С Мишей Мейлахом мы подружились крепко где-то за год до моего отъезда. Не взирая на то, что ближними друзьями его были Найман и Бродский. Но и Женя Рейн. Вместе работали над собраниями Аронзона и Красовицкого, свел я их с Эрлем и дальше они уже работали напару, собирая обэриутов. Мейлах, приходя ко мне, обычно сразу становился на голову и в таком положении - я, как всегда, лежа, он - стоя на голове, вели познавательные беседы, чем немало шокировали публику. Жили мы рядом, он - на Марсовом, я на Бульваре, и частенько прогуливались друг к другу в гости. Висели у него в папенькиной профессорской квартире Виньковецкий и Кулаков, я их тогда не ценил, быв целиком под Михновым. А Миша был другом и Кулака, и Виньковецкого, и, как выяснилось здесь - Бориса Кердимуна, а мой придворный лекарь и астролог Володя

Танчук - преподавал Мейлаху санскрит. Мейлаха я подружил с Эрлем это считаю за подвиг, но через меня же, по моему, он познакомился с Гелькой Донским, который раскололся на продаже Мишиных тут-издатных книжек, и сел один Миша. Не помог и папа-профессор, и свои крупные публикации, а переписка с Набоковым - полагаю, только добавила. Мейлах жил, игнорируя сам факт существования советской власти - а этого она, как известно, не любит. Кроме того, отказался колоться на суде - поэтому сидит. Человек он обаятельный, мягкий и удивительно - в отличие от прочих ахматовских сироток - скромный. Стихи свои он мне малость читал, я одобрил и хотел в антологию, но Миша постеснялся. Тут я их тщетно вышибал и из сестры Мирры, и из Лившица-Лосева, но в антологию они давать - боялись. Напечатали зато - в антисоветской "Русской мысли", откуда, без зазрения совести, и беру публикацию. Там она предварялась пошлой статьей Лосева, ее я опускаю. А без стихов умницы, интеллектуала и моего друга Мейлаха - нельзя.

Публикую.
 

 

 

                   I

 

Последние дни в Ленинграде

Неслись будто огненный шквал.

Судьбою окликнутый сзади —

Я должен был выбрать — и пал.
 

Холодный напористый ветер

Врывался в пустующий дом,

Один бушевал на рассвете

И хлопал дверьми и окном.
 

И силы уже на исходе,

Сомненья отброшены прочь.

Начавшись еще при свободе,

Кончалась последняя ночь.

 

Застыла под призрачным паром

Нева, только в танце кружась

Какая-то странная пара

По Марсову полю неслась.
 

Но чем-то обычным казался

Мне этот безумный разбег.

Минуя рассвет, приближался

Уже не отъезд; а побег.

 

Прощание, проводы, нежность...

Пустует оставленный дом.

Прозрачной волной —
                                безнадежность,

И всё говорит об одном.
 

И сердце железное бьется

Воздушного корабля,

И меж облаков, как в колодце.

Призывно темнеет земля.

 

Внизу, под крылом самолета

Проносится черная твердь.

И я, вспоминая кого-то,

Лечу, как на казнь, — на смерть.
 

 

                     II
 

Казалось — понято. Казалось — пережито.
Казалось — принято. Но вот —
Карающим трезубцем восстает
Из омута вещей полузабытых
Твой грех. И памяти бурлит водоворот.
 

Всплывают вновь и вновь подробности, детали.

Начало и исход. Под барабанный бой

В который раз зовешь на суд неправый свой

Свою вину, свой грех. Но грех ли, но вина ли?

Пред Богом, или пред самим собой?
 

Не думай, что бесплодным приговором

Рассеиваешь ты смятение души.

Виновен или нет — она одна решит.

Но в эти дни — трава — и та с укором

Под неуверенной ногой твоей шуршит.
 

 

 

                     III

 

Я дошел до последних окраин,

До последних глухих пустырей,

Где гудок паровоза — хозяин

Полустанков, платформ, тополей.
 

Где под насыпью зябнут осины.

Запыленной листвой шевеля.

И смолой, и сырой древесиной

Пахнут сложенных шпал штабеля.
 

Почерневших сараев и будок.

Заколоченных складов ряды...

А за ними фабричные трубы

Извергают и копоть, и дым.
 

В отдаленье — поля и болото,

Где холодный и чистый ручей

Отливает сплошной позолотой

Пробивающих тучи лучей.
 

И над городом линии ливня

Нависают густой пеленой.

Только купол Исаакия видно

Возвышеньем сквозь дождь проливной.
 

Возвратись к своим детям, о Боже,

Под защиту свою призови!

В городах, на пустыни похожих.

Умирают они без любви.
 

Призови — Твою милость презревших

И отца, и ребенка, и мать.

Призови всех слепых и прозревших

И яви им Свою благодать.
 

Упадая в тоске на колени.

Простираясь в безмолвии ниц.

Я ловлю голоса откровений

В полыханьи далеких зарниц.
 

И в преддверье невиданной эры.

Как залог приближенья ее.

Я предвижу рождение веры.

Прославляющей имя Твое.
 

 

 

 

 

                * * *

 

Над городом нависла мгла.

Пустынный вихрь листья крутит.

И разбивается о прутья,

И пыль метет из-за угла.

И воздух влагой и теплом

И электричеством пронизан.

Он пролетает по карнизам

И дует в окна сквозняком.
Застыл, затих водоворот

Столицы, некогда кипучей.

И наступление ведет

По небу край тяжелой тучи.

По коридорам и дворам

Гуляет призрак разрушенья.
На сердце тяжело с утра
Всё в мире жаждет разрешенья.
Вид опустевших площадей
Всем весом тяжких капель первых

Гнетет предчувствием людей
И перенапрягает нервы.

Всё в городе подспудно ждет.

Безмолвствуя, дождаться силясь.

Пока молчание взорвет

Решительный внезапный кризис.

Пока ударит первый гром

Глухим раскатом где-то рядом

И зарядит густым дождем

Потом на две недели кряду.

Но очищенье стороной

Обходит пыльную столицу.

Над отдаленною страной

Блестят неверные зарницы.

Прорвав насильственный затор,

Там закипит вода живая.

Смывая накипь, пыль и сор

И наслоенья растворяя.
 

 

 

 

 

                 Тригорское
 

Те дни пронеслись растянувшейся стаей.

Но каждый был долог, и было нельзя

Из утра в рассвет перекинуть моста, и

За сутками сутки менялись, скользя.
 

Заканчивался затянувшийся завтрак

Далеко за полдень, а те вечера —

Далеко за полночь, без мысли о завтра.

Без ссылок на сроки, без дум о вчера.
 

Дневные прогулки, вразбивку и скопом.

По полю и парку, в глубоком снегу,

И серое небо двенадцатистопным

Давило на плечи на круглом лугу.
 

В подсвечниках Вульфа пылали огарки.

Глаза застилал синеватый туман.

И время казалось случайным подарком.

Который нам Божией милостью дан.
 

А ночью, призывно, то громче, то глуше

Шумели деревья, то вместе, то врозь.

И были пропитаны сирые души

Всей сыростью мокрого снега насквозь.
 

Под шумом дерев, вопреки вольнодумству

Из камня и глины не смевших создать

Подобие Бога, — иное безумство

Рождалось — невидимым звездам под стать.
 

 

МИХАИЛ МЕЙЛАХ

Ленинград

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга