ВЫСТАВКА ПИНЧЕВСКОГО

   

        Конечно же, мы ценим мнение искусствоведов, но почему-то нам кажется, что художники могут рассказать о себе тоже кое-что интересное. Сегодня речь пойдет о выставке Леонида Пинчевского. Но сперва несколько вопросов к самому художнику:
        — Как вы жили в Советском Союзе? Как складывалась ваша судьба?
        — После окончания в 1962 году художественной академии я много писал и активно выставлялся. Поскольку я работал в современной манере, что в те годы считалось похвальным, то я довольно быстро стал сперва кандидатом в члены Союза художников, а потом и членом Союза в 1968 году. Но с 1970 года я как бы раздвоился и стал жить двойной жизнью. Мои работы уже не укладывались в привычные рамки выставочных комиссий, да я и не хотел слишком уж искушать судьбу. Бдительность в провинции всегда была выше, чем в крупных центрах. Я стал театральным художником, больше не выставлялся официально, а писал для себя — в мастерской.
        Потом мне удавалось иногда выставить несколько картин на театральных выставках, например, в 1979 году в Одессе, Ленинграде и Москве, но там они были представлены как эскизы к несуществующим постановкам. Чем смешнее мы выбирали название спектакля — тем лучше.
        — В вашей живописи присутствуют еврейские мотивы. Как вы ощущаете свою связь с еврейством?
        — Я вырос в традициях еврейского местечка. Бельцы — это то самое место, где евреи жили еще тогда, когда была Черта оседлости. Но мое отношение к еврейству особое. Я подхожу к этому через ментальность, а не через фольклорность, что ли... Искусство — это нечто наднациональное, но каждая нация привносит, конечно, свои особенности. А все вместе мы стремимся выразить нечто, присущее всем людям.
        В практической жизни быть еврейским художником в СССР — это даже элитарно, но здесь я больше думаю об общечеловеческих проблемах, а не о моей национальности.

Хотя к еврейству я отношусь с большим любопытством, но как и любое другое явление, еврейские традиции требуют долгого и тщательного изучения.

 

        — Считаете ли вы, что Шагал оказал влияние на ваше творчество?
        — Меня часто попрекали Шагалом, даже тогда, когда я еще и в глаза-то его картины не видел, уже попрекали. Не вижу в таких попреках ничего плохого, молодой художник должен иметь родителей или даже целый букет родителей. Я в разные периоды испытывал увлечение Фальком, Ларионовым, Кандинским, Клее... Конечно, и Шагалом тоже, но здесь, в Нью-Йорке я его чуть ли не возненавидел. Он наводнил весь мир своими работами, его картины даже на пляжных сумках, я думаю, он мог бы запретить своим агентам продавать права на свои картины для таких целей. У меня здесь на него аллергия, как в России была на Шишкина.
        — Чувствуете ли вы, что у вас сложилась собственная манера?


        — Да, чувствую, хотя мое отношение к этому несколько изменилось, в 1972 году я ощущал себя гением, но потом я стал относиться к себе строже. Мастером я бы назвал человека, который выработал свои собственные пластические и эстетические структуры, мне кажется, что этого я добился.
        — Многие из ваших картин посвящены домам, чем вызвана такая привязанность?
        — Дома я пишу уже двадцать лет. Если сперва они были довольно натурные, то потом они постепенно трансформировались в свой мир. Я с ними стал дружить, они рассказали мне массу историй. Они меняли очертания, вступали во взаимоотношения, влюблялись, беременели. Они как бы создали свой удивительный город...
        — Глезер назвал вас романтическим реалистом, что вы думаете по этому поводу?
        — Я не вижу ничего плохого ни в слове «романтический», ни в слове «реалист». Я не стал бы возражать против такого термина, потому что сам я не знаю, как себя обозвать, но, если так видится Глезеру... Сам бы я себя назвал продолжателем русского бита, традиций битников.
        — Как вы воспринимаете Америку, как вам здесь работается?
        — Я очень рвался в эмиграцию, был отказником, тяжело очень приехал. Первые шесть месяцев был в состоянии эйфории, ощущал сплошной восторг при мысли, что я уже здесь. Ну, сейчас, когда пыль уже улеглась, конечно, смотрю на вещи более трезво.
        Эмиграция прежде всего сняла с меня чувство страха, в России я всегда боялся, что сделают что-нибудь со мной, уничтожат мои картины. Я, в отличие от Льва Халифа, как раз рад, что я больше не нужен КГБ. Я так долго
был им нужен, что теперь, наконец, могу от этого отдохнуть.
        Живу я скромно, но меня это удовлетворяет, я могу работать.
        — Несколько слов о группе «Есть».
        — Я хочу привлечь к ним внимание потому, что в провинции нет аккредитованных журналистов. «Есть» — это группа, созданная художниками Одессы, Кишинева, Бельцов — Стефан Садовников, Геннадий Дмитриев, Борис Комаров, Бронислав Тутельман, Петр Грицык и др.
        Мне бы хотелось в будущем написать о них более подробно.

 

 

        Мы обратились с несколькими вопросами к Александру Глезеру и попросили его рассказать о Леониде Пинчевском.
        — Каковы , на ваш взгляд, отличительные черты творчества Пинчевского?
        — На вопрос об уникальности и самобытности я бы ответил так, что каждый подлинный художник самобытен и уникален, а Пинчевского я считаю как раз таким. Что же касается его творчества, то, конечно, все эти термины, все эти «измы» — дело довольно условное, но я бы охарактеризовал его живописную манеру как романтический реализм. Пинчевский — романтик. И даже названия его картин звучат соответственно: «Дом утешения», «Дом доброй лошадки». Он любит изображать дома, они являются для него символом любви, добра, человечности.
        И что для него еще характерно — это безупречное — хотя это опасное слово, но все-таки я его не побоюсь — безупречное чувство цвета.
        — Как вам кажется, были ли художники, оказавшие влияние на Пинчевского?
        — Конечно, лучше ему задать этот вопрос, а не мне. Ну, в ранних работах Пинчевского прослеживается, конечно, влияние Шагала. Может, по цвету и по колориту можно найти еще чье-то влияние, французских мастеров, например. Но, понимаете, подлинный художник часто использует достижения других мастеров, мастеров прошлого, но он их перерабатывает...
        — И растет на этом?
        — Не только растет, они просто становятся частью его творчества. Он не подражает старым мастерам, он просто использует то, что было найдено до него и включает в свои работы. То же самое делают, например, Шемякин и Оскар Рабин. Но ни один художник не обходится без влияния, таких просто нет...
        — Скажите, не кажется ли вам, что творческая манера Пинчевского еще не определилась, что он как бы нащупывает свое будущее?


        — Я бы так не сказал. Пинчевский приехал сюда уже сложившимся художником со своим видением мира, со своим отношением к цвету, к символике, но, естественно, попав в новую атмосферу, в новую жизнь, в новые краски... Конечно, все это ведет к тому, что он ищет что-то, чтобы выразить то новое, что он видит и чувствует.
        Но мне как раз кажется, что Пинчевский очень верен себе. Впрочем, что-то меняется у всех — кто приехал — без исключения. Просто одни художники меняются в силу внутренней потребности, потому, что изменился мир вокруг них, а другие меняются потому, что хотят продавать свои работы. Пинчевского не слишком заботит коммерческая сторона, его изменения вызваны внутренней потребностью.
        — Вы некоторое время знакомы с Леонидом. Что вы можете сказать о его человеческих качествах, может быть, о чем-то таком, что он сам не видит и не знает?
        — Когда полгода тому назад — точнее, восемь месяцев — Пинчевский впервые пришел ко мнё, то меня сразу привлекло и вызвало симпатии то обстоятельство, что он говорил не столько о себе и своем творчестве, хотя это его волновало, как человека только что приехавшего, но он много говорил о художниках, оставшихся в России.
        Здесь, в музее, была его персональная выставка, но, по идее, это должна была быть не его выставка. Он хотел персональную, но он хотел сначала организовать выставку художников группы «Есть». Это такая группа, которую они создали в Молдавии, в Бельцах. И он старался организовать выставку этой группы, но, к сожалению, люди, которые имеют картины этих художников, не дали их.
        Он пишет об этих художниках, несколько дней назад он был у меня и говорил, что хочет издать о них книгу.
        Немногие художники, очень немногие, может, из сотни художников в эмиграции можно назвать трех-четырех, которые думают о тех, кто остался там и хотят им как-то помочь.

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга