ПОПОЛНЕНИЕ К СИРОТАМ
 

/Гордин, Мак, Бейн/
 

        Все три имени связаны с Иосифом Бродским.
 

        С Гордина началось мое знакомство с Бродским. В январе 1959 занесло меня на ЛИТО филфака на обсуждение стихов Якова Гордина. Стихи были классичные, иначе писать он не научился, позднее перешел в драмоделы. Но один текст, о конвойном, произвел впечатление. И не на одного меня. Суть заключалась, что конвойный вел приговоренного, и тот попытался бежать. Конвойный выстрелил, зэк ткнулся лицом "в сухую трав паутину", и стихотворение заканчивалось:
 

Он сволочью был, но он был - человек,

А я стрелял ему в спину.
 

        После чего выступил представитель газеты "Смена" с довольно сытой рожей и долго удивлялся и возмущался, чего ж это поэт - "сомневается". Сам бы он, наверняка побежал получать орден. А потом вылез Иосиф. Говорил он горячо, страстно, и о чем - теперь уже совершенно не важно. Естественно, он защищал Гордина. Но тут же и произошла первая баталия "формализма" с "акмеизмом", хотя ни тот, ни другой еще не сложились, как течения. Вылезло "лихо одноглазое", Слава Затеплинский, человек с внешностью Бурлюка /и с черной пиратской заплатой на глазу/ и сказало: "А вот я вам сейчас почитаю стихи студента из Лесгафта, Александра Кондратова!" И начал, про то, что мы, люди, должны убраться с этой Земли и передать ее серьезным "муравьям в рабочих рукавицах". Надо, говорит, или так писать, или - как Маяковский, а середины /перстом в Яшу Гордина/ нам не надо. Стихи Гордина, действительно, представляют этакую благополучную серединку. Приводить их здесь ни к чему, достаточно и тех двух строчек. Но я сужу только по сборнику его машинописному года 1964. Может, что еще есть. Там не было.
 

        Лев Мак - одессит и друг Бродского. Мака я отродясь не видел, кроме того, он штангист, а я штангистов не люблю. На мое выступление года два назад в University of Kansas он не пришел, поэтому биографию даю по его сборнику "Из ночи", 1976, BkMk PRESS, Kansas City.
 

        Lev Mak left the U.S.S.R. in February 1974. Prior to his immigration to Israel, the KGB confiscated most of his life's work, 400 poems, several plays, film scripts, a novel, and raw film footage. He has spent time since, in Israel, England, and the United States, trying to reconstruct much of what he lost. Mak is a versatile man, a mechanical engineer, film director and script writer. He was a porter on the biological and geological expeditions in search, of Yette in Pamir as well as at one time the Middleweight weight lifting champion (uder 20) of the Ukraine. Since leaving Russia, he has had poems published in CONTINENT and CHOUTEAU REVIEW. A University of Iowa collection of postrevolutionary Russian poetry will contain a generous sample of his work. He is now an engineer-translator in Kansas City, Missouri.
       
А вот когда он был еще фильммэйкером в Одессе, и делал какой-то фильм об Отечественной войне, пригласил он сниматься Осю Бродского. На роль старого коммуниста-подпольщика. Ося же, пользуясь случаем, снялся в форме офицера гестапо, карточку же послал в Париж, мадемуазель Веронике, с надписью: "Одесса - наша!"
 

        Поэта Иосифа Бейна просто придется помянуть нехорошими словами. Внешне он похож на обезьяну - я помню, как он висел на решетке Института народов Азии /или Африки?/ году в 63-м. Там выступал Бродский, кажется, с Найманом и Бобышевым, Бейн попросился тоже, я передал Иосифу рижскую газету со стихами Бейна, и Иосиф представил его. В благодарность Бейн украл единственный экземпляр нашего сборника Бродского у Гришки-слепого на каком-то следующем поэтическом чтении, в 1-й Пятилетке. Больше я его не видел. Сборника - тоже.
 

 

        P.S. Печатавши Рейна, пересмотрел я отношение к Гордину. Они у меня на одной пленке, валетом. Полуслепой, 5-й экземпляр Рейна и где-то 3-й - Гордина. Оба - продукция Бори Тайгина, издательства "БэТа" за 1963 год. Гордин - по моему, из авторского сборника, "Декабрь на трех холмах" /первые страницы засвечены, "Конвойного" найти не удалось/. Стихи 62-63-го года. Не можно сказать, что я полюбил Гордина. Я его никогда не поюблю /выражаясь словами Г.Элинсона о Г.Алексееве/. Но он - циклопа пожалел. Усумнился. Это уже хорошо. Помимо - отобрал я стихи, родственные Рейну и Бродскому, бесхитростно граненые, характерные для скромного Гордина.
 

        Меня обзывают максималистом. Но нет, вот и к скромному Гордину - не то, чтобы проникся, не воспылал, но через стихи и Яшу Виньковецкого - уважение, что ли, появилось. Не будь Гордина, не будь Кушнера - убого бы выглядела русская поэзия, при всем ее максимализме. Они составляют как бы костяк этой поэзии - скрытый, но необходимый. А Бродский, Соснора, Алексеев - это уже мускулы. Но держимся мы - на них. Как необходима была нам Гнедич, со всем ее рафинированным классицизмом, как нужна - и поныне - Ахматова, ибо надо на что-то - опираться.
        Такой спокойной - опорой - и является для меня - Гордин.
        Потому я его и печатаю.
        А то, что бить их всех буду, и нести - это от свойственного мне максимализму.
 

        Возможно, что и Иосифа Бейна полюблю. Кто знает?

 

        Но Мака - никогда. Он Бродским пахнет.
 

 

ГОРДИН

 

КОНВОЙНЫЙ
 

Мы смотрели в темную спину -

я и моего карабина штык.

Какую той ночью сплели паутину

знаю я, но не знаешь ты.
 

Так я расскажу, чтобы ты поняла.

Мне будет легче, если поймешь.

Был воздух серее паучьих лап.

И где-то вороны играли в галдеж.
 

Мрачно, не так ли.
До этих пор
он был намного трусливей ужа.
Мы шли с трибунала, несли приговор.
И он решил бежать.
 

Там он и лег. В придорожной траве.

Вплетаясь в ее паутину...
 

Он сволочью был.
Но он был - человек.
А я стрелял ему в спину.
 

1958
 

 

        Ну вот, и "Конвойный" нашелся. На кинопленке. Сейчас, перечитывая этот текст, в котором явно сказывается и Тихонов, и, может, Луговской - трудно понять то впечатление января 59-го. Уже и ГУЛАГ прочтен, и рассказы и повести конвойного Довлатова, и "Верный Руслан", и Шаламов, и Гроссман. Но ведь кому-то нужно было и начать, помянуть хоть факт существования КОНВОЙНЫХ. И человеком этим оказался - милейший и скромнейший Яша Гордин. И это не было геройством, он и потом в героях не ходил, это было - совестью. И вот эта совесть заговорившая - подняла с места и будущего изгнанника Бродского, и сытого патриота /бдительность!/ из газеты Смена. Помню, у него и колодки красовались на хорошем костюме, как у впоследствии допрашивавшего нас Лернера. Подняло это с места меня и, вроде бы, Славу Затеплинского.
        Потому-то Гордин и тут. В этой антологии.
 

 

Теперь в земле моих отцов
наверно ночь. Наверняка.
И каждую весну я ухожу
с лицом, повёрнутым на северо-восток,
и нечто символическое есть
в подобной неуклонности движенья.
Но это вздор. Как, впрочем, вздор и то,
что нужно вспоминать,
какое время суток
в земле моих отцов -
она стоит на том,
что все часы равны
пред ликом неуклонного движенья,
часы равны и месяцы равны,
и годы...
Какое время суток
в земле моих отцов?
 

11 июля 1962
 

 

 

 

 

Мне не припомнить Иудею,

как детство раннее моё.

Мы только памятью владеем,

и не выходим из неё,
 

и только знаньем говорим

с родным непобедимым полднем.

Я знал тебя - Иисус Навин,

но только я тебя не помню.
 

Ты, солнце волею высот

остановивший над деревней...

И только помнится - песок

и раскалённые деревья.
 

8 января 1963
 

 

 

 

 

                            ... Памяти Сент-Экзюпери
 

Промежду прочими событиями

мне не забыть и в жизни целой

полк реактивных истребителей,

его машин и офицеров,
 

я помню вас - как в поле чистом

на горизонте виден лес -

и шапки серые пушистые,

и мотоциклы на заре,
 

в моей душе и шрамы скорости

и приземления печаль,

от вашей лихости и гордости

доселе память горяча -
 

в струе дюраля, в светлом инее,

в прозрачном рокоте машин -

не подходите близко, милые,

вы нынче слишком хороши.
 

11 августа 1962
 

 

 

 

 

                        "Когда долго глядишь в одну точку,

                        то кажется, что у тебя один глаз -

                        и это есть сосредоточенность циклопа.'
 

Обхватив квадратное колено,

он смотрел недвижно и далеко,

он сидел над неподвижной пеной,

устремив единственное око,
 

над волной - бессмысленной и вольной -

словно из зрачка вытягивая нити,

он смотрел так пристально и больно,

что и вовсе ничего не видел,
 

будто над дикарством бороды,

над огромным стиснутым коленом,

где-то на границе слепоты

ждало одинокое прозренье.
 

Я не знаю - был ли прав Улисс,

ослепив циклопа Полифема.
 

Вот они и дальше понеслись,

веслами сбивая с гребней пену.
 

27 декабря 1962
 

 

 

 

 

РОМАНС
 

                    ...А в советской пивной так красиво

                       с бубенцами играет баян
                            /песня времен НЭП'а/
 

Мне приснилось австрийское пиво,

грустно звякнул высокий стакан

на салфетке, загнувшейся криво.

- Я пошел. Получите. Пока.
 

Я пошёл. На вечернем асфальте

ни любви, ни заботы - смотри! -

встречный город, текущий сквозь пальцы,

в равнодушном сиянье витрин.
 

Перекрёстков кофейная гуща,

и свисток, словно возглас души.

Встречный город, сквозь пальцы текущий,

в набегающем свете машин.
 

Проходи, пробегай торопливо,

пей напитки из западных стран.

А в советской пивной так красиво

с бубенцами играет баян.
 

21 августа 1962
 

 

 

 

 

На реке Долгогор под ногами шипит можжевельник,
улюлюкают ястреба,
и на рыжие камни легко и бесцельно
звонко плещет судьба.
 

И на рыжие камни -
о жизнь моя дальняя! -
всё летят и летят кулики.
Это только судьба.
Это лёгкое время предания.
Это память лесов.
Это горе моё - у реки.
 

Ястреба!
Ястреба, по воздушным потокам скользящие -
так легко, словно по сердцу время скользнуло волной,
и в расколе волны только пятна протяжно горящие,
только небо мое, только память моя, надо мной.
 

17 августа 1962
 

 

 

 

 

ТАНЕЦ
 

А танго было монотонное,

совсем минорное к концу,

с такими детскими повторами.

Танцуй, душа моя, танцуй.
 

Под этим ветром стародавним

клонились пары, как трава,

и, словно маятник, ударник

всем телом время отбивал.
 

И барабаны били мимо -

то недолёт, то перелёт,

под этот ритм неумолимый

назад-вперёд, назад-вперёд.
 

А крики белого металла

ещё звучней среди равнин -

всё улетают! улетают!

не торопитесь, журавли.
 

И шапки рваные снимая,

идут по кругу трубачи,

Большое горе грустью малой

тончи, душа моя, тончи.
 

10 августа 1962
 

 

 

 

 

Напротив - кладбище. На сопках - вороньё.

На дальних соснах солнечные каски.

А край горы навек поворонен

прошедшим суриком декабрьским.
 

И тишина разбавлена на треть

далёким радио, поющим на морозе,

и радостно и горестно смотреть,

как день обозы санные увозит.
 

Они роняют сено на снегу,

и стебли тянутся и падают клоками,

как будто ты стоишь на берегу

и ловишь воду медленно руками.
 

25 декабря 1962
 

 

 

 

 

У попутчиков смутные лица,

расставанье течёт по усам,

стюардесс голубые петлицы,

словно льдинки на полюсах.
 

Полюбить на борту самолёта -

и в ближайшем порту - потерять,

Синий китель второго пилота,

словно небо восходит в дверях.
 

И наверно до цирка охочий,

/о, изломов душевных ключи/
выгибается пьяный проходчик,

чтоб ногой вентилятор включить.
 

Углублённо заглянешь в оконце,

словно думая - чёт иль нечёт -

только сердце нетрезво толчётся,

и в сознанье свистит сквознячок.
 

Полюбить на борту самолета -

безнадёжно - не так, как в миру.

В синем небе восходят пилоты,

уходя от протянутых рук.
 

29 августа 1962
 

 

 

 

 

Придти, поесть грибного супа,

погрызть белесых сухарей,

поговорить легко и скупо

с душой бессмертною своей,
 

и до скончания обеда,

не прерывая монолог,

поведать тяготы и беды,

которые припомнить смог,
 

увидеть, как прощально гнутся

головки плоские грибов...

Дай бог - с собой не разминуться

над этой скатертью рябой.
 

10 января 1963
 

 

 

 

 

Забудьте о радости летней,

сдвигая защёлку дверей -

Холодная зимняя флейта

течёт средь прозрачных ветвей,
 

какие железные пальцы

впиваются в тело её -

средь зимнего парка страдалица

светло и морозно поёт.
 

О, звука струя голубая,

свиста веретено!

И я повторяю губами

прозрачный мундштук ледяной,
 

и я повторяю губами

прозрачную душу её,

и дятел легко барабанит,

и флейта морозно поет.
 

10 января 1963
 

 

 

2
 

        Сам "нумеро уно" литкритик зарубежья, Г-н М.Сергеев /он же, полагаю, ...Ский и Рафальский/ пишет:
        "За исключением, конечно, Бродского и таких, как Лия Владимирова или неизвестно почему замолчавший Бейн..."
 

        Ну, уж если Сергеев не знает, то мне-то откуда?
 

        Обнаружил рожки и ножки Бейна в "Русской Мысли", которые и привожу за неимением других текстов, факсимильно. От 1 февр 79 г.
 

 

 

 

3
 

        Мака привожу по его сборнику "Из ночи" /см. выше/. Больше текстов не встречал. Текст "Мой олень" приводится в 1-м томе настоящей Антологии.
        Мак, на мой взгляд, сочетает в себе недостатки Бродского, Сосноры и, в некоторой степени, Морева, со стихами которого он, естественно, не был знаком. Ср. четверостишие во 2-й главке "Ручья" /"Меж двух холмов..."/ с аналогичным образом у Морева:
 

Облака, словно вата в кровавой пене,
Солнце красным лбом вылезает,
Это - гор раздвинув колени,
Новый день земля рожает.
 

        А также у Бродского /"Холмы"/. Одессит Мак четко принадлежит к ленинградской школе, почему он и здесь.
 

 

ЦИТАТЫ ИЗ МАКА:
 

.....

Сад терпит.
                  Сад торопит,
                                     Сад,
Срывая ветхие одежды,

Садовников возводит в сан,

Садовников в садистах держит!...
 

/Бродский? Соснора?/
 

 

.....

Меж двух холмов, как бы меж двух колен,

Бесстыдно в небо задранных, зияла

В земле ужасная дыра, откуда

Свистел, вздуваясь, ледяной туман.
 

/"Ручей", ср. с текстом А.Морева - выше/.
 

 

        Я отобрал из всего сборника Леонида Мака лишь несколько наиболее характерных и сильных текстов:
 

"Играет мальчик у скамьи..." /1964/
Чудовище /1973/
Ручей /1968/
Древо предательств /без даты/


но не имея разрешения на публикацию от находящегося в Соединенных Штатах /невем, впрочем, где/ автора, отсылаю читателей к вышеупомянутому сборнику "Из ночи".
 

        Возможно, и вполне вероятно, что у Мака имеются и еще какие тексты, но они нигде не публикуются, и я с ними не встречался.
        Поэт он, я бы сказал, ЧРЕЗМЕРНО сильный: штангист. Особенно это проглядывает в текстах "Чудовище" /о работе в Скорой Помощи и трупах/ и "Ручей" /о ядерной катастрофе и ее последствиях/. Оба, кстати, написаны белым стихом и выгодно отличаются от рифмованных текстов того же автора.
 

        Более сказать ничего не имею.
 

Стихи Льва МАКА см. в "одесском" томе ЗБ.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга