ИЗ КНИГИ "ПАМЯТИ ВОДКИ"
* * *
Памяти Ю.Р.
Он говорил: А это базилик.
И с грядки на английскую тарелку -
румяную редиску, лука стрелку.
И пёс вихлялся, вывалив язык.
Он по-простому звал меня Алёха.
"Давай еще. По-русски. Под пейзаж."
Нам стало хорошо. Нам стало плохо.
Залив был Финский. Это значит наш.
О родина с великой буквы Р,
вернее, С, вернее ъ несносный,
бессменный воздух наш орденоносный
и почва - инвалид и кавалер.
Простые имена - Упырь, Редедя,
3
союз чека, быка и мужика,
ц
лес имени товарища Медведя,
луг имени товарища Жука.
В Сибири ястреб уронил слезу.
В Москве взошла на кафедру былинка.
Ругнулись сверху, пукнули внизу.
Задребезжал фарфор и вышел Глинка.
Конь-Пушкин, закусивший удила,
сей китоврас, восславивший свободу.
Давали воблу.- тысяча народу.
Давали "Сильву". Дуська не дала.
И родина пошла в тартарары.
Теперь там холод, грязь и комары.
Пёс умер, да и друг уже не тот.
В дом кто-то новый въехал торопливо.
И ничего, конечно, не растёт
на грядке возле бывшего залива.
1937-1947-1977
На даче спят. В саду до пят
закутанный в лихую бурку
старик-грузин, присев на чурку,
палит грузинский самосад.
Он недоволен. Он объят
тоской. Вот он растил дочурку,
а с ней теперь евреи спят.
.
Плакат с улыбкой Мамлакат.
И Бессарабии ломоть,
и жидкой Балтики супешник
его прокуренный зубешник
всё, всё сумел перемолоть.
Не досчитаться дядь и тёть.
В могиле враг. Дрожит приспешник.
Есть пьеса - "Таня". Книга - "Соть".
.
Господь, Ты создал эту плоть.
Жить стало лучше. Веселей.
Ура. СССР на стройке.
Уже отзаседали тройки.
И ничего, что ты еврей.
Суворовцев, что снегирей.
Есть масло, хлеб, икра, настойки.
"Возьми с собою сто рублей."
.
И по такой грущу по ней.
"Под одеяло рук не прячь,
и вырастешь таким, как Хомич.
Не пизди у мамаши мелочь.
Не плачь от мелких неудач."
"Ты все концы в войну не прячь."
/"Да и была ли, Ерофеич?"
"Небось приснилась, Спотыкач."/
.
Мой дедушка - военный врач.
Воспоминаньем озарюсь.
Забудусь так, что не опомнюсь.
Мне хочется домой - в огромность
квартиры, наводящей грусть.
* * *
От садов потянуло сиренью,
обстановка еще не ясна,
но пора сообщать населенью,
что весна наступила.
Весна...
Как под стиснутым лбом Пастернака,
под насупленным небом зимы
в ожидании важного знака
девять месяцев прожили мы.
Но, увы, ни намека, ни звука
разыскать не сумели врачи
сквозь волшебный прибор Левенгука,
помещенный над каплей мочи.
Просинела слегка атмосфера,
и дарит нам минутный кайф
another dream about there
contaminating our life.
ПАМЯТИ ПСКОВА
Когда они ввели налог на воздух
и начались в стране процессы йогов,
умеющих задерживать дыхание
с намерением расстроить госбюджет,
я, в должности инспектора налогов
натрясшийся на газиках совхозных
/в ведомостях блокноты со стихами/,
торчал в райцентре, где меня уж нет.
Была суббота. Город был в крестьянах.
Прошелся дождик и куда-то вышел.
Давали пиво в первом гастрономе,
и я сказал адье ведомостям.
Я отстоял своё и тоже выпил,
не то чтобы особо экономя,
но вообще немного было пьяных:
росли грибы с глазами там и сям.
Вооружившись бубликом и Фетом,
я сел на скате у Гремячей башни.
Река между Успеньем и Зачатьем
несла свои дрожащие огни.
Иной ко мне подсаживался бражник,
но, зная отвращение к поэтам
в моем народе, что я мог сказать им.
И я им говорил: "А ну дыхни."
* * *
Что день - то повышается накал
смущения, смятения, тревоги.
Вот нынче утром зайчик прискакал
и, серенький, уселся на пороге.
Он всматривался в глубину жилья
не косо, а скорее косоглазо,
и наползала, сердце тяжеля,
какая-то неясная зараза.
Куда другой его уставлен глаз?
Какие там опасности и беды?
Какие козни поджидают нас -
враги? врачи? литературоведы?
Какие мне замаливать грехи?
Кому писать? Откуда ждать ответа?
Я что-то расписался, а стихи -
вот самая недобрая примета.
МЕСТОИМЕНИЯ
Предательство, которое в крови,
предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного Боже сохрани.
Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живёт под форточкой отдельно.
Под нами не обычная постель, но
тухляк-тюфяк, больничный перегной.
Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что он такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна чёрт чего на простыне.
Ещё толчками что-то в нас течет,
когда лежим с озябшими ногами,
и всё, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счёт.
Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, как ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.
1974
Знаешь ты, из чего состоит
отсырелый пейзаж Писарро,
так бери же скорее перо,
опиши нам, каков этот вид
штукатурки в потеках дождя,
в электричестве тусклом окно,
расплывающееся пятно
на холстинном портрете вождя,
этот мокрый снежок, что сечёт
слово СЛАВА о левом плече
и соседнее слово ПОЧЕТ
с завалившейся буквою Ч.
Эта морось еще не метель,
но стучится с утра дотемна
в золотую фольгу, в канитель,
в сероватую вату окна.
Так бери же скорее перо,
сам не зная, куда ты пойдешь,
отступая от пасти метро
к мельтешению шин и подошв.
-
Ошалев от трамвайных звонков,
воробей поучает птенца:
"Десять лет до скончанья веков.
Ты родился в начале конца."
-
В кабинете Большого Хамла
поднимаются волны тепла,
и закрыто окно от дождя
трехметровой прической вождя.
/Ср. у Морева - ККК/
Над чайком восходит парок.
Он читает в газете урок.
И гугнивый вождя говорок
телепается между строк.
Но владельцу роскошных палат
невдомек, что уж сутки подряд
дожидался Инфаркт в проходной.
"Нет приема, тебе говорят."
"Ничего, я зайду в выходной."
-
Коль до трещинки грязной знаком
штукатурный пейзаж Утрилло,
так бери же скорей помело,
облети этот город кругом.
Под тобою на мокрых путях
поезда, и блестит диабаз,
и старухи в очередях
выжидают последний припас,
перед тем как удариться ниц
в сероватую вату больниц.
Воробей где-то рядом поёт,
слету какает птенчик на Ч,
и следит твой прощальный полет
слово СЛАВА о левом плече.
* * *
Прошла суббота, даже не напился;
вот воскресенье, сыро, то да сё;
в окошке дрозд к отростку прицепился;
то дождь, то свет; но я им не Басё.
Провал, провал. Играют вяло капли,
фальшивит дрозд, пережимает свет,
как будто бы в России на спектакле
в провинции, где даже пива нет.
Приплёлся друг, потом пришли другие.
И про себя бормочешь: Боже мой,
так тянутся уроки ностальгии,
что даже и не хочется домой,
туда, где дождь надсадный и наждачный,
в ту даль, где до скончания веков
запачканный, продрогший поезд дачный
куда-то тащит спящих грибников.
* * *
Я сна не торопил, он сразу состоялся,
и стали сниться сны, тасуясь так и сяк,
и мир из этих снов прекрасный составлялся,
и в этом мире снов я шлялся как дурак.
Я мёртвым говорил взволнованные речи,
я тех, кого здесь нет, хватал за рукава,
и пафос алкаша с настырностью предтечи
буровились во мне, и я качал права.
И отменил я "нет" и упразднил "далече",
и сам себя до слёз растрогал, как в кино.
С отвагой алкаша, с усилием предтечи
проснулся. Серый свет дневной глядит в окно.
Я серый свет дневной. Гляжу в окно: герани,
два хилых стула, сны - второй и третий сорт,
подобие стола /из канцелярской дряни/,
на коем вижу не-гативный натюрморт:
недопитый стакан, невыключенная лампа,
счёт неоплаченный за телефон и не-
надписанный конверт без марки и без штампа.
Фон: некий человек ничком на простыне.
* * *
Шаг вперёд. Два назад. Шаг вперёд.
Пел цыган. Абрамович пиликал.
И, тоскуя под них, горемыкал,
заливал ретивое народ
/переживший монгольское иго,
пятилетки, падение ера,
сербской грамоты чуждый навал;
где-то польская зрела интрига
и под звуки па-де-патинера
Меттерних против нас танцевал;
под асфальтом всё те же ухабы;
Пушкин даром пропал, из-за бабы;
Достоевский бормочет: бобок;
Сталин был нехороший, он в ссылке
не делил с корешами посылки
и один персонально убёг/.
Что пропало, того не вернуть.
Сашка, пой! Надрывайся, Абрашка!
У кого тут осталась рубашка?
Не пропить, так хоть ворот рвануть.
* * *
Памяти B.C.
"Понимаю - ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю," - говорил мне поэт.
"Эти дождички, эти берёзы,
эти охи по части могил," -
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И ещё он сказал, распаляясь:
"Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
Достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актерскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда - страна негодяев:
и клозета приличного нет," -
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно в даль, в то заречье,
где архангел с трубой погибал.
* * *
И жизнь положивши за други своя,
наш князь воротился на круги своя,
и се продолжает, как бе и досель,
крутиться его карусель.
Он мученическу кончину приях.
Дружинники скачут на синих конях.
И красные жены хохочут в санях.
И дети на жёлтых слонах.
Стреляют стрельцы. Их пищали пищат.
И скрипки скрипят. И трещотки трещат.
Князь длинные крылья скрещает оплечь.
Внемлите же княжеску речь.
Аз бех на земли и на небе я бе,
где ангел трубу прижимает к губе,
и всё о твоей там известно судьбе,
что неинтересно тебе.
И понял аз грешный, что право живёт
лишь тот, кто за другы положит живот,
живот же глаголемый брюхо сиречь,
чего же нам брюхо стеречь.
А жизнь это, братие, узкая зга,
и се ты глядишь на улыбку врага,
меж тем как уж кровью червонишь снега,
в снега оседая, в снега.
Внимайте же князю, сый рекл: это - зга.
И кто-то трубит. И визжит мелюзга.
Алеет морозными розами шаль.
И-эх, ничего-то не жаль.
НОЧЬ
Хамоватая самка Прохора
мне садилась задом на грудь,
и внутри что-то ухало, охало,
копошилось, скулило чуть-чуть.
Словно все мои Жучки и Шарики
разбежались, поджав хвосты,
и зудели в крови кошмарики,
над устами тряслись кусты.
Трепетала моя околица,
зарастала моя колея,
что ведет туда, где колотится
опустелая церковь моя.
* * *
В похабном слове нет вреда,
а коли есть - терпи, бумага.
По-русски часто смерть - пизда.
/Влагалище - и вход и влага,
край моря, Невская губа,
то устье узкое, в котором
басит прощальная труба,
пестрят флажковым семафором;
и точно - не за край земли,
в дыру, в нору, в прореху мира
навек уходят корабли,
покачивая кормила;
назад не ждут их никогда,
рукой махнуло пароходство;
в туннель вползают поезда;
вбирает луч в себя звезда./
Нет, смерть, конечно, не пизда,
но удивительное сходство!
КАНТАТА "VAGINA DENTATA"
/два хора/
1. Ночью воздух сырой и плотный
напирает на дверь и окно.
2. Не ходи туда. Там темно.
Там живет пиздодуй
болотный.
1-2. Скоро гости придут за нами,
отведут на советский
плац.
Скрип флагштока и клац,
клац, клац -
в самом центре пизда с
зубами.
1. И товарищ палач Бородулин,
в сером мантеле, с
фонарем,
нам навесит таких
пиздюлин,
что мы сразу умрем.
2. Глянь: душа твоя, сучка-капризник,
запорхала по темным
местам,
как по порховским темным кустам
предвечерняя птичка
пиздрик.
ЦИТАТНИК
"Покойник из царского дома бежал!"
Н.А.Заболоцкий
Как ныне прощается с телом душа.
Проститься, знать, время настало.
Она - еще, право, куда хороша.
Оно - пожило и устало.
"Прощай, мой товарищ, мой верный, нога,
проститься настало нам время.
И ты, ненадежный, но добрый слуга,
что сеял зазря свое семя.
И ты, мой язык, неразумный хазар,
умолкни навеки, окончен базар."
..............................................
У князя испуганно ходит кадык.
Волхвы не боятся могучих владык,
и дар им не нужен. Они молодцы.
Их отроки-други ведут под уздцы.
..............................................
Князь Игорь-и-Ольга на холме сидят.
Дружина у брега пирует.
И конского черепа жалящий взгляд
у вечности что-то ворует.
ПАМЯТИ ЛИТВЫ /вальс/
Дом из тумана, как дом из самана.
Домик писателя Томаса Манна,
добрый, должно быть, был бурш.
Долголь приладить колеса к турусам -
в гости за речку к повымершим прусам
правит повымерший курш.
Лиф поправляет лениво рыбачка.
Shit'с на песке оставляет собачка.
Мне наплевать, хоть бы хны.
Видно в горячую кровь Авраама
влита холодная лимфа саама,
студень угрюмой чухны.
И на лице забывая ухмылку,
ясно так вижу Казиса и Милду
в сонме Данут и Бирут.
Знаете, то, что нам кажется раем,
мы, выясняется, не выбираем,
нас на цугундер берут.
Вымерли гунны, латиняне, тюрки.
В Риме руины. В Нью-Йорке окурки.
Бродский себе на уме.
Как не повымереть. Кто не повымер.
"Умер" зудит, обезумев, как immer,
в долгой зевоте jamais.
* * *
Я похмельем за вихры оттаскан.
Не поднять свинцовой головы.
В грязноватом поезде татарском
подъезжаю к городу Москвы.
Под ногами глина чавк да чавк.
Вывески читаю: главк да главк.
Иностранец, уплативший трёшку,
силится раскупорить матрешку.
В чайке едет вождь, скользя по ближним
взглядом приблизительно булыжным,
/он лицом похож на радиатор
чайки/. Нежно гладит гладиатор
/Главк/, как кошку, мелкую бутылку,
благодать сулящую затылку.
..............................................
Я пойду в харчевню Арарат.
Там полно галдящих и курящих.
Там вино, чеснок, бараний хрящик
по душам со мной поговорят.
ОТЪЕЗД
и как будто легко я по трапу бежал,
в то же самое время я как будто лежал
неподвижен и счастлив всерьёз,
удивляясь, что лица склонённых опухли от слёз
и тогда вдруг что-то мелькнуло в помертвелой моей голове,
я пальцами сделал латинское V
/а по-русски, состроил рога/
Помолитесь за меня, дурака
* * *
Под стрехою на самом верху
непонятно написано ХУ.
Тот, кто этот девиз написал,
тот дерзнул угрожать небесам.
Сокрушил, словно крепость врагов,
ветхий храм наших дряхлых богов.
У небес для забытых людей
он исхитил, второй Прометей,
не огонь, голубой огонек -
телевизоры в избах зажег.
Он презрел и опасность и боль.
Его печень клюет алкоголь,
принимающий облик орла,
но упрямо он пьет из горла,
к дому лестницу тащит опять,
чтобы надпись свою дописать.
Нашей грамоты крепкий знаток,
он поставит лихой завиток
над союзною буквою И,
завершая усилья свои.
Не берет его русский мороз,
не берет ни склероз, ни цирроз,
ни тоска, ни инфаркт, ни инсульт,
он продолжит фаллический культ,
воплотится в татарском словце
с поросячьим хвостом на конце.
|