26 ноября
Сегодня Наталья решилась. Выходит
замуж за Гума. Мы с Папой - сваты. Так что красное платье от Диора - за тобой.
Понимаю, что эта новость может тебя сначала ошарашить. Убеждать не стану - все
равно ты мои убеждения узнаешь уже после того, как все свершится. Ты мне просто
поверь, что Гум - тот самый человек, на которого можно положиться. Более того, я
уверена, что вы с ним подружитесь. Хотя бы потому, что он такой же говорун, как
и ты. К Наталье относится свято /это точно: ее на "свадьбе" пялил в ванной
другой мой "друг", о чем и докладывал, смакуя. - ККК/, тебя уже любит - чего ж
еще? О Гуме ходила дурная легенда, запущенная в работу Нестеровским. Ты знаешь
его манию. Но, по счастливому стечению обстоятельств, я месяца два тому назад
занялась "Легендой Гума" и все выяснила.
Первое и самое главное: Гум долгое
время находился в школе-интернате для трудновоспитуемых подростков. Из всех
филиалов ада это не последний. Отсюда те качества, которые многих раздражали и
казались порой подозрительными: прямой выход на общение, свободные манеры в
любом обществе, некоторая грубоватость, но и абсолютная искренность слов и
поступков. Утонченных петербуржцев это пугало. Но всё это - следствие долгого
проживания в волчьей стае. А мы, росшие в более или менее нормальных семьях, эту
его диковатость принимали за чужое. Да это и было чужое, только с другой
стороны. Ну, и наконец, самое убедительное, но уже на мой взгляд: неужели ты
думаешь, что я свяжу тебя с человеком, в котором уверена не полностью?
Вот и все. Думаю, что ты скоро
увидишь своего ненаглядного секретаря. Храни тебя Бог, а ее сохраним мы. /От
кого, Хранительница? Из твоих же дневников явствует: Р...н, Р..н, В....в,
Р.....в, из других источников - Л...н, из третьих
- П...а, дальше я просто плюнул. Меньше, чем за год. Да х.. с ней. - ККК/
На обороте - автограф поэтессы Гум: "Это Гум
подписывает брачный контракт, а я наблюдаю со вниманием. Чем-то все это
закончится? НЛ."
27 ноября.
Сегодня пили шампанское за жениха и невесту. "Горько" не кричали. Наталья
говорит, что ты - ругаешься за ее выбор. Очень это мило с твоей стороны, друг
мой! Девка сохнет у всех на глазах /пухнет?/, ты ничего не предпринимаешь и
только травишь ей душу своими требованиями немедленного выезда. О Господи, как
быстро всё забывается! Неужели ты не понимаешь, как это все долго и сложно
делается? Ты сам-то сколько ждал и хлопотал? Натали начала действовать, а ты
ворчишь. Оставь все сомнения. Поверь нам. Встретишься с Натальей и поймешь, что
нельзя дергать. Вспомни сам, как ты обижался на Шемякина за то, что тот забывал,
в каких условиях мы живем. Нормальному человеку наши поступки часто кажутся
ненормальными. Но в наших неразумных обстоятельствах неразумно поступать
разумно. В этой жизни своя логика. Неужели ты так легко от нее освободился? Это
меня огорчает и радует. Рада за тебя. Огорчена за всех тех, кто останется:
неужели мы перестали понимать тебя, а ты - нас? Нет уж, сохрани, пожалуйста, не
дикость поступков, но память о том, что мы живем - дико.
С Натальей все должно быть "и ежу ясно". Она может выдержать год. Но потом она
сломится в любую минуту. И живем мы в такое время, когда Держава может одним
плевком чрез плечо похерить все наши планы и замыслы и разбить наши жизни.
И вообще, не морочь мне голову! Расползаются все, как тараканы, а мне вас
провожать. Ну вас всех в Европу!
Не целую. Сердита. Прощай так.
30 ноября
Ходили с Папой, Эликом Богдановым и его женой на Еврейскую выставку.
Сначала об Элике. Кажется, у тебя я его не встречала, хотя работы его знаю
хорошо. Мало того, многие принимают мои работы за богдановские /Ну, это,
вероятно, Юлиины друзья и подруги, столь же разбирающиеся в живописи! - ККК/.
Женат он на Татьяне Барановой. Это моя старая приятельница по кругу Козлова и
еще более старая приятельница Ники /моей бывой четвертой жены - ККК/. Да, чуть
не забыла: она еще и старая... гм... приятельница моего супруга. Словом, человек
во всех отношениях светский. Богданов с нею очень мил.
Элик произвел на меня странное впечатление. У него белые глаза, и он забывает их
переводить с предмета на предмет. Говорит с тобой, смотрит в глаза, а потом,
когда ты обернешься к другому собеседнику, забывает их отвести. Это не только
странно, но и страшно. Татьяна говорит, что он никуда не ходит и никого не хочет
видеть. Я же взяла и предложила ему все-таки съездить к Абезгаузу. Элик спросил,
кто там будет и сразу же стал собираться. Татьяна очень удивилась. По-моему, она
его сама держит взаперти. На выставке он держался вполне корректно и
доброжелательно по отношению к другим художникам.
Знаешь, мне кажется, что наши дамы, ведущие советскую светскую жизнь, сами
злонамеренно создают легенды об одиночестве, о некоммуникабельности поэтов и
художников. Так же они сами их спаивают и развращают. Им так легче удерживать их
при себе. Может быть, впрочем и дай-то Бог, чтобы я ошибалась. Но странное дело:
Папа, столь же ревнующий меня к моей вольной жизни, тоже заставляет меня пить
при каждом удобном случае - это делает его ненадолго моим хозяином. Стоит мне
проболтаться о предстоящей большой работе или о серьезном вечере - он сразу же тащит
бутылку. Я вижу его хитрости, быть может, им самим даже и не осознанные, и мне
тяжело. Брошу я его когда-нибудь. Но лучше бы он меня. Так неприятно быть
сильной и обижать человеков. Господи, да возьмите вы у меня всё, только дайте
жить как живу! Что вам во мне? Ни кожи, ни рожи, ни проценту. Уйду, все равно
уйду когда-нибудь.
Далее следует описание "1-ой ленинградской выставки еврейских художников,
участников выставки в Д/К "Невский". Его я воспроизводить не буду. Господа
еврейские покровители в Америке - воспроизвели ее выставкой огромных слайдов,
каталогом и т.п. Каталоги русских выставок в д/к им. Газа, в Невском - с
участием тех же еврейских художников - никому тут и на хуй не нужны, поэтому и
потрошу я макет одного из них: фото печатать не на что, сионисты меня не
содержат, на монархистов я навоз копал - а иллюстрации к антологии нужны.
Включающей все нации России: Гум - китаец, Ширали - персюк, Кривулин -
еврей-полукровка /или полный?/, Драгомощенко - хохол, Евтушенко вот - русский,
но я его не включаю. А когда сунулся с Бродским к одному еврейскому издателю, тот
мне заявил, что Бродский - не еврей, поскольку пишет по-русски. Хуй обрезанный
их разберет! Поэтому пусть сами и пишут о выставке.
Кстати, на выставке "еврейских художников" обрезанным - оказался один полукровка
Арефьев /которого все держали за русского/, что и продемонстрировал. Публично.
6 декабря
Сегодня у Льва Борисовича /Каценельсона - ККК/, знакомого тебе коллекционера,
собрались художники. Один славный человек сумел пробраться в ЛОСХ на семинар по соцреализму, где заодно обсуждались и "проблемы авангардистских веяний". Он
ухитрился сделать записи. Если бы ты их слышал! Нет, человеческий язык не в
силах воспроизвести язык соцреалистов. Эти лосховские табуретки владеют языком,
естественно, только деревянным.
Обсудили мы сие "обсуждение", а потом просто говорили о живописи, о выставках.
Говорили Ковтун /сука! - ККК/, Понизовский, Арефьев /что за чудо Арефьев/,
Синявин. Славно Арефьев говорил о том, надо ли бороться с соцреализмом и ЛОСХом.
"ЛОСХ - это вовсе не оплот метода. Разрешили им немножко импрессионизма - они,
пожалуйста, выдают БАМ импрессионистически. Разреши им поп-арт - начнется
изображение БАМа в поп-арте. Их метод - не соцреализм, а "Чего изволите-с?"
То же и в поэзии, кстати сказать. Вы, друзья мои, были не правы, разделяя
"своих" и "чужих" по поэтике. ССП тоже готов любому формализму обучиться, будь
на то дана инструкция сверху. Вон моему тезке разрешают же делать "эзопы" /изопы
-ККК/
ч
а и бога
й
к
к в
а
л
п
При этом "Бог", естественно, с маленькой буковки. Вот тебе и первый признак. А
ведь не без Бога, зануда, не без Бога! Ну да по вере и воздается. Как я
счастливо написала когда-то:
Каждый сам для себя выбирает единожды веру,
а потом уже нас выбирает по вере она.
Вот эти два качества - готовность изменяться или невозможность изменяться и
разделяют поэтов государственных и собственно поэтов. И еще, но уже как
определитель талантливости и подлинности, то, следует ли поэт своей, самим
избранной системе, или варится в котле общей псевдопоэтики. Последнее можно
увидеть и разумом, но первое - только глазами души. Ты - исключение. У тебя не
дух, а нюх определяет поэзию - профессиональное, опытом выработанное качество.
А меня вы все обвиняете в приятии графоманства. Добренькая я, что ли? О нет, я
не добренькая. Тот, кто любит, умеет быть не добреньким. Возьмем, к примеру, Охапкина. Была ли я к нему добра? Нет и нет, с самой первой встречи, когда
он поносил тебя вместе с Алейниковым и Довлатовым /Вот нежные новости: двое у
меня жили, третий - со мной пил! - ККК/. И по сию пору его линия таланта
представляется мне несколько извилистой. А поэт - большой. Но поэтическая
система часто тяготеет к официально господствующей. Возьми, к примеру, стихи
"Наше поколение" /не возьму, говно! - ККК/ или "Русская речь". Если в этих
стихах заменить слово "поэзия" на "коммунизм", то их хоть в "Правде" печатай.
Все дело только в знаках
- плюс или минус? А форма - одна.
Отступление ККК: Запуталась Юлия в "содержании" и "форме", подобно всем нам. То
авангардную /?/ форму Вознесенского справедливо хает, то Олега в тяготении к
официально господствующей винит. Поставим точки на почки. Форма - в стране
Советов - она, того, таки определяет - если не содержание, то - положение.
Позицию. Оппозицию. Отчего "ненормативные формы" /вычетом по пальцам
пересчитываемых Вознесенских и Евтухов/ - неприемлемы, а оттого - оппозиционны.
Крученых, может, был и того... не совсем святым, но ПОЭТИКА его - ни в какие
ворота не лезла! Написать методом и стилем Крученых статью "Эстафета поколений"
в журнал "Октябрь" - никак бы не удалось. Это надо обладать стилем и методом
усредненного Максимова. "Табуретковым", как его определила Юлия. Что характерно
- 99% "формалистов" не поддаются перевоспитанию или использованию, а вот за
"реалистов" - того же не скажу. Оттого это, что все "непонятное" - являет для
тугодумающих официалов прямой вызов. И что тут, что там. Какой-то рецентзентше
из высококультурной "Русской мысли" - не понравилось отсутствие знаков
препинания /абсолютно не надобных/ в моих стихах. Поскольку дама эта явно не
знакома ни с русским авангардом, ни с современными авторами /аналогичный "прием"
можно найти у доброй полусотни современных авторов!/
- отчего, полагаю, и публикуется в этой клозетной газете, наряду с рецептами
тети Маши и крестословицами - для кого газета? Для среднего идиота. КАК И ТАМ.
Отчего и происходит деление на "чистых" и "нечистых" - ВЕДЬ ФУТУРИСТОВ В "НИВЕ"
НЕ ПЕЧАТАЛИ, а кого печатали /и, соответственно, платили/ - сейчас уже никто не
в состоянии и вспомнить. Поскольку печатали - усредненное и общедоступное. Это
"женщина должна быть, как поликлиника: гигиенична и общедоступна", как
говаривала одна моя подруга, а поэзии - это ни к чему.
Возвращаясь к Юлии:
И таких стихов у него масса. Но есть и другие, настоящие. В тех как ни меняй
слова, все равно и "погудка" не та, "не наша", и этому я верю тоже. И ни один
редактор никогда этих стихов никуда не пропустит. Вот Олег и существует в двух
ипостасях - в естественной и, на всякий случай, - в официальной. Таким я его
принимаю - есть так есть. Из этой двойственности проистекают и его поступки: то
негласный поход в ГБ, то гласный выход из профгруппы.
Когда я говорю с Охапкиным, я всегда стараюсь с самого начала понять, кто
сегодня передо мной: автор "Поколения" или автор "Геспериды"?
Я прекрасно понимаю его раздвоенность - она не ему одному свойственна. Это все
из той капельной, сомнительной надежды: "Да, другие пошли этим путем и
скурвились, исписались и даже спились. Но ведь то - другие, не Я..." Иногда
человек и не пытается идти этим путем, но крохотная надеждинка, мыслишка этакая
юркая нет-нет да и промелькнет в стихах. А я это чувствую, угадываю, и грустно
мне, и больно за них становится: зря все это, ребятки. Никто для вас приманки не
готовил, крючков не забрасывал. Не будет ни жирной ухи, ни толстых книжек. А
если что и будет, то потому лишь, что есть кому не просить, а требовать за вас.
Знаешь, страшнее всех эта зараза разъела Петю Ч./ейгина/. Он каждому официалу в
пояс кланяется, а любого друга ниже пояса бьет. Знает, что за одним стоит
ГОСУДАРСТВО с милицией, тюрьмами и дурдомами, а другой беззащитен перед всей
государственной машиной а, следовательно, и перед ним - перед Петром Чейгиным.
Вот он и бьет своих женщин по лицу шнурками от ботинок: Аля Минченко разве
вызовет милицию в свой дом, где полно левых поэтов и художников? И в доме у Юлии
Вознесенской он устраивает скандал за скандалом совершенно безбоязненно, зная,
что сотрудники порядка только и мечтают в него попасть, а Юлия, напротив, - не
мечтает, чтоб они туда попали.
АЛЛА МИНЧЕНКО, поэтесса. Я с ней учился на биофаке в 1957-59 и с тех пор не
видел. Появилась у меня в 1974, по осени, на выставках художников и фотографов,
а потом и у Юлии, оказавшись поэтессой. Человек она, а не поэтесса. Приходит ко
мне: "Чем, говорит, помочь Олегу Охапкину? Я одна, у меня зарплата, а он
голодный. Я ему и стирать буду, и кормить, пусть пишет. Как сестра, не нужно мне
его любви, комната у меня есть, пусть живет." Но нешто поэта можно в одну
комнату с бабой запускать! Обычная история, приходит в слезах. Поматросил. И все
они с этим ко мне, американки и русские, будто я сводня. Со слезами, на плечико
чтоб. Что ж поэты - поэты обычные мужики, да к тому же и люмпены. Над ВЛАСТЬЮ не
покуражишься, срывают на бабах. Кошка виновата. А бабы к ним - со всей душой:
покормить бы их, пожалковать, что ли, рваных! Пьют поэты. Пьют и баб своих
лупят. А те еще и стихи пишут, сами. Я, правда, их стихов не читаю. С меня
хватит Леночки Шварц. А Алла - просто чистоты и доброты человек дивный. Теперь
Петенька... Грустно все это.
KKK: Это точно. У меня Петруччо не дебоширил - знал, что выкину к хуям. А у баб
-можно. Вообще, поэтики наши хулиганисты, но трусоваты. Не Радыгины, и даже не
Ленечки Палеи, из поколения романтиков что - эти уже из поколения поплоше!
Сообщают мне как-то: видели ночью, как поэта Чейгина менты замели у "Родины" и
покорно он лез сам в ПМГэшку. Назавтра спрашиваю: "Выпустили? На сколько
наказали? И что ж ты, ирой, не сопротивлялся? Это не бабы тебе?" У Чейгина - пуп
на лоб - "А откуда ты знаешь?!" "Агентура сообщила, у меня - своя." Так Петя и
остался в недоумении - ночь же, ни души, а я - знаю!
Продолжает Юлия:
Времена сейчас ничего пошли, жить можно; к тому же, всегда есть выход, вернее -
выезд. А ну как времена изменятся? Много ли друзей у нас останется? Ладно, доживем-досмотрим.
Всё впереди и впереди - всё.
Целую всегда и помню.
7 декабря
Вечер Драгомощенко в клубе ЛПИ. Народу - до потолка. Аркадий делает блестящий
хэппенинг - читает стихи, прерывает их для беседы, пускается вдруг в
воспоминания, предлагает послушать музыку - он привел с собой друга - пианиста.
Аркадий ходит по залу, заходит за кулисы /там у него, кстати, тоже друзья, и с
бутылкой/, словом, держится совершенно непринужденно. И в этой игре со
зрителем-слушателем нет лицедейства - это именно игра, поэтическое приживание в
игре. Поэзией становится всё - его костюм, игра его друга, шутки Аркадия и его
разговор со знакомыми прямо со сцены.
Кока, за одно открытие Драгомощенки тебе следовало бы присвоить звание Засл.
деятеля искусств СССР и его окрестностей. Великолепный поэт и человек
удивительный. Ах, как я люблю нас за то, что среди нас живут этакие Драгомощенки!
Однако, он до сих пор принят не всеми. Шер заявил: "Аркадий может писать, может
не писать - поэзии от этого ни убудет, ни прибудет." А я ему в ответ этак-то с
гонорком: "Если речь идет о русской - может быть. Она ведь сейчас либо архаична,
либо, того хуже, провинциальна. Драгомощенко работает на более широком
диапазоне. /Техницизм, Юлинька, не па, не па! - ККК/ Вот так и сказала.
Но по поводу провинциальности я не оговорилась, а, скорее, проговорилась.
Сколько можно зады повторять? По духовному содержанию мы - первые, а по форме?
Что ни говори, а мы - навоз. Когда же Сад? Доживем?
Прощай, и Бог с тобой.
- - - - - - - - -
А потом пошли дела декабристские, повязы по ментовкам, еще и полугода с моего
отъезду не прошло, а я еще и первый дневник Юлии не до конца перепечатал, хоть и
в выдержках - и надо кончать, потому что том иначе меня прикончит, Салли,
солнышко, сегодня пришла в новой стрижке, принесла ведро энчиладос /и объясняла,
что они женского рода, а мне плевать: вкусные!/ и два шмата рыбы, извинялась,
что с костями, но я ее в скороварке на консерв перетомил, Мыши, по случаю дня
рождения, подарила красивую тарелку и книжку какого-то американца,
предсказавшего извержение горы Маунт-Сент-Хелен и вообще, объявляющего, что
скоро Калифорния к хуям оторвется, вся Америка вулканами загремит, и вообще,
будет конец света. Пока его нет, надо допечатать эту антологию и сдать ее
издателю, а то уже и жрать-то - живы только Саллиными щедротами, съев полторы
получки вперед, и остатнии Юлиины дневники я и копировать не буду /80 стр. по 5
центов - это еще 4 доллара, а никакие -исты меня не содержат, и гранты дают
Бродскому, а не мне/. Пусть Бродский и набирает.
Дневникам же Юлии нет ни конца и ни краю, а надо еще место на поэтов оставить,
Драгомощенку и Ожиганова я, правда, перенес в "ЮГ", в 3-й том /как Аркаша и
просил, открещиваясь от "петербуржской традиции"/, но работы еще до фига.
Что - даты? Пишет мне уже Трифонов и - о том же:
<...>ти все - написано
и без меня. С этим же письмом посылаю Вам два стихотворения
одного ленинградского поэта, о существовании которого Вы могли бы знать и без
меня; он как-то печатался в "Континенте", куда его стихи попали как-то
случайно. Я говорю о Виталии Дмитриеве, пишущем, на мой взгляд, остро, плотно,
глубинно и нежно. Думаю, посылаемое Вам понравится. Он человек жгуче
талантливый, моих лет, когда-то закончил ЛГУ, работал всю жизнь каким-то
сторожем, сейчас, женившись, работает воспитателем в каком-то закрытом интернате,
добр, любит детей, умен, доброжелателен к людям, полон детскости и доверия,
несуразен, но добротен и в поэзии и в жизни. Думаю, Вы найдете для него место в
своих антологиях.
Вчера я навещал нашего пожарного. Он что-то хворает, даже
лежал в больнице,
навернувшись в поисках справедливости, в ночи на пару чьих-то кулаков. Говорит,
не впервой. Такая сибирская натура! Просит передать Вам привет и прочее. Слушали
с ним Вас по радио. Завтра он придет ко мне... чай пить. И стихи читать. К
сожалению, свои.
В Италии у меня сыскался переводчик. Славный малый. Прекрасно говорит по-русски.
Любит стихи и понимает их. Русские. Дай Бог ему удачи с моими сочинениями!
Из Канзаса мне ни слова с Рождества. Может быть, они там уже подверглись
кинематографической ядерной катасрофе? Ну да хуй с ими. Я так и не могу получить
от них свою книжецу. Ну и народ!!! М.б., Вы с кем-нибудь пришлете? Сюда
ожидается летний семестр студентиков. Заканчиваю, боясь делать толстым конверт.
ПИШИТЕ. Обнимаю крепко!
Ваш Г.Т.
Пусть не графика -
живопись, но
предпочтительно черным и белым,
как в немом неподвижном кино:
утром встанешь, посмотришь
в окно -
тот же уголь, приправленный
мелом.
Смерть контрастна, поскольку хитрить
не умеет. А мне не впервые
притворяться,
что умер, но жить,
постигая азы мимикрии.
Это только начало, к нему
и толкали то справа, то слева.
Скоро я уже сам не пойму
где куплет, где начало припева?
Припорошен февральским снежком,
чуден Невский при
тихой погоде.
Хорошо
прогуляться пешком,
потолкаться в прохожем народе,
на фасады взирая и не
обращая вниманья на лица,
по нечётной пройтись стороне,
забывая свой долг очевидца.
Не к дворцовой, не
к Зимнему, где
у атлантов толпятся разини -
- несвободной
обводной воде,
куполам Доменико Трезини.
По ступеням спуститься, присесть,
закурить. Здесь спокойней и тише.
И вода ледяная чуть слышно
шелестит, что-то шепчет, Бог весть...
4 марта 1984 года
Ленинград, СССР.
* * *
Теснота почти уют,
темнота почти свобода,-
не на шутку непогода
разгулялась:
капли бьют
то впопад, то невпопад
по стеклу и по карнизу.
Целый мир, дождём
пронизан,
вымок с головы до пят.
Хорошо в такой ночи,
укрываясь с головою,
просто быть самим собою:
ни любимой,
ни свечи
бесполезной, ни мечты,
ни прозрения ночного -
ничего тебе такого,
что
достойно суеты.
Хорошо, зависнув средь
отсыревшего бетона,
слушая, как монотонно
хлябь колотится
о твердь,
полуспать, но извлекать,
поминая Пастернака,
мрак из света, свет из
мрака,
из забвенья благодать,
чтобы строки шли внахлыст,
и крест-накрест,- как угодно,
лишь бы падали
свободно
на безмолвный этот лист,
лишь бы длилось колдовство,
причитанье, бормотанье,
слов неправильнописанье -
этот шум из ничего.
Полуспать, но подгонять
слово к слову, к строчке строчку,
забывая ставить точку,
не умея перестать,
низвергаясь, словно дождь,
изливая на бумагу
эти слезы, эту влагу,
эту внутреннюю дрожь.
Как я начал?
Теснота -
уподоблена уюту,
темнота - свободе, будто
ночью жизнь уже
на та.
Дождь. Бессонница. Чернил
влажный след по белой тверди,
бесполезное усердье...
Сколько ж я истратил сил,
совмещая хлябь и твердь,
сотворяя новый хаос!?
Раньше мне ещё казалось,
что
рифмовки крутоверть
помогает воссоздать
этой жизни бестолковость,
легковесность, безосновность...
Что же я хотел сказать?!
Ничего. Читатель мой,
спи-усни. По нашей крыше
барабанит дождь всё тише.
Спи.
Потом проснись и пой
бодро шествуя в сортир
"утро красит ярким светом..."
Ты
проснёшься на рассвете -
как прекрасен этот мир!!
Он умыт ночным дождём -
блещут стёкла магазинов:
"Водка", "Хозтовары", "Вина",
"Культтовары",
"Гастроном",
"Мясо", "Фрукты", "Книги", "Сыр",
"Промтовары", "Бакалея",
"Трикотаж",
"Галантерея" -
как прекрасен этот мир!!
Ты проснулся,- я заснул.
У тебя жена и дети,-
я один на этом свете,
словно дождь.
Тревожный гул
слышен мне сквозь чуткий сон -
бормотанье, причитанья,
этот стих без окончанья,-
этот мрак со всех сторон...
А я такие стихи - и в рот не беру, при всем к им уважении. И Юлия уже поминала
- В. Дмитриева, а мне еще один Кушнер - зачем? Помещаю, одноко ж, раз говорят.