Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 4Б

Цвет расколотого камня
/ Опыт современной баллады /

Плыли четверо: чиновник, оборотистый поэт

и садовник с попугаем, краснолицым попугаем,

промолчавшим, промолчавшим, промолчавшим пол пути.

Пол пути еще осталось. Небо с морем помирилось.

Был туман. Слова искали только Бога одного.

У поэта сохли спички возле левого сосочка.
Жить без курева ужасно, а поэту во сто крат.
Насморком страдал чиновник, а садовник без причины
по карманам, по коленкам - хлоп да хлоп - искал линейку.

"Говорите, что хотите." - ласково сказал чиновник.

"Только, что ни говорите, - я не слышал ничего!"

"Ляг на днище, жди заданье", - подал голос стихотворец.

"В мире будет преступленье: я теперь пишу сонет,

я сейчас ищу названье:
О, если символ смерти есть скелет!
Зачем на мне никчемные одежды?
Певец проблемной смерти, иль невежда?
Я выведен, введен и вот во что-то вдет.

Зачем я в этом воздухе?! поэт?

Куда плыву? Зачем я между

землей и небом? Где мой след?

Вогните выгнутые вежды,...

идите дети, не шутя,

другим путем, путем закона!

И руки Божии крутя,

ласкайте собственные стоны,

свое безумие вплетя

в узор страны и обороны."

"Что за слово? В первом классе
я стоял лицом к обоям.
Незабудки, незабудки, не забуду никогда...
Позабыл. Плывите песни. Я плыву. Скрипеть зубами
научились попугаи, научились по ночам.
Музыка моя родная!" - и садовник замолчал.

А поэт, втиравший руки в очень серые брючата,

промычал каким-то прошлым, перебитым голоском:

"Если к сердцу принимают этот приступ озаренья,

значит я гонец за тенью, значит все-таки гонец!"

"Кто сказал?" - спросил чиновник -
"Разве можно бросить друга?
Неужели безвозвратно? Неужели никогда?"
"Ты восстал. Садись за карты." -
и поэт толкнул чинушу полюбовно, без подтекста;
только тот не удержался и расплакался совсем.

"Семь вторых", - сказал садовник.
"Пасс", - пролепетал чиновник.
"Восемь крест," - играй поэт!
"Открываюсь. При марьяже
я на даму отдаю.
На червовую, на даму мне гадала Дева смерти.
С этой куклою проклятой я придуриваться стал.
Впрочем..., что за откровенья? Мы заказаны, завзяты!"

"Мы плывем", - сказал садовник.

"Если бы", - сказал поэт.

"Что за шутки? Нету шуток.
"А хотите анекдот?" - оживился вдруг чиновник.
"Он пришел, а там любовник." "Кто пришел!?"
"Как кто? - Чиновник! А любовник - генерал.
Вроде вас: стихи, цветочки. У меня семья - две дочки.

"Что за слово? В первом классе

я стоял лицом к обоям.

Я стоял в углу. Угольник.

Не забуду никогда.

Угол, угольщик, угольник,

уголек, каленый камень,

цвет расколотого камня,

серебристый цвет угла.

Мне сейчас на смену надо.
Я запаздываю очень."
И садовник тело бросил
через белый подоконник, за борт.
И добыл покой.

1970

Перепечатано с машинописи автора. Орфография и синтаксис - автора. Первоначально в чтении поэма носила название "УГОЛ". - ККК

ВЕТРЕНЫЕ СТИХИ О ПТИЧЬИХ ТАИНСТВАХ

Блоковский ветер вернулся из дальних скитаний.

Здравствуй эолова музыка! Наша листва

не встрепенётся, чтоб дать вам живое названье.

Впрочем простите, - я всё начинал с баловства.

Сосредоточьтесь тяжёлый поэт за пригорком.

Вам не понять, как становится тень "на часы";

сколько темнящих пророков по нашим задворкам

души бросают свои на чужие весы.

Я не люблю постоянства престыженной бездны!

Вот колоколец у друга в дверях - позвоню.

Выпью глоточек свободы его безвозмездной

и романтической песней окно отворю.

Ветер, найди наши честные чистые струны,

заговори языком побелевших ночей.

Я не забуду безмолвной прогулки безлунной,

часто дрожавших девичьих, девчачьих плечей.

Но не любовью, сведённой к двуличному чуду,

а абсолютною музыкой движим в саду

птенчик, к которому вся полюбовная груда

тянется так, словно что-то имеет в виду.

Виды не ваши, пейзажная жажда без цели.
Только имеющий уши познает пейзаж.
Ветры, авгуровы птицы, эоловы щели -
с первого взгляда ничем не приметный коллаж.

Здравствуй, Авгур, -- подстрекатель особенных струнок,

ветренных птиц созерцатель, эоловый сын,

птичьих яичек хранитель, строитель скворешневых лунок,

братец поэтов, сегоднешний мой господин!

Что ж освещайтесь, но в памяти не расходитесь!

Римским жрецам, голоногим гадателям птиц

русский птенец, от поэзии видимо витязь,

выскажет слово, глядясь в петропавловский шпиц.

О высоко, о как холодно, как неизбывно!

Ангел простёртый поблизости где-то висит.

Кружит душа. И какой-то мотивчик надрывный

вечную душу его клеветой леденит.

Вера при всей бесконечности исповедален -

есть подсердечная роща для ветренных птиц!

Не притворяйтесь, смутитесь: и вы над Невой

пролетали, не узнавая уступчивых, ангельских лиц.

Птица и ангел - два знака сбывавшейся веры

и воплощенье всемирно известной души.

Сбудется все. И Авгура сошлют на галеры

только за то, что он слушать умеет в глуши.

- - -

О, бесконечность жизни и страстей!

И белого, и красного налей;

и верного вина, и не родного;

теперь зеленовато-голубого,

коричневого, чёрного... Потом

ложись на свой пустой аэродром.

Автопилот дотянет - не размажет!

Одно вино твою любовь докажет.

И выскажется жизнью наперёд

Единственный, кто никогда не врёт!

И в этом смысле жизнь моя готова

стать предсказаньем волевого слова;

и выпорхнуть нахохлившейся птицей

туда, где невозможно раствориться;

где мрак, и камень, спрятанный во мрак,

не враг тебе и ты ему не враг.

ХРАБРЫЙ ЗВОН

Вас в осеннюю пору, в Ленинградском колодце

не повесят четыре, или три молодца.

Доживётся старушка. И как в песне поётся:

лам-ца дриц-а... царица не полюбит скопца.

Ничего не случится, потому что не время

хоть чему-нибудь сбыться, загадав вопреки...

После стольких кровей приходящее племя,

протирая опухшие за ночь виски,

ничего не придумает кроме желанья

для несчастного случая кровь отворить!

Остановится сердце в просторе страданья

и к безрогому Богу протянется нить!

В эти годы, которых не копят, не сеют:

то, что есть хорошо, а не будет - так пусть!

Я счастливого случая жду, как спасенья,

от того, что учил и учу наизусть.

Мне не кажется каплею в море молитва.

Доживалась любая земля до врача!

Только как, почему же неравная битва,

а на пасху деленье на всех кулича.

- - -

Ты ляжешь, ты волосы вытрешь со лба.
Ты вытрешь лицо, побросаешь слова.
Ты в воинской части откроешь глаза;
землянка твоя — капитан с попугаем,
сверхсрочник глухой и радистка слепая.
И сказку расскажет тебе попугай.
Сверхсрочник споет, а радистка пускай
все по миру, по миру, по миру пустит!
Господь не допустит, чтоб ты умирал!
Ты встанешь, ты волосы вытрешь со лба.
Солдат Куприянов, тебя позвала
прощальная мать на прощальный обед.
Господь допускает — тебя уже нет.

- - -

Я не жгу сомнение своё,

Как апендикс утюгом горячим;

то есть только тот сейчас поёт,

кто болеет, мучится и плачет.

Только всё равно всё так и есть.
Бога прогневившая утроба
вырабатывает нашу месть.
И цветёт торжественная злоба,
и шахна заздравная смердит!
Родина - опущенные веки!
И садится клещ энцефалит,
и родятся зверо-человеки!
И колышет свои холодный хвост
на роздаче пива и портвейна
близорукий и бровястыи дрозд: -
медленный, больной, благоговейный.

ПЕСНЬ ОДИССЕЕВА СПУТНИКА

О.О.

Харибда, Сцилла! Фиговый листок

давно не парус. Одиссей привязан.

Я рядовая тварь, играю назубок!

О, если б это небо стало вязом!

Чтобы ни звезд, ни дождика, ни зги,

ни звука позвоночника на сломе.

Чтоб под глазами синие круги

после попойки в деревенском доме.

Харибда. Сцилла. Черная вода.

Краплёная небесная колода!

Кто выдумал, чтоб жизнь была - беда,

а самой страшною бедой была свобода.

Свободен сорок раз прозревший зверь!

И сорок раз ещё прозреть готовый.

Я рядовая тварь, вчера, потом, теперь.

Для всех и вся, смотревший сон не новый.

ТРИ ГРАЦИИ

Ефросина, Талия , Аглая -

возродите радость, блеск и цвет.

Покажитесь! Я пойду по краю

за живот, а не для эполет.

За животворящую духовность

на ингерманландской стороне,

я прощу вам вашу злую томность,

фотографию повешу на стене.

помогите, озаритесь, свейтесь!

Изберите лучших учениц.

И не улыбайтесь, а засмейтесь -

не прощайте наших скорбных лиц.

СТАНСЫ

Что же, санки давно отдыхают. Мальцы обманулись.

Ветер вылетел вспять, замораживать прошлое слово,

Навсегда наши тени в зеленых колодцах надулись.
О, никто не читает сравнительно новых.

Я руками кричать научился на улицах старых.

Зарекаюсь судить. Потрошу привезённое тело.

Благодетель духовный отправил, остался замаран.

Гонит стадо усопших, распухших, дебелых!

За кудыкину горку загнав распалённое братство,

Господин позабыл назначенье лихого похода.

Помешался, отправил. Ему не напомнит убранство,

ничего не напомнит - пусть смотрит на воду!

Я не выйду из дома. Моё привезённое тело

перетерпит родня, передёрнется смертной истомой.

Господин, разве сердце твоё не болело

В первый день объявленья: "Родился не дома".

Как давно это было. За голосом слов не узнаешь,

напечатанных столбиком в тёмном альбоме.

Трудно, поздно; к полуночи всё вспоминаешь,

остаёшься один в перевёрнутом доме.

- - -

Что ты мне говорила вчера? Почему не запомнил?

Неужели зима - это только страданье ресниц.

В нашем пушкинском парке старинные детские дровни

приглашают по следу голодных забывшихся птиц.

Если памяти вам каждый год выходило не мало;

посадив деревцо и построив коричневый дом,

закатайте тщеславие помнить в ночное своё одеяло,

а иначе дрожать, просыпаться и пить о былом.

Всё в солёном снегу. Даже тёплое сердце простыло.

Чахлой девочкой пятого класса таится оно.

В чём же чудо морское? Ты помнишь, как время забыло

непослушных детей, или я это видел в кино.

РАЗЛУКА

Обозревший хаос, недоступные взору края,

подчиняешься сам воробьиному взгляду.

Всё, что знал, утаив. Рабской крови своей не тая

ты проходишь сегодня скворцом, всесоюзным скворцом

трудового подряда.

Ах, как трогателен голубиный помёт

птицы мира, - вселенского чуда,

но Борис Леонидович карту загнёт,

и поставит скворца за царя и Иуду.

Будет торкаться, будет просить передать

передачу по радио - "вести из леса",

а потом заколдобится мать-перемать;

нету в обществе щей достоевского весу.

На останках Иосифа кровью козла

нарисует усы или белые зубы,

а потом обнаружит, что выжгли дотла

исполинской поэзии губы.

Ах, как трогателен, обозревший хаос:

временщик, современник, козлёнок!

До свиданья скворцы говорящие в нос!

До свиданья игрок из пелёнок.

ВПЕРЕД СМОТРЯЩЕМУ

На тягловую силу положась,

на русскую сто крат литературу;

он тащится, шатаясь и виясь,

до голубых костей сдирая шкуру.

Судьба-судьбой. У рыбы есть судьба.

И у собаки голубые кости

все также есть. Он говорит: борьба...

А я смотрю: лукавый на погосте.

Нет хитрости, хранящей пустоту;

и нету зла для высшего судейства!

Страдание принявший по суду,

он своего не оценил злодейства.

- - -

   Элегических числ от листа потревоженных мягко,
   не задувший свечи, освещаешь пространство — вестимо!
   Каждый звук, как ракушка — проевшая камень пиявка;
   силой родственной крови, пресыщенной, но неделимой.

Песнь, сама по себе развивайся и знайся с подобной.
Не смотри на часы, человек, обеспеченный чудом.
Сколько выспренных знаков на улице нашей загробной:
не познавших пределов своей амплитуды.

   Здравствуй, лирик, ньютоновой крепи не знающий, здравствуй!
   Здравствуй, трагик, познавший ньютоновы крепи.
   Отлетаю. Листок стихотворный не властвуй!
   Глупо только в пустыне, но наши умнейшие степи
   научили летать не одни только тучи железа, —
   этим тучам подстать наши души словесного среза.

Так о чем же я начал? О гласных, согласных и прочих —
соглядатаях сердца! Ракушках, камнях и цветочных
испарениях: муки, вражды и любови!
Здравствуй, ветер степных и счастливых низовий.

ДЕРЕВЯННЫЙ СОБОР

Посвящается братьям по перу

"И ныне я не камень,

а дерево пою"
0. Мандельштам

Есть дерево и сад,- в плодах или бесплодьи,-

но с памятью вегетативных травм,

И трудно предложить его цветов отродье,

и больно говорить: мы не приснимся вам.

В отдельности, в период облысенья,

ну то есть, если ветр гоняет в сентябре...

... ни о каких Цветах, но выживет растенье,

раз падшее зерно умрет на глубине.

Я говорю о том, что несколько сердечек

для дерева в саду... не стоит продолжать!

Для каждого кольцо. Вот из таких колечек

вполне возможна цепь, чтоб церковь окружить.

Мой деревянный храм, дрожащий деревянно!

Златая наша цепь, в тон эпосу листвы,

звучащая когда... когда хрустит стеклянно

небесная звезда средь городской травы.

Я вынужден лежать, приглядываться к звуку.

Он вынужден привстать, но не лежать со мной.

Но кто в моей цепи протянет злую руку

или предскажет ад лежащему весной?

Никто не написал рифмованного сада,

а собирался в храм на деревянный путь.

Для тех, кого люблю, жила еще Эллада;

Христос не позабыт; и ветер будет дуть.

И если есть село в средине Ленинграда, -

гармония трудов для выводка судьбы;

не надо пачкать снег,- без здания, без сада!

Я позабылся весь, слеза ползет с губы.

/Отрывок неизвестной мне поэмы,

записанный Петроченковым 19 октября

1977 года, в лицейскую годовщину и

день рождения Куприянова в Пушкине.

Приводится по магнитофонной записи,

поэтому за знаки препинания - не

ручаюсь. - ККК/

* * *
Ласточкин притвор к погосту ночи,
И летит русалкою бездарной,
И летим - прочтем, не опорочим.
Голос приближается к распятью,
К праотеческому млечному проклятью
Я протягиваю выспренную руку,
И внимая световому дому
С лоскута окна в куток сознанья
Провожу по меловому знаку
В семь высоких звёзд темницу зданья,
Не разлить зеленые чернила,
Даже если голос разливанный,
Из всего что выдохнуто было
В семь чудес для этой жизни данной
Так заметили немоту и муку,
Что однажды бывшее небывшим
Предстоялось. Звёзды взяли руку
И виденье сильное являлось
По небесному канону содроганья
С нищетою пиршественной славы
Не для щепетильного вниманья
Сцен любви, ловитвы и расправы,
А для прирожденного творенья
Той судьбы, которой нет на карте,
Дле тебя, тектон, для построенья
Горницы вне грамот и вне хартий.
На прожилках светового утра
Упокоена лазурь и зелень лета.
Пепел от костра летит как пудра
В даль лица блеснувшего скелета.
Будет день на откровенном поле,
Будет лес и имяславство леса.
Наших прадедов гневили и пороли
Для того, чтоб понимали беса.
Голос вороват земною молвью,
Голосом луча и медью трона -
За ресницей, за дугой, за бровью
Ласточкина плавает корона.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ПОЛДЕНЬ.

Эпиграф:
"Он приходит с белых полудён,
Весь в очах, как луг в медовой
каше..."
Николай Клюев

ВДОХ

Властью чуда к себе разоряя слова
На почтенном различьи с прозором,
Принимаю лицо за возможные два,
Препинаясь излюбленным хором.
И накутавшись вдоволь, последних колец
Придержав эллипсоидный очерк,
Цирковое предкуполье вправив в венец,
Проклинаю одежду и прочерк
Мыловаренный край, в желтогубой пыли
Сам осклизлого гада прельщаю,
Дельтовидную речь различая вдали,
Бесконечно краплю и вращаю.
И хорал, и триодь, и квадрат, и кольцо,
И тем более солнце Сиона -
Словно грязь золотую бросаю в лицо,
По щекам ухожу с небосклона.
А на дачной спине кастелянши глухой
Ручьевидную мельницу-птицу
Накрываю огромной пятнистой ольхой,
Как сверчка от печи в рукавицу,
И простудную розу на ухо слону
Прикрепив, говорю: Одежонка.
А когда через семь мановений засну -
Не воспомню слона за ежонка-
Не грусти, полоумная бабушка, снедь,
Дочка-внучка, ресница печали.
Называешься - суть, а придется иметь
След, сошедший с полотнища стали.
Розовеет примета - не встретить слезьми
Глубину, как стремнину грудную.
Обоюдовозможный - войди и возьми
Меч, в молочных очах поцелуя.
Амальгама в полях, на воде и в окне
Развлекла и раздвоила душу.
И горит в безалаберно-белом огне
То, что я никогда не разрушу.
Чья же память воздушного сада в крови
Облюбует от полунаклона
Зацветающий свод? Воцаренным зови
От лица освященное лоно!

ЦЕНТР

Где, любимая, горло твое надрезается вверх,
Или лилии три надрываются - не надорвутся,
Различается склон и река и внеоблачно-жирных прорех
Ножевые лучи отнесут, улыбнутся.
Лишь размазав зеленого взгляда сурьму -

Дождевое растенье, ресницу саму.
Каплю верности в радугу, в град поднебесный,
В сад, свисающий сахаром, молока убеганье -
Это полдень. И в след водопада отвесный
Луч, разрва коры не заснувшей за грнью,
А растянутый так же, как надрезавший воду.
Это полдень, таинственно полный от роду.
Вслед за нами подвигнется солнце немое,
Отливаются волосы к сбору цветочному,
А запястье и темные ноги отмою -
По старинному дну, по обрыву песочному -
Изгаляся, гончарное кружево времени
Расплывает, слепит и смеркается в темени.
Жарко, мак! Но не сыпется зримый ручей,
Вся весна полузимне в жаровне и нет, /?/
Чешуе рыбьих отблесков тех же очей,
Что просохли за миг в этот жар, но не в свет.
Всей невстречей томимые жерла дерев
Умыкают друг друга на вечный распев.
Как за рампой из собственных рук тяготеть
На восчувствии тающих зрительских мук -
Точно так научешься видеть, довлеть,
И в крепленым крестом перерезанный круг,
Состегнув стрекозы одинокую сушь -
Умудряешься стойкости выспренных душ.
Ангел смерти в зрачке, рыбарями рыбалка верней,
Ноздреватые улицы палисадов крестовых,
Вдруг послышалось сладковатое: Бей!
И западали красные птицы с деревьев плодовых,
Артистической гласностью попаданий прямых
Предваряют: восхотел ести жертвы - дал б их.
И дивись, говоря на окрепшую веру
Молодятся крованые зерна земли,
Зеленеют, и золотом, как генерал к офицеру,
Серафических- крыльев палят и мерцают угли -
По аллеям родовых, и липовых, и тополиных,
Радиальных усадеб, опасений косых и козлиных -
Исполняется близкое прошлое на облучке:
Натуральным хозяйством, любовью тенистой не прожить.
В позапрошлой главе на крючке -
Те же рваные рыбы в воде каменистой
Что сыскали себя под мамрийскою тенью,
Угощались телятиной на удивленье растенью.
Анна, Сара сверкает, Цирцея за печкой слепит,
Миллионному фронту не втянуться на царство,
И как будто бы вспомнили тех, кто еще не убит,
Для того, чтобы действие смерти отстоять от мытарства.
И пойти провожать назывные глаза в дар лучу,
Словно не было чуда, и не о чуде кричу.
Полно в горнице полдня, но памятно ли?
То есть, той пуповины не забыть бы удушья,
Самолетом расторгнуто небо, дрожат ковыли,
Только их обличает горячая ясность старушья,
Морозильные призмы гремят, словно в связке ключи.
Память падает в реку, а я ей кричу: Не кричи!
И бегу подчиняться на встречи дневальной стелцы,
Словно карм роковых восковой соглядатай, блажник,

Но уже с полуполдня купили немые купцы -

И куражусь, умолк очевидный родник.

Злой ладонью песок зачерпнув на разброс,

Просыпаю зубами над спящею /неразборчиво - ККК/.
смолкою роз?
И как Ричард с рукою упорной средь звезд,

И как верный Ричардово чар световых /?/
У возгорлия раннего выспренный крест

Из песчинок попутных и слез даровых,

На ее новоселье в хоромы и в грозд

Той лозы колченогой, для которой борозд

Самолет заварной городского ума

Не водил и не клялся сибирской тоской,

А в зеленых разводах София сама

Провожала действительно мудрой рукой,

И наверно, и незачем знать напрямик -

На какой указала в верховье родник?

Потому что без песен, шум воскрылий прожив,

Обойдемся вполне и обходимся, но -

Если смерть, за которой всеобщий прилив

Остранить беловатых очей полотно -

Это то же, что вырвать свободу /нрзб./

В зрелом трелище сада, у Тельца на виду.

Все цветы отовсюду, как алчущий взгляд,

Собирают росу в алкогольной молве -

Даже выбранный мед, поглощенный подряд -

Растлевает гремящую крепость на две.

И как парным орлам на фронтонах не млеть,

Точно так же и нам - не вкушать, но довлеть.

ВЫДОХ

Вольно, ворон! Вельветовой пахоты сор
Задувается и в почтении мчится.
Изнутри произносится древосекущий топор,
Умозрительный гвоздь на ладони краснится.
Голоса послушают себя - но с вер кается меч,
И горчит одинокая ярость в запрете,
Только нет ни кровей, ни оврага, чтоб лечь.
Смерть - отдельна, как в Ветхом Завете.
Разделяй, но и чересполосицу режь,
Одержимую хорду проследуй,
И за солнечным словом волшебную брешь
Не вини, как туман Андромеды.
В удалении дерзком от вечных очес
Приближается взгляд поцелуя,
Надвигается поле с цветами и лес,
Покоряясь, любя, но воюя.
И когда листокрылая дрожь со спины
Опрокинет глаза, как на плаху -
На коричневый пень возле хвойной стены,
Воспою: Прах и пепел пияху!
И в немотствии позднем возможет душа,
Богатящийся голос оставит
Шелестеть, поклоняться, скорбеть неспеша,
Поздравлять, и проснуться, поздравив.

Ибо явь - это то, что до нитки назвал,

И в мерцаньи лесной паутины

Отразился, одумался, вспомнил и впал

В содержащие небо картины.

Ну а ими растоплена печь полудни

В корчах часа, в неделе забвенья,

Точно так же, как если бы рвали меня

Изнутри, в глубине озаренья.

Но и духа недуга судьбе золотой

Пребывание ярости ради,

Это та же горячка для вечной /нрзб./

Что содержит мечты о награде.

Молодеют пространные муки лица,

Начинается зрячая яма -

Снисхождение тела с резного крыльца

Встречу солнца, всходящего прямо.

/1977?/

ОТ СОСТАВИТЕЛЯ:
К сожалению, в этой удивительной поэме

зрелого уже Куприянова - не все слова

удалось расшифровать с записи, потому

что Куприянов, подобно Ширали, перестал

выговаривать букву "л" /"уошадь" у Ширали/,

да и вообще, перешел на мерное чтение

Охапкина, где слова не выделяются, а

"перетекают". Промучившись с магнитофоном

весь вечер, я и так сделал, что смог. - ККК.

* * *

Ощупью крадется той теневой стороной,

Где постоянная яма подтаила кромку.

Вдруг раздираешь завесу по правде одной

Пращура кажешь себе самому и потомку.

Сладость зияет. Навязнули мглы невода.

Свещница светлая в венецианском каченьи

Треплет язык. Восковая распарина льда

Вязнет. Пространство прядет в помраченьи

Гладь разливанную. Распеленав забытье,

Плотное око, пробравшее крыл колыханье

Глянется тайной, пытающей сердце мое.

На удаленьи темнеется абрис вдыханья

Шаткой Германии рамки парижский медовый содом,

Сохлой Италии голос /.../кующий свода,

Призрак английский - сбирающий сны скопидом.

Камни нектара, витки пограничья, разводы.

Крохотной фее продёрнутых бус звукоцвет

В облаке дегтя зарницу слезы сладкогласной,

Плавью Офелии, собранный её букет,

Переплывает поток огневисто-атласный

Плещется, емлет, нуждает свободы - беды!

Всякая темень потворствует воплю страстному

Новая ночь размывает шальные следы

Из дому тянет волна приступившая к дому.

О вознесение неслуха, грезы слепца!

Иже не иде, блажен и позлащен - не мешкай.

Самоприсвоенный аэр - горенье и тленье лица

Радость и горесть на смену друг другу пробежкой

Не прекращается кровная впятнанность слов

Могущих ночь утолить и взлелеять влюбленье

В храме земном лиловеет небесный улов

Всех серебристых путей замедленье

Весь всесожженная медные /..../ иглы

Хладная рана колёр петушиный снедает,

На нераскаянном горнем обрыве следы

Полупрощальные ломятся. Отсвет гадает

Жестоковыйному в жадном дозоре чтецу

Сроком смиренья, напутствия смертного краем

Плавную тень припекая к цветному лицу

Грезит пространство и сам соловей посылаем.

ТРИ ТЕКСТА КУПРИЯНОВА /НЕИЗВЕСТНЫХ ЛЕТ/

ИЗ ОПУБЛИКОВАННЫХ С ПРЕДИСЛОВИЕМ Д.Я.ДАРА

в каком-то из израильских журналов.

ПРИГОВОР

В дебрях смерти утомленной,

в долгих ангела руках

ты признался. Ты влюбленный

человек. Любовь в веках.

Или скаредного неба

для признанья таковых,

слишком ветреная Геба

жизнь форсирует, как стих.

А я да не яблоко вкушаю,

а над подсвечником дрожу.

Я тебе не разрешаю

и себя не разрешу.

Из копытца в царстве парных

горькой водки не искал,

а искал чудес словарных

и взалкал.

Горе роще маловерной,

не сумевшей птиц ласкать.

Слава мышце подреберной

все прощаюшей опять.

ПОРТРЕТ
А.Генадиеву

Вдохновенные крючья сжигаемый воздух сожрет.

Кисло-сладкое чудо просохнет. Художник вернется.

Что останется? - Серое скопище нот.

Сквозь листву золотую над всем черно-белым смеется,

Где ты саблю свою обронил, молодой человек.

До чего же земля для твоей перспективы поката.

Копьецо голубое, серебряный взгляд из-под век!

Все святое попрятано в страшную сумку солдата.

Я хочу обнадежить, сослаться на зоркость и злость,

поступиться предельными знаками друга и брата.

Я хочу, чтобы младость окутала гневную кость,

чтобы вымерли тени в углу твоего медсанбата.

Но гравюра наколота, зверь в удаленьи дрожит.

Моментальная дама хохочет и плачет стрекозка,

Почему я не чайник, не вечно обманчивый жид,

почему я не та из листвы световая полоска!

Престарелые тайны листаешь, пластинки листок...

На подкрашенном темени красная птичка уселась,

Скоро выгорит запад. У нас догорает восток.

Никуда не годится моя живописная смелость.

Мертвецы захоронят своих мертвецов без стыда.

Уголовная жизнь полнотою окажется медной.

Посмотри, как стремится, как плачет морская вода!

Отплываем и мы этой светлой водою бесследной.

УПРАЖНЕНИЯ В СМЕХЕ

Украденного сердца ли земля?

Приходят семь и говорят: мы с вами,

мы для того и созданы, что сами

решим куда, зачем, почто и для...

Для Князя Тьмы заброшенная жажда

и милосердье без великих дел -

вторичность, пропитавшаяся дважды

целебной грязью бешеных плевел.

Зерно уносит жаждущая птица.
Для Князя Тьмы есть пустошь и весло,
которое летит, поет и снится
всем тем, кому ни разу не везло.

Ты населял и пустоту, и камень,

и всет переживался пустотой,

поэтому ты смотришь под ногами:

семь беглых бесов говорят с тобой.

Проиграна татарская ухмылка.

Белеет скатерть на ночном балу.

А на картине голубая вилка,

как женщина зовущая в пылу.

Все соткано из полупустозвонства.

И все гордится сотканностью всех.

И если нам не полюбить пространство,

то только потому, что душит смех.

Горячий смех обугленного слова

над выщербленной памятью лица

нас озаряет и смиряет снова

во имя Духа, Сына и Отца.

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

том 4-Б

к содержанию

на первую страницу