ДАР. ЧЕЛОВЕК. БОЖИЙ

  
   

 

 

  
   

ДАР. ЧЕЛОВЕК. БОЖИЙ

 

      Упорно живет Старик. Помер уже, письма мне с Того света писал, а всё - жив! Не могу я найти его предисловие к антологии молодых, "Живое зеркало-74" /а их было - два: первый вариант, мне понравившийся, включал имена молодых, потом Дед переписал заново, имена, из осторожности, убрал, осталось, где-то - риторика. Не понравилось мне второе предисловие, я ему так и сказал, требовал первое, но пришлось включить второе. И нету его, почему-то, в копиях моих антологий. Ну, может, у Левина найдется, позвонил я ему, у него гости сидет, а Время-не-ждет! Поэтому буду писать сам./

      Не нашлось предисловий, нашлось еще одно письмо Деда, чуть не предпоследнее /см. 2-й том/. И привожу я его еще одним "эпиграфом" к тому, естественно, без изменений.

1 июня 1980 г.
Иерусалим

Дорогой ККК!!!

 

ПИСЬМО В 10 ЧАСТЯХ, ДЕЛОВОЕ, СВАРЛИВОЕ,

НЕ ДЛЯ ПОТОМКОВ.

 

Часть первая.

БЮСТ.

 

      Однажды известный московский трепач Никита Богословский позвонил по телефону Прокофьеву /Александру/ и сказал ему, что решением правительства создается галлерея лауреатов Сталинской премии, а Прокофьева об этом ЗАБЫЛИ поставить в известность. Но если он хочет чтобы и его бюст попал в галлерею к открытию, то пусть закажет его в Ле­нинграде и сам привезет в Москву к такому-то числу. Прокоп заказал громадный бюст и повез его в Москву. Никита Богословский пришел на вокзал его встретить и позвал с со­бой еще человек десять московских остряков. Когда Прокоп, обнимая свой бюст, вышел из вагона "Красной стрелы" его встретили дружным хохотом.

      Такой бюст соорудил себе бедняга Саша Ожиганов. Вместо того, чтобы написать но­рмальную автобиографию, он сочинил                высокохудожественное для своего посмертного собрания сочинений. А вдруг собрания сочинений не будет? А вдруг никто, кроме одного Давида Дара не оценит его таланта? Вы этого не допускаете? А я вполне допускаю. За свои семьдесят лет я встречался с большим количеством действительно талантливых и вы­дающихся писателей, не менее талантливых и выдающихся писателей и поэтов, чем Вы, Олег, Саша Ожиганов, Уфлянд. Фамилии некоторых из них: Демидов Лев, Петров Владимир, Анатолий Шкинас. Ни один человек кроме меня их не помнит.

      НЕ НАДО СПЕШИТЬ СООРУЖАТЬ СВОИ БЮСТЫ И ТАЩИТЬ ИХ ПОТОМКАМ.

 

Часть вторая.

КОРОНА.

 

      Зачем Вы прислали мне свои идиотские фотографии с какой-то игрушечной короной на голове? Я уже давно вышел из того возраста /да кажется никогда и не был в том воз­расте/, когда люди играют в искусственные игрушки. Меня всегда привлекали другие игру­шки, естественные, которые у мальчиков не на голове, а между ногами. Когда Вы паясни­чаете в литературе - это литература. Когда Вы паясничаете в жизни - это дурной вкус.

Часть третья.

ХУЙ.

 

      О Вашем дурном вкусе свидетельствуют и следующие строки из Вашего письма: "Я и так не могу смотреть на него /СВОЙ ХУЙ - Д.Д./ без омерзения." Почему? Ваш хуй /был?/

прелестен. Я видел его однажды во всем его величии /Врет. У меня не стоял, как всегда по пьяни! - ККК/. Он не очень толст, но строен и изящен. Он обладает /об­ладал?/ божественным /женственным/ цветом кожи /так же как живот и ягодицы/. /А, ЖЕНСТВЕННЫМ - а сам кто на баб несет? - ККК/ Ваш хуй абсолютно артистичен. Я уверен, что ему значительно приятнее находиться в нежном рту, чем в вонючей пизде.

      Вообще, если Ваш Институт современной русской культуры мне заплатит, я могу написать для Вас трактат /небольшой/ /на соискание степени доктора литера­туроведения/ на тему: "Сравнительный анализ и эстетическая характеристика пени­сов, принадлежащих поэтам ленинградской школы."

 

/НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ СОСТАВИТЕЛЯ/:

      У меня есть впечатление, что усилиями Эдички Лимонова, Дара, меня - сло­во "ХУЙ" прочно войдет в русскую литературу.

      Помимо, кстати, следует заметить, что одной из первых совместных книг с моим соавтором, Гришкой-слепым /Ковалевым/ было "Введение во влагалище". /1964?/ Типичные сексуальныо-интеллекстуальные игры 60-х годов, заменившие "бутылочку" /сейчас процветает "ромашка", "звездочка" тож/ и народные загадки /за которые Шкловский полетел из "Лефа"/. Об этом см. во многих моих статьях.
Часть четвертая.

ЛЖЕАВАНГАРДИЗМ.

 

      Вы обманули меня, господин Кузьминский. Всю жизнь Вы выдавали себя за авангардиста, но только теперь я понял, что Вы лжеавагардист, ибо, на секунду забыв о том, что Вы причисляете себя к авангарду, Вы вдруг описали свою поезд­ку на какой-то полуостров, замечательным стилем Ивана Тургенева. Я читал и ду­мал: кто это так описывает пейзаж, цветы, охоту, птиц, костер? /Даже без едино­го сквернословия!/ Соколов-Ми китов? Овечкин? Шолохов? Федор Абрамов?... И вдруг сообразил: Ба! Да ведь это Иван Сергеевич Тургенев, сбросивший с себя маскарад­ный костюм авангардиста. Вот Вы можете писать, как Тургенев, а Тургенев не мог бы писать, как Кузьминский. Значит Тургенев подлинный, а Кузьминский не подлин­ный .
Часть пятая.

ОБВЕТШАЛАЯ ГЕНИАЛЬНОСТЬ.

 

      Ничего Анри Волохонскому я передавать не буду. Он носится со своей обве­тшалой красотой и своей обветшалой гениальностью, как петух с писанной торбой. Я поражен, как мало из людей Вашего поколения понимает, что 18-летний гений -это прекрасно, а шестидесятилетний гений - это смешно. Я имел "счастье" есть и пить за одним столом с восьмидесятилетним Робертом Фростом /он был у нас в гос­тях, в Ленинграде/. Он был смешон и жалок. Так иногда бывала смешна и жалка и Анна Андреевна Ахматова. Борис Пастернак умел с первых же мгновений общения СНЯТЬ с себя всякий напет гениальности. Он был робок и смущен, как Витя Иванов /с Кузьминским - вставлено/. Я помню, как однажды в Комарово, сидели на скамее­чке возле столовой Виталий Бианки /семидесяти лет/ и кто-то еще, а мимо них про­ходил Женька Воеводин. Воеводин снисходительно поздоровался со стариками и бро­сил им несколько реплик. Бианки сказал: "Он говорит со мной так, что мне хочет­ся встать перед ним по стойке "смирно"."

      Анри Волохонский ведет себя смешно и глупо, хотя он действительно очень талантлив. А вот, Ваш друг Юра Милославский ведет себя так же смешно и глупо, не обладая талантом Анри. Он не нашел ни своей темы, ни своего стиля, и как вся­кий нормальный неудачник и честолюбец, источает только злобу, яд, зависть.

      /Дед имеет право это говорить: он сам приехал в Исраэль не на боны сове­тской славы, как его более молодые коллеги по Союзу писателей, жил на вшивую

иудейскую пенсию, которой не хватало на табак - см. письмо Юры - и не желал ни благ, ни поблажек от этого "общества", как и от того. Он был мудр, каковой муд­рости нам, хотя уже и не столь молодым, недостает. А он-то знал, сколь эфемерны слава и признание, и советская и, увы, израильская - то гавно, с которым Юра бо­рется, Дед - попросту игнорировал/.

Часть шестая.

МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ.

 

      Я рад, что Молот в Америке. Передайте ему мой самый большой привет и мое самое большое уважение. И еще передайте ему: я думаю, что его стихи /?/ нашли бы наибольший отклик в Израиле, если бы были опубликованы в журнале "Двадцать два". Я думаю, что его стихи - это самое еврейское, что существует в русской поэзии. Я бы с удовольствием рекомендовал их Рафе Нудельману. Пусть Рафа Нуде-льман будет наковальней.

Часть седьмая.

ШМОТКИН.

 

      Горе Вам! Горе Вам! Горе Вам! Мало того, что Нью-Йорк уже оккупирован одесситами, и по всему Нью-Йорку разносится: "Моня! Говорят, что в Манхеттене дешевые помидоры! Беги в Манхеттен, иначе я оторву тебе голову!", в США ПРИБЫЛ еще один ленинградский гений - ШМОТКИН! Горе Вам! Горе Вам! Горе Вам!

      /Полагаю, Юп-Таранов-Смоткин - см. 2-й том, но что-то я о нем ничего не слышал. Вероятно, уже в Синг-Синге, здесь товарный климат не тот. - ККК/

Часть восьмая.

ЛУЧШИЕ ЛЮДИ АМЕРИКИ.

 

      Лучшие люди Америки уже поблагодарили меня за мою книжку-малютку. Нет, наш друг Илья Левин не принадлежит к лучшим людям Америки.

Часть девятая.

Д.ДАР В АМЕРИКЕ.

 

      Получил письмо от Сережи Довлатова /"Новый американец"/. Он очень зовет меня в гости, в Нью-Йорк. Обещает устроить несколько выступлений перед русской /одесской/ аудиторией, по "Голосу Америки" и в Нью-Оркской печати. Но перелет из Иерусалима в Нью-Йорк и обратно, так же, как и разъезды по США, обеспечить не может. Решил поехать туда /если доживу до этого времени/ осенью, когда нач­нутся занятия в университетах, чтобы выступить перед студентами и старыми пер­дунами. Хочет меня Корнельский университет. Но одного университета мне мало -это не окупит поездки и пребывания в США /месячном/. Поговорите, пожалуйста, с Сиднеем Монасом. Если бы он пригласил меня, оплатив проезд из Нью-Йорка и обра­тно /я охотнее поехал бы автобусом, чем полетел самолетом/ и одно-два выступле­ния, я бы мог увидеться с Вами в Вашем забытом Богом Остине. Мне нужен деловой совет по этому поводу. Опытные люди говорят, чтобы что-то заработать, я должен ЗАРАНЕЕ списаться с несколькими университетами и получить от них ОБЕЩАНИЕ /гара­нтию?/ оплаченных выступлений и проезда.

Глава десятая /последняя/

ПРОПАВШИЙ ИСПАНЕЦ

 

      Где обещанный мне восемнадцатилетний испанец? Уже сделали из него профе­ссора? Уже отрастил он брюхо? Уже излил всю свою сперму в баб? Уже ему не восе­мнадцать лет, а тридцать восемь?

      Где МОЙ ИСПАНЕЦ?

      Испанца мне! Испанца!

Ваш Давид Дар.

 

 

 

      Свидеться в "Богом забытом Остине" - так и не довелось. "Деловых советов" по поводу устройства поездок по университетам я ему дать не мог, поскольку сам только, молитвами Сеньки Монаса, поездил по весне 76-го, путем чего только и вы­жил в покойницкой Толстовской фермы - а сейчас князь Багратион удивляется - че­го ж это я пиесу "Ясна фарма" написал /"Вот она, благодарность 3-й эмиграции!"/ Сам бы посидел /не в собственном кадиллаке приезжая/ среди фарцни, валютчиков, стукачей, беглых морячков, одесситов, арапов и прочего 7 месяцев, в двух 7~ми же метровых комнатках и на столовских харчах /готовят бывые столовские работни­ки из Союза, как следствие чего - воруют, пережаривают и недосаливают - уже не от необходимости, а так, по привычке!/, когда в магазин за сигаретами съездить - бывая фарцня рвет пятерку /сами едут, но как же с пассажира не слупить!/, и вот об этой-то ферме я и писал. Князя же я видел за 7 месяцев один раз, издаля: оне на выставку борзых приезжали и посмотреть на мою собачку - жена была вызва­на "в покои" с борзунечкой, муж же грузил навоз и пахал коров, за сигареты. Так вот, помянутый друг наш Монас - тряхнул всех своих друзей-славистов, и только тем путем я и получил с десяток лекций. А сам я не умею. И Дар тоже не умел.

 

      Дед, Дед... И "Новые американцы" воняют по старому, и у Пудельмана или Мудельмана /никак не могу запомнить, я его еще всегда с Пердельманом путаю!/ -роман мой лежит "принятый" с августа 78-го, уже - сволочи! - какая-то блядь из редакции пустила ПО РУКАМ, как в Союзе, а в печати - он вряд ли появится, Дед, милый, да как же еще моего друга Молота - ИМ отдавать! Ведь и Ваши предисловия к Олегу Охапкину, Саше Ожиганову, как и их подборки - не появились и не появят­ся, хотя в "Эхе", которому они не были нужны - уже появились запоздалые призна­ния в любви к Вам, и что "треть материалов печатаемых" - получена от Вас! В не­крологе, разумеется. При жизни я там что-то Ваших публикаций не встречал.

      Не, Дед, не по пути нам - ни со славистами /"старыми пердунами", по Ваше­му выражению/, ни с пердунами молодыми при нынешних новых журналах и газетках. Это племя одно, а мы с Вами - из другого.

      Мне ли Вас не понять, как Вы тыкались со своими поэтами /НЕ С СОБОЙ!/ во все эти грязные дыры - как в Союзе, так и тут: к Пердельманам, Мудельманам, Маразминым и им Даватовым. Нет, не будет, не нужно уже всех этих предисловий, изъясняющих Вашу любовь к каждому ОТДЕЛЬНОМУ поэту - мне все и так ясно, а ко­му это не ясно, так пошли они на тот самый, что мы вводим в литературу.

      Живет Дед. Ерничает и хулиганит, добр и сварлив, едет Дед на осле все по той же Галилее, Земле обетованной, в которую и отошел...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

   
    
Давид ДАР. Живой - из архива И.Левина. Похороны - фото М.Гробмана. В очках в центре - поэт Юра Милославский.
   
    
   
    
   

Товарищам по "Голосу юности",

      Юрию Шигашову,

 Валерию Холоденко,

 Олегу Охапкину,

 Герману Сабурову,

  Алексею Емельянову,

 Анатолию Степанову.

Дорогие товарищи,

"Голос юности" для каждого из нас был  не случайным и временным эпизодом наших биографий, а в какой-то, и немалой степени, стал новой судьбой, определил наши жизненные пути. Так мне кажется. Вы все понимаете, как глубоко я связан с "Голосом юности", как он дорог мне, как ревниво я отношусь к его будущему. Поэтому я считаю нужным обратиться к вам с этим письмом, которому придаю очень большое принципиальное значение и к которому прошу отнестись со всей серьезностью.

Двадцатого сентября, вернувшись домой после нашей воскресной расширенной встречи, на которой Алексей Емельянов читал свой рассказ, я чувствовал какую-то муть в душе, какую-то брезгливость и мне чудилось, что я стал очевидцем довольно обычного в нашей жизни зрелища, когда девятнадцать человек /толпа/ дружно и ожесточенно топчет ногами одного человека.

Девятнадцать умных, добрых, искренних, человек собрались в этот день вместе, чтобы приятно и интересно провести время среди своих товарищей, и только один - двадцатый - пришел к ним, чтобы открыть свою душу, чтобы доверчиво поделиться с нами самым важным и значительным в своей нынешней жизни - результатами своей литературной работы, которая для каждого из нас, как и "Голос юности", не забава, не "хоби", а суть самой жизни. Я отлично представляю себе, как он волновался, читая нам свой рассказ. Так бывает с каждым из нас - потому что вce мы не очень уверены в себе , и все сделали на литературу главную ставку cвоей жизни. Так было и со мной в прошлом году, когда я пришел в "Голос юности" прочитать Вам главы из своей новой, по всей вероятности, последней в моей жизни книги, а Вы дружно обзевав ее и обругав, сказали что накануне пили водку у Германа Сабурова и сейчас

еще не совсем протрезвели, чем, быть может, и объясняется то, что слушали мои сочинения недостаточно внимательно и,  может быть поэтому, отнеслись к ним   так, а не иначе.

Приблизительно так же единодушно были нашим коллективом не одобрены рассказы Анатолия Степанова и стихи Олега Охапкина, которые мы обсуждали в прошлом году и которые я один вынужден был защищать со всем жаром дарованного мне темперамента.

Так что, обсуждение рассказа Емельянова не было у нас в коллективе исключительным и я пишу о нем только потому, что оно было последним и еще очень свежо в моей памяти.

Емельянов читал больше часа. Слушать такое длительное чтение трудно: это требует напряжения воли,   внимания, сосредоточенности и, прежде всего, понимания значительности этого события для читающего автора. Раньше всех утомились Марамзин, Губин и Чирсков. Они стали переговариваться, шутить, отвлекаться. Они НЕ ПОНИМАЛИ, ЧТО ИХ НЕВНИМАНИЕ, ШУТКИ, ПЕРЕГОВОРЫ БЫЛИ ТАК ЖЕ БЕСТАКТНЫ И HE-ДРУЖЕСТВЕННЫ, КАК ЕСЛИ БЫ ХИРУРГИ, ОПЕРИРУЯ БОЛЬНОГО, ЛЕЖАВШЕГО НА ОПЕРАЦИОННОМ СТОЛЕ С ВСКРЫТОЙ ГРУДНОЙ ПОЛОСТЬЮ, ШУТИЛИ БЫ, ПОКУРИВАЛИ БЫ И ГОВОРИЛИ О ДОМАШНИХ ДЕЛАХ, НЕ ЖЕЛАЯ ЗНАТЬ, ЧТО ДЛЯ БОЛЬНОГО ЭТО МОМЕНТ, ОТ КОТОРОГО ЗАВИСИТ ЕГО ЖИЗНЬ ИЛИСМЕРТЬ.

Совершенно естественно и нормально, что многим /быть может, даже большинству/ собравшихся прочитанный рассказ не был близок.

  Одним он не был близок потому что они предпочитают остро гротесковую эксцентрическую литературу. Другим - потому что они предпо­читают динамическую сюжетную прозу. Третьим - потому что   они больше всего ценят в литературе - языковую стихию. Четвертым -потому что им чужды   отвлеченные нравственно-моральные проблемы.

  Пятым - потому что они целиком погружены в свои собственные литературные открытия и прозрения. Короче говоря, каждый из собравшихся был, на мой взгляд, яркой литературной индивидуальностью и мог бы помочь читавшему свое произведение автору только в томслучае, если бы попытался усилием ума и с помощью дара перевоплощения ПОНЯТЬ ИНДИВИДУАЛЬНОСТЬ    ЧИТАВШЕГО АВТОРА, РЕЗКО ОТЛИЧАЮЩУЮСЯ, А БЫТЬ МОЖЕТ ДАЖЕ И НЕСКОЛЬКО   ВРАЖДЕБНУЮ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ МОЕЙ ИЛИ ВАШЕЙ. Но такой подход к произведению своего товарища требует ТРУДА, ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫХ УСИЛИЙ, НАКОНЕЦ, НЕКОТОРОГО ПРЕОДОЛЕНИЯ СВОИХ ПРИСТРАСТИЙ И ВКУСОВ, НА КОТОРЫЕ БОЛЬШИНСТВО СОБРАВШИХСЯ В "ГОЛОСЕ ЮНОСТИ" В ТО ВОСКРЕСЕНЬЕ ОКАЗАЛИСЬ   НЕСПОСОБНЫМИ.

Первым после меня высказался Валерий Холоденко. Он, на мой взгляд, говорил в традициях "Голоса юности", т.е. честно сказав, что манера письма Емельянова ему чужда, он дружески указал на примеры / на мой взгляд очень точно и удачно подмеченные и записанные/ языковой, стилистической неряшливости Емельянова. Эти при­меры могли послужить для Емельянова серьезным поводом размышлений, а все выступление Холоденко свидетельствовало об его дружеском отношении к чуждому ему по своей писательской манере товарищу. Затем взялслово Володя Марамзин.    Не желая затруднить себя попыткой понять характер Емельянова, он    бойко и легко заявил, что НЕ ВЕРИТ В ИСКРЕННОСТЬ    Емельянова,что весь рассказ это лишь следование моде, и что он, Владимир Марамзин, считает чрезвычайно глупой и надуманной мысль автора о вине каждого мужчины перед каждой женщиной, потону что он, Владимир Марамзин, ни перед одной женщиной своей вины не чувствует.

 Это выступление Марамзина было проявлением его НЕУВАЖЕНИЯ к Емельянову т.к. уважение, на мой взгляд, обязательно предполагает ДОВЕРИЕ.

   Это выступление, на мой взгляд, сразу же внесло в нашу встречу рыночно-обывательский подход к литературе, т.к. только читатель-дурак, читатель-неквалифицированный, читатель-обыватель предполагает, что если он сам никогда в жизни не испытывал любви или зубной боли, то значит любви и зубной боли вообще не существует и их выдумал писатель. Прослушав рассказ одним ухом, как слушал его Марамзин /другим ухом он в это тремя слушал шутки или анекдоты своих соседей Губина и Чирскова/, и уверенно заявить после это, что "РАССКАЗ ПРОСТО ОЧЕНЬ ПЛОХО", и ЧТО АВТОРУ СЛЕДУЕТ ПИСАТЬ НЕ ТАК КАК ОН ПИШЕТ, А ТАК КАК ЭТОГО ХОЧЕТСЯ МАРАМЗИНУ /"чтобы было похоже на первую повесть Емельянова"/означает, на мой взгляд, опять-таки обывательский подход к литературе, потому что слова "просто очень плохо" все мы могли услышать и слышали и по отношении к произведениям Марамзина, и по отношению к произведениям   Зощенко, и Введенского, и Губина, и Хлебникова, и все НЕУМНЫЕ И ДАЛЕКИЕ ОТ ЛИТЕРАТУРЫ РЕДАКТОРА, КРИТИКИ И ЧИТАТЕЛИ ТРЕБОВАЛИ ОТ ТОГО ЖЕ МАРАМЗИНА, ЧТОБЫ ТОТ ПИСАЛ ТАК, КАК ХОЧЕТСЯ И НРАВИТСЯ ЭТИМ НУЖНЫМ РЕДАКТОРАМ, КРИТИКАМ И ЧИТАТЕЛЯМ.

Выступление Марамзина было как бы первым ударом по автору, который, в силу принятого на литературных заседаниях ритуалу, не мог ответить Марамзину : "сам дурак". В воздухе запахло первой кровью. Следующий оратор /я не помню кто/ уже бил смелее, так как во-первых он бил не один, а во-вторых каждый бьющий чувствует себя сильнее чем тот, кого бьют. Увидев, что на автора навалились уже двое, остальные /абсолютное большинство присутствующих/ по бехтеревским законам коллективной рефлексологии и массового психоза, незаметно для себя из индивидуальностей стали превращаться в толпу, и по обыкновению толпы, увидевшей первую кровь своей жертвы, с каким-то бессознательный восторгом и чувством своего права и своей безнаказанности обрушились на читавшего, желая ударить его побольнее.

Озверение толпы, бьющей одиночку, толпы, которая еще пол часа назад была собранием хороших, умных, добрых, интеллектуальных людей, нарастало с удивительной быстротой и достигло своего апогея в выступлениях Володи Алексеева, Олега Охапкина и Бориса Иванова. Они неспеша выбирали самые болезненные и незащищенные места автора, чтобы пнуть сапогом именно туда. Володя Алексеев, так же как на обсуждении рассказов Анатолия Степанова и моей книги, с лицемерной грустью посетовал, что "если уж нет у человека таланта, так тут и говорить не о чем". Олег Охапкин с ханжески-умильным выражением своего иконописного лика посоветовал Емельянову писать только бесхитростные очерки о путешествиях на мотоцикле и велосипеде, не лезть в философию и "знать свой шесток". И, наконец, Борис Иванов, поняв, что для Емельянова в его литературной работе самым важным является нравственно-этическая проповедь, нанес ему самый жестокий удар: кокетливо /не по возрасту/ щеголяя цитатами и фамилиями модных Философов, он дал заведомо и лживую и сознательно неверную трактовку рассказа только для того, чтобы заявить, что рассказ - безнравственный. Всю эту отвратительную сцену /толпа, разгоряченная кровью, бьет доверившегося ей человека/ я объясняю тем, что приглашенные  нами в "Голос юности" товарищи привыкли к литературному общению на уровне литературной толкучки, где каждый расхваливает свой товар и старается сбить цену на товар своего конкурента и соперника. Традиции эти свойственны почти всем литературным 

объединениям, в которых собираются профессиональные и полупрофессиональные писатели. Эта рыночная психология в большинство не осознается нами, но она существует всех нас, и во мне тоже, неосознанно, и я солгал бы, если бы стал Вас уверять, что   успех моего моего коллеги по литературе, не принадлежащего к числу моих личных друзей, радует меня больше, чем его неудача. Но эти традиции литературной толкучки глубоко чужды традициям "Голоса юности", хотя в последние годы / в результате того, что все старшие товарищи посещают одновременно с "Голосом юности" и другие коллективы/, эти чуждые нам традиции все чаще дают себя знать и у нас в "Голосе юности": каждый с удивительной легкостью и безответственностью учит других как нужно и как не нужно писать; каждый с каким-то бессознательным ликованием отмечает недостатки и слабости в произведениях товарища.

Между тем, двадцатилетние традиции "Голоса юности" /как я их понимаю/ заключаются в том, что мы подбирали в коллектив только таких людей, которые нам были духовно близки и родственны, что позволяло нам избегнуть обычных школьных или производственных взаимоотношений, с конкуренцией, соперничеством. Основами нашего отношения друг к другу были взаимное уважение и доверие. Мы никог­да не учили ни Соснору, ни Горбовского, ни Охапкина, ни Холоденко, ни Губина, ни Шигашова, ни Синицына, ни Емельянова, ни Сабурова, ни Степанова. Мы СТАРАЛИСЬ ПОНЯТЬ, ЧТО В ТВОРЧЕСТВЕ КАЖДОГО ИЗ НАШИХ ТОВАРИЩЕЙHАИБОЛЕЕ СООТВЕТСТВУЕТ САМОМУ СУЩЕСТВУ ЕГО ЛИЧНОСТИ, В ЧЕМ ОН НАИБОЛЕЕ СИЛЕН, И ВСЯЧЕСКИ СТАРАЛИСЬ ПОДДЕРЖАТЬ В НЕМ ИМЕННО ЭТО - НАИБОЛЕЕ   ЛИЧНОЕ, СООТВЕТСТВУЮЩЕЕ ЕГО ХAPAКТЕРУ, ОТЛИЧАЮЩЕЕ ЕГО ОТ ВСЕХ НАС. По крайней мере, лично я, так понимал свои обязанности в "Голосе юности" и старался передать это понимание особенностей нашего содружества последующему руководи­телю "Голоса юности" Алексею Емельянову.

Я думаю, что именно поэтому все наши товарищи так не похожи друг на друга, так индивидуальны, как писатели. ИМЕННО СОВМЕСТНАЯ РАДОСТЬ УДАЧЕ КАЖДОГО - помогала нам. Если иногда и бывали на наших занятиях чьи либо "проработки", то это было нашей ошибкой, отступлением от наших принципов.

В каждом из членов "Голоса юности" лично мне в разное время многое не нравилось , но я никогда никого не подозревал в неискренности, в лжи, потому что каждого любил и уважал. Я понимал жизненную важность занятия литературой для каждого из нас и считал и считаю, что главная наша помощь друг другу может заключаться во взаимной поддержке того лучшего, что есть в даровании каждого из нас. Поэтому и никогда не любил на общих встречах вoвсеуслышание говорить о том, что мне не нравится в произведении того или другого из моих товарищей, но считал крайне важным громко, во все­услышание, публично, во весь голос радоваться тому, что мне нравилось в творчестве каждого, хотя бы это была только искренность, или музыкальность, или чувство слова, или даже только намек на будущие возможности. Я полагал, что каждый из моих товари­щей вам постепенно отбросит то, что не соответствует его существу, сам научится всему что ему требуется, научится из книг и общения с другими товарищами, а главная задача нашего коллектива, как коллектива, т.е. места публичного общения, это поддержка тех элементов, того лучшего, что заложено в его даровании.

Пусть Емельянов, Охапкин, Шигашов, Холоденко, Горбовский, Губин   ..   честно ответят себе: разве не это, не моя радость каждой их удаче, не моя вера в них оказала им самую большую пользу, куда большую, чем я мог бы оказать им, если бы чему-нибудь учил их?

Я думаю, что именно в этом, в   бережном отношении к тому ЛУЧШЕМУ, что есть в даровании каждого, заключаются самые важные традиции "Голоса юности", и если этих традиций не сохранить, то существование "Голоса юности" с моей точки зрения бессмысленно, потому что желающих учить друг друга, и критиков зорких на недостатки и слабости и ошибки - кругом полно.    Недостатки и слабости других видны каждому и утверждая, разоблачая или обнажая недостатки или слабости своего товарища, каждый из нас невольно радуется своей проницательности, своей способности увидеть и понять слабости другого, и тем самым возвышает себя самого в своих собственных глазах. НО УКАЗАТЬ НА ТО, ЧТО МНЕ КАЖЕТСЯ СЛАБОСТЬЮ ИЛИ НЕУДАЧЕЙ МОЕГО ТОВАРИЩА Я МОГУ ЕМУ С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ, ОДИН НА ОДИН - ДЛЯ ЭТОГО НАМ НЕЗАЧЕМ СОБИРАТЬСЯ ВМЕСТЕ, ВЫХОДИТЬ НА ЭСТРАДУ И ЗАЖИГАТЬ ЮПИТЕРА. Никому из нас не хочется и я убежден, что никому из нас НЕ ПОЛЕЗНО, чтобы ваши слабости и недостатки были выставлены на всеобщее обозрение и освещены светом юпитеров. Другое дело наши достоинства и удачи. Нам всем хочется, и   я убежден, что ДЛЯ НАС ВСЕХ,  ХУДОЖНИКОВ, ЭТО ВЕСЬМА ПОЛЕЗНО, когда   они выставлены на публичное обозрение, на эстраду и освещены, и оценены другими. И только ради этого мы читаем свои произведения  в  слух. Я глубоко убежден, что МЫ РАСТЕМ НЕ ОТ ОСОЗНАНИЯ СВОИХ ОШИБОК, А ТОЛЬКО ОТ ОСОЗНАНИЯ СВОИХ ВОЗМОЖНОСТЕЙ , что УЧАТ НАС НЕ НАШИ ОШИБКИ, А НАШИ УСПЕХИ.

Двадцатилетний опыт "Голоса юности", как мне кажется, пол-

Меня удивляет, что Вы не поняли, почему в  этом году, приглашая на наши встречи широкий круг интересных нам писателей, я так настойчивосоветовал Вам предварять    каждое чтение коротким рефератом на любую тему. Этот реферат давал возможность каждому из нас НЕ ВЫСКАЗЫВАТЬ ПУБЛИЧНО СВОЕГО ОСУЖДЕНИЯ работе товарища, он давал

возможность каждому из нас ИЗБЕЖАТЬ ПУБЛИЧНОГО И ЭСТРАДНОГО ОСУЖДЕНИЯ того, что нам кажется неудачным,    перевести разговор в другой регистр, используя  тему  реферата, и тем самым остаться верным ПРИНЦИПАМ  И  TРАДИЦИЯМ НАШЕГО СОДРУЖЕСТВА. Молчание по поводу прочитанного нашим товарищем произведения, само по себе явилось бы Вашей оценкой этого произведения, и автор, если бы он того пожелал мог всегда расспросить каждого из Вас, что Вам в его произведении не нравится и какие бы Вы предложили ему советы.

  Двадцатилетняя истории "Голоса юности" на мой взгляд подтверждает плодотворность наших традиций и нашего подхода к сильным и слабым сторонам творчества каждого из нас. Именно поэтому, я все эти годы так ПРИСTPACTHO   И ОСТОРОЖНО относился к подбору участников нашего содружества, именно поэтому я был против участия в работе "Голоса юности" Славы Гозиаса и Володи Алексеева, в которых не заметил  СПОСОБНОСТИ РАДОВАТЬСЯ УДАЧЕ ТОВАРИЩА,  а  наоборот, чувствовал трудноподавляемую радость по поводу каждой неудачи.

   Дорогие товарищи, прошу Вас серьезно продумать это письмо, поговорить о нем,  и если Вы не согласитесь со мной и с тем принципом нашего содружества, который я считаю самым характерным для "Голоса юности"; если Вы сочтете более правильным открыть двери "Голоса юности" для всех желающих и тем самым превратить его в обычный литературный коллектив, ничем не отличающийся от других коллективовгорода, то я принимать...... к большому сожалению, не сумею.   Я хотел бы, чтоб это письмо, после того, как обсудите его Вы сами, было прочитано на очередной расширенной воскресной встрече, намеченной на ....

 

            С уважением                                                  /подпись/

   

   

Давид Дар с какими-то мальчиками и девочками. Год не указан. Ленинград?

Архив И.Левина.

   
    
    

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  Оживленный перекресток большого советского города. В витрине парикмахерской выставлена прекрасная кукла. Ее волосы завиты,  фарфоровые плечики  задрапирована в шелк;  ни одной морщинки,  ни одного пятнышка на ее  чудесной фарфоровой коже.  Она так хороша,   что  никакая живая девушка не может  поспорить с  ней красотой.

Она стоит в  витрине,  прекрасная,  величественная и холодная, лишь тонким стеклом отделенная от живых людей,   проходящих мимо. Вот влюбленная пара назначила возле витрины свидание... Двое юношей по ссорились из-за девушки...    Счастливая мать играет с ребенком...  веселые школьники возвращаются из школы... Девушки-работницы идут  с фабрики,  остановились у витрины,  засмотрелись на куклу.

Наступает  вечер,   пустеет  улица,   закрывается парикмахерская.  Из нее выходит толстяк-заведующий,   весельчак-парикмахер Миша и уборщица этой парикмахерской Нюра.  Нюра - простоватая девушка, она завидует красоте куклы, ее прическе,  наряду,  величественности ее позы.  Ее любит весельчак и шутник Миша,   но она не дорожит этой любовью. Она мечтает о красивой и легкой жизни, о том, чтобы полюбил ее какой-нибудь прославленный герой. Её танец    выра­жает зависть к красавице-кукле - она пробует сделать себе прическу как у куклы,   задрапировать  свой халатик,   как на кукле задрапирован шелк,   принять величественную позу куклы.

Но вот совсем опустела улица. Поздний час. На перекресток выходит группа юношей и девушек - это работники коммунального обслуживания. Среди  них красавец  - юноша Дмитрий, они  возвращаются с вечеринки, не хочется расставаться. Они устраивают игры и танцы, и только теперь зритель замечает,   что кукла не совсем мертва. Когда ее никто не видят, она шевелится,  она тянется к красавцу-юноше,  она любит его.

Все уходят и кукла остается совсем одна на опустевшей ночной улице. И она начинает танцевать.  Она танцует свою любовь к живому юноше и свое недоумение по поводу того,  что ее красота оставляет его совершенно равнодушным. Это очень грустный танец - зачем мне моя красота,  если Он не любит меня? - как бы говорит ее танец.  -Может быть существует какая-то другая,  неведомая мне,  красота, которая больше волнует юношей? - как бы спрашивает она своим танцем.

А на следующее утро кукла,  как всегда,  стоит в витрине,  прекрасная,   величественная и холодная.  Теперь она видна со спины,  потому что действие переносится в парикмахерскую,  где идет  повседневная жизнь, отраженная в десятках зеркалов. Весельчак Миша исполняет танец с бритвой и  кисточкой.  Толстяк-заведующий исполняет танец с пульверизатором. Уборщица Нюра разносит горячую воду,  подметает, моет приборы,  но все это она делает плохо, потопу что старается подражать величию куклы -    становятся в неестественные позы, взбивает волосы, манерничает, и когда влюбленный в нее Миша ласково подтрунивает,  она обижается и дает ему понять,  что он недостоин ее, что она желает стать прекрасной, как кукла и тогда ее полюбит какой-нибудь более достойный юноша.

Толстяк заведующий ругает ее за плохую работу, но она, в ответ, лишь принимает гордые и величественные позы. Ее танец выражает то, что она не хочет больше заниматься грязной работой, она хочет одеваться, как кукла, и жить, как кукла - лишь вызывая восхищение и любование.

  Эта сцена кончается тем,   что заведующий увольняет ее со службы.

Теперь,  толстяк-заведующий и весельчак Миша пытаются обойтись без уборщицы. Они сами носят горячую воду и подметают пол, они сбиваются с ног,  и  после ряда комических танцев,  убеждаются,  что без уборщицы не обойтись.  Заведующий выбегает на улицу,   чтобы найти какую-нибудь безработную девушку,   которая согласилась бы поступить к ним уборщицей.

И вот он на улице. На тумбе с театральными афиша, большая афиша, извещающая о предстоящих спортивных соревнованиях работников коммунального обслуживания. Много девушек проходит мимо. Заведующий обращается к каждой, предлагая работу, но все девушки отвечают ему, что они уже работают. Одна танцует танец официантки, другая - танец геолога, третья - танец поварихи, четвертая - танец садовницы. И не найдя ни одной безработной девушки, заведующий возвращается в свою парикмахерскую, и не видя никакого иного выхода, обращается к кукле с таким приказанием: - Когда наступит ночь, убери в парикмахерской, вымой там пол, постирай белье, а утром снова займешь свое место в витрине и будешь привлекать клиентов.

  На стадионе коммунальников  - спортивные соревнования.  Соревнуются футболисты,  соревнуются баскетболисты,  соревнуются метатели диска и копья. Красавец Дмитрий в соревновании по метанию копья поставил новый рекорд.  Победителя поздравляют,  ему подносят цветы.  Зрители, чевствующне  победителя,   заполнили спортивное поле.  Среди зрителей - бывшая уборщица парикмахерской Нюра и весельчак Миша. Нюра одета в шелк и бархат.  Она намалевана,  как кукла и причесана,  как кукла,  и старается держаться,  как кукла. И считая,  что она красивее всех, она, пренебрегая Мишей,  все внимание устремила на победителя соревнований Дмитрия. Но его душе милей простые девушки, без всяких претензий.

  И снова    перекресток.  После  ночи,  проведенной за уборкой парикмахерской кукла снова стоит в витрине,  но какой жалкий теперь у неё стал вид. Волосы растрепаны, шелк помят и испачкан,  фарфоровые пальчики исцарапаны. Проходят мимо витрины девушки - посмеиваются над некогда прекрасной куклой.    Пробегают школьники  - потешаются.  Проходит Нюра. Теперь она действительно красивей и нарядней куклы. Она исполняет перед витриной свой танец,  в котором проявляются и ее насмешка над куклой, потерявшей свою красоту, и уверенность в своих неотразимых чарах. Она принимает те же позы, что кукла, онастановятся рядом с куклой,  она поворачивается так и иначе,  и с любой точки зрения она оказывается в красивее, и наряднее, и  величест­веннее куклы.   Тогда она вызывает из  парикмахерской заведующего я говорит:  

- Посмотрите на витрину! Разве может  такая кукла привлекать клиентов? Вот я,  так могу привлекать клиентов,  а ей место только в уборщицах!  - И толстяк-заведующий нанимает Нюру в качестве куклы, а куклу назначает уборщицей    парикма­херской.

Теперь Нюра красуется в витрине парикмахерской. Она прекрасна, прежде была кукла.  На ней  - та же прическа,  тот же шелк.  Только она не может сохранить такого же  неподвижного величия - ведь она живая девушка.  Она заигрывает с прохожими,  делает им глазки и даже показывает  язык насмешничающим школьникам.

  Мимо витрины проходит Дмитрий. Нюра старается привлечь его внимание,  думая,   что теперь то уж, без  всякого сомнения, она завоюет сердце юноши. Дмитрий останавливается,  он вспоминает,  что видел эту девушку на стадионе и  выражает удивление,   что живая девушка находится в витрине.

В это время, окончив свой рабочий день, выходит из парикмахерской кукла. Теперь она одета в скромный рабочий халатик, волосы ее заплетены в косички, лицо приобрело живые краски. В ее простоте и будничности, в ее усталости - есть та подлинная прелесть, которой нет и быть не может в самой прекрасной кукле. Она видит, что Дмитрий разговаривает с Нюрой. Она оглядывает себя. В ее танце размышление: "Он не обращал внимания на меня, когда я была прекрасной, как же он может полюбить меня, когда я стала такой замарашкой?" И, не желая, чтобы он увидел ее в таком виде, она прячется от него за тумбу с афишами и там горько плачет. Но он замечает ее, спрашивает о чем она плачет, ему жалко милую плачущую девушку. И, когда подходят его товарищи и подруги, которых он поджидал на перекрестке,чтобы пойти с ними в Парк Культуры и Отдыха на бал работников коммунального обслуживания, то он зовет с собой и бывшую куклу. А Нюра, видя, что бывшая кукла уходит с Дмитрием и его друзьями, оставшись одна исполняет танец, полный недоумения и размышления: "Почему Дмитрий обласкал бывшую куклу, ставшую простой девушкой, и почему он пренебрег девушкой, пожелавшей стать прекрасной куклой?"

  В Парке Культуры и Отдыха бал работников коммунального обслуживания. Танец официантов и официанток. Танец поваров и поварих. Танец милиционеров. Танец чистильщиков сапог. Танец гардеробщиков. Танец полотеров. Танец дворников, подметающих улицы. Танец почтальонов, разносящих письма. /Я представляю себе все эти танцы, не как танцы-шаржи, и не как танцы копирующие трудовые движения, а как веселые танцы выявляющие то прекрасное, чистое, поэтическое и человеколюбивое, что есть в этих профессиях/ и т.д. Бывшая кукла с весельчаком Мишей исполняют танец парикмахеров. Бывшая кукла очаровывает всех своей простотой и скромностью. Дмитрий объясняется ей в любви.

Снова парикмахерская:   в витрине  - Нюра.   Бывшая кукла обслуживает клиентов. В парикмахерскую приходят Дмитрий со своими друзьями.     При­нимая их за клиентов,   заведующий и Миша бросаются к ним,   чтобы их постричь и  побрить.  Но Дмитрию вовсе не  надо бриться,  он сегодня побрит особенно тщательно:  он пришел  сообщить,  что стал мужем новенькой уборщицы,  бывшей  куклы.   Парикмахеры и клиенты поздравляют  молодоженов.

Во время всеобщего ликовании, Нюра, стоявшая в витрине, повернулась лицом к парикмахерской и спиной к улице, и с удивлением смотрит на происходящее. Она начинает понимать, что куклами только любуются, что безжизненная и праздная кукла не может вызвать той горячей человеческой любви, которую может вызвать простая трудовая девушка, что только труд оживляет и очеловечивает красоту. И понимая это, она снимает с себя парик, оставляет его в витрине, а сама сходит в парикмахерскую, надевает халатик и, став опять простой девушкой-уборщицей парикмахерской, дружно танцует вместе с бывшей куклой. К ним присоединяются парикмахеры,   клиенты,  Дмитрий, и  его  друзья.

А в  витрине oстаются одни  парики.

   
    
    

   
    

Фото похорон Дара - М.Гробман. Остальные и рукописи - архив И.Левина.

   
    
назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 4-Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга