Увеличить

 

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ И.А.БРОДСКОГО /"ЭХО", №4, 1979/:
 

О СТИХАХ А.ЛОСЕВА
 

        Стихи А.Лосева замечательное событие отечественной словесности, ибо они открывают в ней страницу дотоле не предполагавшуюся. В той или иной степени русская поэзия /особенно поэзия второй половины 20 века/ всегда поэзия крайностей: крайней трагичности, крайней подавленности, крайней набожности, крайней категоричности, крайней иронии, крайней эзотеричности, крайнего саморазрушительного цинизма. А.Лосев - поэт сдержанный, крайне сдержанный. Безусловно, у любого из авторов, угадываемых за вышеприведенными дефинициями, можно обнаружить отдельные стихотворения и даже целые циклы, отмеченные мироощущением, близким лосевскому; однако это всегда интермедия, привал комедианта или трагика. Лосевская сдержанность - это система, и система столь же психологическая, сколь и стилистическая. Традиционность его строфики сама суть дань этой сдержанности, ибо традиция часто лишь благородное имя маски. За лосевской маской скрывается лирический герой нового в русской поэзии типа, не столько более сложный, чем у предполагаемых выше авторов, сколько суммарно вобравший в себя всю палитру демонстрируемых этими авторами мироощущений. "Всякий новый крупный поэт, - говорил покойный Т.С.Элиот, - меняет перспективу поэзии." Возможно, что это несколько чересчур обширное заявление; но несомненно, что стихи А.Лосева помогут читателю лучше разобраться в перспективе лосевских современников. "На кого он похож?" - обычный вопрос читателя по поводу неизвестного поэта. Ни на кого, хотелось бы мне ответить; но чем больше я перечитываю эти стихи, о существовании которых я не подозревал на протяжении двадцати лет, тем чаще на память мне приходит один из самых замечательных поэтов Петербуржской Плеяды - князь Петр Андреевич Вяземский. Та же сдержанность, та же приглушенность тона, то же достоинство. Мало кто догадывается о том, что в 50 и 60 годах нашего века на берегах Невы разыгралась та же поэтическая драма, первое представление которой было дано на полтора столетия раньше.
 

Иосиф Бродский
 

 

        Академик Бродский, уползая в гишторию /с которой он знаком лучше, чем с современностью: он вообще НИКОГО из поэтов не знал, кроме себя/, не заметил лежащего на поверхности: стихи Лосева - это органический сплав "филологической" школы /см. в 1-м томе/ и "ахматовской". Самого Бродского и Уфлянда. С привнесением, естественно, любезного Уфлянду и Юре Рыбникову А.К.Толстого, "утрированный распев а ля рюс", впрочем же, как у Волохонского-Бурихина-Кондратова и прочих - все это, как я уже говорил, "металитература".
        Вопрос в авторской интонировке, мягкой и робкой, лишенной "крайностей", максимализма /отчего Лосева в Ленинграде и не знали, практически/. Я бы поставил его в другой ряд, в ряд "Чиновников /пардон!/ поэтов": Тютчева, Анненского, Кушнера. Преподавателей литературы или по министерству иностранных дел. Тютчева или Анненского, бегающих голыми по Невскому, /как Иван Коневской/ не представишь, равно и за полтора года общения моего с Лосевым - я его не представляю.
        Ведь и с моста в Неву - прыгнул НЕ ОН, а Уфлянд /см. "Тулупы мы" в 1-м т./ Лосев не прыгает. Он крайне сдержан. Но для блестящих стихов - что Лосева, что Кушнера - это никак не помеха. И я его люблю - куда больше Кушнера, хотя оба по характеру - школьные учителя. Им-то сдержанность необходима /когда учатся Бродский или Кузьминский!/.

 

        А мне она - ни к чему.

 

 

        Эти два текста были получены в процессе работы над антологией, когда основная подборка была уже сделана. Включаю их своего рода эпиграфом к более старым стихам Льва Л. Лосева. Поэзия, оно, живет.

 

 


ЧУДЕСНЫЙ ДЕСАНТ
 

Все шло, как обычно идет.

Томимый тоской о субботе

толокся в трамваях народ.

Томимый тоской о компоте
 

тащился с прогулки детсад.

Вдруг ангелов Божьих бригада,

небесный чудесный десант,

свалился на ад Ленинграда.
 

Базука тряхнула кусты

вокруг Эрмитажа. Осанна!

Уже захватили мосты,

вокзалы, кафе "Квисисана".
 

Запоры тюрьмы смещены

гранатой и словом Господним.

Заложники чуть смущены -

кто спал,
               кто нетрезв,
                                   кто в исподнем.
 

Сюда - Михаил, Леонид,

три женщины, Юрий, Володя!

На запад машина летит.

Мы выиграли, вы на свободе.
 

Шуршание раненных крыл,

влачащихся по тротуарам.

Отлёт вертолёта прикрыл

отряд миномётным ударом.
 

Но таяли силы, как воск,

измотанной ангельской роты

под натиском внутренних войск,

понуро бредущих с работы.
 

И мы вознеслись и ушли,

растаяли в гаснущем небе.

Внизу фонарей патрули

в Ульянке, Гражданке, Энтеббе.
 

И тлеет полночи потом

прощальной полоской заката

подорванный нами понтон

на отмели подле Кронштадта.
 

 

/Упоминаемые в тексте имена - см. в статье "Тулупы мы" в 1-м томе антологии - ККК/

 

ВАЛЕРИК
 

                            Иль башку с широких плеч

                            У татарина отсечь.
 

                                                А.С.Пушкин
 

Вот ручка, не пишет, холера,
хоть голая баба на ней.
С приветом, братишка Валера,
ну, как там - даёшь трудодней?
Пока нас держали в Кабуле,
считай до конца января,
ребята на город тянули,
а я так считаю, что зря.
Конечно, чечмеки, мечети,
кино подходящего нет,
стоят, как надрочены, эти...
ну, как их... минет, не минет...
трясутся на них "муэдзины"
не хуже твоих мандавох...
Зато шашлыки, магазины -
ну, нет, городишко не плох.
Отличные, кстати, базары.
Мы как с отделённым пойдём,
возьмём у барыги водяры
и блок сигарет с верблюдом;
и как они тянутся, тёзка,
кури хоть полпачки подряд.
Но тут началась переброска
дивизии нашей в Герат.
И надо же как не поперло -
с какой-то берданки, с говна,
водителю Эдику в горло
чечмек лупанул - и хана.
Машина крутнулась направо,
я влево подался, в кювет,
а тут косорылых орава,
втащили в кусты - и привет.
Фуражку, фуфайку забрали.
Ну, думаю, точка. Отжил.
Когда с меня кожу сдирали,
я сильно сначала блажил.
Ну, как там папаня и мама?
Пора. Отделённый кричит.
Отрубленный голос имама
из красного уха торчит.
 

/1980/
 

 

 

 

1979-76
 

 

ИЗ КНИГИ "ПАМЯТИ ВОДКИ"
 

 

* * *

 

                            Памяти Ю.Р.
 

Он говорил: А это базилик.

И с грядки на английскую тарелку -

румяную редиску, лука стрелку.

И пёс вихлялся, вывалив язык.

Он по-простому звал меня Алёха.

"Давай еще. По-русски. Под пейзаж."

Нам стало хорошо. Нам стало плохо.

Залив был Финский. Это значит наш.
 

О родина с великой буквы Р,

вернее, С, вернее ъ несносный,

бессменный воздух наш орденоносный

и почва - инвалид и кавалер.

Простые имена - Упырь, Редедя,
         3

союз чека, быка и мужика,
         ц

лес имени товарища Медведя,

луг имени товарища Жука.
 

В Сибири ястреб уронил слезу.

В Москве взошла на кафедру былинка.

Ругнулись сверху, пукнули внизу.

Задребезжал фарфор и вышел Глинка.

Конь-Пушкин, закусивший удила,

сей китоврас, восславивший свободу.

Давали воблу.- тысяча народу.

Давали "Сильву". Дуська не дала.
 

И родина пошла в тартарары.

Теперь там холод, грязь и комары.

Пёс умер, да и друг уже не тот.

В дом кто-то новый въехал торопливо.

И ничего, конечно, не растёт

на грядке возле бывшего залива.
 

 

 

 

 

 

1937-1947-1977
 

На даче спят. В саду до пят

закутанный в лихую бурку

старик-грузин, присев на чурку,

палит грузинский самосад.

Он недоволен. Он объят

тоской. Вот он растил дочурку,

а с ней теперь евреи спят.
 

                 .

Плакат с улыбкой Мамлакат.
 

И Бессарабии ломоть,
и жидкой Балтики супешник
его прокуренный зубешник
всё, всё сумел перемолоть.
Не досчитаться дядь и тёть.
В могиле враг. Дрожит приспешник.
Есть пьеса - "Таня". Книга - "Соть".
 

                 .

Господь, Ты создал эту плоть.
 

Жить стало лучше. Веселей.
Ура. СССР на стройке.
Уже отзаседали тройки.
И ничего, что ты еврей.
Суворовцев, что снегирей.
Есть масло, хлеб, икра, настойки.
"Возьми с собою сто рублей."
 

                 .

И по такой грущу по ней.
 

"Под одеяло рук не прячь,

и вырастешь таким, как Хомич.

Не пизди у мамаши мелочь.

Не плачь от мелких неудач."

"Ты все концы в войну не прячь."

/"Да и была ли, Ерофеич?"

"Небось приснилась, Спотыкач."/
 

                 .

Мой дедушка - военный врач.
 

Воспоминаньем озарюсь.

Забудусь так, что не опомнюсь.

Мне хочется домой - в огромность

квартиры, наводящей грусть.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

От садов потянуло сиренью,

обстановка еще не ясна,

но пора сообщать населенью,

что весна наступила.

Весна...
 

Как под стиснутым лбом Пастернака,

под насупленным небом зимы

в ожидании важного знака

девять месяцев прожили мы.
 

Но, увы, ни намека, ни звука

разыскать не сумели врачи

сквозь волшебный прибор Левенгука,

помещенный над каплей мочи.
 

Просинела слегка атмосфера,

и дарит нам минутный кайф

another dream about there

contaminating our life.
 

 

 

 

 

 

ПАМЯТИ ПСКОВА
 

Когда они ввели налог на воздух

и начались в стране процессы йогов,

умеющих задерживать дыхание

с намерением расстроить госбюджет,

я, в должности инспектора налогов

натрясшийся на газиках совхозных

/в ведомостях блокноты со стихами/,

торчал в райцентре, где меня уж нет.
 

Была суббота. Город был в крестьянах.

Прошелся дождик и куда-то вышел.

Давали пиво в первом гастрономе,

и я сказал адье ведомостям.

Я отстоял своё и тоже выпил,

не то чтобы особо экономя,

но вообще немного было пьяных:

росли грибы с глазами там и сям.
 

Вооружившись бубликом и Фетом,
я сел на скате у Гремячей башни.
Река между Успеньем и Зачатьем
несла свои дрожащие огни.
Иной ко мне подсаживался бражник,
но, зная отвращение к поэтам
в моем народе, что я мог сказать им.
И я им говорил: "А ну дыхни."
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Что день - то повышается накал

смущения, смятения, тревоги.

Вот нынче утром зайчик прискакал

и, серенький, уселся на пороге.
 

Он всматривался в глубину жилья

не косо, а скорее косоглазо,

и наползала, сердце тяжеля,

какая-то неясная зараза.
 

Куда другой его уставлен глаз?

Какие там опасности и беды?

Какие козни поджидают нас -

враги? врачи? литературоведы?
 

Какие мне замаливать грехи?

Кому писать? Откуда ждать ответа?

Я что-то расписался, а стихи -

вот самая недобрая примета.
 

 

 

 

 

 

МЕСТОИМЕНИЯ
 

Предательство, которое в крови,

предать себя, предать свой глаз и палец,

предательство распутников и пьяниц,

но от иного Боже сохрани.
 

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.

Душа живёт под форточкой отдельно.

Под нами не обычная постель, но

тухляк-тюфяк, больничный перегной.
 

Чем я, больной, так неприятен мне,

так это тем, что он такой неряха:

на морде пятна супа, пятна страха

и пятна чёрт чего на простыне.
 

Ещё толчками что-то в нас течет,

когда лежим с озябшими ногами,

и всё, что мы за жизнь свою налгали,

теперь нам предъявляет длинный счёт.
 

Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, как ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.
 

 

 

 

 

 

1974
 

Знаешь ты, из чего состоит

отсырелый пейзаж Писарро,

так бери же скорее перо,

опиши нам, каков этот вид

штукатурки в потеках дождя,

в электричестве тусклом окно,

расплывающееся пятно

на холстинном портрете вождя,

этот мокрый снежок, что сечёт

слово СЛАВА о левом плече

и соседнее слово ПОЧЕТ

с завалившейся буквою Ч.

Эта морось еще не метель,

но стучится с утра дотемна

в золотую фольгу, в канитель,

в сероватую вату окна.

Так бери же скорее перо,

сам не зная, куда ты пойдешь,

отступая от пасти метро

к мельтешению шин и подошв.
-

Ошалев от трамвайных звонков,

воробей поучает птенца:

"Десять лет до скончанья веков.

Ты родился в начале конца."
-

В кабинете Большого Хамла

поднимаются волны тепла,

и закрыто окно от дождя

трехметровой прической вождя.                 /Ср. у Морева - ККК/
Над чайком восходит парок.

Он читает в газете урок.

И гугнивый вождя говорок

телепается между строк.

Но владельцу роскошных палат

невдомек, что уж сутки подряд

дожидался Инфаркт в проходной.

"Нет приема, тебе говорят."

"Ничего, я зайду в выходной."
-

Коль до трещинки грязной знаком

штукатурный пейзаж Утрилло,

так бери же скорей помело,

облети этот город кругом.

Под тобою на мокрых путях

поезда, и блестит диабаз,

и старухи в очередях

выжидают последний припас,

перед тем как удариться ниц

в сероватую вату больниц.

Воробей где-то рядом поёт,

слету какает птенчик на Ч,

и следит твой прощальный полет

слово СЛАВА о левом плече.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Прошла суббота, даже не напился;

вот воскресенье, сыро, то да сё;

в окошке дрозд к отростку прицепился;

то дождь, то свет; но я им не Басё.

Провал, провал. Играют вяло капли,

фальшивит дрозд, пережимает свет,

как будто бы в России на спектакле

в провинции, где даже пива нет.

Приплёлся друг, потом пришли другие.

И про себя бормочешь: Боже мой,

так тянутся уроки ностальгии,

что даже и не хочется домой,

туда, где дождь надсадный и наждачный,

в ту даль, где до скончания веков

запачканный, продрогший поезд дачный

куда-то тащит спящих грибников.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я сна не торопил, он сразу состоялся,

и стали сниться сны, тасуясь так и сяк,

и мир из этих снов прекрасный составлялся,

и в этом мире снов я шлялся как дурак.
 

Я мёртвым говорил взволнованные речи,

я тех, кого здесь нет, хватал за рукава,

и пафос алкаша с настырностью предтечи

буровились во мне, и я качал права.
 

И отменил я "нет" и упразднил "далече",

и сам себя до слёз растрогал, как в кино.

С отвагой алкаша, с усилием предтечи

проснулся. Серый свет дневной глядит в окно.
 

Я серый свет дневной. Гляжу в окно: герани,

два хилых стула, сны - второй и третий сорт,

подобие стола /из канцелярской дряни/,

на коем вижу не-гативный натюрморт:
 

недопитый стакан, невыключенная лампа,

счёт неоплаченный за телефон и не-

надписанный конверт без марки и без штампа.

Фон: некий человек ничком на простыне.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Шаг вперёд. Два назад. Шаг вперёд.

Пел цыган. Абрамович пиликал.

И, тоскуя под них, горемыкал,

заливал ретивое народ

/переживший монгольское иго,

пятилетки, падение ера,

сербской грамоты чуждый навал;

где-то польская зрела интрига

и под звуки па-де-патинера

Меттерних против нас танцевал;

под асфальтом всё те же ухабы;

Пушкин даром пропал, из-за бабы;

Достоевский бормочет: бобок;

Сталин был нехороший, он в ссылке

не делил с корешами посылки

и один персонально убёг/.

Что пропало, того не вернуть.

Сашка, пой! Надрывайся, Абрашка!

У кого тут осталась рубашка?

Не пропить, так хоть ворот рвануть.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

                            Памяти B.C.
 

"Понимаю - ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю," - говорил мне поэт.
"Эти дождички, эти берёзы,
эти охи по части могил," -
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И ещё он сказал, распаляясь:
"Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
Достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актерскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда - страна негодяев:
и клозета приличного нет," -
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно в даль, в то заречье,
где архангел с трубой погибал.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

И жизнь положивши за други своя,

наш князь воротился на круги своя,

и се продолжает, как бе и досель,

крутиться его карусель.
 

Он мученическу кончину приях.

Дружинники скачут на синих конях.

И красные жены хохочут в санях.

И дети на жёлтых слонах.
 

Стреляют стрельцы. Их пищали пищат.

И скрипки скрипят. И трещотки трещат.

Князь длинные крылья скрещает оплечь.

Внемлите же княжеску речь.
 

Аз бех на земли и на небе я бе,

где ангел трубу прижимает к губе,

и всё о твоей там известно судьбе,

что неинтересно тебе.
 

И понял аз грешный, что право живёт

лишь тот, кто за другы положит живот,

живот же глаголемый брюхо сиречь,

чего же нам брюхо стеречь.
 

А жизнь это, братие, узкая зга,

и се ты глядишь на улыбку врага,

меж тем как уж кровью червонишь снега,

в снега оседая, в снега.
 

Внимайте же князю, сый рекл: это - зга.

И кто-то трубит. И визжит мелюзга.

Алеет морозными розами шаль.

И-эх, ничего-то не жаль.
 

 

 

 

 

 

НОЧЬ
 

Хамоватая самка Прохора

мне садилась задом на грудь,

и внутри что-то ухало, охало,

копошилось, скулило чуть-чуть.

Словно все мои Жучки и Шарики

разбежались, поджав хвосты,

и зудели в крови кошмарики,

над устами тряслись кусты.

Трепетала моя околица,

зарастала моя колея,

что ведет туда, где колотится

опустелая церковь моя.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

В похабном слове нет вреда,

а коли есть - терпи, бумага.

По-русски часто смерть - пизда.
 

/Влагалище - и вход и влага,

край моря, Невская губа,

то устье узкое, в котором

басит прощальная труба,

пестрят флажковым семафором;

и точно - не за край земли,

в дыру, в нору, в прореху мира

навек уходят корабли,

покачивая кормила;

назад не ждут их никогда,

рукой махнуло пароходство;

в туннель вползают поезда;

вбирает луч в себя звезда./
 

Нет, смерть, конечно, не пизда,

но удивительное сходство!
 

 

 

 

 

 

КАНТАТА "VAGINA DENTATA"

             /два хора/
 

   1. Ночью воздух сырой и плотный

       напирает на дверь и окно.
 

   2. Не ходи туда. Там темно.

       Там живет пиздодуй болотный.
 

1-2. Скоро гости придут за нами,

       отведут на советский плац.

       Скрип флагштока и клац, клац, клац -

       в самом центре пизда с зубами.
 

   1. И товарищ палач Бородулин,

       в сером мантеле, с фонарем,

       нам навесит таких пиздюлин,

       что мы сразу умрем.
 

   2. Глянь: душа твоя, сучка-капризник,

       запорхала по темным местам,
       как по порховским темным кустам

       предвечерняя птичка пиздрик.
 

 

 

 

 

 

ЦИТАТНИК
 

                    "Покойник из царского дома бежал!"

 

                                            Н.А.Заболоцкий
 

Как ныне прощается с телом душа.
Проститься, знать, время настало.
Она - еще, право, куда хороша.
Оно - пожило и устало.
"Прощай, мой товарищ, мой верный, нога,
проститься настало нам время.
И ты, ненадежный, но добрый слуга,
что сеял зазря свое семя.
И ты, мой язык, неразумный хазар,
умолкни навеки, окончен базар."
..............................................

У князя испуганно ходит кадык.

Волхвы не боятся могучих владык,

и дар им не нужен. Они молодцы.

Их отроки-други ведут под уздцы.
..............................................

Князь Игорь-и-Ольга на холме сидят.

Дружина у брега пирует.

И конского черепа жалящий взгляд

у вечности что-то ворует.
 

 

 

 

 

 

ПАМЯТИ ЛИТВЫ /вальс/
 

Дом из тумана, как дом из самана.

Домик писателя Томаса Манна,

добрый, должно быть, был бурш.

Долголь приладить колеса к турусам -

в гости за речку к повымершим прусам

правит повымерший курш.
 

Лиф поправляет лениво рыбачка.

Shit'с на песке оставляет собачка.

Мне наплевать, хоть бы хны.

Видно в горячую кровь Авраама

влита холодная лимфа саама,

студень угрюмой чухны.
 

И на лице забывая ухмылку,

ясно так вижу Казиса и Милду

в сонме Данут и Бирут.

Знаете, то, что нам кажется раем,

мы, выясняется, не выбираем,

нас на цугундер берут.
 

Вымерли гунны, латиняне, тюрки.

В Риме руины. В Нью-Йорке окурки.

Бродский себе на уме.

Как не повымереть. Кто не повымер.

"Умер" зудит, обезумев, как immer,

в долгой зевоте jamais.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Я похмельем за вихры оттаскан.

Не поднять свинцовой головы.

В грязноватом поезде татарском

подъезжаю к городу Москвы.

Под ногами глина чавк да чавк.

Вывески читаю: главк да главк.

Иностранец, уплативший трёшку,

силится раскупорить матрешку.

В чайке едет вождь, скользя по ближним

взглядом приблизительно булыжным,

/он лицом похож на радиатор

чайки/. Нежно гладит гладиатор

/Главк/, как кошку, мелкую бутылку,

благодать сулящую затылку.
..............................................

Я пойду в харчевню Арарат.

Там полно галдящих и курящих.

Там вино, чеснок, бараний хрящик

по душам со мной поговорят.
 

 

 

 

 

 

ОТЪЕЗД
 

и как будто легко я по трапу бежал,
в то же самое время я как будто лежал
неподвижен и счастлив всерьёз,
удивляясь, что лица склонённых опухли от слёз
 

и тогда вдруг что-то мелькнуло в помертвелой моей голове,

я пальцами сделал латинское V

/а по-русски, состроил рога/

Помолитесь за меня, дурака
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Под стрехою на самом верху
непонятно написано ХУ.
Тот, кто этот девиз написал,
тот дерзнул угрожать небесам.
Сокрушил, словно крепость врагов,
ветхий храм наших дряхлых богов.
У небес для забытых людей
он исхитил, второй Прометей,
не огонь, голубой огонек -
телевизоры в избах зажег.
Он презрел и опасность и боль.
Его печень клюет алкоголь,
принимающий облик орла,
но упрямо он пьет из горла,
к дому лестницу тащит опять,
чтобы надпись свою дописать.
Нашей грамоты крепкий знаток,
он поставит лихой завиток
над союзною буквою И,
завершая усилья свои.
Не берет его русский мороз,
не берет ни склероз, ни цирроз,
ни тоска, ни инфаркт, ни инсульт,
он продолжит фаллический культ,
воплотится в татарском словце
с поросячьим хвостом на конце.
 

 

 

 

 

 

Из музыкальной школы звук гобоя дрожал, и лес в ответ дрожал нагой. Я наступил на что-то голубое. Я ощутил бумагу под ногой. Откуда здесь родимой школы ветошь, далекая как детство и Москва? Цена 12 коп., и марка "Светоч", таблица умноженья, 2x2...


 

 

 

 

 

ВЫПИСКИ ИЗ РУССКОЙ ПОЭЗИИ
 

Кн. Шаховской-Харя
 

вечно в опале у государя.
Полжизни - то в Устюге, то в Тобольске.
Видимо, знал по-польски.
Единственный друг - дьяк
Васильев Третьяк.
 

 

Полоцкий Симеон
 

Сочинял Рифмологион.

Лучшие рифмы:

похотети - имети

молися - слезися

творити - быти
 

 

Евстратий
 

сочинял в виде рыбки.

Делал ошибки.
 

 

Козанский 2-й
 

При императоре-преобразователе Петре

ввёл в России употребление тире /-/

и яблочного пюре.

Умер, тоскуя о вырванной ноздре.
 

 

Кантемир /Молдавия/
 

Латынь! утратив гордые черты,

пристойный вид и строгую осанку,

в неряшливую обратясь славянку,

полуцыганкой - вот чем стала ты.

Не лебедь дивная, а глупая гусыня,

аморе петь забыв, бормочешь пыня.
 

Откидывает с винной кружки крышку,

макает пальцами в баранье сало хлеб,

лелеет долгожданную отрыжку,

бабёнку загоняет в скотий хлев.

И пробирает скользкий ходунок

нечёсаную хамку между ног.
 

 

Андрей Белобоцкий
 

Ах, червячки. Ах, бабочки в траве.
Кудрявые утесы. Водоносы...
Все те, кто знали грамоте в Москве,
писали только вирши да доносы.
 

Его же столь лелеемый диплом,

полученный в стенах Вальядолида,

для них был точно горькая обида -

ну как тут не прослыть еретиком.
 

Но тут они хватили через край.

Он получает повышенье в чине.

Но тут подводит знание латыни

и он командируется в Китай
 

в состав посольства /видимо, Москва

беседует с Пекином на вульгате/...

Запас вина иссяк до Рождества,

но пристрастился к опиуму кстати.
 

Китайский Рим. Патриции в шелку

в поляке презирают московита.

Посол лютует. Интригует свита.

И надо быть все время начеку.
 

О Матерь Божия, куда я занесен.
Невольно появляются сомненья
в реальности. "La vida es sueno."
"Жизнь это сон". Как дальше? "Это сон..."
 

От диорреи бел, как молоко,
средь желтых уток белая ворона,
пан Анджей тщится вспомнить Кальдерона.
Испанский забывается легко.
 

 

Кантемир /Петербург/
 

Не натопить холодного дворца.

Имея харю назамен лица,

дурак-лакей шагает, точно цапля,

жемчужна на носу повисла капля.

В покоях вонь: то кухня, то сортир.

Ах, невозможно не писать сатир.
 

 

Петров
 

На пегоньком Пегасике верхом

как сладко иамбическим стихом

скакать, потом на землю соскочить,

с поклоном свиток Государыне вручить.
 

        О Государыня, кротка твоя улыбка,

        полнощные полмира озарив,

        волшебное, подобное как рыбка

        зашито в твой атласный лиф.
 

Но Государыня изволила издрать.
Ну что ж, поэт, последний рубь истрать.
Рви волосы на пыльном парике
среди профессоров в дешевом кабаке.
 

        Одописание - опасная привычка,

        для русского певца нормальный ход.

        Живое и подобное как птичка

        за пазухой шинельных од.
 

 

Батюшков (Der Russische Waltzer)
 

Ты мне скажешь - на то и зима,

в декабре только так и бывает.

Но не так ли и сходят с ума,

забывают, себя убивают?
 

На стекле заполярный пейзаж,

балерин серебристые пачки.

Ах, не так ли и Батюшков наш

погружался в безумие спячки?
 

Бормотал, что мол что-то сгубил,

признавался, что в чем-то виновен.

А мороз между прочим дубил,

промораживал стены из бревен.
 

Замерзало дыханье в груди.

Толстый столб из трубы возносился.

Декоратор Гонзаго, гляди,

разошелся, старик, развозился.
 

С мутной каплей на красном носу

лез на лесенки, снизу елозил,

и такое устроил в лесу,

что и публику всю поморозил.
 

Кисеей занесенная ель.

Итальянские резкости хвои.

И кружатся, кружатся досель

в русских хлопьях Психеи и Хлои.
 

 

Пушкин
 

Собираясь в дальнюю дорожку,

жадно ел моченую морошку.

Торопился. Времени в обрез.

Лез по книгам. Рухнул. Не долез.

Книги - слишком шаткие ступени.

Что еще? За дверью слёзы, пени.

Полно плакать. Приведи детей.

Подведи их под благословенье.

Что еще? Одно стихотворенье.

Пара незаконченных статей.

Не отправленный в печатню нумер.

Письмецо, что не успел прочесть.
В общем, сделал правильно, что умер.

Все-таки, всего важнее честь.
 

 

 

 

 

 

Ну, вот и все. Я вспоминаю вчуже пустой осенний выморочный день; на берегу большой спокойной лужи, где желтая качалась дребедень, тетрадку, голубевшую уныло, с названьем недвусмысленным - "Тетрадь". Быть может, поднимать не нужно было, а может быть, не стоило терять.


 

 

 

 

1975-65
 

 

 

37
 

Я вышел на Аничков мост,
увидел лошадиный хвост
и человечий зад;
промеж чугунных ног - шалишь!
не признак мужества, а лишь
две складочки висят.
 

А тот, кто не жалея сил

/бедня-/ конягу холостил,

был сходства не лишен

с железным парнем из гб.

с чугунным пухом на губе,

хотя и нагишом.
 

Тут мимолетный катерок,

как милицейский ветерок,

промчался, изменя

Фонтанки мутное стекло.

Я понял: время истекло.

Буквально - из меня.
 

Я обезвременен, я пуст,

я слышу оболочки хруст,

сполна я порастряс

свои утра и вечера,

их заменить пришла пора

квадратами пространств.
 

Ступенек столь короткий ряд,
на коих, нет, не говорят
последние слова.
/И в этом смысле самолет
напоминает эшафот./
Куда направлен твой полет,
шальная голова?
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Ну, слава Богу, есть что пить и есть.

Теперь твой зад обтянет синий деним.

Вот мы теперь послушаем, оценим,

вот мы теперь посмотрим, кто ты есть.

Да ладно, что там! Душу заголи,

купи автомашину жигули,

построй себе усы и бакенбарды,

настрой гитару, запишися в барды,

и пальцами по струнам шмяк да шмяк,

как бы снимая с жирной свечки копоть,

при этом не забудь ногою топать,

обутой в крепкий импортный башмак.
 

Но что же ты, владелец бакенбард,

ползешь со стула, как петух с насеста,

за грудь хватаясь? Там ведь нету сердца,

а боль - так это лопнул миокард.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Умер проклятый грузинский тиран.

То-то вздохнули свободно грузины.

Сколько угля, чугуна и резины

он им вставлял в производственный план.
 

План перевыполнен. Умер зараза.

Тихо скончался во сне.

Плавают крупные звёзды Кавказа

в красном густом кахетинском вине.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Нельзя сказать, что слишком желчен,

но и отнюдь не добр, увы,

он говорил:
                  - Я знаю женщин.

Они примерно таковы.

Лицо у них довольно гладко.

Наощупь мягко, а не жёстко.

Повыше, здесь, двойная складка,

зато пониже нет отростка.

Нередко в результате чисто

психологической ошибки

у них из глаз секрет сочится

солоноватый, но не липкий.
 

 

 

 

 

 

La pornographie naive
 

Как-будто черепаха

сидит в пещере паха.
 

Вытягивает шею,

завидевши траншею.
 

Во глубину стремится,

пока не заструится
 

в ответ на это рвенье

как-будто наслажденье.
 

Тогда мгновенно никнет

и вновь сидит, не пикнет,
 

высиживает яйца
и сам себя стесняется.
 

 

 

 

 

 

МЕТРО
 

Голубой недромадер

метит новую программу.

Что еще, какую драму

нам покажет драмодел,

приютивший под землей

сонмы пышных декораций?

Где тут Гамлет, где Гораций?

Лишь случайный разговор

под колесный перебор:
 

- Не при, слон.

/- Куда прёшь?/
- Яться.
 

 

 

 

 

 

* * *

 

Петренко вскочил в половине восьмого.

Неясен был сон и кошмарен к тому ж.

Петренко сказал непечатное слово,

включив над собою мучительный душ.
 

Пока пригорала и булькала каша,

Петренко будил своих сына и дочь.

Вставали в кроватках Витюша и Даша.

За окнами медленно таяла ночь.
 

Текла по кастрюльке горелая пенка,

и ложки скрипели, и после восьми,

жуя на ходу, одевался Петренко

и долго и нежно прощался с детьми.
 

И, пообещав им игрушки и сласти,

спешил на работу, оставив детей

во власти двух женщин, живущих во власти

дурных настроений и странных идей.
 

 

 


 

 

 

ЛЕВ В. ЛОСЕВ
/этюд в сторону русского языка/
 

        Любимым ругательством на биофаке, в бытность мою, было: "У, бельдюга живородящая!" /еще до появления и исчезновения оной рыбы в магазинах/. По-латыни эта невинная рыбка носит название Zoarcis Viviparus, но стала у бойких биологов ругательством, наряду с классическим: "У, стерлядь с Волги!".
        "Важен не смысл, а придание смыслу" - как сказал в единственном своем рассказе, "Индивидуальный подход", отставной гардемарин Соболев. Мы и придавали. Помимо моего геолого-биологического "загиба": "Арагонит твою прабабушку в базальную мембрану, спикула тебе в кутикулу, цикатрикула твою фолликулу!", где нет ни одного смысла неприличного - Коган подвердит, но "смысл такой прозрачный получается, что хоть святых вон выноси" - словами того же Соболева.
        Была у нас на биофаке "мама биолого-почвенного факультета" здоровая девушка Марина Долголенко. И жила она в Автово, это в самом-то конце 50-х. И вышла она с собачкой, при меховой шубке поздно вечером погулять. И подошли к ней трое. "Шубку-то, говорят, снимай!" Посмотрела она на них через плечо - "У, говорит, парассухие!" Опешили деятели. Шагов уже на 30 отошла, и только тогда, вслед ей - полилось. А надобно сказать, что "парасухие" и "псевдосухие" - это отряды вымерших крокодилов.
        Не то было с бабусей Галкиной-Федорук. Рассказывают, что будучи домработницей, вышла она замуж за профессора-лингвиста Федорука /как и жена писателя не то Гора, не то Фиша, скажем/. Заставил профессор девушку закончить ликбез и докторскую защитить. Читала, уже в старости, факультативный курс по 5-му тому Даля для филфаковцев. Идет, Божий одуванчик, по улице - на голову водопроводчику, из люка вылезающему, наступила. Тот - в мат-перемат бабку. Знал бы, на кого! Встала Галкина-Федорук, руки в боки уперла - и полчаса, без единого повтора - всеми мыслимыми и немыслимыми загибами поливала друга. Друг залез обратно в люк, крышкой накрылся и уж больше не вылез. Помимо чисто "академической" подготовки - у нее еще и практическая была, в бытность ее домработницей. Другие рассказывают это иначе: что, мол, прочла она ему целую лекцию - можно, мол, было - так сказать, а можно - и так, и с примерами. Один хрен, суть одна.
        Пишет же Леонид Ильич Брежнев /сугубая благодарность концептуалисту Толстому, моему другу, за книжечку/:
 

        "СТРОИТЕЛИ ВООБЩЕ НАРОД СПЕЦИФИЧЕСКИЙ: НА ИХ ПЛАНЕРКАХ ЗВУЧАЛИ, СЛУЧАЛОСЬ, СОВСЕМ НЕ ПАРЛАМЕНТСКИЕ ВЫРАЖЕНИЯ".
                                                /Л.И.Брежнев, "Возрождение", М., 1978/
 

        Брежнева надо цитировать капитальными летерами, поскольку классик.
 

        Едучи тут, надысь, щи с князем Никитой Дмитриевичем Лобановым-Ростовским у Илюхи Левина, сразили мы потомственного русского аристократа словом "пиздец", во всем многообразии его значений. Помнится, в 57-м году на картошке, орали мы хором, как ежевечернюю молитву: "Такому-то дню колхозной жизни - /хором/ - ПИИ-ИИИИЗДЕЦ!" Орали мужики, невинные же девы с биофака, жившие под чердаком, уверены были, что мы орем "ПРИВЕТ". Во всяком случае, моя первая супруга, Рива Ильинична Шендерова /еврейка, как и у Брежнева/. Которая по неграмотности и малоопытности принимала писсуар - за особое устройство для мытья рук. Впрочем, 5-я моя супруга, работая архитектором в ЛЕНПРОЕКТЕ, тоже отличилась, распланировав оный же писсуар - за углом, так что писать в него можно было только по кривой.
 

        Так вот Лосева учить всему этому не надо. Он сам все знает, будучи близким другом сразу и Бродского, и Уфлянда. А уж лучше этих двух - вряд ли кто русский язык знает и пользует.
        А навела меня на это размышление - невинная птичка "пиздрик" у Лосева. Я сразу же вспомнил, что в школе /пардон, английской/ невинную рыбку колюшку (Gasterosteus aculeatus Linne) мы называли премерзким словом "кобзда" /каковое название почему-то в "Словаре названий пресноводных рыб СССР", "Наука", Л-д, 1972 - сегодня от Камкина пришел, стихи буду концептуальные, "рыбные" писать - почему-то нет/. В то время, как плававшие в Фонтанке в преизобилии презервативы -мы называли "белорыбицей", вылавливали - и надували, за дороговизной и неимением воздушных шариков.
        А выражение "пиздодуй болотный"! Народ - он велик. Я все уговаривал художника шемякинской метафизической петербуржской школы, Толика Васильева, когда он еще не ушел в метафизику - изобразить мне выражение "Пиздой накрылся" - я так живо ему представлял: полукруглая земля там, на ней маленькие домики, людишки - а сверху нависает, волосатое и мокрое, как у Магрита - так и не изобразил.
        Или, как говорила бывая моя секретарша, поэтесса Наталья Лесниченко-Гум-Волохонская: "Самое вкусное - это от хуя ушки!" И доказывала действием.
        Только что перепечатывал я статью стыдливого Халифа - у него там "жопа" с точечками - так и оставил. Потерял я тут куда-то статью господина Седыха, в "Новом Русском Слове", где он застенчиво и с оговоркой - советскую прессу "дерьмом" называет, оговариваясь, что выражение это "не газетное". Отчего же? В юбилейном "аджубеевском" номере "Известий" /посвященном Хрущову/ читаем: "И пусть эта старая лиса Адэнауэр прочтет Ваше заявление и после прочтения ПОДРИЩЕТ немного" /выделено мною - ККК/, подписанное неким "Ленинградцем". Хрущову можно - а мне нельзя?
        К сведению историографов, биографов и прочих трупоедов, сообщаю: любимым выражением классика русской поэзии Анны Андреевны Ахматовой по поводу жидкого чаю было: "Это же не чай, это же писи сиротки Хаси!" /подтвердить могут Ирина и Анюта Пунины, а также бывая моя 4-я супруга/. Тетя Тотя же Изоргина, вдова академика Орбели и замдиректора Эрмитажа, говорила о своем сыне Мите: "Посмотрите на него! Это же - нос и хуй на палке!" Митя, полагаю, отличался худобой и носатостью. А лучший в Союзе специалист по Эдуарду Манэ, Анна Григорьевна Барская, из того же Эрмитажа, выражалась на научном заседании: "Это же говно!" "Что Вы говорите, Анна Григорьевна?!" "Ну, говно, я и говорю - говно!"
        Так чем же несчастные "пиздрик" и "пиздодуй" провинились? Ну, г-н Седых, полагаю, и читать эту книгу не будет, поскольку "мартышку к старости слабить глазами стало", да и в молодости - многому ли можно было научиться у Бунина - это ж не Куприн! Сообщаю, к слову, литературное ругательство /под планом, совместно с А.Б.Ивановым/: "Ебубунина".
        "Вагину же дентату" - я изобразил на одном из своих последних полотен-ассамбляжей, без посвящения Лосеву, поскольку выражение - народное.
 

        А в остальном о Лосеве - см. предисловие Иосифа Бродского в одном из последних номеров журнала "Эхо". У меня нету /полагаю, Ленка Коган читает/.
 

        Я стихи Лосева люблю. Почти как Уфлянда. Но там еще есть и второй...
 

        Стихи приводятся по авторскому сборнику "Памяти водки" /"в порядке, обратном хронологическому"/.
 

 

Под завязку /8 мая 86/: В изданном САМИМ Лосевым сборнике "Чудесный десант" в изд-ве "Эрмитаж" /Игорь Ефимов за так не печатает, а за деньги/ и благородно присланном мне - неприличных стихов нет, а неприличные слова - заменены точечками. Самоцензура, поскольку иной здесь нет. Профессорам здесь не возбраняется заниматься и жопничеством в открытую - так что непонятно. И "пиздрика" моего любимого - е сборнике нет. Хотя сборник хороший. Но машинописный, "Памяти водки" - был и есть лучше. Разбогатею - пиратски издам. И с иллюстрациями.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга