19 октября 1975 г.

        Вот именно - 19 октября! Сегодня мы провели вечер памяти Аронзона.
        Подготовка шла на рысях. Очень трудно было найти помещение - чтобы народу вместило побольше, чтоб от начальства было подальше. Николай Биляк предложил нам летний павильон в клубе студентов ЛПИ.
        Представь себе: посреди Политехнического городка, между уродливых зданий, кочегаркам подобных - пятачок нетронутого парка. Под высокими деревьями, еще полными листьев - маленький /одноэтажный/ светлый /т.е. сооруженный из одних окошек/ павильончик. Внутри на белых стенах и стендах - портреты Аронзона, цветы. Михнов разрешил повесить свою картину "Памяти Аронзона" /это не есть ее настоящее название, просто все почему-то стали ее так именовать. Ты должен помнить эту работу: она прямоугольного формата, вытянутая по длине ... и запоминается прежде всего вензелями ЛА, черными, желтыми и красными. Это собственность Риты Аронзон и висит у нее дома. Вспоминаешь?
        В зале около 200 человек /рассчитан он на 100/. В основном, поэты, художники, прозаики, фотографы. Сайгона очень мало: приглашения были сделаны только за день до вечера, во избежание толков и толкучки.
        Теснота - самая дружеская и плотная. Сидят на стульях, батареях, ящиках, свернутых пальто и куртках, просто подпирают стены.
        Вечер ведет Охапкин - он суров, подтянут, немногословен. Красив. Поэты говорят о своих отношениях с Аронзоном, о влиянии на них его творчества, рассказывают истории и легенды о нем. Никому не изменяет вкус и такт - читают стихи только Аронзона. Читают любимые тексты, объясняют, почему - любимые. Часто одно и то же стихотворение повторяется в выступлениях нескольких человек: "Послание Альтшулеру," "Неужто кто-то смеет вас обнять...". "Утро" читали 5 раз.
        Была подготовлена большая программа исполнения стихов Аронзона. Читали Биляк и Понизовский. Оба воспринимались великолепно, хотя читали в совершенно разной манере и достаточно далекой от манеры самого Аронзона.
        В заключение вечера слушали голос Аронзона /запись Крыжановского/. Тишина стояла немыслимая, благоговейная, чудная. В открытые окна чуть слышна была какая-то милая музыка из студенческого общежития. Пьяненький дяденька подошел к павильону, принял тишину за безлюдье и помочился возле открытых дверей павильона - весь на свету!
        Выступали: Олег Охапкин, Ширали, Кривулин, Альтшулер, Понизовский, Эрль, Сорокин, Биляк.
        Заупокойного елея никто не лил. Говорили красиво и сурово, не подрисовывая крылышек.

Например, Сорокин, говоря об отношениях Аронзона с друзьями, проиллюстрировал их двумя  его стихотворениями. Оба называются "К друзьям". Одно начинается словами: "Друзья мои - за что мне это чудо?", другое кончается словами: "Друзья! Сойдите в жопу с корабля!" Не было той равнодушной сентиментальности, которая отличает все официальные торжества такого рода.         Мой дорогой и единственный враг Вова Эрль рассказывал, например, как они с Аронзоном стрелялись на водяных пистолетах и уверял всех присутствующих, что он стрелял намного лучше. Эрль был в сером пиджачке и в гороховом банте размером с небольшую ворону. Дамы были потрясены его элегантностью. Многих выносили на воздух.         Маленькая славная деталь. 18-го я получила твою открытку. Естественно, ходила колесом и всем ее читала. На вечере ее пустили по рядам - еле нашла потом. Все рады твоему хорошему настроению, спокойствию. Все тебе кланяются. Ты - самый красивый, самый разумный, самый достойный из всех ренегатов и отщепенцев. Целую тебя в нос.   Фотографии А.Беркута /Эйдельмана/ присланы из Парижа через Толстого.

        Не сошлись мы с Лёней. Встретились в Большом Невере, в столовой "Аям-Золото", после чего я был изнасилован под кустами багульника Машкой-тельняшкой, Леня же этой участи избежал, вырываясь с криками: "У меня жена!", хотя на него целились довольно активно. Я же пошел добровольцем, спасать Лёню и Машку. Бедной девочке было лет 18, и это был ее первый полевой сезон. В кустах она размахивала руками и пела: "Вдали погас последний луч заката, / И снова тишина на землю пала. / Прости меня, но я не виновата: / Ведь я любить и ждать его устала!" Вместе с ее фотоаппаратом "Смена" я тащил ее на закорках по грязи и колдобинам Неверской дороги, при чем она продолжала размахивать руками и петь. Не было лужи, в которую мы не упали бы, а всё это "Яблочное" вино. Лёня дошел сам, равно и шеф наш, Сашка-геофизик, и геологиня Галка Дозмарова. Потом она раздевала Машку и укладывала ее в спальный мешок. Трусики оказались у меня в кармане. На другой день пол-экспедиции покушалось бить мне морду, и Лёня спасал меня, рассказывая, как было дело. Заключалось все это выпивкой. Пили местный "сучок" в столовой, на сей раз железнодорожной. Под "сучок" шли котлеты с макаронами, больше закусить было нечем. В столовой был еще суп и компот. На второй день мы тоже геофизикой мало занимались. Сашка объяснил нам: "Вот так включать РП-1 /радиометр полевой - один/, вот так выключать. А остальное вас не касается. А ежели сломается, садитесь на пень, и кричите - Мама!" Ну, там градуировка еще, а эталоны изволь таскать с собой, в рюкзаке. По технике безопасности он должен быть от тебя не иначе, как на 20 метров, а за утерю - сколько-то срок. И это еще хорошо. В 59-м году радиометры нельзя было населению показывать, а я замерял активность воды в колодцах - плащом прикроешься, и трубку в ведро суёшь. Бдительные граждане тут же волокут тебя в милицию, а ты и милиции показать права не имеешь. Только директору совхоза или председателю колхоза, или секретарю парторганизации. В тайге, понятно, показывать некому, да и прятать тоже, но вот за утерю контрольного эталона... Рабочие-то эталоны делали сами - в медную гильзу 16-го калибра какая-то радиоактивная хреновина засыпалась, а потом свинцом заливалась. И тоже таскай с собой. На оленя повесишь - а он куда-нибудь потеряется вместе с вьюком - вьюк-то хрен с ним, и без жратвы можно перекантоваться, а вот прибор без градуировки - это вся работа насмарку. В предыдущем году Ося Бродский в той же экспедиции ДВГУ только в два маршрута сходил, не побив прибора, а в остальных обязательно падал. Летит с обнажения, сам вокруг РП обмотался - спасает, а за ним по камням трубка на шнуре гремит, стеклянная. И все журналы радиометрические стихами исписал, или чортиками, зимой на камералке взялись расшифрововать, и тут же за голову взялись, а журналы - секретные. Так и пропали стихи. Я-то в пикетажках писал, у начальника, Семёныча, выпрашивал. А на чем писал Лёня - не знаю. Да и не знаю, писал ли. Его буквально через месяц с остеомиэлитом в Ленинград отправили, говорят, на аэродроме весил 37 килограмм. И через пару лет ходил с палочкой. Ленька Карбовский выбил себе глаз, три дня из тайги с выбитым глазом выходил, а потом 9 дней ждал вертолета в посёлке. Семёныч все телефоны оборвал - "Завтра будет." А глаз пухнет, уже с кулак. Фельдшерица поселковая, в Средней Нюкже, забитая бабенка, за голову держится: "Ой, ведь глаз-то - вытекет! Ведь и второй вытекет, надо укол пеницелиновый делать, а я не умею, боюсь. Ведь и на второй ослепнет, в 23 года-то!" Хорошо, я по мари /по болоту то-есть/ в Уркиму за 25 км смотался. "Держи, говорю, Семёныч, за глаз!" В Лёньку два стакана спирта питьевого влили, в себя по полтора. Сделали укол. В веко. А Лёнька только на спирте все эти девять дней и держался, а потом еще три, в Большом уже Невере - в бухгалтерии денег не было, самолетом в Ленинград отправить. Погрузил я его в поезд, деньги распихал, какие под рубашку, какие в штанину, в сапог, чтоб не махался, проводнику четвертной дал, попросил в Магдагачах, где аэродром, высадить. Доехал, долетел, а только глаз спасти нельзя уже было. И в пенсии отказали, травма, говорят, не производственная - дрова для костра рубил. Щепка и отлетела. У Аронзона тоже была не производственная. В 59-м году Федя Добровольский погиб, в Новом, 1961-м году - Арик Лившиц застрелился, тоже был с нами. Мне-то повезло больше, чем Аронзону. Даже ревматизм прошёл, как помыл золотишко в промёрзлых шурфах, да в речечках в сентябре. По колено в воде, и ручками, ручками. А золото фольговое, его от тяжёлого шлиха не отобьёшь, ну и мучаешься. Унцию, однако, намыл, настарал, в образцы пошло. И урановые смолки нашел - две недели в ущелье сидели, с аномалией. На втором диапазоне РП шкалило, а Семёнычу, начальничку моему, и невдомёк, сколько рентген хватили. Потом мне кто-то целый кусок уранинита подарил, я его на кафедру кристаллографии отдал, Малышу Анатолю, а у них там все Гейгеры пошли шкалить. Докопались, кто.
        Откуда у Лени взялся остеомиэлит, я не знаю. Должно, от климата. Бродский в 61-м в багажном люке из экспедиции сбежал, мне отписывал. Я тогда в Феодосии гидрологом был. А Лёня - инвалидом. Стихи он мне свои читал в Невере, после происшествия с Машкой, но меня тогда акмеизм не интересовал. Да Лёня и был постарше, года на два. Бродского я тогда больше ценил. Но кто из них на кого влиял - мне до сих пор непонятно. Во всяком случае, в экспедицию тогда он нас устроил обоих, да еще Арика Лившица. Смеялся потом: "Я, говорит, всю экспедицию шизофрениками, рецидивистами и наркоманами наводнил!" Ну, шизофреник, скажем, был я - я только что с Пряжки вышел, где от армии косил, рецидивистом - чётко - Арик Лившиц, он уже сидел, остается - наркоманом - Лёня? Но тогда я этого за ним не замечал. Это уже в середине 60-х начал планчик покуривать, а тогда и разговору такого не было. Впрочем, тогда все о другом говорили: как у начальства занять четвертной на бутылку "сучка"? Местная водка тогда два пятьдесят два стоила, а Московской, скажем, или там Столичной — на Дальнем и не нюхали. Спирт "питьевой" в поселках, семидесятиградусный, или бормотуха какая-нибудь, а в 59-м году, в Эстонии, я всё больше по клюквенному вину ударял. "Йыхвика вейн" называется. Так я эстонский и выучил -"Юкс лейб, юкс соомкаля, юкс йыхвика вейн." И даже знаю, что на юге Эстонии говорят не "юкс" , а - "ютьс". На Дальнем же мы говорили, в основном, по-эвенкийски, а севернее - по якутски. Якутов мы называли "налимами", но это было уже позднее, в 62-м, с Мишей Пчелинцевым /см. "Политехническая школа"/. Не знаю, как повлияло на поэтику Бродского и Аронзона пребывание в Якутии, но я там написал многонько. И всё пришлось выбросить, за незрелостью. У Бродского много реминесценций якутского и северного плана -см. "Геологическая школа", у Аронзона же я их не нахожу. Он где-то сумел оторваться от бытия, и перешел в пространства Хлебниковские.
        Родился Аронзон, по мнению его жены, Ритки Пуришинской, в 38-м году. Застрелился в 70-м или 71-м. Так что всего лет его жизни - было 33. Влюблен он был - стыдно сказать! - в собственную жену, которая, правда, этого заслуживает. Единственная женщина, на которую у меня грязных мыслей не появляется. Правда, узнал я ее уже после смерти Лени, опоэтизированную, так сказать, стихами поэта. Не можно сказать, что она красива. Блондинистая еврейка, несколько коротковатая, но судить надо не по ней, а по стихам Аронзона. Я всегда предпочитал лирику "неразделенности" /Маяковский там, Блок/, но гармонию - впервые - встретил в стихах Аронзона. Библейскую. Он был в гармонии с Природой и с женой. И всё-таки - "Печально как-то в Петербурге..." Его ближайший друг, художник Михнов-Войтенко, нашедший абсолютную гармонию в живописи, пьёт, не пересыхая. И читает Ленины стихи. Может, в этом и тайна самоубийства поэта /в "несчастный случай" я не верю/? В этой гармонии в искусстве, и в том, что я вам сейчас описал - в этой жизни и в "Яблочном"? Его стихи слишком прекрасны. Как говорили: "Такой красивый младенец! Явно не жилец на этом свете." И Лёни не стало. Осталась гармония, а всё остальное - ушло. Так же - и от мёртвого пьяницы Михнова - останется 8 000 прекрасных работ.
 

        Об Аронзоне так нельзя писать.
        "Так нельзя писать!" - выкрикивал ученик Аронзона, Роман Белоусов на нашем с Кривулиным вечере где-то в 68-м. "А как - можно?" - спрашивал я его. Он не отвечал.
        Я не знаю, как можно. Я не знаю, что можно. Можно так, как Хэмингуэй - о Фитцджеральде Скотте? Или нельзя? Можно так, как Генри Миллер? Или можно так, как Соснора, скажем - о Риде Грачеве, скрыв его под именем "Ким"?
        Жопу нужно писать с точечками, или в полную величину? А это смотря какая жопа. Ежели это жопа г-на издателя "ежедневной русской газеты", то о ней и писать не хочется /она и так, в полный рост - на страницах/, а если это попочка юного Бори Куприянова - то отчего ж.
        Что есть частное и что есть личное? Копает, к примеру, Губер трипперок у Пушкина /а может, чего похуже/ из немногих сохранившихся писем к Вяземскому - или, за давностью, трипперок пахнет не так? О сифилисе Маяковского, Блока и Ленина - пока все молчат. Хотя все говорят. О жопничестве Георгия Иванова и Георгия Адамовича - Бенедикту Лившицу можно писать? А о том, что один из них торговал своей женой, как мне сообщает современник - это еще не можно? А когда можно? Анна Андреевна о той пачке писем, что у меня, точнее, Николай Николаевич, распорядились, чтоб "после какого-то срока". Что ж, после какого-то срока - постельное белье пахнет лучше?
        В дневниках Пунина я читаю, какова Лиля Юрьевна в постели, и о том, что "она никогда не кончает". А о Мерилин Монро узнаю, что она была фригидной /уже не из дневников Пунина/. Писать об этом или не писать?
        И писать ли о том, что 23-х летний Аронзон отказался попользовать юную девочку, которая тащила его в кусты, отбивался и кричал, что у него жена? Я не знаю. Знаю только, что чтобы понять лирику Аронзона, надо знать, что он любил свою жену.
        Это единственный пример из поэтов моего поколения - поэт, который любил СВОЮ жену! И у Сосноры случались интрижки, и бросил он, в конце-концов Марину, а вот лирика Аронзона - ПЛОТСКАЯ лирика, не нарыв и надрыв Маяковского, не суходрочка Блока - обращены к СВОЕЙ ЖЕНЕ.
        Страсть, нашедшая удовлетворение и расцветшая еще более пышным цветом. А почему? И как? Я не знаю. Я дружил с Риткой Пуришинской, особенно последние годы, воссоединившись через Михнова. И она поверила в мою любовь к Лене. Но я не мог поверить - в его любовь к ней. Ибо своими, а не его глазами - видел просто красивую женщину, несколько полноватую, блондинку выраженно еврейского типа /а я евреек после первых двух жен - не переношу!/, с очень красивыми карими глазами, несколько укороченной, майолевской, фигурой - и что? И ничего. То ли щитом ей было Лёнино имя, то ли там что - а кроме дружбы я к ней не питал ничего.
        Но читаю поэта. "Два одинаковых сонета". Да их хотелось бы, чтобы было восемь, десять, восемьсот - до бесконечности! Ибо эта женщина в стихах - прекраснее всех скульптур Майоля! В ней нет муки, нет и страсти - в ней есть библейская Рахиль, щедро раскинувшая пах. В ней нет стыда, как нет его в Природе.
        Но что такое стыд? Это несовершенство, прикрываемое завесами одежд, скрывающими "тайну совершенства". И женщина поэта Аронзона была - само совершенство. То ли взор он имел такой, да, скорее, что это: так он видел природу, находясь с ней в гармонии. И в гармонии с Женщиной. Для Хлебникова женщина была тайной, ибо он любил, и был отвергнут. Аронзон же любил - и был любимым.
        Я не могу спросить у Риты, я могу судить только по стихам, но так мне удалось раскрыть - для себя - "секрет" Маяковского и Блока, и что позднее подтвердилось - мемуарами /Лили Брик, Веригиной/. Но Аронзон мой современник. И где-то, даже, я его знал. Вот поэтому, пусть в противовес стихам, я и привожу мое первое к нему "предисловие", а точнее расказ, о нашей безгрешной и страшной юности.
        А Рита меня простит, хотя бы за мою любовь к Аронзону. Но рассказать мне больше о нем - попросту нечего.

        Рассказать следует о его друзьях. Мало кого так любили из поэтов! Разве Бореньку Куприянова, но и то - с вершины "возраста" /он был младше всех/. А Аронзон...
 

- переписал мне по памяти Гена Гум уже здесь, в Техасе. Как он торчал на стихах Аронзона! И Ширали. Действительно, двух величайших поэтов любви нашего времени. Только они двое, пожалуй, и были счастливы с женщинами. И это не значит, что остальные были пидерами. Пидером из поэтов был один, ну, может, еще Саша Миронов - что-то мне в нем не нравится. А все остальные были бабниками.
        Но эта, где-то мужская, любовь к друзьям - возможно, вызывалась чувством опасности, недолговечности. Как, вероятно, любят люди только в условиях "критических". /За то же, кстати, и бабы любили нас!/
        Но о друзьях Аронзона. Я знал трех. И всех троих - подкосила смерть его. Значит, он что-то значил при жизни. Первым был - Роман Белоусов, относившийся к Лёне, как к учителю, как к мэтру. Говорил он, даже еще при жизни - только о нем. Я же, из духа противоречия /а может, из ревности!/, поносил Аронзона. Не так, чтобы сильно, но... И со смертью Лёни кончилась и для Белоусова поэтическая жизнь. Вроде, женился, ушел в семью.
        Второй друг был Евгений Михнов-Войтенко. Этот мой друг, мучитель и монстр, зачитывал меня до посинения - одним Аронзоном, из переплетенных в холст его книжечек. Рисовал работы, посвященные ему. Выставлялся если - то только у Ритки, на Воинова - в аккурат напротив Большого дома! Мои стихи, будучи другом, он и слушать не желал. Но однажды расколол я его. "А Лёня, говорю, тебе стихи читал?" -"Не, говорит, боялся." Значит, нужно было умереть, чтобы дойти до Михнова. И вызвал он меня в 75-м, отъезда незадолго до, к себе на Рубинштейна. Лежит волосатый, пьяный, один, магнитофон крутит. "Расскажи, говорит, мне сказочку. Спой песенку." Ну, несу я ему какую-то ахинею, пою. "Вот ты уедешь, говорит, а я буду - слушать и плакать." Или в три часа ночи вытащит меня в карты с ним поиграть. В дурака подкидного. При этом мухлюет, и цилиндр-шапокляк, и трубу, горн солдатский, у меня, под видом выигрыша, зажал. Не жалко. Я б ему еще цилиндров и труб прислал, только б тешился! Страшно ему. Плохо. И Лёни с ним нет. Но вот - когда был? Было ли ему хорошо? Хотя стало, конечно, хуже.
        И третий был друг. Алик Альтшулер. Этого я встречал уже у Михнова только. Напоминал он мне жертву Освенцима, как и Саша Шевелев /но у того еще была печать Каина на лбу, треугольником белым, шрам/. Алик Альтшулер за 10 с ним встреч - и двух слов со мной не проронил. Не знаю, может он говорил с Михновым. Хотя с пьяным Михновым - какой разговор? Какой-то бледный, тихий, заморенный - молчит и молчит. Ну зато я не молчал. И он тоже безумно любил Аронзона.
        А Аронзон - всех их. По сю спор идет, кому это стихотворение? Михнов мне читает: "Евгений, мой голубчик голубой...", и в перепечатанном им сборнике я так видел, а в других рукописях, от Ритки - "Альтшулер, мой голубчик голубой..." Но Женя так же претендует и на "Тихого карлика из дупла" у Горбовского.
        Но кому ни были они посвящены - какие прекрасные стихи! У Аронзона вообще, много стихов - прекрасных, и лишь отдельные - мне не нравятся. В основном, ранние. Был ли Аронзон добр? Скорее, сентиментален. Но сентиментален - ПОЭТИЧЕСКИ. Как и груб - поэтически же /см. его эпиграммы - на Эрля, на Юпа/. Но это не мешало друзьям его любить. И он их любил. См. выше.