В нашем славном городке

Жил один моряк седой.

Он бывал в таких местах,

Где живут все под водой.
 

И немедленно туда

Мы поплыли за звездой

И в подводной лодке там

Поселились под водой.
 

2 раза: Есть подлодка желтая у нас

                                    желтая у нас

                                    желтая у нас
 

Мы живем внутри воды

Нет ни в чем у нас нужды.

Синь небес и сильный зной

Подружились с желтизной."
 

Эдуард ЛИМОНОВ

ПОЭТ-БУХГАЛТЕР
 

(Несколько ядовитых наблюдений по поводу феномена И.А.Бродского)
 

        Для невинного и неискушенного читательского восприятия писатель — святыня. Для своего брата писателя он более или менее любопытный шарлатан со своими методами оглупления публики. У него можно или поучиться приемам обмана, или пренебрежительно осудить его за отсутствие воображения и устарелые методы.
        Без эпитета "выдающийся" (и это самый умеренный из употребляемых) имя Иосифа Бродского в русской печати не появляется. Любая, сколько-нибудь значительная группа человеческих существ (так же как и любая группа животных) тяготеет к образованию своего эстаблишмента, русская эмиграция не исключение.
        Стихи Бродского нравятся всем. Почему? Они соответствуют представлению и обывателя, и профессора о том, какими "настоящие" стихи должны быть. Вспоминаются Гомер, Данте, Милтон, Элиот, — все эти сверх-пушки поэзии. Так, гигантские картины в золоченых рамах, выполненные маслом на холсте впечатляют испуганного провинциала в музее. Мимо листочка бумаги с рисунком Клее обыватель пройдет пренебрежительно, не замедлив шагов. Бумага — вещь несерьезная. Для возникновения уважения обывателю нужны вес, квадратные метры холста, рама и позолота. Все эти достоинства он находит в стихах Бродского.
        Как и Солженицын, Бродский — литератор крупнокалиберный, так сказать, литератор тяжелого веса. Еще одна Большая Берта русской литературы. И дело тут не только в том, что стихотворения его затягиваются порой на десятки страниц и редко ограничиваются одной (метры холста). Как искусный профессионал Бродский не жалеет и позолоты. Даже лексика его стихотворений намеренно завышена, он употребляет большей частью высокого штиля словеса — "чело", "одесную", "дары", "мирозданье", "Кибела", "Урания", "Клио", "апофеоз" и тонны других. Ритмика стихов Бродского в большинстве случаев тяжелая и торжественная. Никто не знает, как нужно писать. Наш стиль — суть наши повторяющиеся погрешности, Бродский тоже не знает. Его стихотворения все больше и больше напоминают каталоги вещей. Вещи — его слабость.
        Почти все стихотворения написаны по одному методу: недвижимый философствующий автор обозревает вокруг себя панораму вещей. Скажем, Бродский, проснувшийся в номере венецианского отеля, с грустной обязательностью (делать нечего, они тут) перечисляет нам предметы, обнаруженные им в спальне при пробуждении... Затем (почти единственное действие в стихотворении) передвинувшийся к окну поэт сообщает нам, что он видит за окном: "шлюпки, моторные лодки, баркасы...". Дальше следует более или менее удачно-неудачное сравнение: "— как непарная обувь с ноги творца...". Метод сравнения употребляется им бессчетное количество раз. Назвал предмет — и сравнил, назвал, — и сравнил. Несколько страниц и сравнений — и стихотворение готово. Порою интересно читать эти каталоги, страницы каталогов, порой — скушно.
        Поэт Иосиф Бродский малоподвижен. Ему не хватает темперамента. Во всех без исключения стихах его автор-герой пребывает в состоянии меланхолии. Однако же стихи его выгодно выделяются на фоне всеобщей плаксивости нашей "отечественной словесности" (стилистически его, бродское, пышное выражение). Плаксивость заменена у Бродского тяжелой космической меланхолией. Иосиф Бродский никогда не бывает в состоянии восторга. Взрывов у него нет. Человек он невеселый. Классицист. Бюрократ в поэзии. Бухгалтер поэзии, он подсчитает и впишет в смету все балки, костыли, пилястры, колонны и гвозди мира. Перышки ястреба.
        Обращаться с абстракциями — с мирозданьем, Богом, космосом, манипулировать ими Бродский умеет. Куда хуже обстоит дело с человеческими существами. Редкие женщины в его стихах или совершенно недоступны, он их боится "и набрать этот номер мне/словно выползти из воды на сушу", или очень доступны и тогда они до вульгарности приземлены. Бродский не знает как себя вести в моменты интимности — пытаясь быть свободным и мужественным — он вдруг грязно ругается. В устах почти рафинированного интеллигента, man of letters, каковым Бродский хочет быть (и, очевидно, на 75% является), ругательства, попытки ввести выражения низшего штиля типа "ставил раком", звучат пошло и вульгарно. Бог, которого Бродский так часто поминает, не дал ему дара любовной лирики, он груб, когда пытается быть интимен.
        Изгнание Бродского — это изгнание импозантное, шикарное, декадентское, изгнание для людей со средствами. Географически — это Венеция, это Рим, это Лондон, это музеи, храмы и улицы европейских столиц. Это хорошие отели, из окон которых видна не облупленная стена в Нью-Джерзи, но венецианская лагуна. Единственному из сотен эмигрировавших русских поэтов Бродскому удается поддерживать уровень жизни, позволяющий размышлять, путешествовать и, если уж злиться, то на мироздание. У него достаточно времени на то, чтобы обдумать свои исключительные, возникшие, разумеется, не из "подлой жизни" сравнения: "Город выглядит как толчея фарфора / и битого хрусталя..."
        Стихи Бродского предназначены для того, чтобы по ним защищали докторские диссертации конформисты славянских департаментов американских университетов. Автора же таких стихов следует выбирать во многие академии, что и происходит, и, в конце концов, с помощью еврейской интеллектуальной элиты города Нью-Йорка, с восторгом принявшей русско-язычного поэта в свои, я уверен, Иосиф Александрович Бродский получит премию имени изобретателя динамита. Почему же он, изгнанник из страны снегов, пишущий на русском, а не местный ньюйоркец выбран и подталкивается на эту важную роль? По одной простой причине — в наше время в Нью-Йорке невозможно найти аборигена, пустившего ростки из руин классицизма. Абориген, будь то Джон Ашбери или полысевший Аллен Гинсберг, или не известный мне X, скорее всего будет следовать традиции более современной. И только в огромном культурном холодильнике, который представляет из себя страна снегов, плохоразвитые чудаки из национальных меньшинств (евреи, чукчи, чуваши) все еще ищут венки сонетов.
        С сегодняшними русскими поэт, кажется, поладил. Но еще не известно, каким найдут Иосифа Бродского сзади идущие поколения. В истории литературы было неисчислимое множество фальшивых кумиров. А вдруг автор монотонных и труднозапоминающихся тяжелых строф — один из них?
 

Е.Тудоровская.
 

НА МАНЕР СНЕГИРЯ

    Стихи Бродского - книгу, а не только отдельные подборки на тоненьких листках Самиздата - я прочла впервые в Риме в 1977 году. Тогда я еще плохо понимала его поэзию; но подчеркнутое просторечие, нарочитый разнобой его синтаксической и стиховой речи были для меня откровением.
    И в стихах "На смерть Жукова" на многом я как бы спотыкалась, много не могла сразу воспринять... Но стихи уже вошли в память, и в восприятие. Быть может, потому, что отвечали общим чувствам многих. Но ведь это и есть назначение истинной, большой поэзии - говорить за многих...
    Позднее, уже в Нью-Йорке, я как бы наново прочла эти стихи.
    Умер Жуков. О, у нас умеют сделать спектакль даже из смерти опального героя... быть может, именно из смерти. Разумеется, похороны были поданы весьма импозантно.
    И вот что увидел поэт.
    Далеко от родины, в чужом городе он как бы смотрит телевизионную передачу (или документальный кинофильм) о похоронах доставленного военачальника. Он отчетливо видит кадры фильма, видит всю церемонию, постепенно приближаясь к ней:

                    Вижу колонны замерших внуков,

                    гроб на лафете, лошади круп...
 

(края кадра срезали эту лошадь). Вижу - военный оркестр, сопровождающий гроб, хотя и не слышу рыдающих возгласов траурного марша:

                    Ветер сюда не доносит мне звуков

                    русских военных плачущих труб.
 

Затем - крупным планом:
 

                    Вижу в регалии убранный труп...

Знаю -
 

                    В смерть уезжает пламенный Жуков.

Как много значил для нас этот человек!
 

                    Воин, пред коим многие пали
                    стены, хоть меч был вражьих тупей...

Поэт сравнивает его с величайшими полководцами мира:
 

                    блеском маневра о Ганнибале
                    напоминавший средь волжских степей.

вспоминает о главной коллизии его последних дней:
 

                    кончивший дни свои глухо, в опале...

но и здесь он остается в ряду славнейших:
 

                    как Велизарий или Помпеи.
 

а самое главное - он стоит наравне с славнейшим из русских полководцев. Все стихотворение ориентировано именно на это сравнение, на это имя, полно ассоциаций с ним, вызвано этим сопоставлением - хотя с большим художественным тактом это имя нигде не названо... Только в конце стихотворения звучит как несомненное:
 

                    Бей, барабан, и военная флейта
                    громко свисти на манер снегиря.

Продолжим словами другого поэта:
 

                    Что ты заводишь песню военну
                    Флейте подобно, милый снегирь?
                    С кем мы пойдем войной на Гиену?
                    Кто теперь вождь наш? Кто богатырь?

Может быть, это снова о Жукове:
 

                    К правому делу Жуков десницы
                    больше уже не приложит в бою...
 

Нет, это стихи Г.Р.Державина "Снегирь" (на смерть Суворова:

                    ...Сильный где храбрый, быстрый Суворов?
                    Северны громы в гробе лежат)
 

Последний пассаж о снегире в стихах Бродского - это уже не ассоциация, а прямое указание: в стихотворении и тот же оригинальный размер, что у Державина, и "снегирь", и "военная флейта". И кроме того - обилие других словесных и стилистических напоминаний: все эти старинные "меч", "десница", "лепта", и "адская область", и слова "поглотит алчная Лета" (вспомним у Державина - "глотает царства алчна смерть"). И свойственное Державину просторечие, близкое современному русскому поэту. Оба стихотворения так похожи, намеренно похожи, что порой можно вспоминать и цитировать одно вместо другого - и не различать, откуда взята цитата. Этим сходством современный поэт утверждает сходство судьбы обоих героев. И Суворов был
 

                    Воин, пред коим многие пали
                    стены, хоть меч был вражьих тупей...

и Жукову приходилось
 

                    Скиптры давая, зваться рабом...
 

Великого Суворова не любил император Павел, преследовал его своей немилостью. Последние годы жизни Суворова также были омрачены опалой. Не Суворова ли имеет в виду Бродский, обращаясь к Жукову:
 

                    Спи! У истории русской страницы
                    хватит для тех, кто в пехотном строю
                    смело входили в чужие столицы,
                    но возвращались в страхе в свою.
 

Впрочем, есть здесь и разница. Кто кого боялся? Наше, старшее поколение помнит тот день, когда под проливным дождем Жуков вел свои войска в Москву на парад Победы. Мы не воспринимали этого как "возвращение в страхе". Какой это был для него день! Он бы смог достичь всего, чего бы ни захотел. Он не смог, не захотел. Но мы представляли себе, как боялся его Сталин! Он не простил Жукову своего страха. Он не решился тогда прямо разделаться с победителем, но всемерно постарался унизить его, замолчать его славу, не дать прославиться "родину спасшему, вслух говоря"... Вслух этого не посмел сказать никто. Ведь победы одерживает фараон!
    Когда же к власти пришли диадохи, они продолжали бояться Жукова. Говорят, во время острой борьбы за власть (после смерти Сталина, Жуков пригрозил, что вызовет армию и разделается кое-с-кем. Стоявшие у власти не захотели оказаться "кое-кем". В подходящий момент маршал был отстранен от командования армией. Спаситель родины, полководец, сломивший Гитлера, был отправлен на пост командующего отдаленным военным округом... Там он и кончил дни свои "глухо, в опале". Быть может, беспристрастные историки назовут все это легендой, но мы в то время не были беспристрастны... Не беспристрастен, слава Богу, и поэт.
    Вернемся к поэтам. Державин близко знал Суворова, много разговаривал с ним в последние дни жизни фельдмаршала; знал, о чем думал"умирающий в штатской белой кровати" Суворов; присутствовал при его кончине, стихи свои о снегире написал, прямо придя от смертного одра Суворова. Он вспоминал подробности ежедневной жизни полководца, его оригинальный нравственный облик, его "львиное сердце". А для Бродского по отношению к Жукову здесь - "полный провал". В образе Жукова для него нет ничего конкретного: пафос его поэтической мысли - в другом: в исторической памяти людей о герое. Кульминационная строфа стихотворения начинается с беспорядочно инверсированным строк:
 

                    К правому делу Жуков десницы
                    больше уже не приложит в бою...
 

Эта взволнованная запутанность речи волнует и нас своей эмоциональной напряженностью. И для нас весь лиризм этого стихотворения отдан тому, на кого надеялись русские люди в этой жестокой войне. При всей сложности наших отношений с властью, зная все ее преступления, Гитлера мы не хотели. Мы верили, что "правым делом" была война, в которой проливал кровь своих солдат Жуков. Это он и скажет им,
 

                            ... встретившись в адской
                    области с ними: "Я воевал".
 

    Стихотворение дает выход в историческую перспективу, заставляет снова пережить эти мысли - о великом подвиге полководца, о его опальной жизни и "глухой" смерти, и лицемерной помпезности его погребения.
    Так оно и бывает: поэзия не дает умереть истории, пока не свершатся сроки. Прошлое остается в памяти человечества
 

                    Чрез звуки лиры и трубы...
                                    (Державин).
 

И пусть "алчная Лета" - общая наша судьба; что же... ведь, "жерло вечности" еще далеко от нас... если все человечество в безумии своем не погибнет в следующей войне.

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008