"ПОД ШИРОКОПОЛОЮ ЛИСТВОЙ, ГУЛЯЛ В ХАРЬКОВЕ МИЛОМ"

        В 1964 году /а значит уже 14 лет назад/, познакомился я с первым живым в моей жизни поэтом - которого и по сей день порой вспоминаю в своих стихах и нестихах, с человеком которому многим обязан - с Владимиром Мотричем. Был это высокий, худющий человек с гнусавым голосом и красивым темным хорватским лицом. Дело происходило в Харькове, в октябре переходящем в ноябрь, в парке Шевченко в ложбинах уже успел скопиться снег. Снег шел и таял весь день, отстояв свое время возле лотка с книгами /я работал от книжного магазина №41, продавал на улице книги/ я уж собирался отправиться домой да был к моей неописуемой радости приглашен двумя симпатичными литературными девицами Верой и Милой пойти в парк Шевченко выпить вина и послушать стихи Мотрича. Сам поэт, державший девушек под руки, сумрачно улыбнулся мне и одобряюще кивнул, мол пойдем. Не попадая с ними в ногу все они были крупнее меня, я восторженно засеменил с ними к гастроному. Мело.
        Тогда вся Россия горела стихами. Магазин №41 горел тоже. Каждый день приходили и уходили поэты, шныряли заросшие художники, приезжали восторженные командировочные еврейские юноши из Ленинграда привозили стихи ленинградских поэтов. В подсобке между штабелями книг порой судорожно глотали вино и запоем читали первую поэму Бродского "Шествие" /далеко не первую: до этого были "Гость", "Холмы", "Зофья" и "Петербуржский роман" - но популярность Бродского в Харькове, как мы видим, датируется годом его посадки, не ранее - ККК/ только что привезенную и как утверждал очередной командировочный - "авторский экземпляр"; читали ее помню в очередь и кто-то читал до двух часов дня и не успевал и очередной заросший и бледный юноша сидел и нервно ждал. Все тогда были заросшие и бледные и возбужденные, все писали и рисовали сюрреалистические полотна, все пили до бесконечности кофе в закусочной автомате, Мотрич пил какое-то особое тройное кофе, от которого меня например валило с ног. Его знали как поэта от швейцара до всевозможных тетушек /их кажется было три/ готовивших кофе. Закусочная-автомат на Сумской улице напротив парка Шевченко была самым знаменитым местом в Харькове, если тебе нужно было кого-то встретить лучше всего было ждать его в автомате /который большинство именовало "пулемет"/. Автомат выполнял для большого украинского города, бывшей столицы Украины, города со своими давними поэтическими традициями функции парижской Ротонды.

        Вот мы и пошли тогда по Сумской по левой стороне, дошли до автомата - купили несколько бутербродов, тогда на закуску не тратились, затем в Гастроном что и сейчас стоит на том же месте - прямо напротив памятника Тарасу Шевченко, тоже в свое время неплохому поэту, купили пару бутылей дешевого красного вина и углубились в мятельный парк. Там выпив из горлышка - /бутыль передавали по кругу/ поэт поставил бутылку на заснеженную скамейку, вдавил ее в снег и начал читать и свои и чужие стихи, "И сам Иисус как конокрад - в рубахе из цветного ситца" - . ...
        Помню что с первых минут чтения под его глухой, как тогда говорили "трагический" голос пришел я в состояние какой-то приподнятой праздничной тревоги. Все вокруг - медленно падающий снег, капли вина на снегу - на скамейке возле наполовину опустошенных бутылок, сам поэт в знаменитой "барской шубе" своей - шубе из Мандельштама, это собственно была не шуба - длинное темнокоричневое пальто с меховым "барским" широким воротником шалью - все это было настолько не из этого мира что кажется тогда именно тогда решил я упрямым сердцем своим стать таким же как Мотрич, и чтобы девушки Вера и Мила так же завороженнно-загипнотизированно смотрели на меня. Решил я стать поэтом.
        В следующую нашу встречу - уже в квартире главной нашей харьковской литературной дамы, Анны Рубинштейн, женщины которая впоследствии стала моей женой, при свечах /тогда все читали стихи при свечах/ Мотрич опять убил меня своими стихами. Помню читал он:
 

        Это была зима 1964-1965 гг. Я застал Володю Мотрича на самой вершине его горькой, необычной и в то же время по русски обычной судьбы. Теперь оглядываясь назад в процитированных строчках вижу я этот режущий мой сегодняшний слух мещанский "шифонер", фирменную бритву я еще могу перенести. Перебирая в памяти его стихи, с удовольствием натыкаюсь на его милую почти детскую песенку о деревянном человечке который

        У человечка была возлюбленная - кукла, которая -
 

        Сам Мотрич жил не в чердачной комнате но в подвальной. Чтобы попасть к нему в комнату - нужно было войти с терассы одноэтажного старого дома, в самом центре города, в комнату где жили его мать-уборщица и бабка - продающая семечки порой на самом углу той же Сумской зайти за знаменитый шифонер, и открыть узкую дверь. Проследовав по тонкому длинному коридору посетитель попадал в комнату Мотрича. На высоте человеческого роста окно, в углу рукомойник кровать железная у стены, пачки стихов и вариантов на столе и пишущая машинка фирмы Москва.
        Был он я думаю полугений. Из тех кто появляется в переходные периоды литературы как это было в начале 60-х годов после почти полного ее отсутствия. У него были строчки:

        Не знал он того что сам оказался безглавым поэтом. Ни одно его стихотворение никогда не было опубликовано. Вознесенный на гребне всероссийского интереса тогдашнего к поэзии в легенду, его знал весь город - он по старой русской традиции пил и гулял. Поителей и угощателей было много и самых разнообразных. Был задушевный друг - книгоноша, бывший железнодорожник, любитель стихов Игорь Иосифович. Были официальные поэты, Аркадий Филатов и Саша Черевченко, актер и певец Леша Пугачов. Интерес к поэзии в огромной стране вдруг снизился в самом конце шестидесятых годов и в начале семидесятых. Для Мотрича начался спуск вниз в ту самую стихию жизни откуда он и пришел в поэзию. А пришел он в нее из механического цеха завода "Серп и молот" где он калил и обжигал детали. После ряда лет поэтической вольной жизни на улицах в садах и парках Харькова среди восхищенных интеллектуалов было ему очевидно невозможно вернуться опять в ту рабочую жизнь. Посему и стал он вести полубродячую загульно алкогольную жизнь. Был он известен милиции, которая после бесконечных арестов пьяного Мотрича в конце-концов отказалась его брать. Милиционеры просто старались его не замечать. В пьяном виде случались с ним всякие несчастья - ломал он ноги - некоторое время ходил на костылях и тоже пьяный. Порой поили его за остатки его былого поэтического величия, какие-то знавшие его люди, потом он и вовсе пил со странными темными личностями в углах и подворотнях. Первое время он еще старался писать стихи, мало напоминающие лучшие его вещи, время от времени упоминал что он пишет большую вещь, затем перестал даже вспоминать о стихах. Покинув Харьков для Москвы в 1967 году я позже видел его только наездами, порой мне казалось что ему неприятно меня видеть, так как я напоминаю ему прошлую славную его жизнь. Мне даже казалось что он от меня прятался порой, когда я приезжал в Харьков. Не знаю я что с ним теперь, сгинул ли он совсем или еще живет, бродит по улицам Харькова совсем забывший свои стихи. Должно ему быть сейчас что-то около 45 лет.
        Мотрич был тогда признанным номер 1 поэтом в Харькове. Кроме него было множество других. Всего наша литературно-артистическая среда насчитывала я думаю несколько сотен людей. Общались мы постоянно почти всякий день и в основном встречались в автомате, телефоны были далеко не у всех.
 

        /продолжение когда-то последует/.
 

        Я так бы и ждал этого когда-то, если бы, на мое счастье, два года спустя, Эдичка не попал бы в Париже в больничку и, от не хуя делать, не написал бы на больничных рецептах еще чего вспомнилось.
 

Paris, April 6, 1981
Лежу /в отдельной палате! - вставлено, ККК/ в "клинике парка Монсо" - с разрезанной в пяти или шести местах ногой /печальные последствия столкновения брошенного пару лет назад в меня железного стула и этой самой ноги. Драка была./ Зачем-то еще вырезали дыру у самого лобка. Для чего заставили его полуобрить. Хуй и все принадлежности в результате смешно похожи на остриженного "под льва" пуделя. Делать не хуй. Лежу и пишу стихи типа: И лежу я как солдатик /Забинтованный в халатик / Пятна крови на белье / Эдька, Ранен шевалье / Ремонтируют нам ногу / Две сестрицы Слава Богу / и доктор Лянье / .... Лянье - по франц. - барашек. Доктор Барашек. А послала меня к доктору Барашку докторица Лонг-Вормюс - что значит Длинный Червь. Позвонил другу Димитрию /Савицкому/ - а тот мне твое письмо, Костик, прочел где ты обижаешься /как всегда/ на недостаток материалов. Замелькали давно забытые имена... Мотрич... Чичибабин. И вот я подумал что напишу тебе сейчас что-нибудь о них что вспомню. Вот куски из Мотрича: - они все разрозненные, я не помню откуда.

/Следуют те же 5 цитат, что в первой части мемуара/, плюс:

Как видишь Кинстянтин, я очень хуево помню, но я выйдя из больницы пошлю тебе адрес Анны Моисеевны Рубинштейн, которая вдруг объявилась и стала мне писать письма, на которые я не отвечаю, ты ей напиши /умно/ и она тебе сможет написать и о нем, и выслать стихи. /Ане Рубинштейн я, естественно, не написал, я О НЕЙ написал - в поэме "Харьков" - а заводить переписку со вдовами живых поэтов мне как-то не в кайф... - ККК/

Мотрич женился, у него молодая и красивая жена /искусствовед/, пить он бросил, живет среди картин и книг в новой квартире на окраине. Меня это известие /о том что он жив и не пьет/ очень и искренне разочаровало. Образ "проклятого" поэта растаял. Я предпочитаю вспоминать его на костылях /ноги сломал в предыдущей пьянке/ - пьяного, сквернословящего, с недельной щетиной после запоя, каким я его видел в последний раз в Харькове. Анна пишет что он "просветленный". Просветленных в России 250 миллионов. Просветленных мне, Лимонову, не нужно. Я бы не хотел Мотрича сегодняшнего увидеть, и что бы он сейчас не написал - я уверен это неинтересно и скушно.

/Очень ценное и искреннее признание! Почти слово в слово, но помягче - говорит Кулаков о трезвом Глебе Горбовском. То же говорят и о вдарившихся в христианство, "просветленных" - Красовицком, Куприянове, Галецком. Поэт ДОЛЖЕН БЫТЬ несчастен - дожившего до возраста Толстого Пушкина - вряд бы так любили, ДАЖЕ ТЕ, кто проклинает Дантеса - должны бы благодарить его, как и турецкую пулю для Байрона! Пишет Дед /Д.Я.Дар/ о своей встрече с Робертом Фростом - см. том 4Б - мрачновастенько... А Эдичку, за его признание - опять будут бить... - ККК/

Помню песенку о "деревянном человечке", которую исполнял "ПОЛОЖИВ НА МУЗЫКУ!" Леша Пугачов - актер Харьковской филармонии, друг Чичибабина и Юлика Даниэля. Опять же помню куски из нее, а не всю, и за порядок кусков не ручаюсь. Всем нам харьковской богеме песенка эта очень нравилась, была что-то вроде гимна.
 

Меня Мотрич называл "Эд".
 

Родился он где-то между 1932 и 1934 гг.
 

О стихах его я невысокого мнения, меня привлекал как раз "ПОЭТ" в нем. Первый НАСТОЯЩИЙ живой Поэт. Как Александр Блок. В этом смысле он был настоящим.
Познакомились мы в конце 1964 г. Я тебе Костик писал уже в тех 3-х или 4-х страницах, каковые года два назад тебе и отослал.
 

"Дома" Мотрич бывал редко. Человек он был уличный. Его всегда можно было встретить на Сумской улице, которая в Харькове как у вас в Питере - Невский, Пил он обычно "тройной" экспрессо /в "автомате"/ а дома часто варил себе кофе заваренный на /!/ чефире! Его угощали. Автомат-закусочная, он же "автомат" и "пулемет" - место сборищ харьковской богемы в те годы, которые я помню /1964 - начало 1967 г./ ВСЕХ там можно было встретить. Там назначались свидания, и встречались без свиданий. Рядом находился Театральный институт, за углом в сотне метров - Харьковское КГБ, через дорогу Парк Культуры и Отдыха имени Тараса Шевченко. Туда в парк шли из автомата летом - сидели на множестве скамеек, пиздели. У меня /сшил сам/ были брюки из кусков, на которых все расписывались. Брюки выбросил - воняли, стирать было нельзя.
 

Бабка Мотрича сидела на углу улицы Рымарской /если не ошибаюсь/ - продавала семечки. Она /и довольно молодая его мать/ звали его "Вовка". Вовка часто в пьяном виде обзывал бабку блядью и требовал денег.
 

Игорь Иосифович - лет 50-ти, худой сумасшедший, бывший железнодорожный контролер. Имел какие-то деньги перепродавая редкие книги - поил Мотрича. Всегда появлялись вместе, часто обнявшись.

 
ЧИЧИБАБИН по моему мнению был и есть нормальный рядовой советский поэт из провинции. Единственная его заслуга в том что он вел литературную студию при доме культуры Советской милиции /кажется/ куда ходили Юра Милославский и другие ребята. /У Юры Милославского, понятно, о нем куда более сентимент. воспоминания/.. Еще он сидел в лагере. Но кто не сидел? Стихи его мне и тогда не нравились и сейчас. Был он и остался харьковским Наумом Коржавиным. Единственно я думаю почему за него схватился Карл Проффер /Издатель "Ардиса" Карл Проффер хватался за что ни попадя - от диссидентов до педерастов, что посоветуют - своего мнения он не имел. - ККК/ скажем, это то что он был другом Юлика Даниэля и он же автор текста "Красные помидоры" - омузицировал помидоры тот же Леша Пугачёв - клевый вечный парень с гитарой - и "помидоры" же любил Даниэль,
На кой тебе Чичибабин? Брось ты его, Костик. Он был похож на верблюда,
 

И еще: Мотрич был около 6 футов, и худой; хорват, со всегда впалыми темными щеками. Обезьянки казалось ему только и нехватало. Когда напивался - гнусавил и становился наглым. Трезвый был изысканно вежлив и чист, как принарядившийся рабочий. Да он и был рабочий по всем данным: по рождению, воспитанию.
На улице очков не носил: но писал и читал в очках: смешных, провинциально учительских, круглых в роговой оправе. Стеснялся конечно.
 

На Сумской /он жил рядом - на параллельной Рымарской/ - его ВСЕ знали как Поэта. И в автомате - варившая нам кофе тетя Женя знала его как поэта, и ВЕСЬ МИР вокруг автомата и нескольких книжных магазинов ... знал Мотрича, он был как скажем Харьковский Бродский, если не более, потому что он был ОДИН, он был как бы сразу Отец-поэт, не поэт - мальчик.

Мотрич был в 1964-1966 гг. влюблен в сестру Миши Басова - Наташу. /И она в него была - влюблена/. Миша Басов был художник-сюрреалист и просветитель Мотрича.

Высокомерный молодой человек с профилем Александра Блока и такой несоветский, до непонятности несоветский. Молодой человек этот скорее мог быть приятелем Андрея Белого или идеалиста Александра Ульянова, или кого . . . ? Наташа была умирающим лебедем в семье - у нее было что-то с кровью, чуть ли не гемофилия, все они /отец и мать и сам Басов и друг его - Юра Кучуков - который женился на Наташе позднее, а сейчас живет в New Yorke с другой женщиной/ вокруг Наташи прыгали, дрожали, рисовали ее портреты и писали стихи. Она выросла, переросла болезнь, стала ученицей Ростроповича в Москве, бросила художника своего Юру Кучукова и вышла замуж за какого-то жлоба. В 1969 кажется году она и Кучуков приходили к Володе Алейникову в Москве и у Володи конечно потом долго висели огромные кучуковские полотна.

Миша же Басов /очень неплохой художник по мнению Баха и моему тоже/ исчез из Харькова еще в 1967 кажется году и жил где-то на Севере. Одновременно исчезла жена Мотрича Галя и его дочь Ванда. Миша был скрытный подпольный человек, по всему выходит что он и сейчас где-то живет в России с женою Мотрича и его дочерью.

Цикл рассказов очень сюрреалистических /около 30-ти/, которые я писал в конце 1966 и начале 1967 гг. /на один из них на "Мясника Окладникова" Юра Милославский написал даже пародию/ был сделан под влиянием Миши Басова, и его и кучуковской сюрреалистической живописи.

Так вот мы жили.

Теперь это кажется далекой грустной сказкой.
 

... Как ты знаешь я его /Мотрича/ часто поминаю в своих стихах /посмотри книгу "Русское"/ и есть еще неопубликованные стихи где он у меня появляется. Действовал я по методу /Ленина, что ли, не помню точно/ - "выбери себе героя, догони, обгони его" - так я и воспринимал Мотрича. Я Мотрича очень люблю до сих пор, тепло к нему отношусь - но "просветленный" Мотрич - звучит ужасно, мое сознание противится - герой не умирает на постели, герой умирает пьяный в парке, или как у Иосифа в парадном. И если он не умер в парадном, не замерз в парке Шевченко, не провалился в речку Лопань сквозь лед, то я это обстоятельство игнорирую.
 

/Продолжение /
 

Кинстянтин, вот я уже дома, и подпрыгивая на одной ноге хочу послать тебе одно из моих стихотворений о Мотриче. Оно написано в 1973 г. в связи с моей публикацией в венском "Die Pestsaule" /Ди Пестзойле - Чумная колонна - под редакцией Фидермана, о чем см. в романе "Хотэль цум Тюркен", неопубл. - ККК/ /ты знаешь/ Среди тех стихов, или в тех стихах упоминался Мотрич. Вот я тогда сел и еще раз о нем написал. Он позднее нижеследующее стихотворение видел, и естественно был недоволен, да и кто был бы доволен. Посуди сам:
 

. . . . . . . . .

А знаешь ли ты друг Константин, что имя Эдуард получил я от своего военно-полевого энкэвэдэшного папы в честь революционного романтика поэта Эдуарда Багрицкого /он же Дзюбин/ "по рыбам по звездам проносит шаланду..." "Чтоб звезды обрызгали груду наживы: коньяк, чулки и презервативы... "
Сидел мой папан в кабинете и читал Багрицкого, наслаждался а тут ему позвонили и говорят сын родился, проблема как назвать. Естественно взглянув на обложку книги, папан меня и назвал... Много лет спустя жалел, "кто мог знать..." говорил он мне виновато... Как многие офицеры он верил в сверхъестественное и в то что явления и предметы мира взаимосвязаны. Поэтом я стал /к моему и их несчастью/ только потому, считал мой папа Вениамин, что он дал мне имя поэта...