Фото Г.Приходько, 1975,

в комнате актрисы Норки Грякаловой.

 
ПЕТР БРАНДТ. /АВТОБИОГРАФИЯ/

 

        Я родился в 1947 году во Пскове, где жили мои родители после войны.
        Отец мой, Лев Владимирович Брандт, был писателем, но судьба его сложилась неудачно, он был репрессирован в 1937 году и при жизни издавался только два раза, не считая отдельных рассказов и пьес в различных журналах.
        После ареста он вовсе не издавался, и даже не имел возможности жить в Ленинграде, хотя числился членом ленинградского отделения союза писателей. Работы постоянной он не имел никогда, несмотря на то, что кончил два высших учебных заведения: юридический ф-т ленинградского университета и режиссерский ф-т театрального института.
        В 1949 году мой отец умер от рака. После реабилитации 1956 года его издавали три раза.
        Главная и самая известная его повесть "Браслет-2" легла в основу фильма, сделанного в шестидесятых годах на киностудии "Ленфильм", спустя большой срок после его смерти.
        Моя мать, Тамара Федоровна Эндер, по профессии хореограф. Она кончила ритмическое отделение ленинградского театрального института, где и познакомилась с отцом. Всю жизнь моя мать работала в различных танцевальных коллективах и была основным кормильцем в семье, т.к. отец часто бывал без работы. Все посмертные издания Льва Брандта - это результат ее титанических усилий при обивании порогов ленинградских издательств.
        Вскоре после смерти отца нам удалось перебраться в Ленинград, и мы поселились в маленькой комнатке на Кирпичном переулке. После реабилитации отца жить нам стало легче, стали издаваться книги - появились деньги и более того с помощью союза писателей нам увеличили жилплощадь. С 1962 года я живу на Большой Подъяческой - улица известная многим по роману Достоевского "Преступление и наказание".
        Я учился в трех школах и в 1965 году благополучно закончил школу при доме офицеров. В этом же году поступил на математический факультет ЛГУ, где учился до 1971 года и на вечернем и на заочном и на дневном отделении.
        Одновременно с этим я работал служителем в зоопарке, почтальоном, грузчиком, токарем на заводе Козицкого, техником, год работал учителем в деревенской школе в одном из северных районов ленинградской области, рабочим в магазине, продавцом мороженого и т.д., после окончания университета работал инженером в двух научноисследовательских институтах. Два года жил в Москве и работал в кино вместе с моим другом Игорем Диментом.
        За все время своей трудовой деятельности ничего полезного не создал.
        Я много ездил и бывал практически во всех городах европейской части страны, а также в Средней Азии и Казахстане.
        Издавать свои стихи никогда не пытался.
 

                                                                            /П.Брандт/
 

 

 

        Вот так, скупо и сухо, пишет о себе, на мой взгляд, самый удивительный человек и поэт Ленинграда. Рассказывает он гораздо лучше. Странные ночи мы провели в разговорах с ним, Крысой-Тятенькой и Юрой Ольшанским. От Халтурина и переулка Мошкова, от Бульвара и до Подъяческих - носило нас в белые ночи 1974 года, и Петр Брандт был последним и самым ценным подарком моего города.
        Я не говорю о его удивительных полифониях, о магии слова и звука, много мне чего рассказал о словах математик, поэт и бродяга Петр Брандт. Много чего о словах и о людях. Странное, языческое знание ощущалось в нем. С ворьем в "Жигулях" и цыганами по всему Крыму носило его, среди пьяниц, лагерников и проституток - и я не знаю честнее и чище человека. Возможно, виной тому писатель Лев Брандт. О лошадях, голубях и звериках писал он, его книга "Браслет 2-ой" была моей самой любимой с детства - книга о судьбе скаковой лошади на фоне великой октябрьской революции. Читал я и "Гибель Светлейшего" Николая Анова - но там лошадьми и не пахло. Хотя, вроде, книга "о том же". Помню Браслета и старого сторожа Рыбкина, помню - прочитанное полжизни назад.
        Отец понимал лошадей, голубей /повесть о турмане/, сын разбирается в людях. Рассказывал Петя: в бытность Льва Брандта во Пскове - только два человека наезжали к нему: седая и молодая вдова замученного Бориса Корнилова, Ольга Берггольц и, кажется, Дудин /если не спутал, но на него это очень похоже: он человек/. Остальные же члены - о Брандте не думали. Вспомнили, когда помер.
        И похороны были в Союзе. После писательской панихиды, рассказывает Брандт со слов матери, в особняке Шереметьевых, что на Воинова - гроб погрузили на дрожки, запряженные лошадьми. То ли не было грузовиков и автобусов, но скорее, настояла вдова. И рассказывают: тронулась процессия - и из подворотни вышел тощий, ободранный пес, встал перед суками из Союза сразу за гробом и провожал до конца, чуть ли не самое Охтинское /если не путаю/. Пес, душа человечья, звериная - шел за писателем, который любил лошадей. Голубей и собак. А отсюда - людей.
        Я не знаю, что-то глубинное было в Петре, что-то глубокое, как глухой его голос. Я не верил поэтам. Я знал: предадут. Предавали. Но ему я поверил. Как и сам он - язычески верил в людей. Рассказывал: торгуя мороженым - оставлял у тележки знакомого алкаша-уркагана, или сявку, карманника - знал: не заложат. Всю до копеечки выручку - не считая, сдавал. Не нажгли: и они ТОЖЕ люди.
        Не экзотики для, как Есенин, таскался поэт по шалманам. А - среди сирых, бездомных, безденежных - он находил людей. Потому - и цыгане. Современный Алеко. Но не оперный, и не фольклорный. Знал я одну /даже двух, даже трех/ - Ингу Романы-Чай, "Сказки идущих за солнцем". Мать ее - на цыганах была чеканутая. В доме разбила шатер, в ленинградской квартире. Дочка девочкой пришла к Л.В.Успенскому, лет 13-ти. Открывает тот дверь: "Вам кого?" "А я еще никогда не видела живого писателя!" Принял в дочки /стало быть, сводной крестной сестрой мне приходится/. Только Инга, шатаясь с цыганами - фольклористской заделалась, узкой специалисткой. Книжка - так себе, как нанайские сказки такие же. Видел и Волшанинову Радду, которую тут же назвал "Лошадиновой". Пришла к художнику и мелкому вору Овчинникову в мастерскую на Кустарном бронзовый шандальер покупать - патинированная бронза, мастерская Ланкре, 1820-е, как я сразу определил - а Овчинников мне кулак показывает. Значит, он покупал, а она продавала, он и пытался нажечь, а тут я, со своей экспертизой. Петь она, правда, не пела, но люстра была.
        И ни в Инге, ни в Радде - не почувствовал я зова цыганской крови своей, что по прадеду. А вот в Пете - почувствовал. Что-то вольное в нем, азиатское, русское - и отсюда цыганское. Тут не "гусары влюблялись в цыганок" /по Кедрину/, тут уже мистика и колдовство. И отсюда - татары, и книга "Монголы", и воры.
        Верил я Пете Брандту - больше, чем самому себе. И не раскаялся. Это и было - "прощаньем с Россией", где остался - и навсегда, полагаю - останется он. А я тут, один. Игорь Димент - в Калифорнии, где год назад театр покупал и мы ему денюжку собирали. Я распорядился Юлииными капиталами, театр он не купил, деньги по первой же просьбе вернул прямо Юлии - в Мюнхен, Берлин или Франкфурт, где она там.
        Вспоминаю Петра - лучшую запись поэта в фильме о Юлии, фото его тут стоит, снялись у Норки Грякаловой, киноактрисы с "Ленфильма" и бывшей жены Лисунова - в последние уже месяца предотъездные. Приходько снимал.
 

        И если тоскую я, что бывает - то не о России. О Браслете, о Брандте, о Пете. О Подъяческой - почему-то, о ней. Твердо знаю: не свидимся.
 

        Только рукопись книги и запись. И фото. И прощанье в Москве, а потом уж на Пулковском. Помолись за меня...

 
 
 

 

 

Из книги "МОНГОЛЫ".


 

МОЛИТВА
 

/Полифония. 1 голос. Моновариант/
 

Апрель, блуд, колокольная высь

И кони пущены в рысь

Помолись за меня

Помолись за меня

Помолись
                  помолись
                                    помолись...
 

Знаком тебе топот этих копыт,

Знакома ль походка коня

Помолись за меня

Помолись за меня

Помолись
                  помолись
                                    за меня.
 

Мой первый грех - в том, что я рожден,

И рожден, как все - во грехе,

А второй - что холодный и крепкий меч

Застыл у меня в руке.
 

А третий - в том, что руки твои
На шее моей свелись
Помолись за меня
Помолись за меня
Помолись
                  помолись
                                    помолись...
 

К утру запоют, закричат обо мне

Пустое седло и обрез

Помолись.
                  Да родится молитва в огне,

Да коснется молитва небес.
 

 

 

 

 

- - -

 

На звоннице - доньи! доньи!

У дороги белая кость...

Отчего ты так бледен сегодня,

Мой неожиданный гость?
 

Как мучительны эти встречи,

Как бесплоден холодный зов,

Ах, зачем же ты, зимний ветер,

Так стучишься в мое окно...
 

Знать и мне расплата настала,
Отголоском русской беды

По щекам меня отхлестала

Тетива Золотой Орды.
 

1970
 

 

 

 

 

КЛЯТВА БАТУ-ХАНА
 

Он привязал зеленый платок

К седлу своего коня -

Бог впереди, языческий бог,

Бог войны и огня.
 

Он не спешит со словом своим.

Черное войско Орды
В полном безмолвье стоит перед ним,

Плотно сдвинув ряды.
 

Юное сердце под царским плащом

Бьется, будто сейчас

Посыпятся звезды легким дождем

Из черных скошенных глаз.
 

Войско застыло в паузе, ждя

На легких монгольских конях,

Слово вождя, волю вождя,

Поднявшись на стременах.
 

- Я пойду на Запад так далеко,

Как только видят глаза,
И ступит копыто коня моего.

Так велят небеса.
 

И он повернулся спиной к полкам

И долго смотрел вперед,

И мальчику виделся новый стан

В долине прохладных вод.
 

- И будет концом моего пути

Великий город Сарай
Волны далекой реки Итиль

И древний славянский край.
 

1973
 

 

 

 

 

- - -

 

Я опять улетаю в степи Монголии

Звездою в Млечном пути,

Звенит колокольчик, стреножены кони

И уже далеко впереди.
 

Мой тяжкий бред навязчив и стар.

Я издавна в кружеве строф

И в золотисто-алой заре искал

Тень азиатских шатров.
 

Тяжелое время странной любви,

Пролетевшей в степи верхом,

Живет и дышит в моей крови

Холодным и злым стихом.
 

 

 

 

 

НАШЕСТВИЕ
 

/Полифония. Моновариант/
 

Стук-постук, и сломанный сук

Несется из-под копыта,

Уже позабыта дорога назад,

Давно,
            давно
                       позабыта...
 

В глубокой долине сибирской реки
С верховий до самого низа
Идут полукругом густые полки
Наследника хана Чингиза.
Земля, не окончив дневной поворот,
Споткнулась под ним
                                          и легла на живот.
 

Стук-постук, и сломанный сук

Несется из-под копыта,

Уже позабыта дорога назад,

Давно,
            давно
                       позабыта...
 

Под ханским копытом Шираз и Багдад,
Ступив в города халифата,
Язычник услышал названье - "Джихад"
Священных боев Шариата.
Коран не коснулся чела дикаря,
Но имя войны
                          подошло
                                           для коня.
 

Стук-постук, и сломанный сук

Несется из-под копыта,

Уже позабыта дорога назад,

Давно,
            давно
                       позабыта...
 

На золоте сбруи рубиновый глаз
Венчает убранство граната,
А в самой вершине граненый алмаз
На сорок четыре карата.
Оленьим ремнем перетянут крестец,
Арабская кровь -
                              вороной жеребец.
 

Стук-постук, и сломанный сук

Несется из-под копыта,
Уже позабыта дорога назад,

Давно,
            давно
                       позабыта...
 

Стук-постук, и сломанный сук

Несется из-под копыта,

Уже позабыта дорога назад,

Давно,
            давно
                       позабыта...
 

Ты - идущий вожатой птицей

В этой хищной затее,

Ты - сумевший не усомниться

В безумной
                      своей
                                 идее,
 

Ты - впереди увидавший звезду

Да будет тебе однажды

Разрешено
                      на земли вражьи

Набросить
                     свою
                               узду.
 

 

 

 

 

- - -

 

Моя жизнь откровенно пошла на лад,

Так сходит на нет волна.

По законам "голодных" я виноват

И отвечу теперь сполна.
 

Октябрь вернул мне стих и мираж

Отставших от стаи птиц

И порченой крови пустую блажь

И зеркала встречных лиц.
 

Только бы не увидеть в толпе,

Пустившись в ночной разгул,

Черного плата, на голове

И холодных татарских скул.
 

Упаси меня, господи, от беды,

От любви чахоточных век,

Только бы дотянуть до зимы

И в снег,
                в снег,
                            в снег !
 

1970
 

 

 

 

 

ПОЛИФОНИЯ. 1 голос,

/моновариант/
 

Кони ревут и от крови и пота

Рвут ощетинясь поводья,

Нет, не будет сегодня охоты,

Нет по весне половодья.
 

И не удастся сурьмой и сапфиром

Наполнить тугие карманы

Или богатую сбрую эмира

Сорвать с жеребца басурмана.
 

Хитрый монгол, схоронясь за осокой,

Заметит нас глазом лисьим,

Когда пробежится в траве высокой

Легкой арабской рысью.
 

Бранное дело - лихая забота,

Рвутся уздечки казачьи,

Нет, не будет сегодня охоты,

Не будет сегодня удачи.
 

И ныне, когда пересохли реки

И земля в степи задрожала,

Восток поклонился далекой Мекке,

Мы - щиту и кинжалу.
 

 

 

 

 

МАРТОВСКИЙ СНЕГ
 

Заблудился и умер слепой человек

В подъездах сырых и глубоких.

Мартовский снег, мартовский снег -

Белая пыль одиноких.
 

Где же твой суженый -
                                          смуглый грек
И моя чингиз-ханова дочь,

Белое кружево - мартовский снег -

Покрывало нам в эту ночь.
 

Эту песенку выучи наизусть
И тверди ее по ночам.
Последняя стужа - снежная грусть,
Последний взгляд палача.
 

1971
 

 

 

 

 

- - -

 

Я каждый вечер снова болен,

Я каждой ночью несусь за ней.

Разбейся, рассыпься же в чистом поле

Светлая тройка моих коней.
 

И будет во веки веков отныне

Проклят крест над моей головой.
Молись же,
                    разбойное сердце пустыни,

Молись
              о возвращеньи домой.
 

1973
 

 

 

 

 

БЛАЖЕННАЯ
 

                     Н.Лебле
 

Благословенны травы,

Поющие в унисон

Старым степным хоралам,

Благословенный сон.
 

Не потому ли так страшен

Крик ночных поездов

И крики ворон над крышами

Северных городов.
 

Снежен твой путь и стелется

Солон след твоих слёз,

Все пойдет, перемелется

Пылью из-под колес...
 

Весной, в голубых проталинах,

Светись, мой ангел, ясней

Росписью на развалинах

Православных церквей.
 

1970
 

 

 

 

 

ТАТАРСКИЙ ТРИПТИХ

 

Посвящение
 

Быстрей чем бежит Архар

По крутым отрогам Саян,

Чем в камнях Алла-Тао
                                           день
И ночь, летит его тень,

Чем легкой рысью войны

По степи прошли табуны, -

Огни монголо-татар

Уносят села славян.
 

Чтоб из края Джан-Наари

Пришла пустынная мгла,

Чтобы в жилах этой земли

Азиатская кровь текла,
 

Чтоб славянский страх, что уснул

В чуть раскосых глазах твоих,

Точным рисунком скул

Превратился в сиротский крик,
 

Чтоб однажды, встретившись нам
На распутии двух дорог,

Уйти по своим сторонам -

На Запад и на Восток.
 

 

1 картина. Витязь на распутье.
 

А ну-ка, витязь, выбирай

Из трех дорог одну -

Мой путь
                  на Караван-Сарай

Мой путь
                  на Караван-Сарай

Мой путь
                  на Караван-Сарай

В Казань мой путь,
                                     в Орду.
 

Твой конь горяч, в нем кровь войны,
И шаг его упруг
И вены крепкие видны
Из-под тугих подпруг.
 

Веселый звон его подков

Взбодрит любую рать,

Но аравийских жеребцов

Ему не обскакать.
 

Твой меч - булат, едва ль один

Сравнится с ним, едва ль,

Но он в Европе господин,

А там - кривая сталь.
 

Казань такого не простит,

Не вырастет трава

В том месте, где тебя казнит

Слепая татарва.
 

Подумай, витязь, не пытай

Неверную судьбу...

Мой путь
                  на Караван-Сарай

Мой путь
                  на Караван-Сарай

Мой путь
                  на Караван-Сарай

В Казань мой путь,
                                     в Орду.
 

 

2 картина. Перед боем
 

Взяв на копье змеиный флаг,

Татарский вождь, косой воитель,

Приподнял перст - старинный знак

Готовности кровопролитья.
 

Орда рассыпалась кольцом.

Свирепый царь косого племя
Был неподвижен и лицом

Похож на загнанного зверя.
 

Но смуглая рука бойца,

Давно привыкшая к металлу,

Вдруг на глазах затрепетала

В слепом предчувствии конца.
 

Ему теперь не уберечь,
Не сохранить венца и славы,
Не этот ли кровавый меч
Мне нынче послан для расправы?
 

Не этот ли священный бой

Мое растерзанное царство

Благословляет на коварство,

Благословляет на разбой.
 

Держись, монгол, в такую ночку

Ты от меня не спрячешь дочку,

Я заплачу тебе калым

Кривым надгробием твоим.
 

 

3 картина - центральная

Смерть хана Ху-ку-ху
 

Неверной крови басурмана

Не остановится поток,

Ху-ку-ху
              не считает раны

Ху-ку-ху
              смотрит
                                на Восток.
 

Нет страха на лице азийца.

Холодной страстию войны

И твердой волею убийцы

Его глаза напоены.
 

Но чувствуя, что час явился

Ему последний на земле,

Взгляд старика остановился,

Упал на щит и заискрился

Чеканкою на серебре.
 

- Не думай, что сгубив жестоко

Моих людей, моих коней,

Ты рассчитаешься с Востоком -

Великой родиной моей.
 

Холодный взгляд татарской девы

Да будет долгие века

Преследовать твои пределы

И мстить за гибель старика.
 

И горе тем, кому приснится

Во сне, летящая во след

Языческая колесница

Далекий призрак давних бед.
 

 

 

ТУМАН
 

эпилог
 

/Полифония. Моновариант/
 

Выстукивают капли дождя,
Выстукивают пустоту -
Не спать, не спать, не спать по ночам,
А только глядеть в темноту.
 

Налево глянешь - туман, туман,

Направо - туман, туман,

Налево - исакиевский крест,

Направо - Троицкий храм.
 

Налево глянешь - два фонаря

И мостик через канал,

Большая Подьяческая моя -

Веселый цыганский квартал.
 

Здесь, однажды, легким ненастьем

Первых октябрьских стуж

Мне улыбнулось случайное счастье

Из черных осенних луж.
 

Где-то запел, закричал на рассвете

Пьяный старик-цыган,

Налево глянешь - туман, туман,

Направо - туман, туман
 

Налево глянешь - туман, туман,

Направо - туман, туман,

Налево - исакиевский крест,

Направо - Троицкий храм.
 

Словно сироты, стоим вдвоем
У полуразрушенных стен
Я
   и старый брошенный дом -

Прядильный переулок, семь.
 

"Отчего ты боишься войти, не трусь,

Я не здесь и уже не вернусь. "

"Не знаю,
                но почему-то боюсь,

Почему-то,
                  почему-то боюсь."

 

 

 

 

ИЗ ЦИКЛА "ВОРЫ":


 

ЖИГУЛИ
 

Пьяные от зари до зари

Гудят на Владимирском "Жигули"

И плещутся в пиве которые сутки

Воры, мошенники, проститутки

И славят с радостью и тоской

Вольный свой промысел воровской.

Господи!
                 Мне ли быть им в укор?

Я, сын ленинградских дворов,

Я совершенно случайно не вор,

И поэтому за воров.

Я люблю въезжать новоселом

Под мост, как залетный стриж,

Я люблю хоровод веселых

Беспутных московских крыш,

Я люблю поймать на перроне

Назло уходящему дню

В случайном почтовом вагоне

Гулящую девку, люблю

Огонь трехнедельной пьяни

В ее бесстыжих очах

И сифилисное дыхание

Остывшее на плечах.
 

1972
 

 

 

 

 

ОБЛАВА
 

Послушно приказу рука капитана

Сжимает холодную ручку нагана.

Застыл в напряжении оперотряд

И голубой милицейский ряд.
 

В лужах погасло их отраженье,

Одно неуверенное движенье -

И все подворотни, в которых пьют,

Нам похоронную запоют.
 

И в переулке, как в горной лощине.

Стены ответили матерщине

Хриплым эхом последней агонии

Погоня!
              Погоня!
                             Погоня!
 

 

 

 

 

- - -

 

Я король замусоленных стоек,

Добрый гость проходных дворов.

Раскрутись
                     желтым
                                    ветром невских запоев,

Звон Никольских колоколов.
 

Забирайте все золото мира,

Мне оставьте стих и разбег,

Переулочек, рубль двадцать четыре

И колючий январский снег.
 

 

 

 

 

ПРИГОВОР
 

Черный вечер субботний,

Темно в глубине двора,

Только с ночной подворотней

Сравнятся глаза вора.
 

Только с опасной бритвой

Сравнится его прищур -

Не моли меня... не стели травой.

        Не прощу.
 

1972
 

 

 

 

 

НА СМЕРТЬ ПРОСТИТУТКИ
 

Что тебя, что тебя гнало

В эту холодную ночь

По площадям и вокзалам

От нашего дома прочь?
 

У куста голубой сирени

В Преображенском саду

Неслышно легли колени

На каменную плиту,
 

Но первый же луч светила,

Попав на церковный двор,

Принес усталому телу

Безжалостный приговор.
 

И когда, перестав молиться.

Ты тихо пошла домой,

Поднял свою десницу

Бронзовый ангел мой.
 

1971
 

 

 

 

 

                                        Таньке
 

Где же ты, бич толчеи городской -
Банда поселка Затока?
Несется вдоль берега след воровской
И тонет в струе водостока.
 

Благословит же наш вольный кров

На зло полицейскому глазу

Надменный каприз королевы воров,

Вихрастой хозяйки Бугаза.
 

1973
 

 
назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 4-А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга