Валентин СЕМЕНОВ

был заметен в потоке молодых поэтов, участвовавших в создании поэзии в конце 50-х годов в Ленинграде, хотя его чтение стихов "на массу" - на большую аудиторию, обычно студенческую, не имело шумных рукоплесканий, - его манера чтения была суха - без театрализации /вольной или невольной/, каковой обладали поэты шумного успеха. Содержание стихов тоже не было сладкой костью для слушателей, так как не являло ни призывов, ни обличений / в доме культуры им.Горького когда-то гремел Бродский: "Богу - крест. Быку - хлыст." Кажется, со временем и возрастом Бродский разглядел, что крест не отличим от хлыста, отличие только в сословии/. Сам Валентин Семенов к публичным чтениям относился, как к обязательному злу в поэзии, он считал, что стихи писать и читать нужно в одиночестве.
        Валентин Семенов был членом литературного объединения "Голос Юности", которым руководил Д.Дар. До "Голоса Юности" Валентин посещал многие литературные коллективы в институтах и домах культуры Ленинграда, но не задерживался там подолгу, а в "Голосе" прижился - точнее - сдружился, видимо оттого, что основным в этом объединении было не соревнование в изобретательности, а постоянные искания забытых или новых истин во время "домашних" - уютных и камерных литературных игр. Заметим, что на эти "игры" в 1958-1959 годах стекалось в "Голос Юности" поголовное большинство молодых поэтов, известных в Ленинграде.
        Однажды Владимир Губин /тогда ещё не вступивших в банду "Горожан"/ принес на чтение страницу рассказа, вернее, одну фразу, с которой должен был начаться рассказ, фразу в сто вариантов: "Город начинается вокзалом. Города встречают нас вокзалами. Вокзалом открывается город..." И так далее.

        - Рассказ не пошел, - сказал Губин, - я не смог найти нужной интонации.

        Валентин Семенов откликнулся:

        - А дальше? - спросил кто-то.
        - А дальше я не нашел правильной интонации, - ответил Семенов.

        Летом 1958 года ватагой - около 20 человек - мы ездили выступать в воинскую часть в поселок Грузино под Ленинградом, где Виктор Соснора тянул "через день на ремень, через два - на кухню" - солдатскую лямку обязательной воинской повинности. Разумеется, выступление в в/ч было ширмой нашего навещания Сосноры, однако мы причастились солдатский обедом, почувствовали себя на минуту солдатами и... ринулись играть в футбол, разделившись на две неравные команды: 5 и 15. В меньшинстве играли Семенов, Сабуров, маленький Олежка /ныне почтенный мэтр Охапкин/, Баглай /тогда еще муж дочери Д.Дара/ и я, - и мы выиграли матч, причем основная заслуга в победе была Валентина. Семенов был спортивен - жилист, быстр, неутомим. Росту он был малого, волосы светлые, на носу веснушки, но когда смотришь в лицо Валентина, видишь только глаза - цепкие, умные, весёлые и очень детские.
        Неожиданно для друзей Валентин Семенов прекратил писать стихи.
        - Я больше не расту. Бессмысленно писать по привычке. Видимо, я не поэт, - сказал Валентин.
        В 1959 году, окончив высшее учебное заведение, Семенов выбыл на Север для работы по инженерной специальности.
        В памяти остались осколки стихов Валентина Семенова, и остается надежда, что рукописи, которые якобы не сгорают, вдруг обнаружатся.

        Не помню в каком томе АНТОЛОГИИ было весьма облыжно говорено о Глебе Семенове. Совершенно искренне, меня совсем не интересует его поэтическое творчество, хотя слышал я его стихов мало, а книжек не читал ни одной.

        Не могу полюбить такие стихи - не умею. Но разве хлебом единым? Если образу Глеба Сергеевича Семенова подбирать нарицательное качество, то следует сказать ВОСПИТАТЕЛЬ, включая понятие УЧИТЕЛЬ. Краткий список имен авторов, которые обязаны считать его своим учителем /Глеб Семенов может не считать их учениками - его право/, служит доказательством истины, хотя истины - обычно - аксиомичны, но в человеческой практике стало обычным доказательство аксиомы. Вот имена: Глеб Горбовский, Александр Кушнер, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Александр Городницкий, Григорий Глузман, Андрей Битов, Елена Кумпан, Владимир Британишский, Лидия Гладкая, Эдуард Кутырев, Борис Рацер /на трибуну вышел Рацер: надо ж где-то обосраться/, Виктор Соснора, Нина Королева, и так далее. Уверен, что за 25 лет в Ленинграде не было ни одного явления /проявления/ литературы, которое так или иначе не подпадало бы под заботу Глеба Семенова.
        Я не был в дружбе с Глебом Семеновым, но мы были достаточно хорошо знакомы для "частного обмена мнений". У меня есть хамская привычка отвечать на удар с большей силой, чем этот удар пришелся по мне, особенно, если в воздухе чувствуется безнаказанность.

        В 1960 году Д.Я.Дар пустил по друзьям и знакомым слушок, что Слава Гозиас
вернулся из Баку, чтобы разобраться с советской властью. Из Баку я не вернулся, а сбежал без документов /остались в ведомстве печати, где я должен был служить молодым специалистом, но я не был таковым/. С советской властью разбираться не приходилось - это невозможно, ибо таковой власти в природе нет. Тем не менее, я был в напряге - на нелегалке и без денег, и когда Глеб Семенов /весьма дружелюбно/ сказал:
        - Слава, я слышал от Давида Яковлевича, что ты решил разобраться с советской властью...
        Я вспылил - пыль, злость - и выпалил:
        - Скажите, Глеб Сергеевич, когда вы пишите стихи, вы чувствуете, что они эпигонские или подражательные, или это приходит после?
        - Ну, знаешь, Слава... - сказал Глеб Семенов и развел руками.
        Мне потребовался почти двадцатилетний жизненный опыт, чтобы понять, какой отвратительной гадиной я был в тот вечер.
        Семенов собрал великолепную аудиторию, но среди приглашенных не было ни единого чиновника и ни единого недоброжелателя. На Соснору "нападала" молодежь среднего возраста /ещё не члены СП, но готовые вступить в ряды/. Соснора был почти болен от волнения - его колотил озноб, руки тряслись, а голова потела. Кто-то выкрикнул /кажется, Алексей Кирносов/: - Так писать нельзя! Потом добрый десяток раз помянули имя Евтушенко. И тогда взбунтовался Александр Володин:
        - Евтушенко - рефлектор, талантливый, но отражатель. Он не умеет думать самостоятельно. И вообще пишите, как хотите, а когда захотите есть, партия вас научит, как надо писать..
        Володин озадачил слушателей нападкой на кумира столицы. А Глеб Семенов очень академически, то есть подробно - длинно - спокойно объяснил, что поэзия Виктора Сосноры уже существует, но эту поэзию не ждет легкая жизнь и ликование обожателей, что нужно иметь ум и сердце, чтобы воспринимать не совсем привычную поэзию... Глеб Семенов несколько ошибся, так как поэзия Сосноры прижилась довольно быстро.
        Основными педагогическими качествами Глеба Семенова были мягкость, искренность и внимательная требовательность, то есть те качества, каковые хотелось бы чувствовать в рассуждениях о еще неопробованной литературе. Мягкость Глеба Семенова не мешала ему одергивать несколько зарвавшихся фаворитов. К примеру, в 1966 или 67 году в библиотеке им. Маяковского, где Глеб Семенов вел лито, почти царствовали Марамзин, Ефимов и Шеф, но при обсуждении повести Владимира Алексеева "Без конца дни и ночи" Глеб Семенов занял "неожиданно" противоположную фаворитам позицию. Ефимов сбежал первым. Через несколько минут выбыл Марамзин - выбыл после слов Семенова:

        - Послушайте, друзья мои, что здесь происходит? Автор читает интереснейшую, на мой взгляд, вещь, но ты, Володя, и ты, Игорь, слушаете только
самих себя. Что с вами? Художественные приемы могут быть непривычными для вас, - учитесь слушать...
        О Глебе Сергеевиче Семенове - о его заботливой педагогике могут рассказать десятки авторов. О Глебе Сергеевиче Семенове должна рассказать и АНТОЛОГИЯ, так как Глеб Семенов не был платным преподавателем, не был штатным работником идеологического аппарата - он такой же неофициальный деятель культуры, как большинство имен, вошедших в тома АНТОЛОГИИ, - и забыть о Глебе Семенове было бы неправильно и не справедливо. В организации умов пишущей братии в 50-х и 60-х годах Глеб Семенов сделал больше, чем Д.Дар, но ученики нашего времени, ставши героями, предпочитают забывать об учителе.
 

Для справки: повесть Владимира Алексеева "Без конца дни и ночи" утонула в болоте

             "Континента", куда эту повесть рекомендовал Д. Дар
 

                        /А ты - мою, потому что: НЕТ СИЛ - ККК/

        Подгоняемый первой же возможностью "наговорить" о Сабурове, сделал это неловко, что естественно при спешке, а отложить или пришерстить не мог /и не хотел/ по той причине, что возможности "наговаривать" у меня ныне так редки, что дырки торчат на ощупь... И спать хочу: сперва с бабою, а потом - одинешенек, - ибо опосля всего хороший сон приходит. Хронически недосыпаю: на сутки упадает 5-6 часов и то в два приема - утренний сон /после того, как отвезу Катьку в школу/ часа три-четыре и полтора-два часа после обеда. А мексиканский народ в округе моейной квартиры беснуется криками, пьет пиво и курит травы, так что я серьезно подумываю учинить стрельбу с кровию, чтобы сдержать очередную мексикано-социалистическую революцию. ПО ЭТОМУ ВПОЛНЕ СЕРЬЕЗНО - причеши текст так, как считаешь нужным, то есть рассматривай это как информацию о Сабурове - - - не более. То же и с Михуилом Красильниковым. Об акмеистических последышах буду делать серьезно, ибо хочу понять кто кого куда тянет, а также как натягивает. Деление на группировки или фракции я, впрочем, не признаю, но тут выплясывается русское горе второй половины века: элитомания /ты это учуял точно, но и сам подыгрываешь, упираясь весьма часто в имена друзей-учеников/. Я совершенно упоен, обрадован, восторжен стихами Жени Рейна, ибо стихи его духовно высоки, чисты, умны и искренни, а его рыжий ученик есть зануда с большой одаренностью, которая не уменьшает занудства. Помнишь ли, что Рыжим называют клоуна в цирке? Сопоставь с стихотворением к И.Бродскому. Но у Оси отыскал два любимых давно: "С грустью и нежностью" и "Одной поэтессе". У Наймана два текста тоже вполне, но твоей любви к его стихам не испытываю. А Бобышева не имею - плывет ещё. Общее приподнятое по делу твоей АНТОЛОГИИ несколько омрачает тенденция причисления к лику святых деда, Охапкина, Куприянова, Ширали/шир - тигр по-тюркски, а Витя - скорее всего барсик/. Но своих ты знаешь лучше, а вот Д.Дар не совсем такой, каким ты его трактуешь, - он /Дар/ бывал и черствым, и мерским, и пошлым - в быту и в отношении "учеников". Например.

        - Если ты тронешь мою дочь, я сделаю так, что ни одно издательство никогда не напечатает никаких твоих стихов, - сказал Дар Глебу Горбовскому, уличив пару /без поличных/ на тахте. Но Глеб выеб Лорку двумя годами позже и без суровых санкций.

        Ещё. В 1960 году/до устройства зав.складом/ я был нелегален для Ленинграда - диплом и паспорт проживали в Баку, откуда я сбежал. Денег не было. Кормила мать, но с упреками.., так что случалось, что я не жрал по трое суток /в январе даже был голодный обморок, как записали медики со скорой помощи, правда, тогда я не ел 7 суток/. И вот однажды "Голос Юности" во главе с Даром потопал в Эрмитаж на выставку, а перед входом Давид Яковлевич спросил /общий вопрос/ не нужно ли чего кому-нибудь. Я попросил купить мне пару бутербродов или пирожков. А Дар изрёк:

        - Я не верю тебе, Слава. У тебя чистая рубашка. У тебя отутюженный костюм. Человек не может быть голодным в таком костюме.

И ни пирожков, ни бутербродов... После Эрмитажа купил Леха Емельянов, - он верил и знал.

        И ещё ранее. В 1959 году я сделал рассказ и отдал деду на отзыв. Через день дед позвонил мне и сказал:

        - Я прочел твой рассказ, Слава. Мне очень нравится. Это интересно. Давай сделаем так, ты приедешь ко мне в четверг /пятницу, воскресенье - не помню дня недели/ и мы с тобой подробно поговорим об этом.

        В назначенный день и час я был у Д.Дара на Марсовом поле.

        - Вы хотели поговорить со мной о рассказе, Д.Я., - сказал я.

        - О каком рассказе? - удивленно спросил дед.

        - Но ведь вы мне звонили и просили прийти для разговора?

        - Конечно. Я рад тебя видеть и мы поговорим...

        Рассказ Дар отыскал через месяц, когда мне было совершенно не интересно знать какое-либо мнение об этом.

        Ещё. Дар во все времена уповал на бескомпромиссную - честную литературу, но сам упованиям не следовал. Более того, в 1962 году - перед передачей ЛИТО Емельянову, Дар говорил Анатолию Степанову /и другим/:

        - Надо быть профессиональным писателем, надо этого добиться, потому что писатель, даже самый посредственный, живет в десять раз лучше любого хорошего слесаря, маляра или столяра.

        Степанов внял - стал стараться быть проходным профессионалом и сломался/не совсем/ - см. сборник "Точка опоры".

        Со мною Дар ханжествовал и по поводу выпить. Мы приехали к нему в комаровский дом творчества /по сговору, разумеется/ с бутылочкой водки /мы - Галкина, Шигашев и еще кто-то/, но дед вылил водку в раковину, приговаривая:

        - Мы встречаемся не для того, чтобы выпивать, мы не уголовники с Васильевского. Мы литераторы, и для разговоров о литературе водка не нужна.

        Сравни этого деда с тем, который встречал тебя, а?

        Эти факты не есть поклеп, а как бы растушевка общего рисунка его характера. Он был живой и артистичный /арцисцизмс/, и по воле настроения являл себя народу.

        С Охапкиным вообще дело-дрянь. Дар обангельствовал его с доброй целью, позабыв, что читательско-издательское воспримет это буквально. Но и сам Похабкин воспринял это по указанию деда, то есть уверовал в свой ангельский чин. Но ангельские чины выдаются ангелам, а не Похабкиным. Начнем с того, что Охапкин родился не в блокаду, а после, ибо в 1944 году в октябре месяце в Ленинграде блокадой даже не пахло - я был там в это время учеником 4-го класса средней школы номер 30 Василеостровского района. Второе, некоторые молитвы Олег действительно знал, когда появился ремесленником в "Голосе Юности", но знал не полностью - не наизусть, он же говорил, что мать заставляет его ходить в церковь. Третье, трудовые подвиги Олега приукрашены и Даром, и Олегом. Охапкин - лодырь, кто работал с ним в Эрмитаже, тот знает об этом /другое дело, что поэту совсем не обязателен физический труд или какой угодно другой - кормовой вид деятельности/. Охапкин не стал артистом не потому, что его перетянула поэзия, а потому что он мог быть позером, но не артистом, к тому же при наличии баса у Олега не все благополучно со слухом. Четвертое, где-то в 1961 году Олег поселился у Эммы Михайловны Олейник/Алейник?/ - она вроде бы театральный критик или критик чего-то в чем-то. Идея была Д.Дара. Причина - нищенская жизнь и грязная теснота в комнатенке на Обводном канале/там ныне гостиница советская живет/ - я однажды был у Олежки на канале: это было грязнее, чем шанхай, и тесно, как в трамвае, со специальным запахом нищеты. Мы все были рады за Олежку - рады, что у него будет свой чистый угол и своевременный кусок хлеба, и возможность писать и заниматься. Чем занимался Олег у Эммы я не знаю, возможно, что и ..., но не знаю точно. Однако приживалкой он стал чрезвычайно быстро, а вокальными ангажементами он - безусловно - обязан Эмме. И все же отрадно, что сквозь графоманское мудозвонство /см. стихи на отъезд бродского/, сквозь желание показаться самым умным и самым гениальным /большей частью желание беспочвенное/ - см. теорию поэтических времен имени Охапкина; сквозь занудство самовлюбленности и подражательности/в мелодиях, а также в длиннотах/ - пролезает Олег Охапкин - поэт, гражданин, бабник, остроумец, - дай всемогущий силы ему - не подохнуть раньше времени от славной жисти в родимом городе/стране/. Признаюсь, я не знал о процессе над Порешем, где Олег свидетельствовал. Ныне, хоть и поздненько, но я горд за Олега - у меня бы не хватило выдержки на прения, сорвался бы в истерику: и себя, и других бы наказал. Когда-нибудь я тебе расскажу о моей голодовке протеста в 1975 году... Олег бы в моей ситуации победил бы, а я чуть не перекинулся...

Ладненько, целую уста алкогольные и Эмму, ежели допустят, а жалобиться буду в другой раз.

Герман Сабуров.

        С поздней осени 1955 года я стал посещать литературное объединение "Голос Юности", где учительствовал первый живой и настоящий писатель моей жизни Давид Яковлевич Дар. Направил меня в "Голос Юности" другой ленинградский автор Глеб Семенов, после разгромного обсуждения моих творений в Горном институте /главный оппонент Леня Агеев/. Лито собиралось два раза в неделю, и первые два года я не пропустил ни одно собрание. А в 1957 году стал менее дисциплинированным кружковцем - и прогуливал занятия для лебедей. Однажды, после какого-то перерыва я увидел в ЛИТО новичка: низкорослый, но плечистый парень с улыбающимися глазами и удивительным ртом - рот чайкой, почти как на занавеси МХАТа - больше ни у кого я не видел рта такого разреза - и этому парню этот рот был впору, то есть соответствовал и складу лица и характеру, ибо парень этот часто похохатывал, а его "чайка" летала. Парня звали Герман Сабуров.
        Герман Сабуров родился в 1937 году в Ленинграде. Отец его погиб на фронте, мать умерла. Герман жил в деревне в Калининской области с дедом и с бабкой. Вернулся в Ленинград после окончания средней школы. Стал металлистом, кажется, фрезеровщиком. Однажды увидел афишку: "При ДК Трудовые Резервы работает лит. об"единение "Голос Юности". Он и пришел по "объявлению", как на смотрины, так как стихи писал с детства, но не постоянно. Он рассказывал, что первое четверостишье наговорил в четыре года - наговорил и запомнил /я тоже запомнил, но в 22 и только две строчки/:
 

Поэзии тут не видно, однако уменьшительные суффиксы раздают детское искренне тепло.

        По заведенной традиции /заведенной Д.Даром/, после официальной - учебной части занятия - теоретической - следовало ознакомление друг друга с тем, что придумалось за последние дни. В то время за исключением Валентина Семенова и Евгения Феоктистова в коллективе не было интересных поэтов /Соснора служил в СА - в Грузино, Охапкин был 18 летним ремесленником с никакими стихами, а Георгий Левицкий, написав несколько конструктивно-патологических стихотворений, декламировал их при каждом удобном случае:
 

        И вот стал читать Сабуров:
 

Так начиналось стихотворение "Гроза". Герман читал хорошо, то есть естественно, как смеялся. Его естественность и нервное напряжение его стихов завораживали. Д.Я.Дар очень горячо воспринял нового поэта и сулил ему громкую славу, что без сомнения начинило Германа тщеславием, которое Герман сдерживал, так как в "Голосе Юности" ещё сохранялись крупицы демократичности. Ободренный вниманием, Герман писал активно и в короткий срок сделал свои лучшие стихи, с которыми победил Иосифа Бродского на поэтическом турнире осенью 1958 года. Правда, победа эта была состряпана Д.Даром при участии кружковцев. Первенство поэта определялось реакцией зала - слушателями, которые должны были записать имя понравившегося поэта на карточке и опустить эту карточку /или передать жюри/ во что-то /не то ящик, не то шапку - не помню/. Так вот Д.Дар и десяток кружковцев заполнили именем Германа Сабурова не менее 100 карточек, кроме того девичья часть слушателей восприняла стихи Сабурова с большим восторгом и охотно отдали свои голоса в его пользу. Герман читал:
 

Завершалось стихотворение странновато:
 

Потом были стихи:
 

По требованию зала Герман дважды читал это стихотворение, с моей колокольни, отнюдь не лучшее.
        Видимо, победа на поэтическом турнире вскружила голову молодому поэту. Некоторое время он ещё тянул - продолжал писать активно и старательно, но вскоре сломался и... этого никто не заметил. Я узнал об этом "сломе" пожалуй что поздно, а разглядел характер Германа ещё позже, когда восстановить поэтическую настырность Сабурова было уже невозможно: он стал бояться листа чистой бумаги, но не мог отказать себе от звания лучшего поэта - победителя турнира, - и запил.

        Кроме частых или постоянных выпивок, у Германа Сабурова было кошмарное желание жениться на каждой особи женского пола, с которой он переспит. Не знаю какому греху или какой добродетели принадлежит этот кошмар, для Сабурова это был гибельный кошмар. В конце 1960 и в начале 1961 года мы совмещали дружбу и трудовую повинность: мы - это Горбовский Глеб, Сабуров Герман и я, ваш покорный.., но не очень. Моя должность именовалась зав.складом, а Глеб и Герман были грузчиками при складе. Это была моя идея - пристроить друзей на заработок, где почти никакой работы. Глупей идеи я не придумал больше никогда. Однажды на складе горючих и смазочных материалов /взрывоопасно!/ Глеб и Герман развели костерок и стали вываривать политуру... Меня известили по телефону о пожаре на ГСМ. Я прибежал на склад и разбросал костер /под дурацкие хихиканья обоих удальцов/, а Глеб и Герман обиделись - не дал выпить. Другой раз парни подпили и уснули в кипах ветоши, а мне пришлось разгружать две машины с кислородными и ацетиленовыми баллонами - срочно! чтобы не было штрафа за простой, чтобы моих друзей не уволили по статье. За этот подвиг я отматерил обоих, и они снова обиделись. Потом Глеб обвинил меня в том, что я пью казенный спирт без него, и перестал бывать на работе. А Сабуров... У нас на складе была своя бухгалтерша - Женечка - не молодая и не старая якобы девица со всеми женскими принадлежностями. Когда возникла возможность неожиданной семьи - не ведаю. Я был поставлен перед фактом взаимного желание как писалось во всяческих актах разнообразных комиссий. Кроме того, Герман Сабуров был бездомен /ютился у дяди или где придется/, а у Женечки была комнатка на Нарвском проспекте у одноименных ворот. Словом, Герман женился. Несколько позже я стал снимать комнатенку на том же Нарвском проспекте и, как результат, получил полномочия воздействия на Сабурова от его супруги. Я был обязан убедить Германа вести правильную семенную жизнь, то есть не пить, зарабатывать деньги и быть великим поэтом. Я не убедил Германа - не убеждал.
        - Он пьет и злится, - жаловалась Женечка /Герман её называл Тятя-лошадь/, - хоть бы писал стихи, а то ходит всю ночь, грызет карандаш, и ни строчки не пишет.
        Признаюсь, этого тревожного сигнала я не принял, - я был уверен, что Тятя-лошадь оговаривает супруга, который не очень влюблен в неё. А это было начало "слома".
        В июне 1961 года мы были в деревне Савёлово Весьегонского района Калининской области - у бабки поэта. Герман жил в избе, а я - в чулане, где пахло медовым репейником, смолой сосны и солониной, подвешенной в узелках к потолку - от крыс, должно быть.. Герман пил каженный день почти без просыпу, а я запоем писал: единственный раз в жизни за 23 дня мной было сделано 90 стихотворений /выжило одно/. И все же мы успевали гулять по грибы и даже перелаяться настолько, что я решил не знать человека по имени Герман и по фамилии Сабуров.
        - Вы говно оба, - домогался пьяный Сабуров, - я пишу лучше Глеба и лучше тебя. Вы ещё это увидите.
        Увлеченный собой, я не расслышал мольбы Германа в его ругачках.
        После гостевания в германовской деревне, мы встречались редко и случайно, и новых стихов я от него не слышал, хотя говорили, что Сабуров пишет прекрасные стихи.
        В 1963 году мы примирились с Германом. В этом же году он подтолкнул меня на "сабуровский" шаг - на женитьбу, правда, я был влюблен в Наталью Галкину, как молодой кот, и надоумить меня было весьма легко. Только Д.Дар был против нашего брака.
        - Два поэта не могут жить под одной крышей, - говорил Дар, - кто-то кого-то съест. Смотри: Глеб Горбовский и Лида Гладкая - нет семьи. Десятки примеров тому. И в истории тоже...
        А моя вдова говорила:

        - Я тебя женю на себе, и жить заставлю.
        - Женись, Гозя, - сказал Сабуров, - вы же любите друг друга.

        Я был счастлив. И женился.
        Но старик Дар был прав: мы не съели друг друга - не людоеды , но разошлись. И на какое то малое время любовь переросла в ненависть, а потом развеялась.
        Однажды /в 1965 году/ у Анатолия Степанова на играх в коммунальные вирши с выпивкой Сабуров читал новые стихи, которые были встречены общим восторгом, но мне они /стихи/ показались ветхозаветными.
        - Если бы эти стихи были написаны в 19-м веке, это было бы прекрасно, для ХХ столетия они старомодны, - сказал я.
        - Гозя никогда не бывает доволен моими стихами, - возразил Сабуров, обращаясь ко мне в третьем лице, очевидно, чтобы зацепить за живое.
        Я смолчал. Но вредный случай всегда на страже. Вернувшись домой в этот вечер и дожидаясь времени, когда жена приведет себя в ночную готовность, я запустил руку в книги - на удачу! - и вынул томик Аксакова. Пролистав несколько страниц, я наткнулся на стихотворение, которое совсем недавно читал Герман Сабуров /называется, кажется, "Купол"/. Когда Наталья вошла в комнатенку, я стал читать стихи вслух.
        - Ой, какая память у тебя, какая память! - ойкнула Наталья, думая, что я со слуха запомнил стихи. И тогда я показал текст Аксакова.
        Итак, Сабуров был уличен в плагиате, но и тут словчил, сказав, что он специально читал Аксакова, желая проверить наше знание отечественной классики. На меня, как ни странно, Герман не осердился.
        Наша дружба без стихов продолжалась даже тогда, когда Сабуров женился последний раз и переехал на жительство в Москву - к жене.
        Последнее, что мне известно о Сабурове, что он работает водителем троллейбуса, пьет до помрачения, обрел дочь, платит алименты на сына, а его последняя жена Татьяна обожает его в любом виде. О стихах Германа Сабурова последние 10 лет разговоров не было.
        А вот в 1959 году, когда Давид Яковлевич Дар предложил упражнение для литературной игры "надпись на могильном камне Д.Дара", награда за лучшую эпитафию - карамелька, - Герман Сабуров получил эту карамельку за:
 

принимал участия в сочинительстве по причине алкогольного одурения, ибо
жадный до халявы, он выжрал настой водки на красном перце - о настойке Степанов забыл - перец спиртовался более двух месяцев и побелел от. Шигашев был предупрежден, что пить это - смертельно. Одначе он выпил и не помер, но одурел. Вся остальная камарилья писала по кругу - по строке. Стихотворение нам казалось удачным - озорно и обло, поэтому оно часто читалось на сборищах, как затравка. Это писалось в доме у Анатолия Степанова. А где-то в 1967 году в моей квартире на Космонавтов шли частушки и стихи. Частушки мы делали с Сабуровым на равных, но ежели частушка "застревала", то есть не двигалась - не виделось удобной строчки, то Сабуров великодушно отдавал поделку мне - на завершение. Вот примеры нашего труда:
 

И в "Печальном" и в "Собаке на сене" концовки есть дело рук Степанова, у коего ощущение парадокса в игре яркое и ярое - раскрепощен, зато в прозе уныл, ибо для дела.
        Собственно, тебе без надобности воспоминания этих игр, так сказать, то было дело житейское: играли почти каженный день - с пьянью, с реготой, со счастливым удовольствием... и с наказаниями, когда брались за карты. Вот, в вечер стихов, выпивки и наказаний Охапкин /был самым молодым из нас и, как он убеждал, нецелованным/ проиграл и в наказание должен был целовать жопу Степанову - и выполнил добросовестно. Степанов же по наказанию выполнял частушку : "Из-за леса вылетала конная милиция. Задирайте бабы юбки - будет репетиция," - он лежал на брюхе без порток с горящей свечой в жопе - - - по условию же. Вообще же меня поражает ныне непобедимая любовь к самому себе всемирно известного мудозвона: никто из игроков наших ещё не помер и присваивать коммунальный труд не по божески /а пастырю то и того более, а?/. Словом, бываю злым и злопамятным. Так, Охапкин ещё прежде рассказывал мне, как он "доставал" цветочки для Зины Сикевич /вполне общая подруга моя, Холоденко, Емельянова, Сосноры, Сабило и десятков других/ в её день рождения, пробираясь к соседнему балкону по карнизу.., но он врал - мне, так как 9 мая 1963 года /день рождения Зейнаб - мы так её звали/ я был пьян в лохмотья, розы и деньги /полумесячное жалование-зряплату/ я вручил водителю такси, и когда Зейнаб открыла дверь на мой трезвон, то спросила: - Где же розы? Ибо я обещался прибыть с розами - в телефон, предварительно. Тогда то меня и накрыла идея ободрать цветник соседей, идя карнизом. Удержать меня не успели или не думали, что я это совершу /карниз, этот отделял три этажа здания - цокольные этажи с рустовкой, - от верхней части дома, который изготовлялся в пору архитектурных излишеств и поныне стоит на Гаванском пр. под номером 18/. Я отрезвел, когда впрыгнул в комнату с цветами. Леха Ельянов /тогда мы ещё держались общих взглядов/ вывел меня на пленэр и отчитал, аки виновного в том, что подыхать подыхай, а без свидетелей из друзей и не в квартире имянинницы. Признаюсь, отрезвел от позднего страха, - ветру сдуть было вполне под силу, а высота сталинских этажей - спаси и помилуй! Часа два мы бродили с Лехой после моего подвига, и эти два часа ноги мои подламывались - трусили ещё. Это было моё последнее верхолазанье. Предпоследнее /для справки/ было в 1960 году - я спиздел кастрюлю с супом с 4-го этажа в чужом доме на Чапаева /лез по трубе/ - страху не было, ибо жрать хотел. И - это было нетрудно: труба в углу, окно у трубы, а до второго этажа - козырек парадняка. Если Охапкин и это присвоит, то - дуель, бля, на козявках /если простужусь в Техасе/.