СТРАШНЫЙ СОН,
приснившийся И. Христу в лодке во время шторма
на пути в страну Гадаринскую.
Дым из трубы валит, валит...
Болит ноя нога.
Скрутил меня радикулит.
Замучила цынга.
А за окном - свинцовый снег
и свет, и на порог,
как снег, ложится человек,
уставший от дорог.
Двойник! Исчадие огня!
Зарвавшийся урод!
Карикатура на меня!..
А я - наоборот.
А я вином и хлебом сыт,
я свой устроил быт,
и Магдалина рядом спит,
и прежний бред забыт.
Никто меня не предавал
и не предаст. Пилат
не сдерживал гудящий вал,
шепча: "Не виноват...",
не бил набат; не падал ниц
Матвей перед крестом,
и сочинитель небылиц
так и не стал Христом...
На теле язвы. На душе -
сомнения и страх.
Во власть опарышей и вшей
Отец отдаст мой прах.
Плевать на ближнего. Себя —
и то не мог спасти...
Ах, видит бог, моя судьба,
прости меня, прости...
Я попаду на Страшный Суд.
Меня сожрут клопы.
На крест Иуду поведут
под вой и
плач толпы.
Но ведь душа - не монолит,
а серебристый дым .?.?.
Дым из трубы
валит, валит.
Душа скользит за ним.
* * *
Пыль столбом. Жара, как в домне. Ветер в спину.
Кто-то молится Отцу, а кто-то -
Сыну.
Впрочем, каждому свое. Века вам пухом!
Я - единственный - молюсь Святому
Духу.
Над планетой, запылавшей от окурка,
чешуей пооблупилась штукатурка,
потолок небесной тверди в паутине,
чахлый род плодит дистрофиков в пустыне.
Ничего себе - избраннички у Бога!
Наше стадо так беспечно и убого,
наши
судьбы, наши планы, наши речи
так пусты!.. И оправдать все это нечем.
Бесконечна, но узка дорога наша.
Мир воняет, как тюремная параша.
Тают звезды. У
зрачков дежурят слезы,
и кидаются поэты в омут прозы.
От бессилья мы друг друга травим зельем,
и живьем себя закапываем в землю,
и
закалываем совесть на потеху
високосному, свихнувшемуся веку.
Нету повести печальней во вселенной,
чем история коленопреклоненной,
истеричной
и безжалостной планеты,
сотни раз уже воспетой и отпетой.
Я бреду по ней озябшими ногами.
Все зависит от меня, а я на грани
помешательства, хотя и верю в чудо
/И наверное, - за гранью верить буду/.
Просто я лишен и голоса и слуха.
Просто я тайком молюсь Святому Духу.
Как отшельник, в комфортабельной пещере
завываю, зубы желтые ощеря.
Все равно мне, с нимбом он или с рогами:
лучше душу заложить, чем с дураками,
распоясавшись, плясать под чью-то дудку
и не сердцу подчиняться, а желудку.
Пусть мольбы мои все злее и нелепей,
пусть истлеет в лете мой бессвязный
лепет,
но свернет Земля с насиженной орбиты,
и Отец, скупой на козни и обиды,
полагаясь на суровый опыт Сына,
соберет свои наброски воедино,
перепишет неудавшиеся главки,
очищая дух огнем последней Правки,-
и страницы станут множиться, как лица,
как столетья,- и оплатится сторицей
тем,
кто в пору страха, рвачества и стука
брел, по грудь в дерьме, тропой Святого
Духа!
ПРИЗНАНИЕ В УРОЧИЩЕ
Говоря по совести,
я живу, паря
в нудной невесомости
собственного Я.
Хорошо быть идолом
каменной балдой
с неприметной издали
рыжей бородой,
без труда иронией
всю святую рать
поражать - и родиной
Землю называть.
Весело, заманчиво
быть врагом креста...
Только вот обманчива
эта красота,
если в одиночестве
вечность, а не век
прозябать без почестей
пугалом для всех.
Словно огородное
чучело, на трон
водрузил народ меня,
чтоб гонял ворон.
Не уйти, не спрятаться;
не покинуть пост.
Робинзон без Пятницы
на виду у
звезд,
я торчу, языческий
до мозга костей,
чувствую физически
пагубность страстей.
Но зачатый грешником
в мае на заре
под густым орешником
с дочерью морей,
некрещенный, с ведьмами
голыми в кругу, -
хохочу над бреднями,
силы берегу,
по ночам кощунствую,
ем запретный плод,
вместе с вечной юностью
прославляю плоть...
Ну а днем - по-прежнему
маюсь от тоски,
сохраняю бережно
в памяти куски
недоступных смертному
оргий да пиров
и в вино десертное
подливаю кровь.
Не прошу прощении
у потухших глаз:
жертвоприношения
говорят за вас...
ВОСПРИЯТИЕ ЖИВОПИСИ
Ю. Брусовани
с восхищением и любовью
I
Себя, себе, собой...
По темени
стучат, рожденные из темени,
два сложных, вымышленных имени -
и настоящее - одно.
И я молю его: "Возьми меня,
тебе сродни дорога зимняя,
но дай опомнится: не тени ли,
сливаясь в мутное пятно,
плывут по внутренней поверхности
зрачков, расширенных для верности
не атропином,
а настырностью
изголодавшегося сна?.."
Оно хрипит в ответ: "Над сиростью
плывет
туман предсмертной сырости,
когда наш мир дрожит от ветхости,
природа коей не
ясна!.."
Но нету перемен разительных
и в заключеньях умозрительных,
и в компиляциях старательных,
во всепрощенческом бреду.
Нет, не сомнения в соратниках,
не подленький соблазн - содрать у них
с пяток идеек заразительных
несу в себе, когда бреду
по бездорожью оголтелому
навстречу дому опустелому
и мрачно радуюсь постылому
жужжанию мажорных нот, -
несу свечу мирку пустынному,
три имени к уступу синему
и
- фиолетовым по белому -
прозрения кипящий пот.
II
Изъеденные молью лица
и полусвет.
Доколе ж февралю молиться
на полуснег?
Все пар валит из-под конюшен,
из-под Крестов,
и в мареве не счесть краюшек
твоих
мостов.
Но заглушают все те беды,
и страх, и стон
в тебе хрустальные Тибеты,
чертог с перстом
сквозь бренность рвущегося шпиля,
пророк косой
и роковая мудрость штиля
перед грозой.
Теперь оставлено лукавство,
снят карантин.
Ты сам дозируешь лекарство
своих
картин -
и выжигают метастазы
из естества
лучи здорового экстаза
и мастерства.
III
От скрюченных пальцев разит табаком,
обида сочится из пор.
Ты прав: отреченье
грозит тупиком.
Но где же я был до сих пор?!.
На что я растрачивал зренье и слух,
бесценный провидческий дар?
Воистину, миг меня взял на испуг -
и пылью зрачки закидал!
Не кислые воды, не скит, не дурдом,
не елей Мордовских размах -
союз вдохновенья
с кровавым трудом
мой путь оправдает в веках!
Пусть даже душе не достанет тепла
в стране нежилого огня -
паук конъюнктуры,
слепой, как толпа,
в силок не заманит меня!
... Так в чередованьи полотен и дней,
свой крест занося на Парнас,
я вновь убеждался, что время бедней
СВОБОДЫ, бушующей в нас.
ПОПЫТКА №3
Береженого бог бережет - от простуды,
от незваных гостей и от бешеных псов,
от капризов погоды. Но тщится рассудок
запереть свою прыть на чугунный засов.
Неизбежней дождей после бабьего лета
наступает отчаянье в силе пера.
Все издержки поэта заложены в смету,-
но уже на пороге отчета пора.
Отдирая от памяти липкие клочья
в суете и прострации скомканных дней,
я с великим стыдом убеждаюсь воочью
в абсолютном банкротстве трескучих идей.
Захлебнется надежда в предутреннем дыме,
ни покоя, ни света судьбе не суля,
если явится совесть ко мне с понятыми
и предъявит к оплате мои векселя.
И
вглядевшись в рисунок бессмысленной драки
кипятком сожаленья меня окатив,
не одобрит Господь лобовые атаки,
и кликушество снов не зачтется в актив.
Время
тиснет печать на скупом приговоре:
мотовство непростительно в этой войне.
Лицедейство бесплодно, как Мертвое море.
Лицедейство таланта - бесплодно
вдвойне.
Но готова душа к возмещенью убытка.
Возмущенье зажгло бортовые огни.
Лучше третья попытка, чем вечная пытка,
что по сути - бессмертью Пилата сродни.
На экране холста, обрамленного болью,
проступают ленивых веков телеса.
Мой
черед. Омерзенье граничит с любовью,
сумасшедшим оргазмом сковав полюса.
Незавидная участь задравшего полог
будуара природы
меня не страшит.
Стихоплет -
это евнух без права и пола,
но зияющий язвой бессмертной души.
Обделенный с рождения чувством смущенья,
он заносит бестрепетно в свой черновик
все детали
преступного кровосмешенья,
наслаждаясь зловонным подтекстом улик.
Инфантильные
страсти фригидной планеты,
импотенции дряхлого века подстать -
с каждым годом
роскошней её туалеты,
но, как взгляд палача, оболочка пуста.
Ради славы в
сомнительных звездных салонах,
с головой окунувшись в трясину растрат,
потаскуха-планета мальчишек зеленых
посвящает в расчетливо-грязный разврат.
В
тень свою, солдатней до конца не затоптан,
но заплывший уже чересчур далеко,
век
лишает невинности порознь и оптом
дошколят и святош - прямо по Де Лакло.
Стал
каким-то повальным болезненным спортом
вечный поиск
алмазов среди нечистот, -
и
девчонки с уроков спешат на аборты,
и планета ублюдков в корзине несет.
Мы -
мутанты,
и черные наши уродства
зарождались в утробе незрячей страны,
но, как царская водка, сознанье сиротства
растворяет кристаллики чуждой вины.
Пусть не слишком гуманно ссылаться на давность,
если жертвы плодятся, как мухи весной,
и мучительна данность, а разум - подавно
обрастает металлом в чащобе лесной.
Быть в компьютере лет индикатором муки
городов и лесов без огня и корней -
вот планида жрецов осторожной науки
о влиянии века на плотность теней.
Двух полярных светил золотые ковриги
пригорают на противнях слабых стихов,
и надмирных созвездий лихие квадриги
дух морочат серебряным звоном подков.
Ну а там, где души башмачки не ступали,
где пророческим бредням поставлен предел,
прозябает в безделье, тоске и опале
сам создатель людских и космических тел.
Облаченный в дырявый махровый халатик,
равнодушно неся близорукости крест,
он вращает на пальцах спирали галактик,
сам себя заключив под домашний арест.
Как проказы, стыдясь своего узколобья,
он в отместку судьбе искалечил наш мир...
Только это не Бог, а пустое подобье.
Комплексующий жмот и бездарный факир.
Бог с ним. Старость для песен страшнее цензуры.
Пусть секундная стрелка судейских часов
день и ночь чертит контур грядущей тонзуры
на макушке настройщика главных весов.
Мне и так очевидно, что дар отрицанья
перетянет причастность к помойной среде
человечества,
века, Земли, мирозданья -
и сквозь заросли выведет к чистой воде.
Лишь бы детских иллюзий лиловые трупы,
разлагаясь под спудом зачеркнутых строк,
не загадали вонью светлейшие тропы,
уводящие дух с магистральных дорог.
Принимая
изнанку за точку отсчета,
я наглею, завидев бездонность глазниц, -
не бессмертья,
о нет! - уязвленного черта,
и счищаю с лица паутину границ....
КИШИНЕВ, 1976 г.
|