Пишет мне находящаяся в Нью-Йорке художница-архитектор Ирина Пейсикова
2.6.86
Милый Костенька! Посылаю Вам копию чудом сохранившейся уникальной фотографии
сорокалетней давности. Мало того, что она уцелела в годы войны. Фотография
прошла со мной эмиграцию и теперь хранится в альбоме, как историческая редкость.
На ней запечатлено партийное собрание актива труппы Московского Цыганского
Театра "Ромэн". Не уникально ли само сочетание слов "цыганский театр" и
"партийное собрание"?! Этот вольный, воспетый поэтами народ, заседает, избирает,
голосует, выносит решения...
Да им бы петь да плясать!
Меня с театром связывала дружба моей матери с артистами труппы, такими, как Лина
Чиженко, Иван и Мария Хрусталевы, Шура Кононова, Женя Янковская и др. Они бывали
у нас дома, и я отчетливо помню эту атмосферу праздника. Мы жили на Тверской,
неподалеку от Гнездниковского переулка, где до войны находился в полуподвале
уютный маленький театр "Ромэн".
Порой раздавался звонок в нашу огромную коммунальную квартиру и с каким-то
особым веселым звоном врывалась веселая, голодная компания. Молниеносно
накрывался стол, из чехлов извлекались гитары и начинались пение и пляски до
глубокой ночи. Мы с братом, предварительно выдворенные в детскую, боролись за
щелочку в двери, отстаивая право взглянуть на это чудо. Лина Чиженко
рассказывала, что обычно артисты так "заводились" во время спектакля, что не
могли остановиться и продолжение выступлений у кого-нибудь в домашней обстановке
было обычным явлением. Не помню, чтобы в этих импровизированных концертах
принимала участия Ляля Черная. Но у себя дома она часто принимала, и мы бывали у
нее на улице Станиславского. Она казалась более цивилизованной, более
сдержанной. Быть может, обязывало положение жены главного режиссера и
художественного руководителя театра, в то время Яншина.
Впервые меня взяли в
театр когда мне было лет 7-8. Помню с каким трепетом я впитывала в себя все
виденное. Помимо пьес из жизни таборных цыган, Яншин, а затем Хмелев, ставили
спектакли классического репертуара - "Кармен" Мериме, "Кровавую свадьбу" Гарсиа
Лорки, "Цыган" Пушкина. В эти же годы вышел на экраны фильм "Последний табор",
где снималась почти вся труппа театра во главе с Яншиным.
К 12-ти годам я знала
наизусть все спектакли, старинные цыганские романсы, таборные песни, научилась
играть на гитаре, плясать, по-цыгански тряся плечиками, купила русско-цыганский
словарь для изучения языка. Дело дошло до того, что однажды на вопрос о моей
национальности я, не моргнув глазом, ответила: "Цыганка!" И это белокурая
девочка из интеллигентной русско-еврейской семьи! А уж когда я в 14 лет
влюбилась в артиста театра Сергея Шишкова, игравшего, в основном, первых
любовников, мои родители всерьез забеспокоились. Они стали запрещать мне часто
ходить в театр, но я прибегала к самым немыслимым уловкам, лишь бы оказаться в
первом ряду и сверлить глазами предмет моего обожания. Не выдержав его нежной
братской дружбы, я написала ему письмо, начинавшееся словами из старинного
цыганского романса:
"Взгляд твоих черных очей
В сердце моем пробудил
Отблеск угаснувших дней,
Отзвук
утраченных сил..."
Мама, случайно обнаружив черновик письма, как бы невзначай посоветовала: "Когда
пишешь любовное письмо, в особенности женатому мужчине, заглядывай в
орфографический словарь." Мне хотелось повеситься. Но вскоре случилось настоящее
несчастье - арестовали моего отца, обвинив в шпионаже. А через год трагически
погибла мама, попав под машину. Горе перевернуло всю мою жизнь.
Я почти перестала бывать в театре, но на приглашение кого-то из артистов, друзей
моих родителей, пойти с ними на первомайскую демонстрацию, согласилась с
радостью. Это был по-весеннему ясный, солнечный день, празднично одетая толпа,
затейливые транспаранты, музыка. Наша колонна, прежде чем выйти на Тверскую,
остановилась у памятника Пушкину. Остановка была достаточно длительной для того,
чтобы начались
стихийные выступления - песни и пляски. В самый разгар веселья ко мне подошла
взволнованная Лина Чиженко и, озираясь, зашептала: "Тебе придется пойти домой,
детка! Прости. Наш парторг знает об аресте твоего отца и очень недоволен твоим
присутствием в нашей колонне."
Это было в 1933 году. С тех пор все, что было связано с театром "Ромэн" для меня
перестало существовать. Удивительно, каким образом сохранилась фотография.
Видимо, было не до нее. Вскоре вернулся реабилитированный, измученный отец,
началась война, эвакуация, гибель брата. Лишь в конце семидесятых годов я вновь
встретилась с театром. Зрительская секция Всероссийского Театрального общества,
членом которой я была в течение многих лет, организовала просмотр с обсуждением
нового спектакля театра "Ромэн". Когда разгримированные артисты заняли свои места
на сцене, участники обсуждения начали один за другим подниматься на сцену и
высказывать свое мнение. Артисты реагировали довольно вяло - спектакль был
скучный, как ни старались они оживить его своими песнями и плясками. И тут я
решила преподнести им сюрприз. Сказав несколько слов о спектакле, я показала им
фотографию. Надо было видеть, что тут началось!! И хотя играли они пьесу на
русском языке, все вскочили и заговорили по-цыгански, передавая друг другу
фотографию. Видимо, никто из нового состава труппы не знал о ее существовании.
Под аплодисменты зала артисты уволокли меня за кулисы и стали расспрашивать о
том, как ...
- а дальше, последние 3 строчки письма - у меня куда-то затерялись, Ирине
звонить поздно, да и суть не в них.
А в ЦЫГАНАХ.
Я сам, по отцовской линии, на осьмушку цыган /как по материнской - на осьмушку
же, еврей/, а тетка у меня - так вылитая цыганка! Из цыган же - знавал Ингу
Романы-чай, чистокровную русскую, у которой мать сбрендила на цыганах, и даже в
городской квартире - раскидывала шатер, в котором и жила. Инга же пришла
девочкой, "посмотреть на живого писателя" - к Льву Васильевичу Успенскому,
который так удивился, что стал ее опекать и она выпустила книгу "Сказки идущих
за солнцем", цыганского фольклора. Потом у Овчины я встретил Радду Волшенинову,
которую я всегда называл "Лошадиновой", она торговалась с ним из-за люстры, в
мастерской на Кустарном. Овчина мне говорит: "Ну, скажи, что за люстра?" Я -
автоматом -"1820-е, мастерская Ланкри, патинированная бронза, с огневой
позолоткой"- гляжу, он мне кулак показывает. Значит, не продает, а покупает. "Ну,
говорю, позолотка, может, и анодированная, но если и новодел 20-го, то хороший."
Улыбается, потрафил, суке. Больше я Радду не видел. А еще я видел цыган - в
полугениальном, полу-проститутском фильме Евтуха, "Детский сад", на просмотре
здесь уже - Евтух, помимо прекрасных кадров - и чего "пополитичней",
попу-лизаторски воткнул: благородный немецкий офицер, благородный вор,
возвращающий карточки, кошерный раввин /Игорьку, спросившему, он объяснил, что
это Семен Липкин, поэт, с семитской внешностью/ и - цыган, едущих на орудийном
лафете, под гармошку - на фронт. В заключительном кадре. Мол, и цыгане воевали
за Родину. Воевали, куда они денутся? Мой отец, поляк с четвертинкой "романи" -
полег в мясорубке под Невской Дубровкой,- куда бросали - безоружных,
необученных, за месяц из командира отделения связи - стал командиром роты,
продвижение! В декабре и полег, а захоронили - только в феврале, два месяца под
горой трупов мороженых лежал. Об этом в фильме Евтушенки нет.
Есть зато - в письме и фотографии Ирины: ПАРТИЙНЫЕ ЦЫГАНЕ. И парторг, выгоняющий
с демонстрации - дочь врага народа.
Ирина работала архитектором, по Золотому Кольцу, а сейчас, по памяти, рисует
прекрасные акварели-отмывки церквушек Суздаля, Ростова, Кондопоги... А я их
выставляю, со своим /Приходькинским/ альбомов порушенных церквей Севера -
который и тут издать
- негде и не на что. Наезжает зато Евтушенко, агитировать за мир. В этот раз -
уже не появлялся в Некрасовке. Антологию купленную прочел, что ли?
Но помещаю и это фото, к истории
театра.
Нашлась и концовка письма:
... ко мне попала эта фотография, кого из артистов я знала и о многом другом.
Когда я рассказала об инциденте у Пушкинского памятника, кто-то из присутствующих
крепко выругался... по цыгански.
В начале 70-х годов я работала года два в Ленинградском Дворце Искусств. Работа
сотрудников Дворца состояла в основном в том, что мы устраивали различные вечера
для работников театров. Например, приглашали артистов какого-нибудь московского
театра выступить во Дворце перед артистами Ленинграда. Так у нас состоялся
творческий вечер артистов цыганского театра "Ромэн", который, естественно,
вызвал оживленный интерес в актерской среде. Цыгане пели, играли на скрипке и
гитаре, показывали отрывки из драматических спектаклей, которые шли у них на
сцене. После концерта в ресторане Дворца состоялся банкет, закрытый для широкой
публики. Это был второй акт "творческой встречи" актеров-цыган с ленинградской
артистической средой. Во время банкета, когда все уже достаточно выпили и
закусили, наши актеры стали просить Сличенко спеть что-нибудь. Сличенко - звезда
цыганского театра - был не только прекрасным певцом, но секретарем партийного
комитета театра. Словом, он был мужчина серьезный и петь отказывался под разными
предлогами. Я сидела за столом рядом с ним и тоже обратилась к нему с просьбой
спеть. "И Вы туда же! - ответил он с укоризной. - Вы-то должны бы понимать, что
мы - не цыганский табор, мы артисты драматического театра. Когда к вам приезжают
артисты Любимова, они ведь не поют у вас в ресторане". Я ответила, что как раз
артисты драматических театров с удовольствием поют в ресторане и "для своих" после
спектаклей, но Сличенко не стал меня слушать. В это время скрипач Вася /фамилии
не помню/, очаровательный немолодой цыган маленького роста, встал со своего
места и заиграл на скрипке и пошел между столиками. Все мы были в восторге: Вася
играл не "как на сцене", а так, как описывают в старой литературе: васина
цыганская душа пела голосом скрипки. Сличенко вскочил, подошел к Васе и запретил
ему играть. Они вышли из зала; наши мужчины-хозяева вышли за ними и еле их
растащили: Сличенко хотел "бить Васе морду". Сличенко повторял, что Вася
"позорит высокое звание актера цыганского театра", что-то в этом духе. А жаль!
Испортил нам вечер Сличенко, партийный руководитель и прекрасный певец.
А это уже присовокупила Нина АЛОВЕРТ, когда я рассказал ей об историческом фото.
Моя "цыганская" поэма "САРА ЧАЗИС И ЕЕ ДИТЯ" уже опубликована в "Стрельце" у
Глезера-Петруниса, так что приводить ее ни к чему, и так места мало, а вот фоты
Алеши Дмитриевича /хотя бы из "Аполлона-77"/ весьма пригодились бы. Но мсье
Шемякин слишком занят, стряпая очередную выставку для Нахамкина, и фот с него не
получить...
А Шемякин же и сделал - первую, если не единственную, пластинку Алеши - за свои
деньги, сам же и оформил. Мне он ее, естественно, подарил, но я цыган слушать в
трезвом виде - не очень.
Вот об том и речь. Партийный цыган Сличенко и - пропевший всю жизнь в кабаках
Алеша. А где еще и петь?
Но в России цыган уже нет. Коих оседлыми сделали, коих - в театр "Ромэн"
поверстали. Заседают цыгане.
А в Америке - еще живут. Говорят, что Юл Бриннер - цыганский король, по крайней
мере он их в Конгрессе представляет.
Что ж, Юл Бриннер /русский, из Харбинской эмиграции/ - это вам не Сличенко.
Которого слышал, но терпеть не могу: слащав и слюняв /не педераст ли?/ А вообще
- до цыган ли тут...
Панов танцует не то Раскольникова, не то юного Ульянова на набережной Мойки,
поутру в тумане.Ок. 1970
О БАЛЕТЕ И СОСТАВЛЯЮЩИХ
Драгомощенко махается своим знакомством с Барышниковым. Очень даже и может быть.
Ведь был же я знаком - с Эрасмусом, Виллелой, Пановым, танцевал с Рагозиной, да и
Чинка Рафик, соученик Барышникова, исполнял у меня в подвале, с грацией кота
- промеж гор книг и картинок, где и жопу-то не повернешь
- о чем я написал:
Батман ле тандю
И четыре фундю
И пять с половиной пуантов
И вот уже я
На ногах не ходю
А в яме лежу оркестрантов
В яме - красавец, полу-индус, полу-англичанин, отнюдь не лежал, а напротив,
танцевал, и не худо.
Потом там - Гера Замуэль, жена Гарика Готца Марина Ставицкая, эти у меня не
танцевали, или там - Ариша Пестова, жена А.А.Мыльникова, лауреата сталинского и
хрущевского, словом, с балетом я связан - с детства. Шульженко приходила пить к
Успенским, но не помню, чтоб пела.
Не говоря за Милочку Плотицыну, первую любовь Лени Палея. Балеруны и балеринки.
Сейчас вот Шемякин - с Бродским, Растроповичем и Барышниковым танцует, но у них
это плохо получается.
Барышников же, почему то, не рвется издавать великого поэта Драгомощенко, даже
если знакомы, и поэтому набирать его приходится - Очеретянскому, а издавать мне.
Милославский удивляется, почему Лимонов, которого "Эдичку" он напечатал еще в
газете "Наша страна" - ничего о нем в интервью не говорит. А они и НЕ
СПРАШИВАЮТ. И говори им там, не говори - услышат то, что ХОТЯТ услышать. Говори
Барышников в каждом интервью о Драгомощенке - опустят. Не на тему.
Шмаков, начиная книгу, пишет: "За 15 лет знакомства с Барышниковым..." - можно
подумать, что кореша, не-разлей-вода. А таких знакомств - у меня /и у любого/
- жопом ешь. Шемякин вот, к примеру, со мной 23-й год знаком, мои голые ягодицы и
прочее - в каждом каталоге, а стихи? Я их, того, за 23 года много написал. Стихи
он издает - Юпа. На свой вкус, полагаю? Или - попросил?
Драгомощенко Барышникова не просит. Бродский же, когда его просят, как ни
странно - охотно откликается. И Цветкова представил, и Лимонова, и Кублановского
тож, сейчас, вроде, о Трифонове напишет - а вот с Сашей Соколовым вышла
накладочка. Рукопись "Школы" Профферу пришла анонимная и Бродский, решив, что
Марамзин - очень советовал. Но узнав, что это вовсе даже неведомый ему Соколов -
взял совет взад. Но Соколов уже понравился Набокову, и было поздно.
Таковы
литературно-танцевальные судьбы наших дней.
Годунов жалуется в телеинтервью, Жаклин Биссет устроила, что Барышников его
зажимает. И не его одного.
Виллела, который приходил ко мне с Пановым /о чем фото/, здесь - не отзывается.
Не по тому классу танцую. И Сюзанна Масси - вычетом представлений на уровне
Техасского университета или моего с Полем Шмидтом перформанса в Манхэттен Тиатр
Клаб
- в подвал уже ни за что не полезет. Послал им с Робертом приглашение на
выставку "Санкт-Петербург - БАРАК" - то ли по Европам шастают, то ли в Союзе
гостят, но ни ответа, ни привета. При том, что - по их части. Шемякин,
выставившись и с барочниками - никак не выберется: звездит у Нахамкина, Любимов
там приходил и чорт в ступе. А у мене прорвало батареи, четвертый раз за
неделю, книги залило и Одессу, но Некрасов строит свой дом и ему не до меня.
Попробую не заплатить квартплату - может, навестит? Лежу вот, 20-го апреля
сдавать 5 томов /а завтра - 1-ое/, пишу зачем-то о знакомых и незнакомых балерунах, потому что Аловерт вчера была, фоты при несла - Элика Богданова,
Михнова и ее замечательное - я с Витьком Володиным /см./, а Витька', к примеру,
когда он в пьяном виде четырех полицейских избил, пистоли отобрал и из бара
выкинул /они в штатском были/ - балерина Ленка Чернышева из тюрьмы вызволяла,
сейчас она снимает балетный класс в Нахамкин-билдинг. Так и танцуем.
А куда денешь Зоиньку Красновскую, экс-балерину и художницу цветов, при чем муж
ее, Алеша, мастер высокого класса, нарисовал портрет Некрасова, который в
соседней мастерне, но я на него зол /за батареи и потоп/ и буду ждать до
субботы фоты от Аловерт. И помещу, в одел "Некрасовки".
Вспоминать всех танцующих и танцовавших - так придется с жены и матушки, обе
балетничали в молодости. Я же вовсе работал рабочим сцены. Выяснилось, что и
Крейденков причастен. К театру "Комедии" Акимова - 4 месяца в рабочих был там.
Много где мы были. Когда Шемякин оставил мне в наследство Панова, бывал я у него
еще в микроквартирке на улице Росси - и там увидел фото. Для какой-то иностранки
танцевал он белой ночью Раскольникова, в декорациях самого Петербурга. На Мойке,
на Конюшенном, кажется, мосту.
Это фото - следовало бы поместить на обложку питерского тома, но издатель
сказал, после 1-го, что суперов - не надо, все равно в библиотеках их срывают и
выбрасывают, так и пошли дальше тома без суперов, а и у Панова надо спросить,
можно ли? А где он - в Израиле, Германии или еще где - я знаю? Мышь тут
вспоминала, как его Галочка в 72-м, когда они уже в отказе были, наивно мечтала
о замках и шале, в которых они жить будут. В подвал его, надо понимать, тоже не
заманишь. Но преимущество подвальной жизни - в статусе, которому никто НЕ
ПОЗАВИДУЕТ. Там, в Сохо - завидуют и Эрнсту, и Шемякину, а мне - как
завидовать? Ведер пять воды выскочило сегодня из батареи, как Мышь на работу
ушла, в 9 и - до 2-х, когда меня сначала философ Наклеушев /пришел подрабатывать,
квартиры у Некрасова красить/, а потом Пантелей /на костылях, потому ногу
поломал/ разбудили. Пошел почту смотреть - опять море разливанное, из ванночки
перелилось, текет аж до библиотеки, подмокли все коробки с рукописями, книги,
материалы по Одессе /в том числе межберговская копия сборника Лени Мака/, за
ковры я и не говорю. Насквозь. Отснял это безобразие, чтоб поместить заставкой в
какой-нибудь том. Меня даже Евтушенко спрашивает: "И как это Вы делаете такое
великое дело?" /Женя любит выражаться выспренне/. А так вот и делаем - в
промежутках между потопами /на этой неделе уже - четвертый/, горячими чеками /в
феврале счет закрыли за недостачу 15 долларов/, визитами бездельных
поэтов-художников /иногда, впрочем, с материалами/, ходьбой Мыши на работу /8
часов чертежничества/, визитами полиции /опять вчера в дверь ломились, но не за
мной/, войнами с пуэрторикацами /шприцы и сраные подгузники, яйца и патоку -
хорошо не бомбы и не бутылки битые! из окна летели, а Ольга, пуэрториканка - еще
и в витрину яйцами швырялась/, но Некрасов их судом выселил, сейчас мы с ним
воюем.
Панов,
Виллела и ККК. 1972 г. Фото Г. Донского.
Так и живем, и танцуем. Сегодня Шарымова фото Любимова, щупающего "Древо жизни"
Эрнста Неизвестного, принесла - сплошной бомонд, толклась публика весь вечер по
мокрым и развороченным коврам, Полина с Толей Одессу атрибутировали, Великсон
бывшую жену привел, Шаррадик просто так, с каким-то реставрируемым холстом
притащился, а Мышь сидела и озверело некрасовские рисунки к Новосибирску клеила.
Все ахали и спрашивали: "А как же вы антологию делаете?" Боря Великсон, правда,
спохватившись, уплатил за вход /за себя и за жену, бывшую/, а Шарымова пообещала
фоты Красильникова еще. Некрасовы же упорно не появляются, Мышь встретила
супера-литовца, Йонаса, и тот сказал, что отопление уже в 5 вечера починили, и
больше потопа "в этом месте" не будет. Ну, не в этом - так в другом. В коридоре
на голову - ГОД текло, починили - а вчера тоже. Шарымова же пообещала отдать все
рукописи Охапкина /см. том 4Б/, поскольку его за антифеминизм печатать
разнамерилась.
Сидим в говне и бодренько чирикаем. И вместо того, чтоб
заканчивать, набирать Медведеву и Татаровича - лежу и пишу "о балете". По
телевизору идут или военные или христианские фильмы - Пасха католическая,
смотреть нечего, а и читать - тоже. Великсон показывал книжечку Канделя /после
"Зоны отдыха" - читать его не хочу/, а ему расхваливал "Фаворита" Пикуля,
злостно недооценненного русско-еврейской прессой зарубежья. И еще надо искать
неуловимого Шамира: его перевод "Сирен" Джойса - теряется уже в тысячный раз,
или - вносить обратно правки в набор статьи Нели Раковской о барачниках, шибко
грамотный редактор Боря Бочштейн - отделал ее по-советски /даром, что ли, 15 лет
завотделом в "Московской правде" служил, а теперь - в антисоветском "Новом
русском слове"/. И правки-то - кретинские! Нелечка же не переживет, эрмитажный
цветочек, если не поправить взад! А работа тошная: увеличить с газеты,
разрезать, откопировать и впечатывать. Так она и делается, т.2Б.
Любимов
изучает "древо жизни" и беседует с Эрнстом. 1986. Фото
Н.Шарымовой.