Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 2Б. Анатолий Найман.

Анатолии Haйман был секретарем Ахматовой, я - секретарем Гнедич. Но даже это нас не сближает. В нормальных литературных условиях мы были бы с ним противниками. Его поэтическая структура глубоко чужда мне. Но стихи его люблю. Нравится и отталкивает его элегантность /в стихах/. Никогда не был с ним знаком, но принадлежим мы к одному поколению. Только это и связывает нас.
Лучше скажет о нем Миша Мейлах своим послесловием к книге Наймана "Роща" /1967 г./.

...мне лоб леденят сквозняки,

значит, где-то вдали разгоняется ветер просторный.

Поэзия Анатолия Наймана, до сих пор к сожалению неизвестная достаточно широкому кругу читателей, тем не менее таинственным образом уже оказывает влияние на поэтическую атмосферу эпохи. И появление этого сборника, - независимо от того, будет ли его судьба относительно благополучной (если через неопределенное время мы будем лишь угадывать его первоначальные очертания во все же долгожданном издании), или его постигнет более обычная участь (и автор - не читатель! - в конце концов получит книгу, успевшую стать более или менее ему ненужной), - надо без колебаний отнести к разряду важнейших событий. Можно уже сейчас предсказать круг тем, в связи с которыми о поэзии Наймана будут говорить и писать. Но вместо того сейчас мне хотелось бы лишь в нескольких словах коснуться единственной темы, которая, на разных уровнях преломлялась в его поэзии, определяет многие ее черты, делает ее наиболее современной прежде всего в том смысле, в каком вечное современно (и именно поэтому является знаменем времени), и наконец, рождает высочайший уровень этической напряженности. Попробуем определить эту тему как восстановление реальности, противопоставленной "общей жизни" и в этом смысле, - минуя несколько промежуточных звеньев - творение мира.
Тема эта точно определена лишь однажды, хотя и здесь в частном повороте - в последних строках "Начала посмертного письма"; но она пронизывает все творчество Наймана. Углубление ее происходит в различных направлениях - сквозь мотив разделения в себе ("чем дальше тем себе мы больше вчуже") и разделения подобия ("Двуединство"), но больше всего - через тему памяти, узнавания ("принадлежность точнейших примет") и изменения. Изменение всегда эсхатологично (изменение - конец - смерть - прощание) - самый лучший пример стихи "Памяти убитых в хорошее время"; и тот же взгляд - в стихотворении, которое позволю себе привести полностью:

Словно ветер дунул наконец-то,

и с небес посыпалась листва,

и лишась последнего соседства,

зачернели прутья естества.

И на этот клен не то осину

прямо выводила колея.

Как через плетеную корзину

я взглянул - и все увидел я.

То, что в книге до сих пор хранилось,

то, что обещалось, то, что снилось,

то, чем только жил я, - и вдали

холмик свежевырытой земли.

Восстановление реальности - экзистенциальный акт, который осуществляется "один на один" ("Стихи о море"), "скрыт от глаз посторонних", и не каждому предоставляется "право на вторжение"; акт абсолютно личный:

...но правдивей всего, тем не менее

станет собственность губ или рук.

или:

...но есть в возникновении злых вспышек

то, чем сейчас вот он и сам живет.

Необходимое условие его осуществления - отрицание определенности общего, ставшего ложью, - отсюда мотивы пустоты и незнания:

Но душа ни одним из чудес

остается ничуть не задета:

временами пустея и вновь

наполняясь, она пребывает

то в незнанье, ушла ли любовь,

то в незнанье, зима ль наступает.

Отсюда же и, в конечном счете, отрицание - в парадоксальной, а по сути, евангельской ситуации - свободы выбора - "... не научился жить ни средь людей ни сирым" или:

Огонь чуть тлеющий и нищенская снедь
ни быть, как все, мне не дают, ни умереть.

Тема христианства недаром появляется в "Подражании древним", написанном на мотив сходного парадокса Обилия "Neс sine te nec tecum vivere possum"; как недаром - тема нищеты и сиротства в только что приведенном примере, другие примеры -"сходство с сиротским приютом", "нищенской формы покрой, запустение в выцветших флагах" в стихотворении "Вдруг, средь ночи, в двух окнах подряд"; и "нищее изобилье" в "Пурге за окном" - знаменательнейший оксюморон, смысл которого - избыток в недостатке, богатство в бедности. Приведу также:

И спасибо и тьме и листве;

привокзальной бессмыслицы малость

в непристойно заснувшей Москве

в темноте - мне всего и осталось.

И наконец, все предпоследнее стихотворение книги ("От проклятий былому величью - тем, кто слушал их, стало светло").
Когда же поэт благославляет и благодарит судьбу в "Энума-Элиш", то судьба здесь уже Провидение, а не рок.
В "Сентябрьской поэме" та же тема сквозь призму ответственности за грех:

Да, свет все тот же - но по краю блеск.

И, не живя - но только вспоминая

случайные подробности тех мест,

ты узнаешь, что мчишься прочь от рая.

Когда ты был в блаженном забытьи,

ты думал ли, что встанут на колени

перед тобой все эти дни твои,

тогда приговоренные к забвенью.

Теперь узнай, как мучит тень греха:

в те дни Иосафатская долина

была пуста, недвижна и тиха

и золотом небес своих палима.

Поэма воссоздает Дантовскую ситуацию ("Я заблудился в можжевеловом лесу", а позже - "...на самой середине бытия"), однако метафизическое ее разрешение ("все вспомнится... все сбудется... все выживет...") - скорее частный случай. А в уже упоминавшемся "Подражании древним" мы находим строки, заставляющие вспомнить книгу Иова:

...нет причин кроме той что я родился...

"Общая жизнь" врывается в это стихотворение с певицей и ее гостем, как готова торжествовать в "Vita Nuova" ("издохла жизнь, пора выдумывать обман"). Она пуста, она не обладает убийственной силой:

...все время привычным, мелькнувшим узором

окрестности видеть -
на этом ходу

не выдержать самым железным рессорам.

"Общая жизнь", построенная на отношениях, смысл которых "поменьше любви" ("Начало посмертного письма") не дает возможности выйти за пределы этого общего же "я", - "а совести нет выхода наружу" ("Приятель"). И этический смысл этого конфликта - лишь следствие его религиозного смысла. Знаменательна концовка "Приятеля" - утверждение абсолютного значения земной жизни:

Беда не в том, что жизнь идет не так,

без пользы, недостойно, что давно

бессмысленно проходит время жизни,

а в том, что этот вечности кусок,
который ограничил нашу жизнь,
мы тратим, позабыв, что это - вечность.

Наконец, та же тема в совсем новом ракурсе - в великолепных терцинах на ветхозаветный сюжет: об оставленном Богом Сауле (Бог - последняя реальность).
Остановимся на этом. Я сознательно ограничил себя лишь одной темой поэзии Наймана, которая представляется мне главной, но и ее нет необходимости сейчас рассматривать дальше. Дело будущего - изучать ее подробнейшим образом, показать, что вся поэзия Наймана определяется ею. Впрочем обо всем остальном, как и об этом - "лучше сами сказали
стихи".

М. Мейлах

Я когда-то любил Наймана. Но это было давно и, возможно, неправда. Году в 62-м, когда мы с Гришкой-слепым составляли его первый сборничек "Павловск". Но так и недосоставили. Остался в рукописи, переписанной какими-то девочками, и строчками в памяти:

Я пробегаю через лес.
Через желтососновый. Через
белоцерковный холм небес.
Через рудолиловый вереск.
Еще через шагов пятьсот -
уже я в дюнах, валких тёлках,
и море капнет на песок /у Мейлаха: катит/
свои следы, как дождь на стеклах.
И в ближнем световом табло
колышутся с ленивой страстью
чернь серебра и серебро,
несчастие и тень несчастья.

Да, в том есть мертвая печаль,

когда река впадает в море,

когда вдруг тридевята даль

о пристань стукнется кормою.

Есть в том зеленая тоска,

что медным привкусом у желез

стал шар стеклянный поплавка

и всех сетей змеиный шелест.
..........................................

/Из СТИХОВ У САМОГО МОРЯ/

И: ПАВЛОВСК ОСЕНЬЮ

В окрестностях всё та же плавность,

и запах трав стоит как дым.

Всё тот же предо мною Павловск -

совсем один. И я - один.

Одни - таблички вдоль газона,

предупреждающие штраф.

Одна - глядит в меня ворона,

коленки к горлу подобрав.

........................................

... Летит над нами "Туполев",

прозрачнясь и озверенев.

С ее ноги слетает туфелек,

кокетничая перед ней.

Или: ДОЖДИ

... Как уехали - так и ждут,

это всем, и меня не минет.

Вниз по стеклам, дожди текут,

и стекло на карниз оплынет.

На карниз, на резьбу крыльца,
обнажатся в саду ступени,
заявляя, что нет лица
ни на ком, и одно терпенье -
у садящихся этих двух
на промокнувшую подводу...

Над Россией дожди идут

не пойму по какому году -

неизвестный какой-то набор,

все дожди идут, как солдаты,

на далекий, на тихий бой,

одинаковые - брат в брата.

Одинаковый их погон,

одинаковые шинели,

возле самых моих окон

одинаковые, запели: /У Мейлаха: одиноковое/
горько-горько да и смешно,

можно, можно, и выше, выше,

эта песня - незнамо что,

и поётся себя не слыша...
....................................

Помню и дальше, но нельзя цитировать "больше 90% стихотворения", как мне объяснил Нуссберг о правах копирайта. Это то, что я помню уже 20 лет, а интересно - знает ли Найман хоть одну мою строчку, я не говорю: "помнит"?

По требованию Виньковецкого - пришлось снять одну из фотографий Наймана /естественно, самую лучшую/, по требованию Наймана - снять все его тексты.
Осталось - предисловие Миши Мейлаха и мои "заметки на полях", впрочем, Найман периода пост-ахматовского /после 1962/ мне категорически чужд, если я и находил что-то в нем, то только - в раннем, вышецитируемом.

Поэтому, вместо стихов поэта Наймана - привожу его "автограф", а также - автографы Стаса Красовицкого и Еремина, которых он тоже сгоношил на неучастие в антологии, находясь к ним несравненно ближе, чем я /в Москве!/. Впрочем, Еремина и помимо приводимого в 1-ом томе - успешно печатает его друг Лившиц-Лосев в "Эхе", да и сам Еремин, если и возражает, то против "искажения" текстов в публикациях, а тексты его набирать - ох, как нелегко! Красовицкого, ПОЛНОГО /собранного Мейлахом и Эрлем/ я тоже когда-нибудь издам, невзирая на "запрещение", но уж Найманом заниматься -