ФОЛКСИНГЕР СИЛЫЧ


 

        Объелся я, надобно сказать /обкормили!/, всеми этими бардами-ашугами-рапсодами и менструэлями. Кукин-клячкин-слезкин-полоскин-сироткин-нахамкин и - единицами: Галич, Высоцкий, Хвостенко, Ким, Окуджава.
        Началось с того, что в 62-м году, на свою голову /напару с женой/, породил я Клячкина. Возвращаюсь из деревни Родионово, что под Томском, где 3 месяца давил лед, мерил температуру снега, а в промежутках писал стихи - жена моя /тогда еще "ждущая"/, архитектор, говорит: "Я тут одному мальчику дала стихи твои и Бродского, так вот, послушай!" Стал я слушать мальчика. Мальчик оказался седоватый, годиков на 5 меня постарше /а я - 1940-го/ и не лишенный музыкальности. Так говорят другие, о музыке Жени Клячкина - я-то, в музыке, ну, может, Чайковского от Баха отличу, а уж знакомцев моих - скажем, Тищенку и Банщикова, ну - никак. Это уже по части Соломона Волкова. Ну, флейту Володи Федотова /играл у меня дома/ от виолончели Ростроповича /не играл/ - отличу еще. А так я в музыке - полный профан. Но Клячкин взял меня - ТЕКСТАМИ. Поклал он на гитару с полдюжины моих ранних лирик /"Туман", писанный в 19 лет, "Подари мне попросту...", "Вечером светят окна..." и прочее, писанное лет в 20/, а помимо - "Пилигримов" Бродского, "Сидишь беременная, бледная..." Андрея Вознесенского, потом я ему еще "Шахматную балладу" Кривулина подкинул - словом, компания собиралась ничего. На закуску Клячкин стыдливо исполнял пару своих, как он их называл, "фишек": "По ночной Москве идет девченка..." и что-то про холодную и бледную ногу, о подруге, которая вернулась заполночь и залезает в постель к законному. На них я особенного внимания не обращал, поскольку в репертуаре преобладали - классики.
        Но потом Клячкин попал на прием к Окуджаве, Булат Шалавович разгладил Женю по головке: "Женя, Вы же можете - не хуже!" И Женя стал. Года с 64-го уже нес я Клячкина публично и всячески, особенно за его "холодные ноги". Подвалило и новое пополнение "бардов" - выступать они уже стали оффициально, Висбор с программы "Горизонт" даже мне 70 рублей за "Туман" заплатил /первый и, едва ли, не последний мой гонорар отечественный/, а потом "Туман" напечатали, почему-то, в издательстве "Музична Украина", на том и кончилось, я, при этом, не пел, а пели, в основном, все эти висборы.
        Слушать их стало невозможно, туристскими и студенческими песенками был полон эфир, в "Серой лошади" /кафе "Ровесник"/ и прочих злачных местах проходили на ура концерты всех этих бардов /Высоцкий получал по полторы тысячи, Галич не знаю, Клячкин - тянул на треть, иной раз - на половину/, советская итээрня рвала с боем билеты на эти полуоффициальные концерты, а я туда не ходил.
        Чтение мое на Таганке не состоялось 2 раза по пьянке /моей/, встретился я уже с ними в Таллине, в комнатухе-мастерской Володи Макаренко /сейчас он в Париже, что характерно/, но Высоцкого замещал поэт Леша Филатов, которого стихи в аккурат в тот день напечатали в таллинской русскоязычной многотиражке, а газета пропала в архивах МИДа Израэля, при вывозе. 2 раза виделся с Галичем, но один раз был пьян Александр Аркадьевич, а другой - я, на этом, вычетом Хвоста /он же - Алексей Хвостенко, ныне в Париже/, мое знакомство с жанром и заканчивается.
        И, мягко говоря, не питал я склонности к этому жанру, почитая его за "итээровски-плебейский": магнитофон, понты, "Вана Таллин", турецкий кофе и прочие атрибуты советского среднего класса. А на записях - естественно, барды... Отчего и предпочитал я, чтоб Виталик Сейнов, баритональный басище, рост - метр девяносто два, не то повыше, пел у меня некрасовское "Меж высоких хлебов затерялося..." - для меценатки, певицы и акулы капитализма /Шемякин не даст соврать!/ Дины Верни, в бытность ее с визитом ко мне на Бульвар Профсоюзов /в прошлом - Конногвардейский/. Шкап же Сейнов - рвался исполнить на свой вкус, про то, что он "маленький гномик" и "а я хочу в свой домик, в свой домик из газет". На что Дина /надо отдать ей должное/ заметила во всеуслышание: "Сортирный репертуар!". Вечер закончился, естественно, визитом ментов и поголовной переписью населения, при чем я выступал с антисоветскими заявлениями, а Дина хохотала: "В участок? Я дам концерт в участке!" Ей-то что - персона "грата", подруга покойного Помпиду /которого она называла "Помпоном"/, наследница и натурщица Майоля, Матисса и прочих /правда, сейчас несколько, килограммов на - гм, - пополнела, ОДЕССКИЕ кровя, на Брайтон Биче она бы смотрелась в норме/, а для нас прихват был совсем ни к чему.
        Так вернемся к Скорову, о котором мы еще не начинали.
        Валера Скоров /девичья фамилия - Скорописцев, в народе называли его - "Силыч"/ вышел на меня уже в Нью-Йорке, напомнив мимолетные встречи наши в Ленинграде, в мастерской художника /и гитариста, из "Лесных братьев"/ Андрюши Геннадиева, наследника Шемякина. А где еще? Гитары не переводились в домах, как не переводились и сами художники-музыканты-поэты. И каждому времени - свои. Я, может, тоже предпочитаю - Вертинского, но Высоцкий - мне как-то "ближе". Так же близок мне оказался и Скоров. С возраста - он 1941 года рождения и, хотя и родился в Новосибирске - жил в Ленинграде. Я, как-то, до моря - не дошел /разве - Черное да Белое/, все боле в геологах, Скоров же - в гидрохимиках, отчего и вышел в океан. Плавал. Общался с пингвинами. Писал и пел матросские песенки, с нехитрым набором "морской романтики": "Проституток поили шампанским / И ловили в портах триппера", и, там: "За любовь мы платили нейлоном" - одним словом, типа "В Кейптаунском порту...", а даже не "В бананово-лимонном Сингапуре...", чего попроще. Пел и других. В основном - пел "и других": куда ж там петь, когда живет - Высоцкий! Пел Высоцкого. А и внешне - схожи они, Валера все рвется в фильме о Володе сыграть... И сыграл бы!

 


        По широте диапазона - Скоров близок к Высоцкому. 2 года, по выезде, как он делает и поет - исключительно "свое" /написано под 2 сотни песен/, прорвало человека - и где? В ЭМИГРАЦИИ. То есть, там, где аудитория - казалось бы, наглухо потеряна: я вот, за 8 лет - дай Бог, 8 раз по-русски со стихами выступал /а там - случалось читать по 8 раз на неделе/ и, казалось бы: зачем?
        А искусство тем и отличается, что - низачем оно. Только - почему. Подкосила Валерия смерть Высоцкого - и заговорил он, как бы дополняя ТЕМ, покойным, не сказанное... От шутейных - ОВИР, реалии эмигрантские, до - ностальгических: о церквушках порушенных, о юродивых - да что перечислять-пересказывать? Скоров мне глянулся - поэтической простотой своей, незамысловатостью в лучшем смысле - идущей от народных песен, отчего я и окрестил его - "фолксниггером", что куда как вернее и "бардов"-акынов-ашугов-рапсодов - слов тоже, куда как, не русского произношения. А фолксниггерами называют в Америке тех, кто поет в народе и для народа, поэтика их - никак не элитарная, и песни они слагают В РИФМУ, что в се-дняшней Америке - необычно. Но зато - демократично.
        Валерий Скоров - поэт не для элиты. И даже не для эстетствующего советского итээра /который, кстати, в выборе своем - ортодоксальнее Академии: дежурный набор имен - Ахматова-Бродский-Высоцкий и так - до конца алфавита/, но он - поэт и не для Брайтон Бича. Там другой пантеон: Асадов, Буба Касторский и т.д., с уклоном в Сильву Капутикян и Клавдию Шульженко, поэтому и не заметили Скорова 30 октября сего года, в концерте брайтон-бичских знаменитостей.
        Что ж, может, в Америке и другая какая публика имеется?
        Хочется верить.
        И дай Бог ему, Валерию Скорову, сыграть в своем фильме Высоцкого: родня он ему - и по духу, и по манере, и даже, иногда - по таланту. А уж по чистоте и искренности - всяко. И что его это только ТУТ прорвало? Ностальгия? Реинкарнация /как тут говорят/ Володи Высоцкого? Реинкарнация не реинкарнация, а Валера Скоров. В просторечии - Силыч. И слушать его - знобит, и приятно.
 

9 ноября 83                                                           Константин К. Кузьминский

НЙ, подвал

 

 

 


        Валерий Скоров интересный и выраженно талантливый поэт заслуживает внимания любого, кто понимает и любит русский язык. Богатая, разнообразная биография его объяснит интересующимся, откуда у Валерия столь разносторонний взгляд на столько разных вещей.
        Родившись в Новосибирске в 1941 г., окончив, как все, школу, пошел по врожденной склонности на географический факультет. Окончив, плавал много лет на исследовательских судах, прошел весь мир с севера на юг и с востока на запад. Искатель приключений, достаточно смелый, чтобы идти им навстречу, наблюдательный и впечатлительный человек, он видел много такого, что одного делает мечтателем, другого - рассказчиком, а иного, как его - мечтателем-рассказчиком, поэтом.
В Валерии - не просто наблюдательность, но - сострадательность по отношению к передаваемому им миру. Он стремится поделиться чем-то с каждым, дать что-то любому, кто хочет взять.
        Потрясенный, как и все мы, смертью любимого поэта - Владимира Высоцкого, Валерий, не просто скорбит, но ясно всем собой показывает, что поэтов у нас - не переведется.
        Тем из нас, кто не отталкивает яростно нашу культуру, язык и историю, кто уехав по личным и общим для нас причинам из России, не перестал любить в нашем наследии то, что делает нас соотечественниками, всем, не одержимым неприязнью к тому, что мы есть, стихи Валерия Скорова дороги и желанны.
 

        Спасибо, Валерий!

Александр Ляхов

 

 

 

 

МАРИЯ

   
Мария, друг мой Мария,

С ума посходила Россия,

И наше счастье, Мария,

Мужицкая топчет Россия,
 

                                Мария, Мария...
 

 

Прости, отступаем, Мария,
Не хочет нас больше Россия,
Мы гибнем в кровавом походе.
И в пропасть, и в пропасть уходим,
 

                                Мария, Мария...
 

 

Мария, обман наше знамя.

Не нам загасить это пламя,

И воет метель над крестами,

Мария, Россия не с нами,
 

                                Мария, Мария...
 

 

Прощай, ангел мой, моё счастье.

Бессилен я в этом ненастье.

Тебя и Россию теряю,

В чужой стороне умираю,
 

                                Мария, Мария...
 

 

 

 

 

СЕВЕРНАЯ РУСЬ
 

Льют хрустальные дожди.

Солнце ходит краем.

Птиц не легкие пути

Собирают в стаи.

Чешуятся купола

Белою щепою.

Брёвен древняя смола

Тает под рукою.
 

Храм забытый над водой.

Тощие осины;

В чёрном рубище изгой.

Горькие морщины.

Заросла давно тропа

Ржавою травою.

Не звонят колокола

Больше над землёю.
 

Стонет северная Русь

Белыми ночами.

Плачет северная Русь

Белыми слезами.

Заповедные скиты

Вольницы не прячут;

Храмы гулкие пусты.

Тишиною плачут.
 

 

 

 

 

ЮРОДИВЫЙ
 

Я юродивый на площади,

Я свищу болотной выпью,

И кричу боярской лошади,
 

                                            Выпью! Выпью!
 

 

Лошадь в сторону кидается.

Снег летит холодной сыпью,

Вороньё на пир слетается.
 

                                            Выпью! Выпью!
 

 

Кровь боярскую холёную,
Чашу полную налью.
За родню мою казнённую.
 

                                            Выпью! Выпью!
 

 

За законы их боярские,

И за матушку мою,

За остроги мои царские
 

                                            Выпью! Выпью!
 

 

А к стене кремлёвской бабий стон,

Белой изморозью липнет,

Провожает колокольный звон,
 

                                            Выпью! Выпью!
 

 

                    Лютый ветер забавляется,

                    Трупы мёрзлые ласкает.

                    На стене стрельцы качаются,

                    Над Москва-рекой светает.
 

 

 

 

 

ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ
 

Господа офицеры.

Как ни печально.

Ваш двуглавый орел

Задохнулся и смолк.

Купола золотые

Звоном хрустальным

За Урал проводили

Израненый полк.
 

В поле колос весь побит.

Проходила конница.

Поп расстреленный лежит

В яме за околицей.
 

В оренбургских степях

Горько плакала вьюга.

Молодой подпоручик

В санях умирал,

И последним виденьем,

Явилась подруга,

Та, которую он

Горячо обнимал.
 

Где красавица княжна,

Юная супруга,

Елка там наряжена,

Милая ждёт друга.
 

Зря вы, юный корнет,

Мир уже изменился.

Не ищите вы правды

В бокале вина.

Ваш седой командир

Вчера застрелился.

Плачьте мальчик в погонах,

Не ваша вина.
 

Молодые юнкера,

Мужиком побиты,

Развесёлая игра,

Если б не убиты .
 

Господин генерал,

Не играйте бровями,

Императорский герб

Раскололся в ночи,

Рассыпается сбруя

Во прах под конями,

Вы вчера потеряли

России ключи.
 

                Баба вешает бельё,

                Ваши аксельбанты,

                И погоны пацаньё

                Превратило в фанты.
 

 

 

 

 

ЮНКЕРА
 

Там водка, шампань и тепло.

Здесь мрак, мокрый снег и буран.

Там девки, а здесь за селом,

К руке примерзает наган.
 

Лежат на снегу юнкера,

Четвёртые сутки подряд,

А там, водку пьют шулера,

И вилки о блюда звенят.
 

Умолк за бугром пулемёт,

Затоптан Андреевский флаг,

Рубинами искрится лёд

От красных отчаянных атак.
 

Не встанете вы, юнкера,

Юнцы, не умевшие быть,

В тепле будут жрать шулера,

Такие всегда будут жить.
 

 

 

 

 

ПАЛАЧ
 

Я на службу хожу, как и все, по утрам,
В кабинете приказ на столе,
Под приказом есть подпись,
Знакомая нам,
Кого нынче поставить к стене.
 

Секретарша приносит мне утренний чай,
На меня строго Феликс глядит,
Я звоню, взвод четвёртый,
Пришли мне Нечай,
И хватаюсь за грудь, там болит.
 

И неспешно шагаю в подвальный этаж,
Захожу в исполнительный зал,
Крепок он и надёжен,
Как старый блиндаж,
Тих, пока я команды не дал.
 

Вот гремят на подходе железом шаги,
Взвод четвёртый пятёрку ведёт,
У меня есть приказ,
Это наши враги,
Враг и только, сегодня умрёт.
 

Я читаю последний для них приговор,
Мне не жалко таких молодцов,
Большинство прячут взоры
От взгляда в упор,
И немногие смотрят в лицо.
 

Залп! Не думай ребята, а помни устав,

Кто раскиснет, сам встанет к стене,

Так лет тридцать назад

Говорил комиссар, дав винтовку

Проклятую мне.
 

Ничему не учился я, кроме стрельбы,

Кроме, как исполнять приговор,

И стреляли, и сами их клали в гробы,

Как на нересте враг стаей шёл.
 

Тридцать лет, день и ночь
Пули бьют по стене,
И маляр белит к праздникам зал.
Тридцать лет что-то тёмное снится во сне
Как однажды начальник сказал.
 

А сегодня, да что там, какой разговор,

Встал начальник у стенки, как гость,

Самолично исполнил ему приговор,

А внутри у меня порвалось.
 

Ничему не учился я, кроме стрельбы,

как же это, никак не пойму,

Где сегодня свои, где сегодня враги,

И сегодня стрелять по кому.
 

Я на службу хожу, как и все по утрам,

Тридцать полных зачтётся и мне

Приговор приведу в исполнение сам.

Нет, меня не поставят к стене.
 

 

 

 

 

РЕВМАТИЧЕСКАЯ АТАКА...
 

Я лежу один в палате,

Во казённом во белье,

Ревматической атакой

Угрожает доктор мне.

Это что же за атака,

Ни противника, ни пуль,

А когда же будет драка,

Я лежу здесь, словно куль.
 

                                    Окружили нас болота,

                                    Да, не в бане та вода,

                                    Ой ты матушка пехота,

                                    Ты нам мачеха всегда.
 

Не грозил бы ты атакой,

Ревматической своей,

Почему нас окружили

В тех болотах, как детей,

Почему сидели, стыли

Трое суток, не дыша,

Почему нас перебили.

Ты ответь-ка, мил-душа.
 

                                    А кругом горят болота,

                                    Как ни сунься, всё беда,

                                    Ой ты матушка пехота,

                                    Ты нам мачеха всегда.
 

Говорит мне доктор старый,

Ты, приятель, не робей.

Твой противник очень ярый,

Ты его покрепче бей,

Почему вас окружили,

Лучше нам про то не знать,

Слава богу, не добили,

Не сейчас же помирать.
 

                                    Эй, проклятые болота

                                    И холодная вода,

                                    Полегла на век пехота,

                                    И не встанет никогда.
 

 

 

 

 

вызов
 

Вот он, милый, чуть не плачу,

Всё по форме, нас зовут.

В Тель-Авиве, ах удача,

Наши родичи живут.

Оказалось, в Тель-Авиве,

Кто-то был у нас всегда,

Мы же прожили в отрыве

С ними, долгие года.
 

Иностранная бумага,

Как Синайская жара,

Только подпись под бумагой

Непонятная была.

Мы решили, это дядя,

С этим и пошли в ОВИР,

Жил он как бы в Петрограде,

После НЭПа - пассажир.
 

Поселился в Иудее,

Тяжко нажил капитал,

И семейства не имея,

Нас он видеть возжелал,

И нашёл через ЮНЕСКО,

Подключился КРАСНЫЙ КРЕСТ,

Чудом нас нашла повестка,

Да, а кто сказал, что без.

 

Я в ОВИР, в пылу и в силе

Попадаю на приём,

Излагаю, как решили,

Дядя мол, хотим при ём,

А инспекторша дотошно,

Документы, аж на свет,

Говорит, пустить то можно,

Да загвоздка, дяди нет.
 

Тут написано, что тётя

Приглашает вас пожить,

Гражданин, чего вы врёте,

Можно и статью пришить.

С этим надо разобраться,

Кто вам вызов сочинил,

Вам бы лучше здесь остаться,

И продумать, кто где был.
 

Я вначале растерялся,

Потемнело всё в глазах.

Как же, вызов и остаться,

Вот же он, в моих руках,

Э, да много она знает,

Ловит, стерва, на корню.

Не иврит же понимает,

Я сейчас ей объясню.
 

Тетя? А, конечно, тётя.

Того дяди, ей пою.

Тётя дядиного дяди,

Я понятно говорю,

И фамилия простая,

Эйна Габби Авербах,

Вся родня у нас такая,

Вот, и справки на руках.
 

Стоп. Начнём-ка всё сначала,

Ох и темные дела.

Дядин тётя, тётин дядя,

Ничего не поняла.

Кто прислал вам этот вызов,

Дядя, тётя, вот вопрос?

Мы оставим вас без визы,

Не поможет вам и нос.
 

Я ей снова, всё подробно,
Я же не последний псих.
Тётю дядиного знаю,
Дядю тётиного знаю,
Так всё просто излагаю,
В чём вопрос, не понимаю,
В Израиль я уезжаю.
Вот же вызов - он от НИХ.
 

 

 

 

 

ПРО КАПИТАНШУ ЗИНКУ
 

Таможню легче пережить,
Чем бурю и цунами,
Но невозможно позабыть,
Что там творили с нами,
Как шли к барьеру мы с тобой,
Готовясь к поединку,
А разве сможем позабыть
Ту капитаншу Зинку...
 

Конечно, стали мы враги,

И тут не до посуды,

Нам обниматься не с руки,

Мы, все как есть, Иуды.

Мы продали родимый строй

И наш народ могучий,

Стрелять таких как мы с тобой,

Для Зины было б лучше.
 

С детьми грудными... ничего,

Под корень это племя,

Не жаль, конечно, никого,

Жаль не такое время,

Не то оно, загнулся бес,

Не разгуляться Зинке,

И шарит старый член СС

Баулы и корзинки.
 

А, скажем, ей покруче чин,

Единоверцев стаю,

Из-за таких вот сучих Зин,

Мы Родину теряем.

Да, Зин, партийное чутьё

Тебя не подкачало.

Давно враждебно нам твоё,

Ты точно угадала.
 

Ох, сколько ходит подлецов

По стройкам коммунизма.
Ты помнишь Зинкино лицо,
Лицо-социализма.
Жандарма в юбке помни, брат,
Отлично помогает
С надеждой не смотреть назад,
Когда тоска терзает.
 

 

 

 

 

ГАРБИЧ
 

Когда я вспоминаю

Период эммиграции,

Меня бросает в краску,

Меня бросает в дрожь;

Культурнейшие люди,

Москвичи и ленинградцы,

Ночами шли по гарбичу,

Смущая молодёжь.
 

Да, человеку новому,

Ещё не искушенному,

То дело заграничное

Не так легко понять.

Буржуи разлагаются,

Вещичками швыряются,

Такими, что на родине

За деньги не достать.
 

Цветные телевизоры,

Матрацы в упаковочке,
Посуда, мебель стильная

И чистое бельё.

Ну, как не дрогнуть бедному

В подобной обстановочке.

Напрасно дома мучились,

Везли своё шмотьё.
 

И вот идут родимые,

Сгибаясь под добычею,

По стритам и по роудам,

Не сдерживая стон.

Для эммигранта бедного

Удобен их обычай,

Пока не заработал он

Свой первый миллион.
 

 

 

 

 

* * *

 

Погибни в одночасье всё ЦК,

И, ничего, страна бы не рыдала,

Сейчас слезу смахнула каждая рука,

Владимира Высоцкого не стало.
 

Ушёл ещё один от нас поэт.

Ну, дальше бей, осталось их немного

Ему не нужен был ни крюк, ни пистолет,

За нашу боль, как миг его дорога.
 

Бывало, шел он к дому, как старик,

А с горок дети и смеялись папы,

И он мечтал, чтоб первый ученик

И тот не знал, про тюрьмы и этапы.
 

Погибни в одночасье всё ЦКа

Да что ЦКа, звезда с небес упала,

Сейчас слезу смахнула каждая рука,

Владимира Высоцкого не стало.
 

 

 

 

 

"ЕЩЁ НЕ ВЕЧЕР"

 

Эх, парень, ты чего-то поспешил.

Тебе бы петь и драться в самой сече.

Ты эту жизнь, я знаю, так любил

И часто говорил: "Ещё не вечер".
 

Ну, погоди, дружище, задержись.

Давай-ка выпьем за ребят и встречу.

За наших милых, за любовь и жизнь.

Ты сам же говорил: "Ещё не вечер".
 

Соврут, сказав, тебе легко жилось.

Лакеи, как и встарь, гасили свечи.

Ты был для них, как ком, как в горле кость.

Но ты кричал им, всё ж: "Ещё не вечер"
 

Ты бунтовал, попробуй приручить.

Тебе б орать на новгородском вече.

Пытались тебя, суки, подкупить.

Но ты смеялся им в лицо: "Ещё не вечер".
 

Ты был не слаб, и в прятки не играл,

И груз нелёгкий взял на свои плечи,

И ты хрипел, но шёл и не стонал,

Сквозь зубы говоря: "Ещё не вечер".
 

С одной гитарой вышел в тёмный двор,

И струны рвал, да и себя калечил

Ты из избы лопатой выгреб сор,

И мир поверил, что "Ещё не вечер".
 

 

 

 

 

ВОЛОДИ НЕТ...
 

Володи нет, но не для нас рыданья,

Слезами эту стерву не проймёшь.

Ведь ты ж недавно пел о Магадане,

Поверить трудно, нынче не поёшь.

Кончай дурить, я лягу, сукой буду.

Бери стакан, давай поговорим.

Но он молчит, не дрогнут его губы,

И мы сегодня без него сидим.
 

Нам не забыть, как ты помог Серёге,

Когда ему пришили долгий срок.

Нам не забыть этапные дороги,

Когда нас вохра тянет на восток.

Не позабудем и шалаву Клаву,

И Нинку, что дороже всех была,

С нас началась твоя большая слава.

Эх, жаль тебя старуха позвала.
 

Послушай, парень, спой ещё немного.

Ах, да, не можешь, как-то позабыл.

Не повезло, нет друга дорогого,

И мы сегодня без тебя сидим.

У, сдохнуть легче, но тебя не стало.

Набить бы морду сволочной судьбе,

У нас поминки, а в углу гитара

Молчит и вспоминает о тебе.
 

 

 

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ
 

Не за славой вернусь,

Не за длинным рублём,

Я домой возвращусь,

Как и вышел, тайком.

Обниму, поклонюсь.

Есть на свете Творец,

Здравствуй матушка Русь,

Возвратился беглец...
 

Ты, милой, не шуми.

Песен больше не пой.

Тихо, молча лежи,

Вроде, как бы немой,

А глаза-то, глаза-то

Тряпицей прикрой,

И в окно не гляди.

Вроде, как бы слепой.

Вот, убогого мать

Пожалеет тогда,

На столе моём будет

И хлеб и вода...

На столе моём будет,

А что мне хотеть?

Ты уж лучше карай,

Не могу я не петь...
 

И суровая мать,
Верность долгу храня,
По этапам, сквозь строй
Прогуляет меня,
Пожурит, до отбитой печёнки,
Любя и......................
В медвежьем углу,

Закопает, скорбя.
 

 

 

 

 

КИЖИ
 

Ай Кижи, Кижи солнце красное.

Ай вяжи, вяжи кружева.

Колоколенки, небо ясное.

Небо ясное и трава.
 

Ай Кижи, Кижи море серое,

Ай туман, туман голый храм,

Плачут горестно птицы белые,

Птицы белые по утрам.
 

Ай Кижи, Кижи ветер северный,

Ай вода, вода ледяна.

Времена к тебе, знать, не бережны

Изукрасила седина.
 

Ай Кижи, Кижи хмарь осенняя.

Кружева вяжи, кружева

А над водами тишь музейная,

Вера русская там мертва.
 

 

 

 

 

ВЕЧЕ
 

Град Великий принимай раскол
Заходись от яри...
Вечевой сорвали колокол
Господа бояре.
 

                                        Все на вече, человече... Бей!

                                        Топоры да колья лечат

                                        Толстосумов и князей!
 

Словно сердце наше вынули,
Растоптали вепри.
Воли вольности, как сгинули,
А они окрепли.
 

                                        Все на вече, человече... Бей!
                                        Топоры да колья лечат

                                        Лихоимцев да князей.
 

Но не встать с похмелья городу
После буйной ночки.
Толстосум смеётся в бороду
Выставляет бочки.
 

                                        Все на вече, человече... Эй!
                                        Да и с волей делать неча... Пей!
 

 

 

 

 

ОПРИЧНИЧЕК
 

Ой опричничек, добрый молодец

Ты не бей меня, братец, хворого

А и будь ты мне, как родной отец

Не кажи свово злого норова.
 

Ой опричничек, ой пригоженький

Не забидь меня, сиротинушку

Не ломай ты мне ноги-ноженьки

И не рви кнутом спину-спинушку.
 

Ой опричничек, ну зачем же так,

Да не ведал я, что язык мой нёс,

Государь то наш - он не зверь, не враг,

Да и ты ему не холуй и пёс.


У, волчище-гад, чтоб ты сдох злодей,

Чтоб ты сдох палач до исхода дня,

Захлебнись ты кат кровушкой моей,

То не я кричу, то дуга моя.
 

Прокляну тебя, но не долюшку,

Ты ж не нюхал раб волю-волюшку,

Ты ж на псарне рос, шелудивый пёс,

По цепи ходил, не по полюшку.
 

Ой опричничек, ой пригоженький,

Да отложь-ка ты плётку бычию,

Руби рученьки, руби ноженьки,

Руби голову горемычную.
 

 

 

 

 

* * *

 

Не воспеть мне нежной сакуры

И на рисовой тонкой бумаге

Тушью чёрной не вывести контур

Знаменитейшей Фудзиямы
 

Не сложить и седые саги
И сказания нибелунгов
И сонета во славу дамы
Не пропеть под бряцанье копий
 

И толедское романсеро

Развлеченье испанских грандов

Не пропеть южной лунной ночью

Под старинным резным балконом
 

Как и бешеное фламенго

Под ритмичный стук кастаньетов

Не исполнить в горах Кастильи

Обнимая сеньёру пылко
 

Я могу оценить газели

Кружевную игру Востока

И пастушьей свирели пенье

И щемящие звуки суры
 

Или шум ледяного моря

В переборах кантеле звучных

И гортанные песни горцев

Что стогласо усилены эхом.
 

Колдовское гуденье бубна,

Африканские жаркие ритмы

Я могу умом, но не сердцем

Принимать чужие напевы
 

Но оно всегда замирает,

Лишь услышу песню Бояна

О походах великих предков

О победах и пораженьях
 

О пирах в дубравах зелёных

И о плаче княжны Ярославны,

О страданьях простого люда

И безумстве кровавых распрей.
 

О лучине в избе крестьянской,

О росистых травах шелковых

На полянах тихих и сонных ,

На лугах заливных и сочных.
 

Замирает от духа хлеба

От земли в золотом тумане,

От кувшинок - девушек белых

И от детского узнаванья,
 

Принимая чужие напевы

Я лишь краем касаюсь веры,

И моя вина перед руной

Это небо над колыбелью.

 

 

 

ЕЩЕ РАЗ О БАРДАХ


 

        Узнал я о нем примерно год назад. Что где-то в Чикаго живет парень, имеющий внешнее сходство с Владимиром Высоцким, а передо мной лежала кассета с записями песен под гитару. Ни названия песен, ни имени исполнителя я не имел, да и голос его не напоминал Высоцкого. Однако, какое-то странное ощущение охватило после прослушивания кассеты. Как будто сам Высоцкий пел, так же брал аккорды, тот же стиль исполнения, да и по стихам узнается Высоцкий. Давал прослушивать кассету знакомым, их впечатления от прослушивания идентичны моим. И вот тогда начитавшись всякой литературы о реинкарнации, т.е. о переселении душ, подумал: "Ведь не могла же душа Высоцкого переселиться во взрослого человека, ему сейчас 42 года." А совсем недавно мне удалось встретиться с автором и исполнителем песен на кассете, и не только встретиться, но и прослушать его новые песни.
        Это Валерий Скоров, житель Чикаго, он действительно многим напоминает замечательного русского поэта и барда. И не внешнее сходство, и ударения на "Л", как у Высоцкого, заставляют искать сравнение, а тематика песен, пронизанная той же болью за Россию, за русский народ, попираемый самыми жестокими деспотами со времен татарского ига - коммунистами. Тематика многих песен Скорова перекликается, или как бы продолжает песни Высоцкого и нет сомнения в том, что если бы Скоров жил в СССР, он бы быстро завоевал популярность, конечно, если бы его раньше не сгноили в своих застенках КГБисты, или вообще не уничтожили. Кто знает, сколько талантливых поэтов, еще не успевших толком заявить о себе, сгинуло в ГУЛА-Ге, а ведь земля российская никогда не была бедна талантами. И о Скорове можно сказать, что вовремя унес ноги из Союза, не то бы ему не сдобровать. Если Высоцкого власти, все-таки, побаивались арестовать из-за его всенародной популярности, его арест вызвал бы бурю возмущения не только в СССР, но и за рубежом, т.к. его жена Марина Влади французская коммунистка, то со Скоровым большевики расправились бы быстро. И все указывало на то, что к этому и идет дело.
        Валерий Скоров - урожденный сибиряк, житель Ленинграда, работал матросом. Закончил институт и продолжал плавать гидрохимиком в научных экспедициях. Свои первые две песни написал, как говорится, от тоски, в 18 лет и бренчал их, коротая свободное от вахты время на кораблях - вперемешку с другими песнями, распеваемыми в матросских кубриках.
        Двенадцать лет он ничем не отличался от однокашников из плавсостава, а к тридцати годам его прорвало, написал за год около ста песен, многие из которых быстро стали популярными на флоте. Конечно, бдительное око и ухо замполитов кораблей скоро уловило в этих песнях, казалось бы, лойяльных, скрытую угрозу. Так же как и песни Высоцкого, песни Скорова заставляли задумываться о жизни, о тех мерзостях, которых в изобилии в первой стране "рабочих и крестьян", эти песни шли вразрез с официальной советской пропагандой, а главное, они призывали думать и анализировать, поменьше уходить в себя и сравнивать, сравнивать западную жизнь со "счастливой" советской жизнью, отсеивать советскую пропагандистскую шелуху, по иному оценивать роль народа при его "царях и царьках", начиная от сельсовета и горкома и - до самодовольных кремлевских бонз. В одной из песен он недвусмысленно поет:
 

Знакомая картина - сидели три кретина,

Сидели три кретина на страшной высоте.

У одного кретина - вся в орденах станина,

И ордена сияют в прекрасной наготе.

Решили три кретина: мы не сойдем с вершины,

Внизу нас ждут лавины в колючей суете.

Да что же мы, кретины - сойти с такой вершины,

Сойти с такой вершины и жить внизу, как все?

Внизу бараны блеют, глупеют, не жиреют,

Хорошие бараны, удобней в мире нет!

Бараны те пасутся, к вершинам не суются,

К вершинам не суются, блюдя авторитет.
Но каждый день кретины - спускают три корзины

С указами, делами, на цепочке простой.

Бараны дело знают, корзины наполняют

Деньгами, орденами и доверху едой.

Чудесная картина: бараны и долина,

Кретины и вершина - такой пейзаж простой!

Внизу немного жарко, а сверху малость ярко,

Но, в принципе, привычен порядок и застой!
 

К этому "триумвирату" власти в СССР - не хватает только куплета о роли ЦК, тех же кретинов...
        Эта песня переполнила чашу терпения чекистов, начались вызовы "куда следует", угрозы и, как итог - закрытие визы и списание с корабля на "материк". Кончились заработки, кончилось относительное вольнодумие, ведь нужно было думать и о семье. И, казалось - заткнули чекисты рот вольнодумцу. Но нет. Слово, как известно, не птичка, и - разлетелись песни по каналам магнитиздата. Работал Скоров после списания с корабля учителем географии, а когда стало невмоготу - нет, не жизнь среди "баранов", а от нависшей угрозы увольнения и ареста - он уволился сам и подал документы в ОВИР. Так и посоветовали ему в КГБ: либо - отъезд, либо - тюрьма, хотя почти десять лет он не писал стихов, только пел старые в компаниях друзей.
        Настал 1980 год, год эмиграции, Чикаго.
        Смерть любимого барда в августе 1980 - всколыхнула душу Валерия, он снова сел за стол и написал несколько замечательных песен, посвященных В.Высоцкому. Показалось мало, стал писать еще и еще, писать запоем, безостановочно, до полного изнеможения /Высоцкий, наверное, тоже так же писал стихи.../, с маленькими передышками на переложение стихов в песню. Именно тогда и проявился талант продолжателя творчества Высоцкого, да и "Охоту на волков" - он продолжил, как продолжил бы ее сам Высоцкий. За два с небольшим года было написано около трехсот стихов. Период ностальгии, отраженный в цикле песен о России - сменился периодом осмысления проблем эмиграции, последовал целый цикл стихов об эмиграции, был продолжен цикл стихов о преступлениях Советской власти, о советском рабстве, о быте людей.
        Известный в Чикаго и окрестностях, В.Скоров, к сожалению, дал свое согласие выступить на неудачно проведенном концерте, посвященном 10-летию освоения Бруклина эмигрантами. Концерт был растянут на 5 часов, и люди, конечно, были очень недовольны. Тем не менее, половина зала - аплодировала барду, а многие надолго запомнят песни, исполненные Скоровым - ведь не у всех совесть "ожирела", как выразился в одной из статей ведущий "Уголок коллекционера" в НРС Р.Полчанинов.
        Валерий Скоров выпустил два сборника своих стихов и комплект из двух кассет с песнями на стихи. Интересующиеся его творчеством могут заказать их по адресу: V.Skorov, 1320 W. Columbia Ave., Chicago, IL 60626.
 

18 ноября 83
 

Евгений КОНЕВ,
Президент компании RIS Record Co.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга