Прыщатик. Ах, Прыщатик!

Лобное место.

В Киеве.
В Киеве, Крещатик такое же точно явление, как Невский проспект в Питере, как улица Горького в Москве, как все прочие самые центральные улицы в др. больших и малых городах России, Украины, Белоруссии ...
Деться некуда. А деться куда-то хочется. Речь, разумеется, преимущественно о молодежи, но иногда и о людях постарше.

- Прыщатик, он засасывает. - помню, говорил мне один из таких граждан, тех что постарше.
Кафе, забегаловки, шашлычные, столовые, пр. как таковые держатся недолго. Очень скоро они превращаются в распивочные. Обязательные столики со стульями, еще в 60-х, в 70-х во многих из таких заведений сменились на стойки: стоя долго не проторчишь на одном месте. Но во-первых: торчать, заторчать, торчок и пр. имеет и другое значение, а именно - например, вопрос: "Что, торчишь?", т.е. "Что уже совершенно мертвецки пьян или хоть как-то соображаешь?", а если окончательно заторчал, то торчать за стойкой, обпершись на нее, пребывая меж небом и землей, пока не оклемался / читай: не отошел, не очухался, не очнулся/ можно оч-чень долго. Правда, есть опасность, что нагрянут товарищи милиционеры /они же: менты, мусора, лягавые, околотошные, наконец "человекообразные в синих камзолах", как упорно называл их один мой знакомый, большой алкаш, увы уже не помню его имени, впрочем это и не суть важно. Но могут ведь и нагрянуть. И опять-таки, даже если и нагрянут, собутыльники могут помочь, вывести под руки на свежий воздух. Зимой особенно, свежий воздух в себя прийти помогает. А бывает и так, что разбегаются сотоварищи по бутылке и не одной, и тогда прямая дорога во внутрь "канареечки", такой машинки охраны общественного порядка с двумя желтыми полосочками. /Кстати, исключительно справки ради, машина исполняющая те же функции, только побольше размером получила название "ворона", потому как окрашена в черный цвет, ну и, соответственно, больше народу вмещает/. И значит, утром в КПЗ человек с сурового похмелья продирая глаза с удовлетворением обнаруживает исчезновение еще вчера полученной зарплаты. Чисто работают товарищи, призванные охранять спокойствие вверенных им граждан. А поди докажи. И кому доказывать? Хорошо еще если какую мелочь оставили на проезд в общественном транспорте. Но и это не все. А только начало. В бессознательном состоянии пребывая мог ведь и сопротивление оказать. И тогда не просто за руки, за ноги в машину вбрасывают, а бьют и пребольно. И только после этого бросают в машину. Утром, соответственно, составляют протокол, а там или штраф /З0 руб./, или 15 суток и обязательно бумагу на работу. Через неделю, две приходит бумага на работу, созывается местком, человека прорабатывают, выносят общественное порицание, с предупреждением о том, чтобы в последний раз это было и само по себе это административное наказание явный повод к увольнению в ближайший удобный момент. Формулировка: "в связи с сокращением штатов".

Но я увлекся. Итак, возвращаясь к стойлам... Я уже упоминал выше о том, что во многих кафе стойки поставили, отсюда и "стойла". Стоять долго на одном месте тяжело, но ведь можно простояв час два, пройти прогуляться по тому же Прыщатику взад-вперед, ноги размять и зайти в другое стойло и опять те же час-два... Так и текла жизнь изо дня в день, из года в год. Те кто не работал ошивались там целый день, время от времени таинственно исчезая и обязательно появляясь вновь. Те кто работал, приходили после работы. И до самого закрытия.
Иные женились, выходили замуж, и некоторое время отсутствовали, а потом вновь появлялись. А некоторые из остепенившихся уже больше вообще не появлялись. Некоторые мужья и жены появлялись вместе и постоянно. Или постоянно и непостоянно по одиночке. На смену ушедшим приходили другие, как правило совсем зеленые мальчики и девочки от 17 до 20 лет.
Надо сказать, что вся эта весьма и весьма разношерстная братия, условно получившая название "прыщатинское братство" была как бы связана невидимыми нитями, что-то такое они имели общее, что не было доступно человеку со стороны. Неоднократно, приходилось мне слышать: "и что за смысл переться из Дарницы или с Отрадного /те же к примеру московские Черемушки/ на Крещатик, чтоб бутылку чернил раздавить, да протрепаться весь вечер ни о чем?!" А вот ездили, и торчали там целыми вечерами, иногда - днями; пили, стихи читали, о живописи говорили, анекдотам не было числа. Да и мало ли о чем там было говорено-переговорено. Помню, некто по фамилии Карабут, один из первых прыщатинских алкашей, человек знавший 4 иностранных языка и работавший переводчиком /на которого я кстати настрочил эпиграмму, мое единственное стихотворение на украинском языке, но об этом ниже/, упорно и в любом состоянии говоривший только на украинском языке, однажды признался мне: "Ты вот непонятный какой-то. Вроде - наш, и в то же время - не наш." Выше я уже писал о "братстве". И эта, его реплика вполне, на мой взгляд, годится для иллюстрации. Вот эта эпиграмма:

Вообще колоритных персонажей было предостаточно.
Но прежде чем перейти непосредственно к каждому из персонажей прыщатинской обители, выкапывая из памяти наиболее характерных ее обитателей, т.к. всех и невозможно и незачем упоминать, да многое и не удержалось в памяти, поскольку я никак не предполагал себя в роли воспоминателя, больше того воспоминателя за машинкой в Нью-Йорке, необходимо сказать о себе и о той шатии-братии, с которой я якшался. На Прыщатик я попал в 1963 или в 1964г., точно не помню. Выдавал себя за поэта. Потому и приятелей я себе искал среди тех, кто писал стихи или по крайней мере ими интересовался. Конечно, я не мог не знать, что среди всей этой публики было немало фарцовщиков, воров карманных и даже не столько воров, сколько воришек, попросту людей без определенных занятий и интересов, оживлявшихся только при виде бутылки, или хотя даже малого на то намека /последняя фраза, увы пахнет совштампом газетно-протокольным, но здесь она на месте/, опустившиеся и спившиеся , вечно являвшиеся едва ли не в лохмотьях, но одни в грязных и рваных, а другие в аккуратно заштопанных и чистых. Были и такие, которые появлялись в костюме при галстуке, чисто выбритые трезвые, а часам этак к 10-ти 11-ти вечера творили такие чудеса, что вязать их являлось чуть ли не десять человек дружинников, ведомых двумя ментами, руководивших операцией, как правило, со стороны. Но и другие были там: те кто называли себя поэтами, художниками, прозаиками, скульпторами, актерами. "Называли себя", потому что их нигде не печатали, не выставляли; их как бы и не было. А они были. И только год от года становясь старше, все труднее и труднее было жить - видеть бесконечное количество картин, сваленных в углу, старательно укрытых плотным слоем пыли /"Боря" - спросил я как-то Бориса Кислякова, замечательного художника, как по мне, зарабатывающего на жизнь писанием лозунгов, плакатов, оформлением витрин в магазинах,- "Что это там у тебя за груда, в углу, слева?". "А, старое..." Старое, света божьего не увидевшее. Старое. Так и живет человек. Пьет, конечно. Крепко пьет. Встретил я его перед отъездом на Прыщатике. "Уезжаю",- говорю. "Дело твое"- отвечает. "Деньги есть? Возьми чего подешевле, спрыснем." Зашли в парадное спрыснули. "А я" - говорит - "никогда никуда отсюда не поеду. Мне здесь спиваться." Расцеловались мы с ним на прощанье./
Это - художникам, а чем поэтам прозаикам лучше? Актерам - тем хоть как-то в райцентрах в местных театришках перебиваться можно. Впрочем, удовольствие весьма сомнительное. Вот и держится повальное пьянство на Руси, и конца ему не видно. А власть советская борется с ним штрафами, 15-ю сутками, увольнениями, общ.порицаниями и пр.
Вот в общих чертах. Но самое интересное, что среди всех этих, без исключения персонажей, имеется вполне приличное количество стукачей. Как сейчас помню, сидим как-то в кафе, травим анекдоты, и вот где-то на середине очень интересного анекдота, кто-то из слушателей засовывает руку под стол и стучит по крышке стола снизу. "Стук, стук". Мы, конечно, смеемся, т.к. это тоже своего рода анекдот. Но компания тут же распадается. У всех появляются какие-то дела. Вот я и проиллюстрировал атмосферу. А ведь вроде ничего особенного не случилось.
Избранно. Очень. Мозаично. Коллажно. Кусками, кусочками, крошками ...
Быть может самая приметная фигура на Прыщатике Зорик Левитин. Возможно и сейчас. Не знаю. В 60-70-х гг. ТАМ его знали все и он знал всех. Среднего роста, постоянно в расстегнутом пиджаке ли, пальто, оттирая собеседника к бровке троттуара, слегка наклонившись вперед, вечно переполненный идеями, новостями, прогнозами он мог идти и говорить говорить перескакивая с темы на тему, по каждому даже самому незначительному поводу имея свое весомое мнение. Разумеется, нередко его всеядная безаппеляционность нещадно раздражала, но надо отдать должное: так же как существует абсолютный музыкальный слух, такая у него абсолютная память. Ужасно гордился тем, что не написал ни одной строчки стихов. Зато помнил на память стихи многих, в том числе и пиитов с Прыщатика. Судя по его словам, он писал прозу, но почти никому ее не показывал. Однажды он бесследно исчез на два месяца, по поводу чего двое из непризнанных Гена Беззубов, который все еще в Киеве, его друг Женя Загорский, который уже в Израиле, сочинили стихотворение, из которого мне запомнилась только одна строка: "мир фатально обеззямел". Как и всех Зориков, или почти всех, его называли Зяма. Отсюда - "обеззямел". По натуре бродяга, вряд ли он когда-нибудь и где-нибудь работал, целыми днями шастая по городу, но спать ему вроде было где, а вот где он питался - да и не он один /к слову сказать его гардероб почти не претерпел изменений за то время, что я знал его/ если только не кормили родители, по сей день для меня остается загадкой. Говорили, что два месяца в году он проводит в дурдоме, что имеется у него соответствующая справка, и что получает он даже какую-то пенсию по инвалидности. А уж о том, что он стучит - и говорить не приходится. Так как все подряд ходили в стукачах.

Следующей фигурой, без которой немыслим Прыщатик 60-70-х, был некто Бальцер. Саша Бальцер. Некоторое время просуществовав в качестве одного из прыщатинских поэтов, он довольно быстро сообразил, что ничего кроме дешевой популярности прыщатинских обитателей такое времяпровождение ему не принесет, он приобрел к приобретенному плюс еще и специальность портного. С тех пор в т.н. злачных местах он появлялся не иначе, как в шмотках собственного изготовления. Реклама определяет спрос. На месте договаривался о цене, покрое, времени изготовления. Это была его левая работа. Кроме того он еще работал в ателье. Все бы казалось нормально. Благополучно. Таланту поэтического в ем было маловато. Деньги появились. Женился. Правда сообщал всем, что супругу свою он облагодетельствовал, благо имеет она все, что душе ее заблагорассудится, кстати взяв ее фамилию и при всем при том ... пил зверски. Трудно было удержаться, чтобы не написать о нем эпиграмму. Многие так и делали. Я в том числе, и не однажды. Но вот лучшая:
 

Один из завсегдатаев Прыщатика, сам к литературе отношения не имевший, но мужик довольно острый на язык по имени Гена по фамилии Анпилогов, перефразируя строчки поэта А.Межирова, у которого это звучит так: "Ты когда-то был похож на Блока, а теперь на Бальмонта похож", подставил вместо "Бальмонта" - "Бальцера", и долго хохма эта ходила по Прыщатику, так как те кто знал его, находили ее очень по делу. И поскольку вспоминаю о пишущих, нельзя не вспомнить Саханевича. Старик. Правда прозвище его было несколько иным: его называли: Стаканевич. Пил. Пил и много. Стихи писал. Читал всем подряд. Никто, разумеется, не хотел его слушать. Отмахивались, как от мухи. Потом, внезапно исчез. Рассказывали, что будучи крепко выпимши, попал под машину.

Коля Курилка. Вот уж кто пил, так это Коля. Спирт, вино, водку, одеколон, политуру, ликер и даже ... Дело было зимой. В январе. Встречаю его как-то на том же самом Прыщатике, из кармана бутылка торчит, тряпкой заткнута. В расстегнутом пальто. "- Слышь, выпить хочешь?" - как дохнул на меня. Сначала не понял я, что за дух такой. Потом дошло бензин. Вообще, как правило, при встрече, вместо приветствия, его коронной фразой было: "У меня мелочь. Рупь есть?". В ответ на то, что пить не хочется, следовало контрпредложение: "Ну тогда, дай рупь." К его чести, в отличие от многих других, он никогда не просил одолжить то, что попросту не отдавалось. Хотя , конечно бывало и так, что мы брали бутылку в гастрономе и давили ее в одной из забегаловок. Пил он свою долю не торопясь, маленькими глоточками. Со вкусом. Собеседником был необыкновенно интересным. На тему о театре знал многое, если не все, включая историю. Свое читать не любил, зато читал хорошо и много того или тех которым/и/ был увлечен на тот период. Его толстые тетради в клетку со стихами ходили по рукам.

Сережа Мамаенко. Поэт и художник. Хотя и были мы с ним в приятельских отношениях, картины мне свои не показывал. Писал стихи, в которых было много от Гумилева. Пил, но не так,чтобы уж сильно. Да и трезвенников из прыщатинских завсегдатаев, за исключением может быть трех-четырех, припомнить не берусь. Хотя вот, всплыл один. Фамилии не помню. По прозвищу Вова-корова. Вова - потому что Вова, а корова - потому что глаза у него точ-в-точь как у коровы: большие, черные и немигающие. Как прихватит за пуговицу, пиши письма. Минимум полчаса, хочешь-не хочешь, а поговоришь: сколько Булгаков на толчке нынче тянет, где отхватил такие мокасины и пр. пр. Вот и стоит мужик возле "Сладкого" скажем, и по очереди то одного, то другого за пуговицу берет. Время от времени становится в очередь за кофе, потом со своим кофе за стойку, не торопясь с ним расправляется и отправляется на поиски следующей жертвы-собеседника. А жертв, надо сказать хватало. Без выходных, но с отпуском.

Марк Лаевский. Ну как не вспомнить Лаевского. Небольшого роста, постоянно и целиком погруженный в себя, сколько помню его всегда в одном и том же пиджаке - летом, весной, осенью, и все в том же пальто - зимой, само воплощение одиночества, он жил с мачехой, отцом и братом со стороны отца, если можно так выразиться. Отцу до него дела не было, а уж мачехе и подавно. Вот и ошивался на Прыщатике после работы, впрочем он очень много читал. Когда он успевал - понятия не имею. Писал стихи, которых стеснялся. Хотя мне читал почти все, без исключения. Был у него абсолютный слух, музыка и театр вообще были его слабостью. Благодаря ему, я, время от времени, выходил из своей литературы, и посещал театр и консерваторию конечно вместе с ним. В 70-х ударился в писание либретто к пьесам русских классиков и непрестанно донимал меня их литправкой, что при его несносном характере было довольно тяжко. Прозвища имел самые разные, наиболее ходовые из них: летучий голландец и блуждающий форвард. До того почти не пил. До того - пока не начал со своими либретто ходить по театрам и большим совдеятелям. А потом, потом страшно было смотреть на него. Они ему обещали, он очень верил, они естественно и пальцем шевелить не собирались, ну и... Я ему в самом начале говорил. Без толку, конечно. Два раза зашивали ампулу в ягодицу, расшивался и опять все сначала. Не знаю, как он, что он.

Итак, о пишущих, или уже не пишущих. Уехал я. Третий год живу в Нью-Йорке. Не знаю, что там, и как. Тем более, что в последние три года перед тем, как решил: хватит, созрел то есть, почти не появлялся на Прыщатике: спиваться не хотелось и бросать литературу не хотелось. В стол писать - писал с 1964-го. А надо сказать, что с середины 70-х все меньше и меньше людей, которые бы представляли для меня интерес, появлялось во злачных прыщатинских норах. Кто отошел от литературы, кто спился окончательно бесповоротно, кто уехал. Все больше и больше появлялось каких-то уж совсем темных лошадок, всевозможных фарцовщиков и попросту зеленой молодежи, которые свои имеют, как известно, интересы. А здесь, на этом самом диком Западе, не могли не быть, такие люди, как Кузьминский и Боков. Конечно, не знал о них ровным счетом ничего, но моя уверенность /а она в эпитетах не нуждается/ меня не подвела. Не могла подвести.
Боря Морковский. Поэт. Талантлив. И даже весьма. Как человек, не очень чистоплотен. Одно время, мы даже друзьями были. Такое посвятил он мне двустишие: "Я ценю твою волю упорную, а стихи пригодятся в уборную". Так оно мне понравилось, что не было ни одного знакомого у меня, кому бы я его не показал, а маме - самой первой. "Вот видишь, мама, не ты одна так думаешь, что стишки мои никому не нужны, но даже об этом человек в рифму сказал." Поссорились мы с ним, и не разговаривали целых семь лет, вплоть до моего отъезда. Жаль, надо было перед отъездом стихи взять у него. И переправить сюда. Стихи хорошие. А здесь как-никак издать их можно скорее. Издать, а не то ... "пригодятся в уборную".

Петя Плитко. Третий муж Тани Окрент. Таня прозу пишет. И вообще, Таня из тех, кто знает всех и все ее знают. В ее квартире часто собирались на предмет выпить, почитать. Возможно, я ошибаюсь, и Петя не третий, а второй по счету муж, но да простят меня те, кто простить захочет и те кто не захочет простить. Петро Плитко писал на украинском языке. Стихи его мне нравились. И читал он их хорошо. Пил. Крепко. Напивался до белой горячки. Остается добавить, что он сидел два года. За то, что во время чтения своих стихов у памятника Т.Г.Шевченко /а такие чтения в 60-начале 70-х происходили ежегодно в день рождения Великого Кобзаря, неофициально. С последующим затем разгоном милицией, арестами, пр./ ударил милиционера, который пытался стащить его с возвышения, перед памятником.

Эмиль, третий или уже четвертый муж Тани, выше уже упомянутой, фамилии его не помню, все звали его Шмылык. Тоже стихами баловался. Именно баловался. Сам так говорил. Помню одно его короткое стихотворение, хотя за 100 процентную точность не ручаюсь:
 

Как Шмылык пил... Пил, как в сказке. Много и разного. Пил так, что сердце останавливалось. Потом пару дней держался. Не пил. И опять все сначала. Уехал раньше меня, на полгода. А где он, понятия не имею.

Лерман Зорик. Приятель мой с 1966-го года. На Прыщатике не прижился. Да и не для Прыщатика он. Домашний по натуре. Появлялся в конце 60-х. А потом исчез. Отношения поддерживали. Писал стихи. Что собственно и связывало нас. Уехал на год раньше меня. Сейчас живет в Чикаго. Редко и даже очень, но перезваниваемся. Из того периода помню многое, но за неимением места, привожу одно:
 

В сов.союзе не пил почти, а здесь говорит, что пьет. И много. Иногда что-то пишет. Такие дела.

Игорь Каленский. Фигура во многих отношениях примечательная. Сам он стихов не писал, но понимал их, как мало кто, чувствовал малейшие ньюансы. Память такая, что сказанный при нем номер телефона плотно застревал в его голове. Кусками и целиком, в любом порядке цитировал прыщатинских поэтов. Ходячая, местного значения, поэтическая антология. Руками мог делать все. Вездесущ был так, что если о ком и говорят: "веник", то к нему вполне приложим: "электровеник". Пил. Много, часто, не торопясь. Появлялся неожиданно и всегда вовремя, т.е. когда разлив по стаканам подходил к концу, иногда один, иногда с бутылкой, чаще со своим 1.22 на бутылку, но всегда, повторяю, вовремя. Стихи писал исключительно по заказу удовольствия ради от реакции заказавшего ему тему на месте. В буриме, устраиваемом нами время от времени /т.е. каждый по две строчки/ почти всегда выходил победителем. Пить, при больном сердце, по его словам, доставляло ему удовольствие. Мотивировка: жить становилось приятно и необходимо, и даже очень хотелось, когда боли в сердце отпускали.

Юра. По прозвищу Херомант. Поэт. Гадатель по руке. Любимец женского полу. Пил часто и в меру. Нагадал мне рррезкий поворот в судьбе: деньги, слава, почет, пр. годам этак к 40-ка, если только сделаю я над собой какое-то значительное усилие. Какое - увы на руке не написано. Ну что ж, подожду, если дождусь. А не дождусь, поеду в Киев, найду его, сниму штаны и дам по морде.

Леня Малый. Такая у него была фамилия. Создание в такой же степени необязательное, в какой - интеллигентное. Стихи писал. Пил. Временами много. Но даже и в крепком подпитии, неизменно просил простить его за т.н. неудобновыражаемый оборот речи. На Прыщатике появлялся не часто и не тогда, когда обещал. Приносил не ту книгу, которую обещал принести, но говорить об этой книге мог часами. И интересно. Увлекался философией, одно время Ницше, очень плотно.

Сережа. Серега. Увы уже не помню фамилии. Худой, остроглазый, весь в себе и в то же время весь наружу. Как у него это получалось, ума не приложу, попросту помню его таким. Стихи писал. Хлебников был для него всем; с восторгом сообщал при встрече, что за сумасшедшие /по сов.понятиям/ деньги купил какой-то сборничек начала века, где были два еще нигде с тех пор не опубликованные стихотворения его любимца. Уже помнит их наизусть, но еще до конца не чувствует. Какое-то даже исследование по Хлебникову сварганил, все обещал показать, но так и не получилось. Хлебниковым, впрочем, в его стихах если и пахло, то очень издалека; скорее они напоминали некую футуристическую смесь из многих поэтов-футуристов начала века, что уже само по себе говорит о наличии своего голоса, хотя я готов дать голову на отрез, что если он и интересовался поэтами-футуристами, исключая конечно Хлебникова, то очень поверхностно. Пил. Пил очень крепко. На всю мою воспитательно-пропагандистскую работу в этом плане, только кривился, и дождавшись паузы, вставлял: "А вот, Хлебников..." Читал мне очень скупо себя, обрывками всегда все было у него еще не доведено... Потом женился. Жена оказалась девушкой с характером. Пить бросил. "- Ну, как стихи?"- спросил я его при встрече, после того как мы года два не виделись. - "Поумнели и поскучнели. Думал совсем бросят. Года полтора ничего писать не мог. Не хотелось. А сейчас вот, вроде легче стало". Услышав, что я уезжаю, он мне на чистом русском языке рассказал, какое я, оказывается, гавно. Бросать Родину в такую тяжелую для нее годину. Так и сказал: годину. Это "гавно" и "година", стоявшие почти рядом , так и резонанснули меня за 3 дня до отъезда. Уже одно только то хорошо, что я не Родину бросаю, а оставляю на произвол судьбы соц.отечество, для которого "тяжелая година" - его хроническое состояние вот уже 62 /теперь 65/ года. О чем я ему тогда и сообщил.

Школьников Саша. Высокий красивый, можно сказать, парень. Девочки по крайней мере не переводились. Сколько помню его, а он младше меня на несколько лет, всегда казался старше своих лет. Даже бухал, и время от времени, прилично, солидно. Как и подобает взрослым. Стихи писал. Любимым занятиям его была критика чужих творений, моих в частности. Безапелляционные суждения свои выносил он опять-таки по возможности как можно серьезнее. Прямо дрожь по коже продирает при одном воспоминании.

Витя Дымерец. Тишайшее существо. Витек. Жил в Дымерке. Есть село такое под Киевом, 40 или 50 минут от Киева на чем-то таком зеленом, чертями обвешенном, что в переводе означает - на электричке. Стихи писал. И хотя были мы с ним в приятельских отношениях, узнал я об этом только за несколько месяцев до отъезда. Пил. Пил сурово и вдумчиво. Мог выпить наверно бочку, смешивая при том все, что попадалось - и ничего. А потом каких-то 20 грамм сверх - и вырубался. Там у них в Дымерке - как и в любой деревне, самогон не переводился. Было где проходить школу по части пития. Друг Коли Курилки. Как-то признался мне, что спать по ночам не может. Кошмары, галлюцинации одолевают. Пить бросать надо. А как? Вот бы кто научил?...

И еще один персонаж выплыл. Некто, Стефан. Фамилия даже в памяти засела: Статецкий. Скульптор. Суровый мужчина. Принципиальный. Свободного искусства не признавал. К нам обращался не иначе, как фамильярно: суслики. "Эх вы, суслики. Искусство - это то, что стоит бабки, все прочее - гниль, романтика". Деньги зарабатывал большие. Так и говорил: "Я делаю большие, а потому хорошие деньги." В ответ на вопрос, на что он их тратит, отвечал твердо, уверенно, с некоторым я бы даже сказал, вызовом:" Э, чувак, да знаешь ли ты, сколько их ушло на одни только аборты? Ни одной бабы нет, чтоб на меня в обиде была." Руки у него были - только Родену позировать. Он собственно и послужил мне моделью для написания длиннейшего стихотворения, из которого я процитирую только первые три строфы. Все остальное настолько слабо, что даже и напрягаться, вспоминать не хочется:
 

Стихотворение было написано где-то приблизительно году в 1967. Ни много, ни мало, а 15 лет проскочило.
Но я опять отвлекся. Говорить о прозаиках, поэтах и не вспомнить Фреда. Как так не вспомнить добродушнейшего толстяка Фреда Мендельсона. Врач по специальности, закоренелый холостяк /по слухам в молодости был обманут любимой женщиной/ женоненавистник, тогда среди нас пацанов - старик 30-ти с лишним лет, он знал на память столько русских и европейских поэтов, что будучи в настроении, мог читать не прерываясь полтора, а то и два часа подряд, чаще по собственному желанию, а иногда и по заказам слушателей. И надо сказать - читал он хорошо. До того, как почти повсеместно были введены стойла, он появлялся на Прыщатике именно а кафетериях, как их красиво называют ТАМ, а затем только в "Чай-Кофе" можно было его встретить. /В качестве сноски: "Чай-Кофе" - кафе, его прочие названия: "Чайник", "Чайхана", "Мичиган", "Гадючник" - разумеется народные, в котором в пору великих чисток, каким-то чудом уцелели столы и стулья, хотя где-то они должны были уцелеть. Торгуют в ентом кафе, находящемся в самом что ни на есть центре Прыщатика, сосисками вареными, кофеем, завариваемым в баке: однако большом, чтоб на всех хватило /не могу удержаться, чтоб не упомянуть, что в подаваемом кофе сверху плавает этакая жирная пленка, о природе которой можно без особого труда догадаться/; шампанским в разлив - кафе! как-никак, не магазин "продтовары", заварными пирожными. Можно также заказать чаю, рюмку коньяку в 25 грамм, ну и к сосискам полагается горчица. Выбор что надо: вкусно, питательно, а главное: все равно другого нет. Не хочешь - не бери; пойди в гастроном, возьми докторской 150, булочку французскую, в автомате стакан газводы, можно с сиропом, хорошо если летом - сядь на лавочке и пообедай. Так и поступали. Разнообразия пищи ради. В столовой, даже разнообразия ради, из хлеба котлетки есть не хотелось. В конце-концов можно было поехать домой, и мама бы накормила, о чем речь, но ... это переться час туда, потом час обратно. А тут как раз заходил разговор на живо и трепещущую тему. Я помню как у иностранцев, зашедших выпить чашку кофе, заказ приняли, но ничего и долго не приносили. Они повозмущались, повозмущались и ушли. И в самом деле разве можно было давать иностранцам ТАКОЕ / потому что оно / кофе? А так плохое обслуживание, и только. Чай-Кофе! Полупустое днем, вечером в него набивалось столько народу, что дышать можно было только с превеликим трудом. Курить, конечно, нельзя, но курили, держа сигарету под столом. По очереди. Гул плотный, неразборчивый, устойчивый держался до самого закрытия. Зорик Лерман и я, не сговариваясь, примерно в одно время, если не ошибаюсь было это в начале 1967-го года, посвятили "Чайнику" свои опусы:
 

Кроме "Гадючника" /"Чай-Кофе"/, местами сборищ служили: "Аппендицит" /кафе "Метро"/, возле метро "Крещатик"; через дорогу находился "Ливерпуль" /кафе - стойло, как и "Аппендицит", на втором этаже, на первом этаже - расположен диетический гастроном, но винно-водочный отдел имеется и в диетическом гастрономе. Вообще среди прыщатинской братвы, слово "гастроном" употребляется с ударением на второй звук, поэтому гастроном звучит несколько интригующе. Такое удобное соседство позволяет оставаться в "Ливерпуле" на довольно продолжительное время, что одновременно привлекает и представителей общественного порядка. Время от времени, они наносят визиты, и если внезапное их появление приносит успех, выводят задержанных с вещественным доказательством в руках. Там же на Прыщатике, ближе к Бессарабке, около центрального гастронома, работавшего до 11-ти вечера ежедневно, находился сладкий гастроном, отчего он и получил название "Сладкое". Впрочем, у него было и еще одно экзотическое название "Монмартр". Почему - непонятно, в любом случае просуществовало это название не долго. Не прижилось. Там можно было выпить кофе; пили, конечно, не только кофе, но и многое другое покрепче. А поскольку кофейный отдел работал до 10-ти часов, то публика обычно расходилась только после 11-ти, учитывая близость центрального гастронома, куда пускали до 10.45-ти. Перед закрытием у гастронома дежурила канарейка, с тем чтобы ничего из ряда вон выходящего не случилось. Во всех этих, наиболее заметных, описанных мной точках, как и во многих других всевозможных "Пиво-водах", кафе, "Мороженных", шашлычных, столовых и даже нескольких барах публика, включая как случайно заглянувших, так и постоянных обитателей, была примерно одна и та же. Чего нельзя сказать о ресторанах. Другие деньги - другая публика. В связи с этим вспоминается наш "ресторан". С мая и до ноября мы, я и мои приятели, любили заседать на открытом воздухе, находящемся в 15-20 минутах ходьбы от Прыщатика, на Петровской аллее. Там торговали сухим вином, пивом, холодными шашлыками. Главное достоинство "нашего кабака" было в том, что там в относительно спокойной обстановке можно было почитать стихи, обсудить все свои насущные проблемы. Прыщатинская публика туда не заглядывала. Что же до прыщатинских завсегдатаев вообще, то среди них не принято прощаясь, договариваться о встрече. После пылкой дружеской беседы, дебатов, споров расставались и не виделись иногда месяцами. А потом встречались так, как будто вчера расстались. И все это считалось в порядке вещей. Никаких обязательств. Никто никому ничего не должен. Так вероятно проще. И спокойнее.
Ну вот о кое-ком вспомнил, кое-кого забыл. Вспоминал в основном о пишущих. Мог бы, конечно, навоспоминать кой-чего о фарцовщиках, проститутках, стукачах... Таковых было немало. И хочешь - не хочешь, сталкиваться приходилось. Но нет и крошечного желания. И вообще, если бы не Кузьминский, не сварганил бы я и эти несколько листов. Буду, однако, рад, в случае если все, что я здесь понаписывал, поможет понять обстановку 60-70-х гг. ХХ-го столетия, добавит несколько деталей к тому, как нас упорно не хотели, а мы не менее упорно цеплялись за жизнь, в чем и как это выражалось. Одновременно это уже история. Наша история, которую никому у нас не отнять.

Потому что мы БЫЛИ ЕСТЬ БУДЕМ. Несмотря на... Вопреки... Ради... И во ИМЯ. Громко? Может быть. Зато точнее не скажешь. Я так думаю.
 

дек.81 - окт.82
 

В добавление к тем нескольким страницам из прыщатинского периода моей жизни, всплыл еще и такой кусок/чек/.
1966 год. Впрочем, может быть я ошибаюсь и это был конец 1965-го, или начало 1967-го года.
С некоторым запозданием, провинция все-таки, не Питер и не Москва, согласно директиве, спущенной сверху, как грибы на равном месте, вырастали в каждом районе, /по одному - на район. Хорошего понемногу/ т.н. комсомольско-молодежные кафе. Во главе таких кафе стояли комсомольские вожди, утвержденные райкомами и одобренные обкомами. При каждом вожде имелся комиссар. Вообщем, все как положено. И вот эти люди набирали волонтеров энтузиастов, за бесплатно разумеется, организовывать в помещении кафе вечера: лит., муз., пр. Что касается прочих, то однажды я присутствовал на эстрадном вечере, т.е. на этом вечере и пели, и стихи читали, и фокусы показывали. А однажды и сам был одним из ответственных на вечере, посвященном выступлению Кукина, поскольку на протяжении нескольких месяцев считался членом совета комс.-молод. кафе, отвечая за устройство лит.вечеров, откуда очень быстро был оттерт неким Гариком. Фамилии его, конечно, не помню, помню только что был он среднего роста, кругленький весь из себя, чрезвычайно шустрый, а уж запах жаренного мяса чуял за версту. Да и не пил я с вождями, а он пил. И еще как. Упомянутый мной запах жаренного заключался в том, что когда позже финансовыми операциями руководителей-комсомольцев заинтересовалось ОБХСС, Гарик имел самые крупные неприятности. Пора сказать, как называлась сия забегаловка и обозначить ее месторасположение. Название было весьма романтичным: "Мрiя", что по-русски означает "Мечта". Находилось оно /кафе/ на 2-м этаже, на улице Леонтовича, недалеко от улицы Ленина. Днем там была обыкновенная столовая, а вечером, с 6-ти часов начиналась культурная жизнь. Имелась даже небольшая сцена, в помещении свободно могли разместиться до ста человек, но, конечно, набивалось народу в два раза больше. В буфете, из спиртного продавалось только столовое вино, во избежание всевозможных эксцессов, и хотя напитки покрепче плыли извне, все-таки в целом было относительно спокойнее, чем на Прыщатике, до которого от кафе ходьбы было от силы минут 15. Первые самые лит.вечера образовывались стихийно: то очередная джаз-банда не пришла, как видно в другом месте куш покрупнее предложили, то усилитель не работал. Выходили, читали, кто что хотел, разумеется в допустимых рамках. Никто не контролировал, сами себя контролировали. А надо сказать, что на каждом таком вечере, да и на всех остальных, я полагаю, но на остальных я не приглядывался, сидели один, иногда два, никому не известных молодых человека, всегда строго, и я бы сказал, незаметно одетых. Весь вечер, в одиночестве, ни с кем не разговаривая. С бутылкой столового и каким-то шницелем. Ни дать, ни взять, человек на своем /рабочем/ месте, как будто среди самых самых что ни на есть общительных знающих все и всех, не было у них своих людей. Читал в "Мрiе" и неоднократно свои стихи Юра Рыбчинский. Читал он хорошо. И даже стук вилок-ложек-стаканов становился значительно тише на время. Тогда еще Юра был поэтом. Я и сейчас очень хорошо помню, манеру его чтения, в которой он читал по-видимому одну из любимых им тогда вещей о царе-горохе. Любому из современников было понятно, что речь шла о Никите Сергеевиче. Насколько я могу помнить стихи у него были и неплохие. И вообще был такой поэт. Теперь он стихов не пишет, по словам тех, с кем он и сегодня дружен, зато специализируется на песнях, тех которые звучат по радио и на составлениях либретто ко всевозможным разрешенным /живым и помершим/ украинским и русским классикам. Работают в паре, с тоже когда-то дерзавшим, фамилии которого не помню; один - слова соображает, второй - музыку. Для жизни деньги получают неплохие, если сие имеет смысл называть жизнью. Надо сказать, что на лит.вечерах стали появляться люди среднего и даже пожилого возраста, и не только появляться, но и проявлять интерес, делиться воспоминаниями, рассказывать как оно раньше все было. Все-таки, какое ни есть, а оживление. Кто тогда мог предположить, что опять будет тускло и глухо. И опять - никакого просвета. Впрочем, те кто думал иначе - не высовывались. А нам соплякам и вообще засветило солнышко, полны мы были самых радужных надежд... Но это так, к слову. По тем временам, многие увлекались Михаилом Светловым. Он уже был разрешенным. Вышла довольно толстая, хотя и малого формата книга его /тогда уже умершего/ стихов, среди которых больше половины текстов было напечатано впервые. И вот мы, что значит я и еще четыре с'агитированных мной энтузиаста, в том числе две девочки, решили устроить вечер памяти Светлова. Руководство наше ничего не имело против, и мы приступили. Прежде всего разработали программу: вечер делился на две половины. В первой половине я произносил речь о поэте, затем мы все по очереди читали его стихи, а затем двое или трое его знакомых или приятелей, должны были выступить с воспоминаниями о нем. Вторая половина вечера предназначалась нами, так сказать, для продолжателей дела поэта - его неизвестных молодых коллег. Первая часть вечера прошла благополучно, были, как всегда, кое-какие "но", поскольку опыта публичных выступлений по сути не было, да и взяться им неоткуда было, но в целом публика приняла нормально и даже активно хлопали. Часть вторая: я поднимаюсь и объявляю: /все чин-чином, как положено/ а сейчас, перед вами выступят молодые поэты, продолжатели поэтических традиций М.Светлова. Слово предоставляется молодому поэту Геннадию Беззубову. Этому Геннадию Беззубову было тогда на год меньше, чем мне, а это значит 20 или 21 год. И вот выходит этот Гена к столу, за которым восседал наш почетный президиум, берет в руки микрофон и делает такое объявление: Произошла ошибка. Мы совсем не продолжатели дела М.Светлова, более того, ни он к нам, ни мы к нему никакого отношения не имеем. /Мы - он имел в виду себя и своего друга Женю Загорского, также приглашенного мной на этот вечер, который кстати живет в Израиле сейчас, если только никуда не переехал/. Другие у нас учителя, вот Мандельштам например, если вы слышали о таком. За точность не ручаюсь, не стенографировал, но что касается его горячей любви к Мандельштаму, то она, я полагаю, и сегодня жива. Такое у меня по крайней мере впечатление. Не говоря уже о том, что многие его стихи были чуть ли не копией мандельштамовских. Но по тем временам такое заявление было, конечно, верхом дерзости, имеется в виду публичное. После такого своего заявления, он сделал небольшую паузу, во время которой было слышно, как кто-то за одним из последних столиков сухо и негромко прокашлялся. - А стихи, отчего не почитать. С удовольствием. - И приступил к чтению своих стихов. Может впервые в моей жизни, я видел, как люди, пришедшие послушать под Светлова, слушали под Мандельштама и не выражали своего недовольства. Они, впрочем, судя по всему, мало что поняли, но вели себя вполне прилично. Сухо похлопали. Потом читал Женя Загорский. Та же реакция. Потом еще кто-то, и кажется я, уже не помню. Важно другое: Суть читавших теперь была много ближе, и публика охотно хлопала. После окончания вечера, мы - устроители вечера вместе с воспоминателями сели за отдельный столик, обмениваясь впечатлениями, пр. И тут воспоминатели стали рассказывать о Светлове, что это был за человек на самом деле. Как он пил, как неделями во время запоев закрывался на ключ в своей квартире и не выходил из дому, как одни и те же его сборники только под другой обложкой выходили в разных изданиях, какой это был шутник /кое-что мы об этом знали, но вот, например, о том, как Светлов, в окружении нескольких жаждавших выпить - называют их еще бухариками, хануриками и т.д., любовно разглаживая сотенную, в том месте, где кремль красуется, спрашивал: ну как, пропьем? - лично я услышал впервые. И многое другое для нас интересное вдвойне, так как только по таким рассказам могли мы понять хоть что-то из того, как текла жизнь вчера. Сегодня нам объяснять не было нужды, мы наблюдали ее своими глазами. Вот, пожалуй, и все об этом вечере. Еще через недели две-три меня оттерли, как я уже упоминал, и на этом моя административная карьера закончилась. Разумеется, я продолжал ходить туда по вечерам уже как простой смертный, но лит.вечера больше не проводились, а так посидеть поболтать с кем-либо из приятелей. Несколько раз выступал также и в кафе "Эврика" /на Печерске/. В этом кафе "комс.-молод." начинание продержалось дольше всего. Выступал вместе с теми же Геной Беззубовым, Женей Загорским, Леней Давиденко, который тогда еще был поэтом, и на мой взгляд - хорошим поэтом, а стал членом спiлки письменникiв, вышло у него уже 3 книжечки, впрочем сейчас наверно еще пару выскочило. Те, что держал в руках - долго мыть руки надо было потом, не думаю чтобы последующие чем-то отличались от предыдущих. А стихи у него были. Были стихи. Ну что ж, не он первый, не он последний. Но я полез в совсем иную степь.
Такой сегодня кусочек пришел ко мне, лег на бумагу. Вот только не помню просил у меня Гена прощения за свой неблаговидный поступок или не просил. Долго я был на него зол за это его безобразие. Мог бы и предупредить. Но что делать, если человек так сильно любит Осипа Эмильевича. Бывает куда хуже. ... Пришлось простить.
 

янв.1982
 

Бульонка /она же "Бульонная" в самом центре г.Киева, рядом с метро "Крещатик" на Прыщатике./

Суббота. 11 часов утра. 1969 год.
 

Присутствуют:
 

Борис Морковский - поэт
Суков-Поливанов - актер
Очеретянский Александр - поэт
Марк Лаевский - театрал, также пописывает стихи
Мамаенко Сергей - поэт и художник
Курилка Коля - поэт

Сбор почти полный. Ждут Бальцера.
 

А вот и он

во всей красе.

Ему - бульон.

Теперь, как будто все.

Входит Бальцер: /Саша Бальцер - поэт/
 

- Я рад приветствовать, простите,

почтенное собрание писак.

Нет, нет. Вы правильно поймите,

я обижать собратьев не мастак.
 

Но все же я спросить осмелюсь,

речь обо мне здесь шла, надеюсь?
 

Морковский: А кстати, не испить ли нам винца?

Очеретянский: Чтоб лучше видеть подлеца?

Бальцер: Очеретянский, как всегда...
 

Морковский: Оставьте распри, господа!
                     Нам друг без друга не прожить...
 

Лаевский: Друзья мои, во МХАТ бы вам сходить!
 

Суков-Поливанов: Бойцы, кто сколько может, вывернем карманы!

                              Вино поможет дружбе, графоманы!
 

Очеретянский: Вино, вино... Кому оно? Зачем оно?
 

Все: Вино. Вино вино...
        Оно на радость нам дано.
 

Конец 1-ой и последней картины.

1969. Киев.
 

И поскольку уже есть такой Кузьминский,
есть собраных им 5 /пять/ томов "Современной русской поэзии" и несть им /томам/ числа, потому как материалы все плывут и плывут, хочу и я попробовать спасти от забвения стихотворение, автор которого неизвестен.
Единственно, что мне рассказывали об авторе, что это был совсем еще юноша 17-ти лет, и что он умер от туберкулеза.
Хотя вполне возможно, что автор попросту не захотел открыть свое имя.

Есть, значит, и такая форма самиздата:
 

Мне, конечно, трудно сейчас вспомнить даже год, когда я впервые услышал это стихотворение, так как потом его читали неоднократно в моем присутствии совершенно разные люди. Но думаю не ошибусь, если скажу что впервые услышал его в конце 60-х.
 

дек. 1981.