РЕЙН У ГОЛУБОЙ ЛАГУНЫ
 

                                                        "В кровосмесительном огне

                                                         Полусферических закатов..."
 

                                                                                        /Е.Рейн/
 

        Тесен мир. В декабре 1967 года поэт Евгений Рейн выступил со статьей о комиссионках "Сокровища на экспорт? И да, и нет." /Литгазета, №41/. Под этой рубрикой, со статьей "Выгодно всем" /ЛГ №52 за 27 декабря 1967, стр. 12/ в полемику с ним вступил "студент МГУ Джон Боулт", ныне - директор Института Современной Русской Культуры у Голубой Лагуны, профессор Джон Э. Боулт, и мой непосредственный друг и начальник. Полемика касалась вывоза русских художественных ценностей за кордон и, таким путем, сохранения их /против чего и возражал, и не возражал Рейн/. В своей статье проф. Боулт дважды упомянул Рейна. Начиналась она словами: "Мне, английскому коллекционеру, было очень интересно прочитать статью Е.Рейна..." И кончалась словами: "Все-таки хорошо, что Е.Рейн написал об этом." После чего, к статье капиталистического студента редакция добавила следующее:
        "Теперь, когда уровень жизни в СССР повысился и у всех стало больше денег и свободного времени, надо подумать серьезно о судьбе русской старины."
        Этого профессор /а тогда еще студент/ Дж. Э. Боулт не писал. Каким бы "либералом и радикалом" он не был в те юные годы, а до такого идиотизма он не мог додуматься. До него додумалась "Литературная газета", привычно использовав преимущества однопартийной-одноцензурной советской печати: Боулт и посейчас возражает, но где это напечатано?
        Кстати /о певчих/: этими же преимуществами пользуется и антисоветский журнал "Континент" во главе с бывшим советским писателем Максимовым: тиснули меня - без спросу и не то, - а возражения - не печатают. И ни одна русская газета за рубежом /из солидарности с антикоммунистом Максимовым/ его не печатает: г-ну Седыху - не нравится "тон" возражения, княгиня Шаховская с Рыбаковым - просто его не замечают, вот, поди и доказывай /на свободном Западе/, что ты - не верблюд.
        Так что, к сведению Жени Рейна: оппонент его ничего такого не писал.
        В отношении же "культуры прошлого" - Советы и без помощи иностранцев обогащают Запад /себя и Запад/. Торгуют полотнами Кандинского, Петрова-Водкина, сейчас вот Филонова законсервировали /ясно, что на продажу/, другу Советов Арману Хаммеру - Малевича подарили, в венском магазине на Потсдамштрассе - валютными иконами торгуют, так что ясно, что самодеятельность им ни к чему. Рембрандта из Эрмитажа - уже которую картину вмазывают, а за частные дореволюционные собрания я и не говорю, а сколько их было.
 

        Поэзией /кроме Евтуха и Вознесенского/ они не торгуют, но поэзия сама уходит на Запад. К Голубой Лагуне. Так мы встретились с Рейном во второй раз. Или...
 

        /из письма Рейна/ - "... мы оба десятилетиями жили рядом, на Галерной-Красной. И все-таки были незнакомы..."
 

        Да, на Галерной... "Ведь под аркой, на Галерной / Наши тени навсегда... /Ахматова/. На Галерной жили: художники В.Левитин, А.Васильев, А.Белкин, Е.Рухин, Г.Израилевич, А.Маслов, архитектор В.Стасов, поэты А.Пушкин, А.Блок, Е.Рейн, В. Ширали - некоторого количества, да еще и помню не всех. Галерная, где-то и была центром Петербургской культуры - и Сенатская рядом, на которую вышли "декабристы 1975 года - Юлия Вознесенская со товарищи, и были войска, и вязали - кого перед выходом на Сенатскую, кого после. Рабы Галерной - это ли не симптоматично?

        Мешаются в голове мысли, имена, годы. Пишет Рейн: "... ты должно быть слышал обо мне, и даже видел как-нибудь. Я и слышал и видел..."
        "Слышишь ли ты меня, Женя?" "Слышу..."
        Годами варились в одном соку, тысячекратно встречались, а дороги - не пересеклись. Гордин-Бродский-Виньковецкий-Шарымова-Лившиц-Мейлах-Лён- Лимонов-Алейников-Люда Штерн-Понизовский-Джон Боулт - мало?
        Были ли мы знакомы? Да, были. Гришка-слепой бредил этими строчками, вынесенными в эпиграф, Боря Тайгин перепечатывал-переплетал красненький сборник, Рейн своим - с тех пор знакомым - почерком его правил, и считываю сейчас со слепых микрофильмов знакомые и любимые до одури строчки, не понятые тогда и вдвое, вчетверо любимые теперь.
        "Младенчество, Адмиралтейство..."
        "О Господи, льдинами, льдинами..."
        "Я жил по этим лагерям,

         По этим дюнам пионерским..."
        "Когда я студентом, студентом..."
        "Крестовский и Петровский..."
        На Петровском выросла моя четвертая жена, в Доме ветеранов сцены, в Александровский сад вывозили меня в колясочке и его гравировал мой отец - последняя его работа, до ухода добровольцем на фронт, у Адмиралтейства я катал на саночках мою единственную дочку, как же не быть - с Рейном знакомым?
 

        А не любил я Рейна за его любовь к Бродскому. Ревновал.
        Рассказывают: в Союзе писателей, году в 62-м, поэт-романтик Марк Троицкий /знаю его с 60-го года, 2 метра с сантиметрами росту/ ударил по голове Женю Рейна. Кровь. Увидев кровь, кровь учителя, Бродский хлопнулся в обморок. А Рейн, нет, чтоб кровь унимать - Осю в чувство приводить начал.
        Сейчас Рейн любит и меня. Но не как поэта. А как составителя двух антологий. Дягилевым обзывает. Опять ревную. На сей раз - уже к "alter ego". Дягилев - стихи писал?
        Несерьезно. Еще не люблю - красавчика Наймана. Всегда называл их - "Найман по Рейну и Рейман по Найму". Всегда были моими врагами. Наймана и до сих пор не могу полюбить.
        Рейна же - любил всегда. Перекатывал во рту, как сладкий голышок, его вкусные /и страшные/ строчки, его "О": "О милый, милый...", "О Господи...", которое у Бродского выродилось - в псалОм: "Прости, о Господи, мою витиеватость..." Фиг с ним, с Бродским. Надоел.
 

        Поэт Евгений Рейн. "Двух столиц неприкаянный житель..." Как писать о нем? Что выразить, помимо любви? Попробую постранично. По строчкам любимым.
        Рейн жизнелюбив. Что роднит его с Ерофеевым. С Господом, с Телом и Кровью Его - говорят оба:
        "Вот, Господи, розовое крепкое за рупь тридцать семь..." /Веничка/

        "Или голос небесный - "отведай
         Колбасы, это тело мое." /Рейн, 1961/
        "И весь в синих молниях, Господь ответил..." /Веничка, 1967/

        "Наши завтраки - наше спасенье..." и:
        "Вознося к небесам бутерброд." /Рейн/
        А - бутерброды у Венички? Почему - колбаса, а не "хлеб" - причастием? Причащались, по скудости жизни - колбасой, ветчиной. Матушка заманивала меня на кладбище Пискаревское, навестить могилку отца - "двухрублевым бутербродом" /французская булка и 50 грамм ветчины/. И этим я причащался, раз в месяц, на могилке. Не богохульство это, что бы там ни говорил Яша Виньковецкий, а "Тайная вечеря":
        "Нарежем на дорогу колбасу..." /Рейн/
        А - Веничкин разговор с ангелами? А "Вымя есть, а хересу - нету?" /его же/.
 

        Этих людей я люблю. Рабле и Гашека, Шарля де-Костера, Веничку Ерофеева, Рейна. Можно быть гурманом и христианином, каковым был - Дюма. Рейн из этих.
 

        Но:
        "Выучил дюжину учеников,

         Шесть негодяев, шесть мучеников..."
        Это вероятно, о Бродском и Евтухе - оба ему обязаны. Рейн - в ЦДЛ /вместе с Левой Халифом/, но:
        "Тайной надежды надежный оплот -
         Наше подполье.
         В этой норе нарастает броня."
        Не наросла. Не на Рейна. Добрый он. Звонит вчера московская писатесса, Евка Брудно из Нью-Йорка, помимо сообщения, что за утконоса замуж вышла, до Жени Рейна разговор коснулся. И она его знала. "Он, говорит, самый добрый. Он, говорит, любит поэтов просто за то, что они - пишут!"
        Это точно. Рейн - добрее меня. Суди по этим моим предисловиям - то одного понесу, то другого. Рейн никого не несет. Рейн любит.
        Рейн видит этот страшный мир /"Сосед Котов", "Рынок подержанных вещей"/:
        "У одного вертяся выпал
         Слепой вампир из-под полы..."
        "И отдает свои рассказы
         Двухспинный парень за обед." /1962/
        А сравните - внучек Митрича, в поезде, у Венички! Я и перечитывать боюсь, но помню, что образ был - такой же, кошмарненький.
        А - комнаты у Рейна /"Дом" Уфлянда, барак Холина/ и, наконец, "Монастырь" - это же, наряду с "Соседом Котовым" - "Квартира №6" Горбовского! И не "заимствование", а - параллель.
        Комната - келья. И это опять не богохульство, в России это единственное место, сакральное, где можно с девушкой наедине побыть /Ср. "Пещеры в Лавре - номером гостиницы для нас. Богохульство." В моем "Гратисе", 1973/. Алжирское вино, отдельная колбаса, отдельная комната - вот символы "причастия" для нас.
        И возьми стихи Коли Рубцова /"В гостях"/, и возьми предисловие Сюзанны Масси к Глебу Горбовскому в "Живом зеркале" - возникают одни и те же, до боли знакомые, реалии.
        И сам стих - становится "материальным". Возьми у Рейна - "Собственность Г.М.Наринской", у Анри Волохонского - "А этот стих я подарил Алле Скоринкиной" - стихи - наша единственная валюта.
        Чем платит Ширали за свои победы и обеды? Стихами.
 

        И вот поэт. Друг Бродского и Евтушенки, Учитель их.
        "Что будет с книгой стихов - не знаю. Пять лет она лежит в издательстве готовая и полуодобренная и ни с места."
          /из письма Рейна от 20.7.76/

        Первая книга.
 

        "Сокровища на экспорт?" А куда еще? В "издательствах" гноить? По 20 лет?