывать: уж раз понравилось им - ...
Остальные главы не привожу по скудости места.
Кое-какие из них приводятся в книге "Живое зеркало"
Сюзанны Масси, а несколько /тоже без спросу/ в каком-то из номеров
"Время и мы" у Перельмана, в основном, лирические и "общедоступные".
