МИХАИЛ КУЛАКОВ

  
 
 
 
АНКЕТА ИЗ ТРИНАДЦАТИ ПУНКТОВ
 

1 . ФИО
2. Дата, место рождения, родители.
3. Образование - годы и место.

4. Работа /места/.
5. Публикации, участие в выставках, симпозиумах, конференциях.
6. Друзья - наиболее запомнившиеся /максимально подробно/.
    а/ художники
    б/ поэты
    в/ литераторы, музыканты
    г/ прочие
7. В каких домах /салонах/ бывали и как часто.
8. Чего там делали.
9. Кого там встречали: эпизодические встречи.
10. Духовные учителя /живые и мертвые/.
11. Учителя в искусстве.
12. Периоды жизни /наиболее значительные/.
13. Типичный день /в пределах каждого периода/.
 

Дополнения, пояснения, враги, недруги, высказывания /и соображения/ об искусстве, пороки, любимые занятия, путешествия и переезды, надежды, мечты, любимые кушания, любимые женщины, впечатления от заграничной жизни, отношение к Солженицыну, мнение о "Континенте" и прочих журналах /газетах/, ностальгия, желаете ли кому набить морду, планы на жизнь /будущую/ и прочие не приходящие в голову вопросы.
 

Стиль - авторский /свободный/, размер - не лимитируемый, на нежелательные вопросы можно не отвечать /можно и отвечать/, писать на машинке или от руки, за подписью. Фотографию приложить обязательно /любую/.

 

 

 

Ответы на Кость Кузьминскую анкету

 

1. Кулаков Михаил Алексеевич

 

2. Родился 8 января 1933 в Москве. Отец и мать мелкие совслужащие, мать даже покрупнее отца, начкадрами министерства заготовок. Что заготовляет это министерство, не знаю, может быть продырявленные оводами шкуры, может быть прах от столбовой дороги. Оба умерли, мать раньше, вывезя из прифронтовой полосы массу женских болезней, отец - недавно, страдая болезнью Паркинсона.
 

3. Образование винегретное: десятилетка, два года в институте Международных отношений, с которым никаких близких сношений не произошло - сбежал, возмечтав стать гениальным, как Репин или Шишкин. Поворот от ворот - увидел Ленинград, его итальянские ансамбли Росси и Растрелли. До поступления в акимовский институт болтался два года /почти/ в пехотном училище в Вильнюсе, сбежав из дома, вернее отец выгнал, когда я бросил "перспективный" МИМОтношений. Делать я ни хуя не умел после десятилетки, забрился добровольно в курсанты, но Провидение рассудило иначе: вылетел оттуда по причине митрального порока сердца. В этот промежуток, как говно в проруби, болтался грузчиком на базе "медоборудования", маляром /не простым, ебенть, маляром! а/ - декоратором в Малом академическом театре, ближе к искусству. Наконец, поступил в тихую гавань педагогического ин-та на художественно-чертежный факультет, откуда после года обучения с треском вышибли за "квартирную" выставку у московского искусствоведа Ильи Иогановича Цырлина. Пришлось бежать в Питер, где в конце 50х-начале 60х годов фрондировал Николай Павлович Акимов, который принял меня на свой факультет без экзаменов, зная мою дурную славу московского авангардиста. В 1961 году окончил театральный институт, диплом с отличием, что позволило мне спрятаться в своем Левашово и никуда не ехать по распределению. Зачем я так долго крутился по институтам? Чтоб иметь крышу над головой и хоть мало-мальски небольшую копейку /стипендию/, ибо все мои желания были направлены на занятия живописью, живописью, как я хочу, а не как хотят от меня. Отсюда небольшая мимикрия и приспособление в борьбе за существование, точнее, за выживание /учесть строгости сов. прописки/.
 

4. Всю жизнь я стараюсь не работать нигде, но, увы! время от времени приходиться заниматься всякой хуйнёй. Работал кроме грузчика кладовщиком на той же пресловутой базе "медоборудования" на побегушках у директора, например, приносил из Столешникового переулка пирожные, понемножку учился воровать у государства из вверенной мне кладовой, правда там ничего стоящего не было, кроме бухгалтерских бланков и дырявых покрышек, которые мы с приятелем /он был начАхо и он же учил воровать/ списывали, чтоб набрать на поллитровку. В Малом драматическом я раскрашивал, бутафорскую мебель и отдельные части декораций, понемножку пиздил масляные краски, чтоб по воскресеньям ездить за город и писать этюды. После окончания акимовского института работал постоянно, как книжник-иллюстратор, в Лениздате и Совписе, оформлял стихи Сосноры, Горбовского, Давыдова, прозу Грина. Что-то оформлял в Выборгском дворце культуры, чуть ли не Мольер, что ли, в другом дворце культуры /по рекомендации Акимова/, довольно известный городок под Питером, оформлял пьесу, кажись Корнейчука. Единственное помню - там меня крепко наебли, не заплатили всех копеечных денег по договору. Апофеозом деятельности в области театра был знаменательный Пизди-десятилетний /50 лет/ юбилей советской власти. В тот год я работал с режиссером Плучиком над пьесой В.Маяковского "Баня" в московском театре сатиры. Плучик сказал: хуячь што хошь! Некиим образом, как любят выражаться в стране Керосинии совинтеллигенты: карт-бланш. На деле "карт-бланш" оказался фикцией. Например, Плучик мне: Михаил Алексеевич! Что-нибудь такое, особенное, матьегозаногу, тудыеговкачель, абстрактное!!! Пожалуйста, дорогой Плучик! Приношу эскиз с конструкцией, напоминающей скульптуры Певзнера, а он мне: Михаил Алексеевич, а нельзя ли рядом дровишки и печурку-времянку, чтоб было понятно, где дело происходит. Конечно, можно, но на хуя козе баян, не вяжется современная конструкция а ла Габо с передвижническими дровишками и дымком в печурке. Пришлось итти на компромиссы, чтоб и рыбку съесть и на хуй сесть. Из-за такого характера компромиссов я театр ненавижу лютой ненавистью. Впрочем, не только из-за этого.

 

5. Участие в официальных выставках ограничено, кажется, двумя разами, и все они по книжной графике. Основной урожай в неофициальных или полуофициальных. Я уже писал, что за первую выставку на квартире Цырлина меня помели из педагогического института, первый листочек лег в папку моего досье в 1957 году. В 1958 году в Москве я начал первые эксперименты, которые Дж.Поллок закончил уже в 1956, а Михнов параллельно писал в Ленинграде в сходной манере. Расцвет неофициальных-полуофициальных выставок приходится на 60 годы. В 1963 году после окончания института мы с Соснорой по путевкам ленинградского комсомола поехали в Академгородок под Новосибирском, где Соснора пил и выступал с чтением стихов, а я пил и устроил выставку в Доме ученых из работ, написанных на месте. Пить в Академгородке было приятно по многим причинам: и тебе лето жаркое с мотылями и девочками, и вокруг завались энтузиазма-маразма молодежного, - в те годы Академ переживал стадии юности и всяческой веры в прекрасное будущее, поэтому пить было с кем, и было, что пить: в простых магазинах сухое болгарское и водка, а в распределителях для ученых коньяк и чистая пашеничная, какой теперь не сыщешь в "Березке". Нам так понравилось выпивать в Академ, что на будущий год я вновь по собственному почину посетил сей приятный уголок среди сибирской тайги. Директором дома кино был приятель, сибиряк В.Немировский, натура широкая и шибко питейная, настолько широкая, что через пару лет он вылетел из начавшего быстро стареть Академ в столичном направлении в поисках работы. В 1964 году новая выставка, в основном портреты местных ученых, большинство из них были приятелями-собутыльниками.

В 1967 году было сразу две персональные выставки: у Плучика в театре сатиры на площади Маяковского и у П.Л.Капицы в институте физических проблем. С Плучиком не подружились, а с Петром Леонидовичем и его женой, Анной Алексеевной, сошлись и дружили, насколько позволяла разница в возрастах и наше общественное положение. П.Л.Капица ученый с мировым именем и я, говно, с точки зрения советского бюрократе. На выставке у Капицы были мои друзья американцы, с которыми в юбилейный год у меня был крепкий альянс, поэтому были и другие, не столь приятные встречи с кегебешниками. Вот что написал комендант охраны института физпроблем, наверняка в чине подполковника в книге отзывов:
Очень жаль, что для такого "искусства" предоставляются стены официального советского и такого авторитетного учреждения. Организаторам выставки об этом не следовало бы забывать. А друзья и родственники тов. М.Кулакова нашли бы возможность и в другом месте прославлять то, что не вдохновляет человека ни на труд, ни на подвиг.
Жаль, что художник, вероятно получивший образование в советском вузе, бесцельно растрачивает время, не идет в ногу с теми, кто отдает все силы и знания строительству коммунизма в нашей стране"
                                    13.6.1967. и красивая закорючка подписи.
Слава 5огу, что я не пошел в ногу со строителями будущего лагеря. Наш союз с поэтом Соснорой продолжился в 1963 году, когда мы полетели в Ереван, Виктор читать стихи и продолжать пить вино и водку,  а я с новой выставкой в доме ученых института физпроблем под руководством Алиханяна. Ереван был под снегом, но тепло. Соснора читал новую очень эпатирующую поэму с матерными словами, наконец, не выдержал собственного геройства и смял остаток программы. Здесь я познакомился с рядом замечательных художников, как покойный Менас, с Рудольфом Хачатряном, со скульптуром, жившим многие лета в Париже и знавшим Пикассо, Кочаром. Армянское гостеприимство настолько широко, что в конце-концов превращается в самозащиту от нашествия иноземцев: вы уезжаете больным от выпитого и съеденного, дав зарок никогда больше не посещать столь гостеприимную страну.
В том же урожайном году, может быть 69, я поимел еще две выставки, в институте химфизики, директор ак.Семенов, кстати приятель П.Л.Капицы. Она просуществовала два дня, не успев открыться для общего пользования, до открытия пришел некий хуй не голландский, назвавшись журналистом из "Вечерней Москвы", всячески угрожал устроителям выставки подвалом в "вечерке" и пр. выговорами и снятием с работы. Успели посмотреть только сотрудники института, а я вечером напился и попал в отделение милиции, где был избит. Стоял я себе на углу Ленинского проспекта и еще чего-то, стоял в одиночестве и очень хотелось курить. Попросил у прохожего, он курил, а он послал меня на хуй. Я удивился: по вечерне-ночным законам всегда угощаешь прохожих, кто бы не попросил, а тут "на хуй", я еще раз, а он "сейчас сдам в милицию". Тут мое удивление достигло апогея и, качаясь и еле стоя на ногах, я его смазал легонечко по роже. А он поймал мою руку и заученным милицейским приемом закрутил за спину, срывая с себя плащ, чтоб продемонстрировать под ним китель в милицейских погонах. Самое странное оказалось в том, что я стоял прямехонько напротив местного отделения милиции, куда и был втащен и крепко получил по холке.
Вторая выставка происходила в опять научном городке под Москвой в Дубне. Здесь я полностью обнаглел и представлял ученым в доме ученых поэзию Сосноры и его самого. Я видел по глазам Сосноры: "Ну, и ну, ну, ты даешь!" а мне было трын-трава - впереди ждало нас сытное угощение от ученых столов с коньячком. Сам я к этому времени набрался прилично. Между прочим, выставка была в полном смысле передвижная, мы её, т.е. мои работы притащили на горбине с приятелем Димкой Корольковым, который сейчас сделал, кажется, в своем мире карьеру. Сгрузили с электрички в Дубне две здоровые пачки работ на перроне. Дело было к ночи, никто гениального Кулакова не встречал, взвалили на хребты и пошли искать дом ученых. В одном магазине повезло —купили две бутыли вина и тут же под кустами распили. Потом я звонил академику Тяпкину, запинаясь, но еще мог выговаривать слова. Академик Тяпкин, каким-то образом ответственный за культурно-массовую работу в доме ученых, приехал не велосипеде на сквер, где мы допивали последнюю бутыль болгарского красного. Пошли устраиваться на ночлег в лучшую комфортабельную гостиницу Дубны, здесь меня развезло окончательно, я не мог даже проставить свою подпись в бланке, который заполнил академик Тяпкин. На вернисаже мне задавали всякие вопросы, многие явно провокационного характера: "а как вы относитесь к соцреализму?" Приходилось выкручиваться, зная, что среди смотрящих человек пять стукачи или просто кегебешниии. Один интель отвел в сторону и спрашивал: "какая философия заложена в моих произведениях?" Какая на хуй философия? когда вокруг обложили стукачами? мудак сраный... Обратно уезжали тем же порядком, только теперь нашлись приятели, тащившие мои работы, а я в поддатии шел себе тихо и не пел песен. Да, вспомнил, для нынешнего главрежа театра сатиры в Питере Пети Фоменко делал спектакль по Светлову "Гренада, Гренада, Гренада моя", когда Петька еще не был толстым и главрежом, а хулиганом и заводилой в дилетантском театре при московском университете. Петя сделал два прекрасных спектакля, один светловский, второй "Татьянин день или на Руси веселие пити", за что погорел, попав в черные списки. Пришлось маяться ему лет так шесть-семь без работы или халтурить по провинции, пока начальство разрешило вновь работать на столичных подростках. Мы с Фоменко кончали 9 школу ленинского р-на г.Москвы. Был он хулиганом интеллигентным, например, на улице Горького /московский Бродвей/ замечательно убедительно продавал калоши свои с язычками старушке, а мы катались по тротуару от хохота. Однажды выпивали втроем, Леонард Данильцев, Петр и я на площади Пушкина в кафе, где теперь кафе-мороженое. В те "добрые" времена продавали там водку в любом количестве под сосиски с горчицей. Петр, будущий режиссер, руководил нами. Приказ: пьем под платком. О'кей, под платком, так под платком! Вынимает Фоменко огромный грязный платок, накрывается им и на удивление сидящих соседей пьет, вернее опрокидывает стопку водки. Потом я, потом Леонард. В общем, нажрались под платком мы прилично, а на Пушкинском сквере Петька приказал снимать штаны. Мы его слушались беспрекословно, остались в длинных динамовских трусах, в носках, поддерживаемых подтяжками по моде тех лет и в шляпах. В таком виде три мушкетера прогуливались по пушкинскому скверу. Проходя мимо парочек, сидящих на скамейках, мы замечали, как они ложились на скамейки от смеха. Конечно, появился милиционер и на редкость добродушный, ставший упрашивать нас одеть штаны. Петька стал перепрыгивать скамейки, Леонард встал на колени перед милиционером и начал читать монолог Гамлета, схватив ноги мильтона в обхват. Мильтон совсем растерялся и застеснялся, а я просто валялся в песке и хрюкал от удовольствия. Bсего лишь маленький пример Петькиных причуд. А их было много, он расточал щедро свой большой талант в ситуациях, которые теперь теоретики театра обзывают "конкретным" театром.

 

6. На сей пункт или пиши роман, или сухо прречисляй. Я последую вторым путем, попробую перечислить друзей, которые в другие периоды могли стать и врагами.

Московский период
Володя Зайцев, однокашник, талантливый пианист, похеривший свой талант по ленности. Превратился в совмещанина с проблемами животного существования.
Могу ли я назвать Стаса Красовицкого или Валю Хромова друзьями? Думаю, что нет. Мы не были коротко знакомы.
Саша Харитонов, православный художник, один из моих первых учителей в области колорита. Он преподал мне треугольник Синьяка, он же помог обратиться к церкви. Но до того как он стал православным художником, он был просто забулдыгой-пропойцей. Куклес, Зверев, Плавинский и другие собирались частенько на Плющихе у него в комнате, где устраивались импровизированные пирушки. Помню один случай, как обычно не хватило выпивки, стали сблочиваться, кто сколько может. Саша вызвался сбегать. Ждем час, второй, на третий является пьяный и говорит: "Бейте меня, я пропил ваши деньги." Не бить же хилого Сашку, а он этим и пользовался. Другой еще смешнее. У великого Плавинского была десятка /в деньгах до девальвации/, у меня другая, не хватало еще одной до пол-литры. Сашка: пошли к моему деду, я займу у него. Скажу, мол, на краски. Привел нас Харитонов к красному кирпичному дому невдалеке от Новодевичьего монастыря, поднялись на пятый этаж. -Подождите, здесь, -говорит Саша.- А деньги мне дайте, чтоб я деду показал, что не хватает на краски.-
Ждали мы с Димкой долго, пока не догадались приоткрыть дверь, которая легко открылась. Перед нами был длинный коридор с дверьми, а в конце зияла дыра другой двери, выходящей в другое парадное. Саша забрал деньги у лучших друзей и смылся выпивать на двоих через проходную дверь. Рассудил он правильно: двадцатка на троих мало, на одного - достаточно.

Зверев Анатолий Тимофеевич, про него я писал в эссе, сравнивая московскую и ленинградскую школы живописи. К нему у меня остались самые теплые чувства, несмотря на его маразм, пьянство и пр.

Цырлин Илья Иоганович, о нем я писал в своих воспоминаниях. Среди московско-ленинградской интеллигенции ходили слухи о наших противоестественных отношениях. Могу сказать только одно, чего не было, того не было по причине простоты моей натуры, которая всегда с уважением относилась к пизде, и только к пизде. Я вовсе не против педиков, но это не мое, не моя вечная душа.
Больше я настоящих друзей приобрел в Ленинграде, когда вынужден был бежать из Москвы и устраиваться у Н.П.Акимова.

Генрих Штейнберг, геолог, крупно пострадавший из-за своего романтизма на Камчатке, долгое время отставленный от работы и зарабатывавший хлеб насущный истопником там же. Сейчас живет и работает по прежнему на Камчатке, влюбленный в вулканы. Переписываемся.

Глеб Горбовский, поэт, разошлись натуральным образом без ссор и драк еще до его "оздоровления".
Виктор Соснора, поэт, я его любил сильно, как и его поэзию, разошлись: после второго его предательства, вернее слабости, а по слабости и от эгоцентризма. Увы, наша духовная связь все-таки прервалась.

Наталенко Валерий, врач-психиатр, много помогавший мне в нищете и голоде. Он далеко, разошлись географически.
Марик Стерин, инженер, человек замечательной духовной красоты. Виделся этим летом, когда чудом оказался в Москве, как итальянский сотрудник международной выставки "Быт и мода". Люблю его по прежнему и нисколько не разочаровался в его душевно-духовных силах. Между прочим, в этот странный заезд в Россию я увидел, как вместе со страной быстро деформируются лучшие люди, в частности, пришло разочарование от встреч со многими моими друзьями. От Марика такого не произошло. Когда-то была дружба с Битовым, но рассыпалась, а почему,- это уже другой вопрос.
Большая дружба меня связывала с Игорем Диментом, для которого я был неким примером, примером личной жизни и любви к искусству, находясь в невыносимых условиях. А условия были таковы, что каждый день приходилось думать, на какие шиши я буду сегодня есть и чем  платить за квартиру, то бишь за времянку, в которой зимой под утро выступал иней на ресницах, и вылезать из постели - подвиг, равный броситься в прорубь. Один раз - ладно, хер с ним! но каждый день в течение многих лет?
Михнов Евгений, друг-враг, эгоцентрик, от которого мы натерпелись предостаточно, волшебник и маг в живописи, в жизни эгоистическое говно, гений и папаша совавнгарда в жизни не очень приятным был человеком. Он жил на Рубинштейна, я на КУлакольной, почти рядом, поэтому в какой-то период мы виделись почти каждый день, начиная наши встречи в пивной на Владимирском, а заканчивая у него в комнатушке-мастерской с фанерными стенами, через которые соседи могли слышать про наши подвиги-ссоры-скетчи-философствования и пр. хуйню. Про Михнова я написал эссейчик, как и про Зверева, два самых ярких явления в живописи двух центральных городов СССР. Оба первачи совавангарда, один московский, другой питерский, оба маразматики и гении. Получается, на хуя мне гении, а вот таких как Марик - единицы. Занятия живописью мне интересны постольку поскольку, мне не менее интересна вторая профессия - маестро Tai Chi, преподавание военных искусств. Гением быть не так уж трудно, труднее быть истинно добрым и этичным.
 

7. Насчет салонов,- не знаю, шлялся по разным домам, где накормят, где водки поставят, где в шею выгонят. Академик Валентин Валентинович собирал авангардистов: Зверева, Виньковецкого, Зеленина, Михнова, Кулакова и др. Дом был хлебосольный и гостеприимный, там поили и кормили, слушали и иногда денежку подкидывали. Горбовский этим пользовался и частенько врывался в этот дом попросить на поллитра. Академик Юрий Николаевич Работнов, с которым мы познакомились в Академгородке, собирал некоторое время Зверева, Яковлева, Виньковецкого, Кулакова. Особенно он любил Зверева и его устные импровизации, пока хватало сил слушать Толю, который мог трепаться хоть всю ночь, что не мог позволить себе занятый академик в годах. В Академгородок ехали многие за рыгалиями и чинами, но вскорости побежали обратно, ибо городок буквально за несколько лет оброс бородой и сделался городищем. А хрущевская идея аванпостов науки в Сибири полетела к ебени матери.

Был в Ленинграде один замечательный человек, ботаник, ученик Вернадского, Сергей Юльевич Липшиц, двоюродный брат знаменитого скульптора Жака Липшица. Собирал он нас, голодранцев, желая хоть немножечко помочь в нашей жизни. Он собирал, что ему нравилось, а не что было модно, поэтому у него висели /скорее лежали, стояли из-за малых размеров комнатушки в коммуналке/ картины не только Менаса, Шемякина, Зеленина, Кулакова, Михнова и др., но и совсем неизвестных творцов, учащихся и студентов худвузовучилищ. Однажды Сергей Юльевич выгнал Михнова за антисемитские речи, а Женька по пьянке просто нес чушь, как это может любой русский человек по пьяни быть антисемитом. Антисемитизм русский не от корней, это шлак, а от системы, от тоталитаризма, царского ли, али коммунального. Пушкин пригвоздил одной фразой: "Народ молчал." Это, пожалуй, лучшая оценка народа, данная кем-либо, если вспомнить слова Амвросия Медиоланского: "И паки некто из отцов говорит: молчание есть таинство будущего века, словеса же орудия суть мира сего." Был? Почему был?Он и сейчас есть, дай Бог ему здоровья.
А вообще мы шатались с Глебом или Виктором по домам по разным причинам: где накормят, где напоят, а где и спать положат в одну постель. Я предпочитал дружить с людьми смежных профессий, уж больно трудно, видимо, было переносить гениальность собственной профессии, как и им мою. Среди литераторов я чувствовал себя легче, не ощущал тяжесть зависти коллег-калек, а они мне были благодарны за внимательное слушание стихов. Я был хорошим слушателем, даже неплохим чтецов стихов Глеба и Сосноры. С Ритовичем мы поладили на водке и мужской солидарности к дружбе, не зря же он любил переводить милые сердцу мотивы мужской дружбы, пьянства, одиночества /тоска по собутыльникам/ и любованию земной красотой у китайских поэтов. От него я впервые получил первый опыт в восточном мышлении. Вообще со стариками у меня дружеские отношения устанавливались более ровными и теплыми. В Ленинграде я дружил с Липшицем и Гитовичем.
В Москве с Капицей, Валентиной Михайловной Ходосевич и Лилей Брик.

С В.В.Новожиловым поддерживал дружеские отношения. Цырлина не могу назвать стариком, он пил и безобразничал, как все мы, несмотря на разницу в годах лет на двадцать-двадцать пять.

Московский период
РАЗДЕЛЕНИЕ НА ПЕРИОДЫ условно, потому как мои взаимоотношения складывались и продолжались одновременно, как в Питере, так и в Москве. Виктору Сосноре я обязан одним из самых дорогих подарков: он познакомил с Лилей Брик в один из совместных заездов в столицу. Минуло лет 18 нашей дружбы. Лиля покончила собой, не в силах более выносить физические недомогания, в частности, она сломала ногу и месяц лежала в постели. Дважды в жизни она покушалась на жизнь и оба раза её спасали, последний раз Василий Абгарович уехавший по делам в Москву из Переделкина, возвратившись, застал Лилю холодной. Она приняла много таблеток снотворного. Про Лилю писали, и особенно, сплетничали очень много: тут и стукачество, и блядство, и интриги, следствием которых погиб Маяковский и др. За 18 лет дружбы я ничего такого не видел, кроме хорошего и заботы, чем помочь талантливым людям. Она познакомила Виктора с Асеевым, который дал доброго пути Виктору в литературный мир, приглашала своих друзей, чтоб кто-либо из них купил картинку и помог неофициальному художнику, свела меня, например, с Плучиком на предмет работы в театре. Возможностей у неё было немного, ибо власти всячески блокировали её, как личность. Ведь через неё просачивалась информация о Маяковском, не как о мудаке из гранита на площади Маяковского, а как о человеке, добром и злом, с грехами и всеми слабостями, свойственными каждому человеку. То что пишут антибрикианцы, возможно многое из этого правда, но такой правды сколько хошь можно написать про Ивана Ивановича, только Иван Иванович всю жизнь бздел и скрывал, а от трусости его поступки остались на уровне помыслов. Что он может рассказать? Как занимался онанизмом, глядя в щелку общественной уборной, а потом успокаивался на собственной жене? или как про себя мечтал стать Сталиным и резать своих врагов, с которыми приходиться по кухне каждый день встречаться и раскланиваться? а уж как хотелось ему переебать весь мир вдоль и поперек, вот почему от зависти он обзывал Лилю блядью и доносчицей!
Лилю я люблю, она была последним из могикан замечательной эпохи, в которой зло и добро перемешалось до невозможности. Наш суд человеческий, подождем настоящего суда, суда Божьего.
П.Л.Капица - это сила, тут тебе намешано густо и сталинизм со всяческими самодурствами, недаром сотрудники обзывали Петра Леонидовича "Кентавром", видимо за силу и пробиваемость. Я не буду говорить о гении Капицы в науке, я ни хера в этом не понимаю, хотя  его талант ощущался во всем, даже когда он чинил на даче сломавшийся холодильник. Я весьма благодарен семейству Капиц, в частности, Анне Алексеевне, за моральную поддержку. Не часто, но изредка они покупали работы, чем поддерживали мои нерегулярные заработки, но главное не в покупках, а от мысли, если завалюсь или заложат /большой процент мании преследования, болезни, очень распространенной в Керосинии/, есть люди, а вдруг! они помогут в трудной ситуации, да даже если не помогут, все равно легче.
 

8. Дрался, напивался, говорил умные вещи /кому как казалось/, кадрил дам, молчал, стеснялся и т.д.
 

9. У Лили встречал Плучека, Кирсанова, Слуцкого, Тышлера, канадского посла с женой /поэт/, Колю Глазкова, Плисецкую /писал её портрет/, Щедрина Родиона, Вдову Черкасова, Вознесенского.
 

10. Валя Гуревич, пришелец с другого мира, спустился с УФО для проповеди второго пришествия Христа.

Слава Ануфриев - святой человек, пролежавший много лет больным в постели. Высокой души христианин.
Д.С.Дудко, святой человек, священник, у которого я крестился, от него исходит божественный свет благодати.
Христос, явившийся мне в 1956 году под Звенигородом в Нижне-Савинном монастыре, где я писал все лето пейзажи и получил озарение.

 

11. Боря Пашков, изумительный акварелист, знаток Анри де Ренье и искусства Франции 17-18 веков.
Третьяковская галерея, куда я в детстве часто ходил, ибо жил рядом на Кадашевской набережной.
Икона в Третьяковской галерее, посещение с Леонардом Андроньевого монастыря, когда он еще организовывался и кроме фотографий ничего не было. Собирали и организовывали его по крохам святые люди, например, покойный директор музея-монастыря с грузинской фамилией, прошу прощения, не помню фамилию. Я хорошо помню лица и визуальные ситуации, так же ощущения, связанные с психологией, но имен и чисел не помню. Пикассо, который насрал в душу нашему поколении предостаточно, я не избежал общего увлечения. Сейчас спокойно отношусь к его творчеству.
Профессиональных учителей кроме природы и нужды не было.

 

12. Наиболее значительным периодом было райское время лёжки в матке у матери. Физическое подобие рая, но помню, что внешний мир и тогда не очень нравился. Я его ощущал через толчки, передаваемые через материнское тело, а так мать принадлежала в внешнему миру и принимала неприятные для меня позы, то и тогда я ощущал мир чужим.

Конец 1958, когда назрел конфликт и необходимо было сматывать удочки из Москвы. В том году я написал много произведений, в которых выразил себя наизнанку, т.е. сумел выскочить из обычного русла реалистического /соц/ мышления. Год взрыва, тогда я понял, что возможности гения неограничены.
1960 - лучшая графика за все периоды. Дело не в графике: в этот год я сочинил свой современный миф в большой серии графических работ. Могло произойти и в живописи, но не было денег на покупку такого большого количества холста и красок. На бумагу и тушь хватило.

1963-64 годы веселья в творчестве. Творил спонтанно и легко, с удовольствием извергал семя на любую поверхность и в любую дырку.

1968 - серия больших холстов /больше двух метров/, явное дон-кихотство, где же найти размеры квартир, чтоб успокоить холсты, повесив на стены. Музеям я был не нужен. Лучшие работы погибли - утешая себя мыслью, что с ними происходит реинкарнация, как и с людьми.

1976 - год эмиграции. Принял эмиграцию, как испытание для духовного совершенства. Одиночество - благо в борьбе с помыслами, иными словами спасибо советской власти за тот монастырь, который она мне устроила. Какой-то мудак однажды пернул: что не делается под луной, все к лучшему. В эмиграции /а не в Зарубежье/, потому как лучше быть странником, подружился с Рапопортом, с которым учился на одном ф-те у Акимова и не подружился. А здесь получилось, спасибо ситуации. Земля похожа на автобус, с которого придется сойти, чтоб сделать пересадку. Сижу себе на месте и жду пересадки. Надеюсь доехать до цели, поэтому можно жить и в Зарубежье, как пишут ностальгирующие по власти. Моя истинная родина Небо, а отрезок жизни дан для тренировки, чтоб подготовиться к новым условия на облаках. Пора возвращаться на Родину!
 

13. Нет у меня типичного дня, каждый день новый, хоть сиди себе на месте, а все равно что-нибудь внутри изменяется, не говоря уж о внешних изменениях. Могу конкретно описать сегодняшний день.

Встал в 6.30, размял поясницу специальным восточным массажом, т.е. разглаживая точки, в которых за ночь скапливается много Яня. Просрался и поехал на 26 автобусе в палестру /спортзал/, где преподаю древнекитайский стиль Tai Chi.Полчаса сидел в медитации, читал лекции на итальянском языке и ждал учеников. Пришел всего лишь один ученик, правда, самый способный. Объяснял метафизические кирпичи творческой пустоты и практическое дыхание /пранайяма/. Пришел Саша Эйдлин из Москвы, проездом в Штаты. Вдалбливал ему, что он мудак, занимаясь карате, а не внутренними стилями, вродеTai Chi. Домой приехал, а мои бабы ждут меня и не начинали еще есть. Было приятно, что несмотря на эмансипацию и прочие хуевины западной жизни, бабы не испортились. Бабы, это жена Марьяна и её мать, Валентина Валерьяновна.
Думал над специальными движениями В ТАИ ЧИ ЧУАН и пытался родить новые. А сейчас хуячу эти строчки для уважаемого Кости Кузьминского, который почему-то меня знает, считает говном, но говном историческим, поэтому согласен прочесть мою графоманию не без интриг дражайшего Рапопортика. После обеда пытался читать по-итальянски газету, особенно интересуюсь рубрикой "чинема", но, увы! ничего интересного сегодня в кино не идет. Люблю смотреть говнянские вестерны и фильмы для дураков, не люблю фильмы интеллигентные или с претензией, потому как для меня посещение кино - это КИНО - ЙОГА, где я отключаюсь и получаю от небесных сил энергии.
Врагов не имею, они /враги/ имеют меня, я - нет. Прекрасный вопрос относительно набить ебальник, и может быть есть кое-кто, кому бы стоило это сделать, но не могу. Во-первых, не могу, потому как профессионал, состоящий на учете в полиции. Я 16 лет изучал, как бить ебальники, а теперь главная моя сверхзадача, чтоб не бить никого. Но все-таки кое-кому стоило. Раньше любил читать книги, теперь газеты. В газетах интересует хроника, а не статьи по искусству и тем более по политике. Интересует до сих пор психология людей, убийства, похищения, грабежи, политические убийства, насилия и вообще любое насилие, попадающее в хронику. Потому что не приемлю насилие в любой форме. Помню, с каким жадный интересом я любил хроникальные фильмы про дорогого Иосифа Виссарионовича и его приятеля Адольфа Гитлера. Меня всегда интересовала проблема власти и насилия, особенно сейчас, когда начался земной Армагеддон, и по земле свирепствует Насилие, орудие Власти. Из пороков осталась любовь к сладкому, остальное уже не интересует. Путешествий не люблю, но и не отказываюсь от передвижений. Нравиться сидеть на одном месте и заниматься медитацией. Люблю ходить на амебовидные фильмы. Впечатления от заграничной жизни кончились, началась серая трудовая жизнь в погоне за реалиями, т.е. второй период жизни - эмиграция — это период реализаций, замыслов, которые было невозможно осуществить в Керосинии. Еще люблю пиздеть с друзьями, которые разбежались по всем углам земли. Может поэтому и люблю, что невозможно пиздеть по чисто географическим причинам. В Керосинии гады спрашивали об отношении личном к Глазунову, а фрондёры задавали тот же вопрос с противоположной целью, точнее, цель была одна и та жа у совгадов и у Фронды, а отношение, естественно, разное. Здесь то же самое по вопросу об отношении к Солженицыну, однако есть и разница:

Primo, Солженицын не Глазунов, а большой мастер и ему Судьба даровала быть рупором лучшей части человечества на сегодняшний день. Другой вопрос, насколько он прав, когда изрекает на политические темы. Дай Бог, ему здоровья и трудов! "Континент" читаю, как детективы, но могу обходиться и без детективов, и без кино. Ностальгия есть и большая
по.....родине: хочу в Царствие Божие, где находится моя настоящая родина. А березки пусть растут в Керосинии и в Канаде. Последняя поездка в СССР этим летом отбила последние ошметки конкретной ностальгии. Зато в душе высвободилось больше места для ностальгирования по раю небесному, истинной родине человека.
Никаких планов, горькая жизнь научила, что никакие планы не сбываются, а подчас происходит такое, о чем никогда и помыслить не смел: сижу себе, предположим, в священном городе РИМЕ. О таком никогда и не мечтал, когда читал Стендаля "Пармская чертоза" или Муратова "Образы Италии". Иисус учил жить одним днем, вот я этому и учусь, так, наверное, и не научусь. Вдруг подопрет нечто и ворочаешься в постели, и думаешь, и строишь планы, и ругаешь себя: мол, мудак, заткни кран воображения, а мысли лезут и лезут, как полчища муравьев на сахарный песок. Что же остается делать? Продолжать тренироваться не строить планы и любить мгновение. Час. День. Вечность.

 

ГИТОВИЧ, КУЛАКОВ И ТОЛЯ КЛЕЩЕНКО
 

        Антология растет, как снежный ком. Она не может не расти, и поэты это - ветви, а то и листики, и события опережают слова. Пока готовился том - с 17-го августа 1979 - заговорил впервые за 4 года молчания Охапкин, покончил с собой Саша Морев, погибли Марина Соснора и Ольга Бган /а узнал я спустя/, выбросился из окна художник Андрюша Геннадиев, выпустили из тюрьмы Юлию Вознесенскую и она уже, вроде, на выезде, пролистал 1-й том у меня Алик Гинзбург - вроде, доволен, мне уже стукнуло сорок, и я впервые узнал Кулакова.
        Кулакова я знал много лет. А теперь вот придется перепечатывать поэму Горбовского "Морг" /а она уже тиснута в "Эхе"/, вспоминать стихи Александра Гитовича и пытаться вспомнить все, связанное с Анатолием Клещенко. Пробегая по знакомым улицам и дорогим именам кулаковских воспоминаний, поневоле воскликнешь - "и я!" Как это было с прозой Венички Ерофеева - до боли знакомой в Союзе, и непонятной, чуждой, чудовищной всем, кто есть здесь. Эксперты по Союзу - Патриция, скажем, Блейк - пишут о прозе советской, имена Тендрякова, Аксенова, Битова - а имя Венички им и по сю еще внове. Внове им будет язык Кулакова - да не язык даже, стиль - и это неверно, а МИРООЩУЩЕНИЕ в целом. Это немного просек профессор Джон Боулт, в своем ведущем и вводном предисловии к 1-му тому: ЧУДОВИЩНЫЙ мир, из которого вышли мы все. Но он, полагаю, умеет видеть. Остальные же - не. Им удобнее, спокойнее, ПРОЩЕ И ЯСНЕЕ воспринимать нынешнюю Россию, как нечто, подчиненное законам борьбы и логики, этакую ухудшенную и упрощенную версию западного мира. Там сажают - так ведь и тут же сажают! Страшно, когда говорю я с поэтами местными - ну, худо-бедно, за ДВАДЦАТЬ лет они - разобрались, что есть Евтушенко, но - как ХАРАКТЕР, а не как ЯВЛЕНИЕ. Похерили его. Или - он сам себя. Тут неважно. К нему притерпелись - и отмахнулись. И за 20 лет на Западе вышла не одна антология "наших". Текстологии, впрочем. С краткими - иногда - биографиями. Ну, родился, там, много работал. Кончил то-то и то-то. И что? А ничего. На полочку можно поставить. Первая - Сюзанна Масси захотела поговорить О ПОЭТАХ. Проскочило, как блин. Но не комом. Выходящие книги - от них отталкиваются, как от ГУЛАГА: всем спокойней и легче - без них. ПЯТЬ С ЛИШНИМ лет на Западе издан Венедикт Ерофеев. Ноль внимания. Казус. Отскакивают - как с гуся вода - "ЦДЛ", Милославский и "Эдичка". Всем спокойнее что-то другое читать. Итээрам, дантистам, журналистам же и славистам - тем более. Можно тихо заняться серьезным и сделать ученую степень, не влезая в эту кучу говна, бытом и сутью советской именуемые. Нет, понимаете, нет мира обэриутов ВНЕ мира 30-х. Как - нет мира 30-х ВНЕ - смеси ГУЛАГА и песенок Дунаевского.
        Все и везде меряют своими аршинами. Поэтому американские битники и друзья мои, "новые" - меряют: "и у нас тоже плохо". Я читаю Кулакова. Мне страшно. Я - знал только треть. У меня была ленинградская прописка. У меня была нежная и горячо любящая матушка. И я всегда был сыт, за вычетом иногда шляний моих и скитаний. Я читаю автобиографическое Бродского. Мне не страшно, мне скушно. Хотя и это я испытал, хоть и не в той степени. А и он пишет О ТОМ ЖЕ. Арсенал, советская школа /и страшные серые стенки/, морг, Кресты, арестанты, вокзалы, порнография детства /забавы под партой/, самолетики, армия, девочки, Джотто, рябь Невы - но писал обо всем по-английски, это реминесценция в духе Запада и для Запада же, Кулаков же писал - по-российски. Английский вариант /оригинальный/ был напечатан в New York Review of Books, vol. XXVI, No.14, 1979, русский здесь. Кулакова не будут печатать нигде. Не за мат: издают Алешковского Юза, Проффер хочет клубнички, он любит. А — ЗА НЕНУЖНОСТЬ. Им не нужно знать все, и тем более, тем, кто читает. Бывший советский читатель - еще в орбиту глаза назад не загонит, западному же - и впрямь не до того: они ГУЛАГ за детектив почитают.
 

        Я пишу эту антологию. Я начал ее вполне прилично. Я начал ее с текстологии. Даже нет, даже раньше: я начал ее с Сюзанной Масси. 13 лет тому назад. Я начал ее, как принято делать антологии - подбор текстов /который доверил я авторам/, немного истории, и - о поэтах. Сюзанна не ограничилась биографией. Ее поразили поэты. И она стала делать портреты. Вот эти-то портреты, их экзотичность и поэтичность - не занесли эту книгу в ПЕРВУЮ правдивую книгу о русских поэтах /насколько правдив может быть западный человек, наезжавший с полдюжины раз по туристской/. Но Сюзанна - столкнулась с характерами. А еще она была женщина. А еще - ей знакомо страдание. /См. в остальных ее книгах/.
        И все-таки, все-таки, все-таки - сирень, белые ночи, телятина под запотевшую столичную, матушка с клюквенным морсом, пароходики и театры - все это было, от нас - для нее, а для нас оставалось другое. Коммуналка, где соседка, мужской или не помню там, женский мастер - устроила у нас на кухне парикмахерскую, грязь и продрогший троллейбус по дороге в Купчино к Глебу, мразь на Анникове, где жил в писательском доме Соснора, очереди у пивного ларька /опохмеляться с приема/ и вызов Глеба на Литейный - все это было нам.
        Поэтому, при всей любви и благодарности к Сюзанне, не включаю я ее лирические предисловия, а включаю - Кулакова, который о Глебе и Сосноре рассказал - ДАЖЕ мне - много нового. Сохраняю не только стиль его, выражения и прочее - а просто воспроизвожу авторскую рукопись, как документ, ибо антология эта - все более приближается к документу. Моему, но уходя от меня.
 

        О Гитовиче. Гитовичем бредили. И Ли Бо, с девятнадцати. Восемнадцати даже. Ибо пилось и пелось. Читаю по сю наизусть. С Григом Баранюком, первым моим учителем в поэзии, пили, как помню сейчас, шоколадный ликер под Ли Бо, называя последний /ликер/ старым добрым названьем "Какао Шуа". Пили также и сладкие вина - Шато там Икем, пили просто портвейн /но реже/, а потом перешли к бормотухе. Пили, читая Ли Бо, Гумилева и Киплинга /впрочем, Киплинга позже, с 19-ти/, пили в его комнатушке на Суворовском, где на старом радиоприемнике стоял череп с выбитой нижней челюстью /об голову Вити Евсюткина/, а ноги можно было положить на стол. Пили, под предлогами занятий анатомией и высшей математикой /обе шли худо/, играли всю ночь напролет в очко и в дурака, словом, гусарствовали.
        И вот, 10 лет спустя, в 67-м, сидя в Союзе /разумеется, внизу, в кабаке/, заспорили мы с Бетаки о Хаузмане. И Суинберне. Человек же, сидевший напротив, с фиксой, татуированным якорем и лбом в четверть пальца - подошел и сказал, что - впервые слышит в Союзе писателей имена эти! Перебрались к Ли Бо и Гитовичу. Толик Кпещенко /это был он/, говорил о Гитовиче с нежностью, как об учителе, друге и собутыльнике, скажем. Тогда я вытащил из своей невем чем набитой головы - ранние стихи Гитовича, напечатанные в одном из альманахов "ЗиФ" в начале 30-х, и за что-то другое попавшем в спецхран. Напоминаю, в 19 я имел возможность месяца два покопаться в спецхране. Натурально, Гитович не переиздавался и поздний, жил переводами, Клещенко же, близкий к нему человек, стихов этих четко не знал. Проспорил мне бутылку коньяку /нашел, с кем!/ и тут же свалил в экспедицию. А потом он погиб. Как, не знаю. В однотомничке повестей его об этом глухо, а спросить - у кого? Знал его иРадыгин /см./. О Гитовиче говорила мне и тетка Танька, Т.Г.Гнедич, человек тяжелой судьбы, как об одном из немногих честных. Кто расскажет о нем? И когда?
А стихи его ранние - вот. Ибо - наш.
 

 


АЛЕКСАНДР

ГИТОВИЧ

 

 

 

 

РАВНОВЕСИЕ
 

Толпою ходят ротозеи
В зоологическом музее.
Там туша толстая кита
От головы и до хвоста
Поблескивает аэроста-
Том,
Подвешенная к потолку.
За узкой глоткою - живот,
Рыбешек братская могила,
Отвис на воздухе уныло -
Еще дрожит, еще живет!
И страус двигает крылом,
Согретый солнечным стеклом,
И разноцветны, и пернаты
Тропические экспонаты.
Но вот - последний зал открыл
Орангутангов и горилл...
Мои двоюродные братья!
Еще я помню хвост и шерсть,
Раскрыты душные объятья,
И когти, ржавые, как жесть.
... Но позади - другое, потное,
Сидит на корточках животное.
Вся меховая, без изъяна,
У первобытного костра -
Она гордится, обезьяна,
Исчезновением хвоста!...
Сюда дошел белесый след,
Через пласты угля и лет -
Доисторический скелет.
И мраморная пыль костей
Молчит о равенстве путей.
Так, отойдет в пласты столетий,
Так, унесет все тот же ветер,
В стандартной урне, в забытье -
Наследство легкое мое...
Но книга, старая, как мох -
Все, чем я жил, все, что я мог -
Она кого-нибудь ударит!
Эпоха вылезет из строк,
И поглядит немытой харей
Вещей, жаргонов и дорог!
И он дойдет из мглы промозглой,
Он полетит издалека -
Мой первобытный, хриплый возглас,
Моя последняя строка!
 

1930-е.

 

 
 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5-А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга