Не хочется писать о бабах. О поэтессах в
особенности. Но без них никак. Их матерное отношение было единственным спасением
для поэтов, которых больше никуда не пускали. Это в их литобъединениях, а у кого
и в салонах, в 60-е годы можно было дышать. Объясняется ли это спецификой
женской натуры, или, как сказала Юлия Вознесенская, женщины не так-то легко
проституируются, но только, действительно, перечисленные в заголовке - ангелы,
по сравнению с мужскими членами Союза писателей. Не то, что бы они не писали
"паровозных" стихов, писали, и Анна Ахматова писала, а что-то все-таки у них, да
и у других поэтесс, не так это в лоб получается. И темы у них какие-то другие, у
Наденьки Поляковой - про то, как трамвай украли, чтоб девушку покатать, и
заключает она этакой моралью: "А ты подумай про себя, / Без ханжества, без
норова: / Когда крадут трамвай, любя, / Ведь это ж - очень здорово!" Интересно,
что на это скажут в трамвайно-троллейбусном управлении. Наташа Грудинина пошла и
того лучше - написала стихи про финского снайпера-кукушку, который положил две
роты советских солдат, но и убитый -не сдался.
"Почему не печатают?" - патетически восклицала она, а сама мне советовала:
"Костя, ну что тебе стоит написать парочку паровозных стихов? Ведь ты же
прекрасный поэт! А так не напечатают." Поясняю: "паровозные" стихи - это стихи,
которыми открывается сборник, и непременно про партию или про Ленина, или, на
худой конец, про комсомол и блокаду. Сама она паровозных стихов предпочитала не
писать. Про ручейки там, или про любовь, или про финского снайпера - другое
дело. Породила она, если можно так выразиться, ЛИТО "Нарвская Застава", где и
имел место нашумевший "Турнир поэтов", 14 февраля 1960 г. Читали там Кушнер,
Соснора, Горбовский, Бродский же вылез со стихами о еврейском кладбище, подменив
перед выступлением тексты и тем подведя Грудинину. Грудинина за это
возненавидела поэта Бродского и утверждала, что он не поэт. Однако это не
помешало ей выступить в защиту Бродского на процессе в 64-м году. Она и тогда
продолжала считать, что Бродский не поэт, но защищала его, как львица. Или как
мать. Это-то вот качество, вероятно, и определяет роль женщин в русской поэзии
нынешней трети века. Наденька Полякова пригрела в 60-м году меня, Молота,
Климова и Безменова /с его стихами о Кремлевских сортирах - и не донесла!/,
Голофаста, Маргу Фролову и даже Юпа. Это у нее мог появиться Эдик Клевер со
стихами:
... Я спрашивал у заросшего старикана:
"Папаша, Вы любите Блока?"
А он, из усов выбирая хлебные крохи,
Клялся, языком ворочая еле,
Что в войну здоровенные черные блохи
Какого-то денатуратчика Ваську в ихнем доме до смерти заели..."
А потом Эдик Клевер пропал. Но это уже не вина Наденьки
Поляковой. Из перечисленных сошли на нет все, за вычетом меня. По разным
причинам. А бывать в ЛИТО у Наденьки было приятно. Сама она ничему не учила,
поскольку ничего не знала, кроме хорея там и ямба, но не мешала учиться. В 60-м
же году я начал похаживать к Грудининой. У нее были Коля Рубцов, его друг Эдик
Шнейдерман /втроем мы составили "тройку"/, довольно талантливый Анатолий Домашев,
который потом перестал писать, трагическая фигура художника и поэта, гениального
дилетанта АлександраМорева /Пономарева/, была и
единственно мною уважаемая поэтесса Ирэна Сергеева. У Натальи все было
покрупнее, да и ЛИТО посолидней. И продержалось оно дольше. Я забыл упомянуть
бессменного секретаря ЛИТО, поэта и издателя Бориса Тайгина, но о нем будет
подробнее, в главе об издателях. Тайгин "пережил" и Грудинину, и Игоря
Михайлова, ученика Сельвинского, изгнанного по доносу библиотекарши, что он
читает стихи белоэмигранта Дон-Аминадо /Шполянского/. Пережил бы он и Нину
Королеву с ее курятником /Нина набрала со всего города поэтесс, один мужик был,
да и тот Беспалько/, но Нина не желала с ним жить. И все-таки, в начале 60-х,
ЛИТО "Нарвская" было чуть ли не единственным пристанищем. Потом Наденька
Полякова родила, и перестала заниматься "сиротками", Наталья же Грудинина устала
от бесконечных склок с Союзом по поводу своих поэтов. Успела она еще "породить"
Кривулина, Пазухина, Соколова на базе Дворца пионеров, но это последнее усилие
подточило ее силы, и в 70-е годы она уже не функционировала. Точнее,
функционировала, организовав при Союзе писателей вечера поэзии и музыки,
продолженные Ирочкой Маляровой, где появились уже поэты 70-х - Ширали,
Куприянов, Чейгин, Ханан, Юра Алексеев /о
них и их см. в 3-м томе/, но обстановка была уже не та, более академическая,
да и близость секретариата Союза тоже давала себя знать. Я предпочитал сидеть на
первом этаже, в кабаке, вечера же проводились на втором, в голубом зале бывшего
дворца Шереметьевых /боковой линии/. И это уже были не веселые свары и споры на
литобъединении, а так сказать, отчетные чтения. В зал набивались девочки
/особенно на Ширали - не меньше 200, хотя зал и вмещал-то -200/, поэтессы и приятели поэта. Потом Ирочка Малярова замешалась в
"Лепту", и вечера, кажется, прикрыли. Или поэты повывелись. Анну
Андреевну Ахматову никто из поэтов не называл "Аннушкой" /за вычетом, может
быть, Гумилева/, да она и не вела никаких ЛИТО, числясь по тем временам уже в
классиках. Выход на нее нашел, кажется, Женя Рейн, и поволок за собой Бродского,
Наймана и Бобышева. Найман потом стал ее секретарем, а Бродского она даже
печатно процитировала, взяв куда-то эпиграфом его строчку: "Вы напишете о нас
наискосок..." под инициалами "И.Б." Для посвященного понятно, что это Бродский.
Я к Ахматовой не ходил, поскольку приходился ей родственником /по четвертой
жене/. А остальные ходили, и Кушнер, кажется, тоже. На мой взгляд Ахматова
оказала весьма тлетворное влияние на современную молодую литературу, заразив ее
прогнившим акмеизмом. Симпатия к акмеизму понятна по нонешним временам: своего
рода, ностальгия по "серебряному веку". Футуристов же в Ленинграде не было,
поэтому ходили к Ахматовой. Татьяна
Григорьевна Гнедич, правнучка того самого "Крив был Гнедич-поэт", тоже по
наследству занималась переводами. В камере. Получив десятку, наизусть перевела
байроновского "Дон-Жуана". По выходе был напечатан, и Татьяна Григорьевна стала
классиком. Но слава ее не испортила. Ее Царскосельское ЛИТО, а до этого школа
переводчиков, дали следующие имена: из переводчиков - Г.Усову, Бетаки, Бена,
Щербакова, из поэтов - Куприянова, Алексеева, да и меня тоже. Я сначала был
вроде переводчиком /меня Васька Бетаки затащил Байрона переводить/, а потом
секретарем Татьяны Григорьевны. Секретарем я не работал и даже денег не получал,
а просто тетка Танька прикрыла меня своим широким именем от обвинения в
тунеядстве, чтоб не загремел я вслед за Бродским. Но общение с ней давало больше
дюжины королев от поэзии. Татьяна Григорьевна знала все европейские языки, была
удивительно добра и никогда не давила на психику. С ней можно было ругаться /что
я и делал, в хлам/, шутить, и единственно чего она боялась - разговоров о
политике. Последние годы она болела, была слаба и так и умерла, не напечатав
своего сборника стихотворений. Любила она писать классическим стилем, но Джордж
Байрон научил ее хулиганить. Написала такую автоэпиграмму /помню не целиком/:
Ах, эта Гнедич! До чего упряма!
...........................................
Одесских "бэ" - ну и сказала б прямо! -
Она зовет "толпой паросских дев".
Эх, Татьяна Григорьевна! Как она хотела увидеть свою книжку.
"Константин Константинович, - говорила она,- ну если хоть половина, хоть две
трети там будет того, что я хочу, ведь можно ж ради этого поступиться?" На что я
ей разъяснял, что читатель, увидев имя Гнедич на обложке и советскую трехомудию
внутри, скажет: "Ну чего этой старой бэ было нужно? Денег?", и будет прав.
Татьяна Григорьевна соглашалась, и все же ей так хотелось увидеть СВОЮ книжку! Я
обещал ей, в случае ее смерти, напечатать на западе. Но этой книжки у меня нет.
Она боялась до последних дней, лагерь не выходил из нее. И она НИКОГДА не была в
Англии, она, переводчица Джорджа Гордона Ноэля, как ее талантливейшая ученица,
Галина Усова -никогда не была в Австралии, переведя всех австралийских поэтов -
об этом даже Гранин писал! Так и умерла тетка Танька, самое доброе существо. А
она пригрела и Юлию Вознесенскую, "мать ленинградских поэтов", которая сейчас за
это сидит. Но Юлию уже не сломаешь, как сломали Татьяну Григорьевну Гнедич.
На этом я
заканчиваю очерк или - не знаю - статью, главку о ленинградских матерях поэзии.
Если бы не они - тускло было бы в Ленинграде. Все-таки женщины в поэзии могут
что-нибудь сотворить! И тому пример - выше.
Ахматовцы: Найман, Эра Найман, Рейн, кто-то /не знаю/, лежит
Бродский. Фото ок. 1960. Архив Я. Виньковецкого.
АХМАТОВСКИЕ СИРОТЫ
Анне Ахматовой
Еще подыщем трёх, и всемером,
диспетчера выцеливая в прорезь,
угоним в Вашу честь электропоезд,
нагруженный печатным серебром.
О, как Вы губы стронете в ответ,
прилаживаясь, будто для свирели -
такой от них исходит мирный свет,
что делаются мальчики смиренны.
Или [....] корзиной роз
роскошно отягчая мотороллер,
у Вашего крыльца закончить кросс
и вскрикнуть дивным голосом Тироля:
"Бог - это Бах, а царь под ним - Моцарт,
а Вам улыбкой ангельской мерцать!"
Вы, слыша это дерзкое "vous aim",
семь раз благопротивное - "love you",
ответите: "О, да!", чтобы затем
сказать: "Я всех вас, милые, люблю."
И словно бы [..............] гром,
и словно этих роз усемиренье,
и просится [........] стихотворенье
с упоминаньем каждого добром.
Дм.Бобышев
А.А.Ахматовой
Какие дети любят Вас!
Какие Вам цветы сияют!
Вы их держите про запас -
Приберегу под старость я их.
Старинные наступят дни,
Пора каникулов внезапных,
С собою принесут они -
Одни - молочных десен запах,
Другие - голоса старух,
Как взмахи траурные крыльев...
Прервет их в двери громкий стук
Звук времени скачков кобыльих.
Ан.Найман
Евгений Рейн, который и ввел всю эту гопу к Ахматовой, стихов
ей не посвящал. Во всяком случае, не в таком количестве. Открываю первую
попавшуюся подборку Бродского /в "Эхе", №1/ - посвящение "А.А.А." Эта четверка,
вернее, тройка - Рейн тут ни при чем, и создали легенду об "ахматовской школе".
По приведенным выше на память текстам - это просто передер - то с "молочных
десен" /они же -"припухлые железы"/Мандельштама, то просто набор ахматовской "эстетизированной"
лексики. Так у нас и повелось - говорят языком Зощенко, а пишут - языком
Ахматовой. Москву это не затронуло. Там бытовала "пастернакипь" /определение
Сельвинского/. В Петербурге же, наряду с Ахматовой - "мандельштамп" /он же/.
Этого не избежал и Бродский, и это очень нравится западным литературоведам - о
роли акмеизма в современной /для проф.Иваска это 20-е годы/ поэзии - уже
писано-переписано. И тут, конечно, подойдут "Ахматовские сироты". Влияние
Красовицкого, Еремина, даже Уфлянда - полностью игнорируется. Но спросите
Бродского - кто его учитель, и он, ежели не согрешит, ответит: Уфлянд и Рейн. Не
обойдет и Красовицкого и Чудакова, ибо, если рассматривать позднейшие тексты
Бродского - то тут-то и всплывают эти имена, наряду с поэзией Запада /поляки,
Донн, Блейк, Элиот - да сам Иосиф лучше знает, кто именно/, Ахматова же - просто
красивая легенда. Безусловно, что за вычетом этой группы, никто из поэтов об
Ахматовой всерьез и не думал - принимали, как должное. Бродский мне почему-то
читал не Ахматову, а - "Кёльнскую яму" Слуцкого - то самое влияние, которое
активно опровергает автор предисловия "Заметки для памяти" в сборнике Бродского
"Остановка в пустыне" - Н.Н. /полагаю, что Толик Найман, его стиль/. Но
западному литературоведу подавай Ахматову! Ибо, как пишет Терапиано: "Хаосу" -
формальной левизне, переходившей подчас в заумь и в явное издевательство над
русским языком, противопоставился "Космос" - неоклассицизм, связь с золотым
веком русской поэзии и, конечно, акмеистическая вещность и ясность." /"Муза
диаспоры"/. Родственнички сыскались. Цитирую, подряд, из той же "Музы диаспоры":
О славные содружества поэтов
Благословенной пушкинской поры!
Как бушевали соловьи
Над нашей гоголевской хатой...
/Дм.Кленовский/
... Вдруг и страстно захотелось
Погрустить о ней немного
Светлой пушкинской
печалью...
/Вл.Марков - ?!/
Задумавшийся юноша курчавый
В расстегнутом лицейском сюртуке.
/Г.Раевский/
Раскроешь Пушкина, читаешь с умиленьем:
"Редеет облаков летучая гряда"...
И
вдруг оглянешься с тоской, с недоуменьем, -
Да было ль это? Было ли когда?
Да, было! Вот она - на дне гнилой пучины
Былая красота погребена,
А на
поверхности - узоры смрадной тины
Да пузыри, взлетевшие со дна.
/князь Сумбатов/
Порой, читая вслух парижским крышам
Его стихи таинственно-простые...
..............................................
... И кажется - из царскосельской урны
Прозрачная, хрустально-ключевая
Течет
струя свободно и небурно,
Курчавый облик ясно отражая.
/И.Чиннов/
Он в старину звучал
У Лариных, быть может...
И Лермонтова тучка золотая
Давно погасла, улетела ввысь...
/А.Шиманская/
Дыр-бул-щыл на вас, упокойнички протухлые!
Прототип Ахматовой - Агата Кристи. И внешне, и по содержанию.
Популярность? Самый популярный поэт на "А" в России, после Асадова - Ахматова.
Легенда. У Асадова тоже легенда: отсутствие глазиков, у Орлова - обгоревшая в
танке морда. У Ахматовой - причастность к "золотому веку" и к Гумилеву. Ахматова
играла королеву - в обществе блядей. Некоторым это нравилось. Кокетке Бобышеву и
красавчику Найману. Но как сюда попал "милый, милый, рыжий и святой" Иосиф
Бродский? Что роднит его с Ахматовой? Не - опыт, не - язык, не - поэтика, а -
что? Гурман и эпикуреец, мудрый Женя Рейн остался в стороне. А он-то и втравил
всех в эту холеру. Но Рейн - ФУТУРИСТ, как это ни странно звучит. Или - акмеист,
но того же плана, что и Нарбут - а вам не нравится "Аллилуйя", покойнички?! С
махайродусами мяса пожевать - не пожелаете?
Рейн стоит особняком. И вообще, ему Евтушенко ближе Ахматовой. Мне тоже. Поэтика
Рейна - жизнелюбива, как и поэтика Горбовского. Рейн любит покушать. Я его за
это не осуждаю. Рейн любит и выпить. Его стихи сочны, как спелые плоды - сдавишь
- и сок по пальцам потечет.
Никак не в пример сухомятке Бобышева. Бобышев и из харчей-то - бланманже
предпочитает. Да и то по названию. В барочности его влечет система завитушек. Но
никак не сок барокко. Отсюда - волны. Скорее, не Ахматова, а Виктор Гофман:
"Округло-нежны были тучи, / Как очертанья женских плеч." Бобышев -
эстетизированный лирик, но иногда говорит всерьез. Тогда - сухо. См. его "Медь,
олово, свинец" - орган! /увы, консерваторский/. А в лирике - другое дело,
упивается - не процессом, а описанием оного. Охотник на бабочек, Набоков.
Найман - просто лощеный "интеллигент". Ближе всего к сыну
профессора-литературоведа Мейлаха, хармсоведу Мише Мейлаху. Но тот хоть на
голове стоять умеет! Найман же всегда стоит на ногах, в изящном полупоклоне.
Приблудыш Кушнер. Этого в семью не брали, за полным отсутствием кокетства. Хотя
он-то и есть, может быть, единственный законный "сын" Ахматовой.
Но уж никак не Бродский. Этот рыжий сопливый пророк - годился лишь на роль -
мужа. И Ахматова с ним обращалась - на равной. Может быть, даже, предпочитала
его. Иосиф Первый - Мандельштам - развернулся слишком уж поздно. А тут - гений
рос - на глазах. И Ахматова не могла этого не чувствовать. Это чувствовали все.
Даже Грудинина, не понимая ни строчки, ни слова, написанного Бродским. Это
чувствуют все поэты.
Бродский - поэт номер один . А Ахматова где-то уже числится в десятых.
Я не прошу прощения у читателей /у поэтов - тем более!/. Все, изложенное выше -
лишь попытка определить истинное место "нео-акмеизма" и уж тем более, "ахматовской
школы" в современной поэзии. Несмотря на то, что Найман и Рейн переехали в
Москву - давно уж - в Москве по-прежнему знают одного поэта - Бродского. И это
не комплимент, просто Бродский оказался наиболее подходящим инструментом для
передачи "музыки двадцатого столетья .
Но языком и стилем НЕ Ахматовой. Зощенко.
Говорит ГОЗИАС:
Здравствовать Вам во времени и пространстве,
и присоединять к себе наши муки, страдания, а также мудовые рыдания, и проч. не
менее, а то и злее...
Это я отрапортовал для разбега, и чтобы напустить туману, а также
вызвать соболезнования по мне. Соболезнования необходимы: я дважды и всерьёз
прочел километры Оси Бродского. Это второй подвиг моей жизни. Первый - я прочел
35
томов Ленина /второе издание, то есть ещё не полностью переписанное и
фальсифицированное борзописцами от ЦК/. Сравнивать эти чтения не буду,
хотя есть много общего /занудство, к примеру/. Завершая абзац,
откровенничаю: я решил отписаться, то есть отделаться письмом, и не делать
никаких таких хитроумных анализов, не писать статьи, не вступать в ряду всеведов, не... не... не!...
Извини, но я не помню, сам ли я напросился делать заметки по "сиротам"
или ты меня надоумел /что значения не имеет, ибо остаюсь
недоумком, - хочу таковым
остаться - мне так нравится/. Моё решение или моё согласие говорит за полное
незнание материала, который ты обрушил на мою голову. Мне хотелось порассуждать
о поэзии и о судьбах поэтов нашего времени, помечтать о будущем, а может быть и
увидеть если не путь, то возможность... Ну, нет, батенька, порассуждаем и
помечтаем вдругорядь - по более сердечному делу. А пока сообщаю факты моего недомогания.
Первое, кроме строчки Бродского "ахматовские сироты", не вижу
основания объединять
названные в стихотворении имена в одну обойму, так как по чистоте, доброте,
уму и трагичности Евгений Рейн вылезает за пределы упаковки, Найман же не
столь обилен, чтобы.., а Д.Бобышев ко мне не долетел - зияет отсутствием, и
теперешних стихотворений его не знаю. Остается /для меня/ одна сирота - Ося
Бродский, но ежели вспомнить тексты во втором А и в двойном четвертом томе
АНТОЛОГИИ, то сиротство возрастет на всю "элиту" и её окружение. Причину
сиротства отыскать не берусь, ибо к попечительству обездоленных отношения не
имею - сам сирота.
Второе, я категорически против всяческих группировок, так как
раано или поздно,
но группировки стремятся стать партией, то есть стремятся властвовать, к
сожалению, не только в умах /умы могут и посопротивляться/, но и в организмах -
физически воздействовать на неугодных /к примеру, во всех русско и псевдо
изданиях во главе извещение: "Отвергнутые рукописи не возвращаются. По поводу
отвергнутых рукописей редакция в переписку не вступает."/.
Третье, - это уже мой бред, - литература любой нации или всех
наций вместе
подобна океану, и там, где литература "заземляется" - примыкает к суше,
есть
мелководья и рифы, есть ураганы и штили и проч. океанский ассортимент, то есть
любым проявлениям и любому количеству участвующих хватит места для жизни и
вытворений, место же в этом просторе зависит от характера личности, от стиля
самовыражения... Тем то и хорош для меня океан, что нет в нем места для
пьедесталов, - он везде океан - литература есть литература - величина и
определяет разнообразие...
Теперь о деле в деталях.
Я принялся читать с карандашом в руке и с тетрадью под носом, чтобы отмечать
радостное или досадное. Я принялся так серьезно, что после первого чтения по
поводу текстов Бродского выскочило 139 заметок. Когда я увидел цифру, я
вздрогнул. Послушайте, товарищ, на кой хуй мне эти математические находки?
Смею надеяться, что я еще жив, а живым не свойственно ВЕДЕНИЕ /искусствоведенье,
к примеру/ - это дело мертвое, для мертвых или для полуживых - для трупоедов /в
твоей фразеологии/. Это ведники расчленяют, разделяют, властвуют и понуждают к
властвованию, или соблазняют на властвование... С ужасом прочел статью Льва Наврозова
"Смерть - это мы сами." С ужасом - так как не моя это выдумка -
литературная власть над.., не моя ранимость дарит галлюцинации. Существует литературная мафия - существует в СССР
и
существует в расколе на западе. Мне вновь показалось, что я никуда не выезжал.
Вновь вспомнил золотые слова Игоря Кузьмичева:
- Зачем это вы все пишете? Не нужно этого делать. Я, например, работаю с
десятью авторами - и для литературы этого вполне достаточно.
Но Кузьмичев
ждет своего "нюренбергского" процесса, ибо преступник, допущенный до
кодирования сознания читателей. А вот что с Иосифом Бродским - что случилось?
Или не случалось? Или он не читает и не слышит тошнотворных славословий? Или
он из асбеста - не горит со стыда? А мадам Натали из "Континента"? А Виктор Соснора - там, в Ленинграде? И это не жлобы, а поэты. Что же спрашивать со
жлобов и лавочников? А ничего и не спросишь: они торгуют, торгуют собой, а
иногда и нами. И выбора у нас нет: либо дуй в дуду их высочества /многожды
дующие Охапкин, Кривулин, Найман/, либо пропади пропадом в немоте - в
отшельничестве.
Дуть в трубу избранной величины не только модно, но и почетно-понтово: читай
бредовое послание Охапкина Бродскому, где заместо Воробьевых гор колоколенка, да
и та выстроена только затем, чтобы встретились там два гиганта и на этой
колокольной высоте один другому как-то так сделал, что вроде бы и не сделал
ничего, и ни единого слова не вымолвил, а вот ведь заговорило ретивое. Кстати
сказать, посвящения виршей друг другу похоже на МЕТОД - на круговую поруку.
От такой поруки и возникают перлы откровения вроде Марамзиновского: "я издаю
журнал на свои деньги, и печатаю там тех, кого хочу." Мы помним, что в переписку не вступают ни ЭХО, ни КОНТИНЕНТ, ни "ЕВРЕИ
МЫ", ни "ГРАНИ", ни "ЧАСТЬ
РЕЧИ" и конечно же газеты всех волн и стихий. Вот и жуют читатели не русскую литературу, а литературу имени Марамзина или Максимова,
... я заткнулся - не
имеет это отношения к делу, или - почти не имеет.
Второй круг чтения был предпринят в поисках очарования. Объясняю.
Месяцев за шесть до
выбывания из Ленинграда /ещё Ожиганов трудился истопником в ЖЭКовской котельной,
и Морев не думал об избавлении.../ мне принесли "Остановку в пустыне" -
машинописный текст с массой нечитаемости - то опечатки, то слепой - почти
невидимый текст, то ручная правка черными чернилами - с разводами. До этого
текстов Бродского не видел. Рукопись книги была дана мне на сутки. И я читал - я восполнял пробел,
я знакомился со стихами поэта - современника, чьи жизненные круги совершались на одних и тех же улицах, и условия нашей жизни
были почти что одинаковы -
ПОЧТИ ЧТО! "На Васильевский остров я приду умирать." А я то 45 лет прожил на
Васильевском! "Я заражен нормальным классицизмом..." Так и я им заражен, и не
боюсь этой заразы. Далекие, но осязаемые точки касаний. Ещё я был очарован
длинным и великолепно злобным стихотворением, где было: "равенство не рождает
братства, с этим следует разобраться.." Батеньки мои, да ведь я чуть себе шею не
сломал, разглашая, что "свобода, равенство и братство" - штамп краснобайства, не имеющий
смысла... И вот я читаю по второму кругу и разыскиваю мои очарования. И отыскал, но до
чего же мало нашлось очарований! Зато вороха занудства наличествуют и даже
излишествуют. И косолапые строчки попадаются, что к счастью, как доказательство
существа организма, а не покойного величества: "бой самой с собой идёт
природы." Не
каждый, ох, не каждый отважится на такую строчку! Пятнадцать лет назад в
Ленинграде кто-то выкопал у Бродского ляп "снег летит, мельтешит, проявляет
клейкость." Один-два ляпа на 5000 строк не только допустимо, но и мило, "как
уст румяных без улыбки". Читаю книгу издательства Чехова "Остановка в пустыне" - хорошее издание, долговечное,
а главное - без опечаток, без размытых строк, и с
критическими заметками американского специалиста. Лучше бы я не читал этой
критики - всё казалось бы так, как замечает критик.., да не так - какая-то подтасовка
или передергивание, словом, шулерство чуется. Ощущение, что меня дурачат,
что меня водят за нос не покидало меня до стихотворения, посвященного
Горбунову. Если поэзия не выдумка личности, а чудо, то чудо свершилось: на
несколько минут мне стало отрадно, что живет на земле Горбунов, и этому
Горбунову в сто раз хуже, чем мне, но он не унывает - он спокоен мудростью, он
излучает терпение - он поддерживает меня и друзей моих. Равноценным теплом и
равноценным лукавством повеяло от "Одной поэтессе" и - стоп! - пожалуй что всё.
Мастерства в текстах - на дюжину университетов хватит, а тепла нет. Что это?
Космическая высота мысли, где невозможно тепло, так сказать, над личное? Отрешенность стороннего наблюдателя? Возможно, что и то, и другое.
Но возможно и третье: возможна расчетливость. Многие стихи вопиют не о поэзии чувства, а о
поэзии приверженности. То, что критики отмечают, как широту интересов и
взаимосвязь культур, по мне - тонкое и расчетливое /на этих же критиков - на
зарубежных/ хвастовство, запудренное мастерством, к примеру, полкилометра
"Джону Донну". Упорная намеренность покидает Иосифа Бродского только один раз
в 1967 году, когда ему кажется, что "судьба прошла мимо". Зато "Жукову" -
чистое доказательство, что Бродский может работать на заказ, а это - работа на
заказ - к поэзии имеет
относительное приложение.. Библейские темы и слегка церковно-славянские
речевые обороты были бы почетны для демонстранта, которого силком волокут от церкви, в
стихах же они оглушают скукой, кроме того, сама тематика /библейская/ населяет литературу
добрых полторы тысячи лет, но ведь эта тематика была пропуском - документом на вход в
искусство, а в конце ХХ века это воинственная "наивность", впрочем и тут
возможно шельмование. Ещё раз - стоп! - наврал! - мне ещё дороги "Конец
прекрасной эпохи", "1972" и "Натюрморт".
Не часто меня подмывает на эпиграммы, но вот наткнулся на "ангельское
предцелование" взвыл:
Ангельское целованье
дьявольскому сосанью
ставит в укор
мраморных крыл переломность,
брачующуюся бездомность,
то есть коридор.
Лёва, Львенок, охотник,
ложный свидетель и сводник
неуловим, -
крапом кровавым скрылся,
сморщился, отвалился,
пал херувим!
Можно выделить первый слог последнего слова, а
можно "разработать" трагический вариант, где отрава дьявольских искушений
преодолена ангельским онанизмом. Возможны и другие варианты /вывеска на
заборе/. Повторяюсь: большинство стихотворений похожи на рифмованные и
ритмические статьи "по поводу" и на соискание ученой степени доктора /почетного
доктора/ филологии. Иосиф Бродский "получил" своего почетного и, кажется, не
одного. Кривулин, Найман, Охапкин ждут очереди /перечисляю не всех желающих/.
Однако признаюсь, что уверен - при всей моей подозрительности к умствованиям
Олега Охапкина, что "комсомолочка" будет читаться и в XXI веке на
равных с незабвенным:
Я знаю, что она придет,
Когда весь мир угомонится,
Когда всё доброе ложится,
А всё недоброе встает.
А строчка из Охапкина "Камчатка - новый наш Кавказ"
/это цитата из Кушнера, эпиграфом у Охапкина - ККК/ - не спрашивай о
ком
это, - это о каждом из нас, это печаль и ужас нашей жизни, это приговор тем, кто
варит миллионы людей в котле шестой части мира. Ничего равноценного нет ни у
Кривулина, ни у Ширали, ни у Наймана.
Ещё один сиротствующий и юродствующий - трогательно нежный Геннадий
Трифонов. Но.., кроме выпирающей нежности, ничего не вижу в стихах
Трифонова, но и нежность не умею оценить, так как педерасты не вызывают
сочувствия во мне, - возможно, это моя ограниченность. Очень странно видеть
западных педерастов и знать, что они приверженны церкви. Иосиф Бродский /в
прозе - статья о ______ /
[о Шмакове и/или Кавафисе – вероятно. наверняка. – ККК-2008] договорился, что гомосексуальная чувственность
трагична, подобно трагичности "малых народов", задавленных "большими" соседями.
Зело почетное для гомиков сравнение, и помнится, что кто-то спалил Содом и
Гомору за жоположество... А как же приверженность церкви? Но тут я не в свои
сани... И всё же думается, что настырная религиозность в утилитарном понимании
/принадлежность церкви или секте/ на западе служит таким же документом, как
партбилет в СССР, а христьянствование в СССР поэтов есть требование в получении
весомого документа и... нарушение заповеди "не поминай имя божия всуе."
Сколько
я понимаю, религиозность есть мироощущение, и, как всякое ощущение, имеет
разные ступени-уровни. К примеру, самая низкая ступень -
декоративно-церковная, театральная религиозность - это массовая религиозность,
так как люди в массе стадны, а стадом управляют пастыри, то есть пастухи. - - -
Извини, Кот, отвлекся - занесло. Но любопытно, что будет издавать
Кривулин, если правительство на Руси разрешит православие /это уже сделано на
51%, да верующих в России не так уж много.../? Видимо, будет журнал по имени
тридцать восемь на семь метров морда или более.
Потерпи немножко, я почти у финиша отписки.
В текстах Иосифа Бродского заметны прозаизмы - намеренные и не, и
вот при
чтении по второму кругу попала под руки крупица озорства - я сожрал ее: я
подумал, что по лукавству жизненного уклада стран и времен - по лукавству,
которое зиждется на скандальной гласности, по лукавству, которое меняет личины,
раскрашиваясь по нужде, - по этому лукавству и этим лукавством Иосиф Бродский
был определен, затем избран, а потом отделен и выдвинут в лидеры от поэзии. Лукавство же управляет течением
Леты - вполне братской реки, как братская могила, - обшей участи любого и
каждого пишущего, а на стремнине этой реки противоборствуют течению
несколько голов /Гомер, которого читают все реже и реже/, да и тех смоет сроком.
Не имея склонности к чинодральству, первенства Бродского в поэзии не
замечаю, так как океан литературы состоит из капель - и каждая солона... Но вот
тягу к прозе у Иосифа Бродского заметить легко, и не просто к прозе, а к драме в
прозе. У меня было такое ощущение, что Бродскому мешают рифмы и ритм
ограничивает дыхание. И то пора - за сорок пошло. Кажется, и Охапкина волокет на
прозу... Так сказать, неизбежное поле деятельности каждого пишущего:
стихи-проза-драма-трагедия. Догадываюсь, но не уверен, что разницы между прозой
и поэзией не существует /или разница эта условна/, а поступательность - от
стихотворения к трагедии - есть развитие духовных /религиозных?/ качеств.
Отписался я в спешке и ночью, торгуя газолином, - похолодало тут, потому с
двух
ночи - ни одной машины не было.
Книгу Д.Бобышева - повторяю - не получил. Твой роман - тоже, но может ты не
высылал этого? Кот, ради сохранности, посылай первым классом, - тогда почтальон
вручает, а то, сдается мне, что некоторые пакеты попали в лапы мексиканского
народанаселения окрест меня, народа, мочащегося под дверью, воркующего на
газонах вокруг дома 24 часа в сутки, а съехать нет места, - не берут с детьми,
Америка, бля, страна чудес.
Если будешь злобствовать на меня за спешность и нытьё, то я тебя перестану
любить - ограничусь Мышью Карловной: она то язык не кусает и пеной не брызжет,
а вламывает, чего и тебе желаю, то есть хотелось бы, чтобы 10-ю томами
АНТОЛОГИЯ не ограничилась бы, а если ..., то давай думать о журнальчике -
журналишке - о независимом журнале /по матeриалу и финансированию/, а?
Слава.
Кот,
начал я упаковывать я письмо тебе, и вспомнил, что о Жене Рейне, то есть об
Евгении Рейне промолчал.. Если будешь писать о нем отдельно -
особо - вне сиротства, вне сообществ, то помни, что для меня - читателя
его стихи
стали самым большим подарком АНТОЛОГИИ и самой большой неожиданностью последних
десяти лет. Я был шапочно знаком с Рейном где-то в 1956 году. Познакомил нас
Горбовский. Это было в каком-то зале Политехнического института после чтений
Горбовского, Рейна, Горшкова, Фонякова и пр. многошерстных чудищ. Какой-то
бойкий сатирик /фамилия выпала из памяти/ читал эпиграмы на выступавших поэтов,
и на Рейна тож:
... он талантлив, как телега,
и работал, как насос.
Слова "телега" и "насос" были вырваны из текста Рейна, и эпиграмма
прозвучала забавно. Кажется, эпиграмма не задела его за живое. Меня удивил тогда
не голос /что-то с дикцией было не совсем гладко у Рейна/, а одинокий вид, и
рукопожатие было не крепкое и не вялое и не потное и не сухое, как у большинства
людского, а - одинокое. И ныне, читая стихи, я почувствовал одиночество Рейна,
которое он скрывает /или умалчивает о/ умело. И ещё мне радостно, что в
потоке озлобленности теснотой и склоками коммуналок, только Рейн
прочувствовал доброту и печаль люмпена. Мода коммуналки притягательна: там
действительно полно миазмов и грязи, и жонглировать предметами этого братства можно долго
и с ловкостью. Однако Евгений Рейна и тут оказался
одинок, то есть единственный, кто любит, потому что "не любить не может".
Умению любить ближних своих учатся, преодолевая собственный эгоцентризм,
а для Рейна нет необходимости в ученичестве - - - дано!
И ещё одна забавность: стихи И.Бродскому не содержат имени,
но признак - рыжий, но цирковых клоунов тоже зовут РЫЖИМИ, а в быту частенько
<неразб.>: "что я -
рыжий, что ли?". О проявлениях рыжести Евгений Рейн безусловно хорошо знает.
Кот,
по-русски говорю в семье и во сне, а читаю только то, что приходит от тебя, - -
- думаю, что моя участь - стать глухонемым, так как английский для меня
непостижим, - поэтому /других причин не видно/ многословен, за что извини.
Теперь в путь. На одной фотографии в АНТОЛОГИИ среди феминисток лицо Вали Соловьевой и в
подписи - рядом с её именем стоит вопросик. Напрасный вопросик - несомненно это
Валя Соловьева. Не могу сказать, что мы были закадычными друзьями /Соловушка
почти не пьет, разве чаи.../, но лет семь мы были тесно знакомы - Валентина была
подругой моей вдовы. Валентина - умна, настырна, неуверена во всём и несчастна.
Её жизнь до 20-летнего возраста почти калька жизни Олега Охапкина /они погодки/
- нищета, трущобы Лиговки /у Олега - Фонтанки/, полууголовное - полупролетарское
существование окрест и жажда творчества. Если Валя стала феминисткой, то только
оттого, что не нашлось отважного человека, который приютил бы душу живу. А
отвага нужна для восприятия ее личности. Например, в 1963 году в подарок на
день рождения Эдуарда Баглая /первый муж дочери Д.Дара, милиционер по
образованию - учился с Саней Кондратовым, музыкант-неудачник по призванию/ Валя
привела на цепи от смывного бачка горластого и упитанного гуся. Население, рыдая
от восторга, бросилось трогать и гладить домашнюю птицу, на что возмущенный
гусь ответил реготой и обидчиво насрал на руки, на туфли и на пол коммунальной
квартиры... Как Валя транспортировала гуся по городу - осталось загадкой...
Соловьева училась в Штиглице, красила громадные задники в ТЮЗе. После 1970 года
я её не встречал.
Далее. В отрывке из Льфа
Халифа мелькнуло имя Гарри Лонского. Не знаю, что делал
он на сборищах "Малой Садовой". Я познакомился с Лонским на поминках Василия
/Вадима Игоревича/ Успенского. Мы встречались несколько раз - не более пяти, но
в памяти остался крепкий и приятный образ... кого? Не знаю, кем был Гарри Лонский.
Знаю, что на провокаторские вопросы Юпа /- Ты
чувствуешь, что тебя притесняют, как еврея?/, Гарри - единственный - ответил
зуботычиной, что даже на магнитную пленку не запишешь.. И еще, он несколько
юмористически повторил догадку Евгения Феоктистова о юродстве ленинградских
авторов. Когда подвыпившие творцы разбились на группки - Шигашев и Бузунов в одном
углу, в другом - Сергуненков и Алексеев, в коридоре организовалась дамская
подгруппа — Гладкая и ещё кто-то, - тогда
Феоктистов сказал:
- Наступит такая секунда, когда каждый будет говорить о тайном своём,
но это явно - общее место, послушай.
Наступила секунда тишины, которую прикончили откровения:
- Бог! - от Бузунова.
- Чорт! - от Шигашева.
- Добро и зло! - от Сергуненкова.
- Эстетизм! - от Алексеева.
Я не очень разговорчив, поэтому ехидно хихикал...
Подобный раскол на группки был
и на поминках Успенского. Я сидел на полу и глотал из горла кориандровую.
Подошел Гарри.
- Ты тоже писатель? - спросил Гарри.
- Скорее всего, что - да. А что?
- Все вы одну книгу читали: бог, черт, добро, зло - слушать нечего.
- А ты что читаешь? - задал я умнейший вопрос.
- А ничего, - ответил Гарри. - Я - авантюрист, мне нравится быть
авантюристом, для этого ничего не нужно читать.
Если такой процесс, как развитие личности, существует, то Гарри Лонский неизбежно придет к
прозе, возможно с сатирическим уклоном... Дай бог ему!..
Ещё дальше. Роман свой об "Отель Цум Туркен" ты от меня скрываешь
- это вполне авторское право. Однако частички твоей прозы долетели до меня в твоей
АНТОЛОГИИ -
это об Аронзоне и это о Рейне... Завидую им, обо мне так не напишут, да и не
заслужил. Там, где тебе тепло или больно, ты владеешь читателем /мной, в частности/. Хотелось бы узнать больше, чем две
странички. Кстати /или нет/, но не нашел представительства поэта Константина Кузьминского /то, что предъявлено,
- не объёмно, сравни с Охапкиным или Шурале
или еще с кем/, - что ты против него имеешь? Ежели какая заминка
- шли материал на меня, а я сделаю подборку - добросовестно..
Имея время для чтения, ещё разок погрузился во многия листы Иосифа
Бродского.
Я старался забыть святое и грешное от поэта, и разглядывать только стихи -
только факт поэзии. Факт имеет себе быть. Не ведаю градаций
- большой, крупный, известный, великий, гениальный, но ощутил - крепкий и ...
скучный: не зачитаешься. Правда, современная поэзия не гонится за читателем, так
как есть кому говорить о поэзии и без оных; кроме того, некоторые методы
современной поэзии не лезут в рамки стихосложения /я сижу на весьма архаической
колоколенке, не правда ли?/. В любом разе, мух в доме Бродского нет - сдохли.
Если китайцы пригласят его на чтения, это будет доказательством моей догадки.
Статья о Кавафисе, которую для понта перевел Лифсыч, зело забориста и
располагает к доверию. Только один пунктик показался мне подозрительным - моя
ограниченность не может позволить мысли, что искусством управляют вагинальные
или анальные идеи /или предрасположения/. Мода, что ли? - выискивать за пределами
творчества. Лично для меня это как милицейский метод дознания. Помнишь,
Горбовский спародировал:
... а ваши трусики в дерьме,
за это вас сгноим в тюрьме.
Я ещё не
вынул листа из машинки, а в дверь
заколотили, думаю, ногою.
Взяв мачете, смело открыл, а там - почтальон с пакетом от вашей щедрости, а в
пакете... Все же существуют счастливые мгновенья и на чужбине.., - в твоей
последней посылке оказался ключ открытия... Разреши немножечко поинтриговать -
потянуть резину. В твоей первой и очень тяжелой посылке было очень много листов
и книг Бродского, и очень мало Рейна, Наймана.., и не было Бобышева - - -
казалось бы. Подборка книги "СЛОВА" была без имени автора. Воспроизведенные
тексты на отвратительном ЗИРОКСЕ - не читаемы,
да я и не очень старался читать - - - так, пролистал, спотыкаюсь на строчках, и
подумал, что до чего же много слов в этом "Слове". Эпиграмму, каковую я
выстрочил, понудили слова "ангельское предцелование", а не "личное отношение"
автора к объекту. Повторяя, качество воспроизведения текстов в книге так плохо,
что нужны усилия для чтения, так что за смыслом и не тянешься, Вот по этой
двойной слепости /моя слепость и слепость копий стихов/, я принял "Слова" за
книгу Иосифа Бродского, которым успел набить оскомину "до того". Но вот
постучался ключик - я открыл, что автор книги - Дмитрий Бобышев, что ему
принадлежит признание в сиротстве, что он автор лабораторных стихов, каковые не
вмещаются в моё разумение /медитации, стигматы/, что "Слова" скорее всего часть
неведомого мне "Зияния". Стихи Бобышева я слышал раз или два почти 25
лет назад, - слышал в потоке чтений, но никогда не видел
глазами... Тексты, которые
пришли последними, - на твоей АйБиэМ - и явились ключом открытия. Я снова начал
пытку чтения слепых текстов, но теперь уже не галопом, а черепашьим шагом. И
медленность тоже стала ключом - к автору, так как медленность предполагает
раздумье. Вот, что я открыл. Первое, если Иосиф Бродский - поэт
"международный", то есть живущий несколькими культурами, ассимилирующий
культуру, то Дмитрий Бобышев - поэт русский, - единственное "иностранное"
качество у него - фаустизм, но и этот фаустизм русский. Пусть искусствоведы
разбираются в изысканиях души Дмитрия Бобышева, но для меня русскость его
фаустизма хотя бы в том, что весьма мудрено понять к кому взывает Фауст - к богу
или чорту, - скорее всего сразу к двум персонам... Но я - атеист, то есть
язычник: моя религиозность персональна, но не персонофицирована, - я хочу
сказать, что не могу рассматривать теологию поэта, хотя мне кажется, что у него,
как у православия, смешение христианского и языческого стало нормой. Второе, это
только один текст воспринимаю полностью "В груди гудит развал", в котором для
меня едины смысл, ритм, цвет слов. В других текстах масса отдельных строк, под
которыми рад бы подписаться, к примеру, "Не правда ли, все греки были юны?" или
"Страшно сказать, что земля всё родней" или десятки других.
Третье, - очень обидно, что наша жизнь в эмиграции столь разобщена, что капризы
авторов входят в жизнь книг, вместо того, чтобы выливаться в стаканы примирения
или в братину братства. Дима Бобышев - единственный, кто откликнулся мне сразу -
в первый месяц эмиграции, первый, кто прислал ободрение... Я тогда был почти нетранспортабелен: таможенники ограбили мои рукописи,
здоровьишко решило
испытать мою крепость болью в брюхе, от которой едва не терял сознание, да еще
семейные стрессы... И тут письмо от Димы Бобышева: "...поздравляю вас с
прибытием на свободу. Ничего не бойтесь, помните, что вы не одиноки..." Наш
личный контакт распался по моей вине: жена Дмитрия Васильевича при нашем
мимолетном знакомстве отнеслась ко мне с нескрываемой подозрительностью, словно
бы к вымогателю.., и я зарекся от возможных встреч. Так и подохнем в разных
углах чужой земли полусоратниками, полупротивниками, а после распада станем
полными, наконец...
Признаюсь, очень хотелось напускать пузырей о радости сознания, что и в наше
строгорежимное время осуществились десятки авторов, которых "официальная
литература" просто не желала слышать, видеть... Но, стерев слюни, подумал, что
пузыри - только пузыри, что выживание суть обычное дело для любого времени и для
любого народа, что это исключение, если автору помогают окрепнуть, утвердиться,
а правило - заткнуть ему глотку, тем паче в наш век изобилия печатной продукции,
когда авторство /удачное/ делается кормушкой /у кормушки тесновато - лишний рот
отпихивают/, а книгопечатание не дело культуры, а лавочничество, когда нужен
ходкий товар и когда нужно сбыть захудалое... Когда я разводил рыбок в
Ленинграде и сбывал их на "птичьем" рынке, меня учил один молодой чемодан:
- На рынке два дурака: один продает, другой - покупает.
Это похоже на правду, - не более, но - не менее - двуединая компания
продавца-покупателя не поманивает. Поэтому пузыри отменяются. Разноликость
авторов - факт прелестный и не требующий пузырения.