Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 2Б. Александр Кушнер.

        Он такой тихий, такой приличный, что его даже в Союз писателей без разговоров приняли. А ведь печататься Кушнер начал в "Синтаксисе" /№3/. Но и "Синтаксис" не помог. Стал Кушнер членом Союза писателей.
        Иду я по Невскому в каком-то семидесятом году, с Гришкой-слепым и Витей Соколовым /"Рыжая кошка"/. Вышли мы из "Кафе-Автомата" на углу Рубинштейна, под мышками у меня два градусника бормотухи, в карманах - закусь, два бутерброда, полагаю, что с сыром. Или с "Любительской". А по той стороне Кушнер идет, Кошка заметил. "Давай, - говорит, - Кушнера пригласим!" Догоняем у "Авроры". Бежит он при галстуке, с портфелем, и с каким-то мудаком. "Саша, - говорю, - пошли, - говорю, - в парадняк, задвинем портвейнового!" "Вы знаете, - говорит, - Костя, я сейчас никак не могу, мне в Москву звонить надо." "Да на ... Вам эта Москва сдалась, - говорю, - Саша! Пойдем, сейчас засосем из горла, бутерброды есть, закусь." /Я, как Кушнера вижу, сразу материться начинаю, уж очень он приличный!/ "Да нет, Вы знаете, я бы с удовольствием, я сейчас никак не могу..." "Ну ... Бог с Вами, Саша." Пошли мы в парадняк одни.
        А надобно отметить, что когда я окрошку варил для Сюзанны Масси в 68-м году, и она у меня весь квас выпила, грибом чайным пришлось разбавлять, Геля Донской додумался, Кушнер у меня так нарезался, что изчез, не простившись. Через два часа звонок: "Вы знаете, я ушел не простившись, так что сейчас звоню, чтобы извиниться." Ай, да Саша! Понимаете, почему я всегда при нем матерюсь?
        Дядюшку его Маяковский называл "Скушнером". Это у них фамильное. Мальчик из приличной семьи, с профессорской квартирой, кончил он Педагогический институт, и года на три постарше меня будет. Работал учителем, в том числе и в трудколонии. Об этом он пишет:

В очках, и всегда чисто выбритый. При галстуке тоже. Но Кушнеру это идет. Чрезвычайно застенчивый /хоть бы раз послал меня, я бы ему все простил - так нет же! Образование не позволяет./ А ежели говорить всерьез, так Кушнер - самый образованный поэт в Ленинграде. Мне приходилось править стихи Горбовского, Бродского, не говоря уже о Сосноре, и лишь у Кушнера нельзя найти НИ ОДНОГО огреха. Кушнер - истинный наследник своих любимых Тютчева и Анненского /кстати, и биографически - Тютчев был чиновником, Анненский - директором Сарскосельского лицея. Кушнер выше учителя не пошел, но и времена не те!/ А то, что он единственный грамотный человек на все Ленинградское отделение Союза писателей /по секции поэзии, в секции переводчиков были Эткинд, Гнедич и т.д./, так это, после смерти Ахматовой - непреложный факт. Моя бывая четвертая супруга, Ника Валентиновна, назвала его "поэтом в спичечном коробке". Но это уже зло. Для меня поэзия Кушнера - прозрачнейший родничок, с кристально-чистой водой. Из самых сокровенных глубин русской поэзии 19-го века. Поэзия же Глеба Горбовского - как Волга: дерьмо всякое плывет, собаки дохлые, мазут тоже. Но ведь шли зачерпнуть шеломом не к родничку, а - к Волге!
        Кушнер эстетически чужд большинству современных поэтов, включая и Соснору, и Бродского. От дядюшки-футуриста он не унаследовал - ничего. Почему же он друг Сосноры, Горбовского, Бобышева, Бродского, да и мой тоже /ежели не обозлится на это предисловие/? Как он попал в эту "компанию", сугубо несоответствующую ему? Да потому что и Кушнер принадлежит к той же "люмпен-интеллигенции", потому что ему гораздо более чужды советские писатели.
        Иду я году в 70-м по Литейному с Васькой Бетаки, а навстречу - задрипанный, потертый человечек в рваных штанах. "Это, - говорит мне Васька, - лучший специалист по пиратам и флибустьерам, Николай Внуков." Правильно, так лучший специалист и должен выглядеть - кому в Советском Союзе нужны пираты и флибустьеры? Камо и Сталин просто грабежами занимались, без всякой капитан-бладовщины. Раскулачивание надо описывать, а не флибустьеров. Идем дальше. А навстречу - еще одна фигура, в добротном на сей раз костюме, с сытой мордой и книжку к груди прижимает. Поговорил с ним Васька, дальше идем. "Это Сергей Давыдов был?" "Да, а ты его знаешь?" "Нет, - говорю, - первый раз вижу. Только по морде и по костюму - явный член Союза писателей. А на книжке написано - Сергей Давыдов. Нешто член Союза писателей чьи-нибудь книжки читать будет, кроме своих? Так и дошел, дедукцией."
        Так вот, Кушнер на члена Союза писателей не похож. А похож он на приличного человека. Каков и есть. Но мне при нем все равно хочется материться, поэтому передаю слово Сюзанне Масси:

Этот текст имеется в первом сборнике Кушнера, но у меня его нет, и даже названия не помню, поэтому цитирую по памяти, как услышал его 14 февраля 1960 г. на первом и последнем "Турнире поэтов":

        Текст Кушнера, с его непривычной для Кушнера сочностью, напоминает - ироничностью и упрощенностью - ранние тексты Битова из сборника "Большой шар", в особенности главу "Гады и фрукты" /где, кстати, гадам дается подробнейшее и детальное описание - тарантулы там, змеи, каракурты, а заключается она - следующей строчкой - подглавкой: "Ну, а фрукты - совсем другое дело!"/.
        Ну, с Андреем Битовым Кушнер из одного поколения, круга /Горный институт/ даже, вроде, в друзьях. Но берем прозаика другого поколения, другого круга, но "близкого нам по духу" Юрия Домбровского, "Факультет ненужных вещей":
        "В грузовиках арбузы. Они лежат навалом: белые, сизые, черные, полосатые. Над ними изгибаются молодцы в майках и ковбойках - хватают один, другой, легко подбрасывают, шутя ловят, наклоняются через борт к покупателю и суют ему в ухо: "Слышишь, как трещит? Эх! Смотри, борода, денег не возьму!" - с размаху всаживают нож в черно-зеленый полосатый бок, раздается хруст, и вот над толпой на конце Длинного ножа трепещет красный треугольник - алая, истекающая соком живая ткань, вся в розовых жилках, клетках, крупинках и кристаллах." /стр.48/
        Совпадение? Или, скорее - единство стиля новой литературы? Битов туда же.

Далее стихи привожу по антологии Сюзанны Масси.

- - -

Но и в самом легком дне,

Самом тихом, незаметном,

Смерть, как зернышко на дне,

Светит блеском разноцветным.

В рощу, в поле, в свежий сад,

Злей хвоща и молочая,

Проникает острый яд,

Сердце тайно обжигая.

Словно кто-то за кустом,
За сараем, за буфетом
Держит перстень над вином
С монограммой и секретом.
Как черна его спина!
Как блестит на перстне солнце!
Но без этого зерна
Вкус не тот, вино не пьется.

- - -

Четко вижу двенадцатый век.
Два-три моря да несколько рек.
Крикнешь здесь - там услышат твой голос.
Так что ласточки в клюве могли
Занести, обогнав корабли,
В Корнуэльс из Ирландии волос.

А сейчас что за век, что за тьма!

Где письмо? Не дождаться письма.

Даром волны шумят, набегая.

Иль и впрямь европейский роман

Отменен, похоронен Тристан?

Или ласточек нет, дорогая?

БУКВЫ

В латинском шрифте, видим мы,
Сказались римские холмы
И средиземных волн барашки,
Игра чешуек и колец,
Как бы ползут стада овец,
Пастух вино сосет из фляжки.

Зато грузинский алфавит

На черепки мечом разбит

Иль сам упал с высокой полки.

Чуть дрогнет утренний туман -

Илья, Паоло, Тициан

Сбирают круглые осколки.

А в русских буквах "же" и "ша"

Живет размашисто душа,
Метет метель, шумя и пенясь.

В кафтане бойкий ямщичок,

Удал, хмелен и краснощек,

Лошадкой правит, подбоченясь.

А вот немецкая печать,
Так трудно буквы различать,
Как будто марбургские крыши,
Густая готика строки.
Ночные окрики, шаги.
Не разбудить бы! Тише! Тише!

Летит еврейское письмо.
Куда? - Не ведает само,
Слова написаны, как ноты.
Скорее скрипочку хватай,
К щеке платочек прижимай,
Не плачь, играй... Ну что ты? Что ты?

- - -

Танцует тот, кто не танцует.

Ножом по рюмочке стучит.

Гарцует тот, кто не гарцует,

С трибуны машет и кричит.

А кто танцует в самом деле

И кто гарцует на коне,

Тем эти пляски надоели,

А эти лошади - вдвойне!

- - -

Когда ты в Павловском дворце
Искала в зеркале барочном,
Роскошном, царственном, порочном,
Себя - как в тусклом озерце
Иль где-нибудь в пруде полночном,
Рябь набегала, и в конце
Той залы нам с лицом отечным
Являлась фурия в чепце.
Потом зеркальная вода
Светлела. В ней не без труда
Всплывала ты, с песком проточным
И пузырьками пополам.
Но долго жизнь казалась нам
Туманным делом и непрочным!

- - -

Еще чего, гитара!

Засученный рукав.

Любезная отрава.

Засунь ее за шкаф.

Пускай на ней играет

Григорьев по ночам,

Как это подобает

Разгульным москвичам.

А мы стиху сухому

Привержены с тобой.

И с честью по-другому

Справляемся с бедой.

Дымок от папиросы

Да ветреный канал,

Чтоб злые наши слезы

Никто не увидал.

- - -

Закрою глаза и увижу

Тот город, в котором живу,

Какую-то дальнюю крышу,

И солнце, и вид на Неву.

В каком-то печальном прозренье

Увижу свой день роковой,

Предсмертную боль, и хрипенье,

И блеск облаков над Невой.

О боже, как нужно бессмертье,

Не ради любви и услад,

А ради того, чтобы ветер

Дул в спину и гнал наугад.

Любое стерпеть униженье

Не больно, любую хулу

За легкое это движенье

С замахом полы на полу.

За вечно наставленный ворот,

За синюю невскую прыть,

За этот единственный город,

Где можно и в горе прожить.

- - -

То, что мы зовем душой,

Что, как облако, воздушно

И блестит во тьме ночной

Своенравно, непослушно

Или вдруг, как самолет,

Тоньше колющей булавки,

Корректирует с высот

Нашу жизнь, внося поправки;

То, что с птицей наравне

В синем воздухе мелькает,

Не сгорает на огне,
Под дождем не размокает,

Без чего нельзя вздохнуть,

Ни глупца простить в обиде;

То, что мы должны вернуть,

Умирая, в лучшем виде, -

Это, верно, то и есть,

Для чего не жаль стараться,

Что и делает нам честь,

Если честно разобраться.

В самом деле хороша,

Бесконечно старомодна,

Тучка, ласточка, душа!

Я привязан, ты - свободна.

СТОГ

Б.Я.Бухштабу

На стоге сена ночью южной

Лицом ко тверди я лежал...

А.Фет

Я к стогу сена подошел.

Он с виду ласковым казался.

Я боком встал, плечом повел,

Так он кололся и кусался.

Он горько пахнул и дышал,

Весь колыхался и дымился.

Не знаю, как на нем лежал

Тяжелый Фет? Не шевелился?

Ползли какие-то жучки

По рукавам и отворотам,

И запотевшие очки

Покрылись шелковым налетом.

Я гладил пыль, ласкал труху,

Я порывался в жизнь иную,

Но бога не было вверху,

Чтоб оправдать тщету земную.

И голый ужас, без одежд,

Сдавив, лишил меня движений.

Я падал в пропасть без надежд,

Без звезд и тайных утешений.

Ополоумев, облака

Летели, серые от страха.

Чесалась потная рука,

Блестела мокрая рубаха.

И в целом стоге под рукой,
Хоть всей спиной к нему прижаться,
Соломки не было такой,
Чтоб, ухватившись, задержаться!

ПАМЯТИ АННЫ АХМАТОВОЙ

Волна темнее к ночи,

Уключина стучит.

Харон неразговорчив,

Но и она - молчит.

Обшивку руки гладят,
А взгляд, как в жизни, тверд.
Пред нею волны катят
Коцит и Ахеронт.

Давно такого груза

Не поднимал челнок.

Летает с криком Муза,

А ей и невдомек.

Опять она нарядна,

Спокойна, молода.

Легка и чуть прохладна

Последняя беда.

Другую бы дорогу,

В Компьен или Париж...

Но этой, слава Богу,

Ее не удивишь.

Свиданьем предстоящим

Взволнована чуть-чуть.

Но дышит грудь не чаще,

Чем в Царском где-нибудь.

Как всякий дух бесплотный

Очерчена штрихом,

Свой путь бесповоротный

Сверяет со стихом.

Плывет она в тумане

Средь чудищ, мимо скал

Такой, как Модильяни

Ее нарисовал.

Вчера, вернувшись с похорон,
Я был метелью опален,
Не снился мне старик Харон,
А снился крик ворон.
Я сел - возник передо мной
Не Леты блеск, не мир иной,
А снег да холод ледяной,
Да холмик земляной.

А ночью, ужасом томим,
С подругой рядом, недвижим,
Лежал я, Смерть крылом своим
Мне обвевала лоб.
Потом, во тьме, еще дрожа,
В своих объятьях жизнь держа,
Я смерть ласкал, едва дыша,
И с богом спорил гроб.