15 мая 1976 года
 

    Здравствуй, Костенька!
    Ну вот уже и третью тетрадь начинаю. Сколько-то их будет написано до встречи? И будет ли встреча?
    Я прервала наш диалог /все-таки диалог!/ накануне поездки в Москву. Выехали мы с Натали 8 мая вечером. Поездка наша держалась в глубочайшей тайне - по многим причинам. Во-первых, я везла документы в защиту Трифонова. Он уже в полном отчаянии: ему и выезд не разрешают, и здесь житья не дают. Все эти бумаги я должна была передать людям из сахаровского комитета и, кроме того, встретиться с инкорами и рассказать им о Геннадии. Натали решила ехать со мной, дабы у меня был на крайний случай свидетель. Но и у нее была своя забота - предать твои рукописи по одному из каналов, который также не хотелось засвечивать. Словом, у нас были причины скрывать свою поездку. Знали о ней только Трифонов и Папа. Это обстоятельство чуть ее и не погубило.
    Представь себе, мы купили билеты на 12 часов, заранее предупредили Папу. Утром 8-го мой младший начинает хандрить и кашлять. К вечеру температура начинает подниматься и подскакивает до /неразб./. Я - в панике. Отказаться от поездки нельзя - больше ехать некому. Оставить больного ребенка - душа изболится. Но выхода нет - решаю ехать. Беру с Папы слово, что завтра он вызовет врача, а если Артуру станет хуже, то пошлет кого-нибудь за бабушкой, чтобы она с ним посидела. Договорились. Я сажусь за машинку и печатаю тексты, которые могут понадобиться в Москве. Натали ждет своей очереди, у нее тоже что-то там недопечатано.
    Через полчаса оглядываюсь - Папы нет. "Ничего,- говорит Натали,- он, наверное, побежал за сигаретами", "Нет,- отвечаю,- он убежал совсем." Натали приходят в ужас: "Как ты можешь говорить такое о человеке? Он же отец!" Я пожимаю плечами и иду в детскую. Жар поднимается. Даю аспирин. Время - 8 часов вечера. Уговариваю себя не паниковать, потерпеть: авось, на этот раз обойдется. Но опыт говорит другое: Вот прекрасный случай для Папы сказать: "Ты - свободный человек и я свободный человек. Если ты можешь оставить больного ребенка и ехать куда-то спасать какого-то поэта, то почему я должен с ним сидеть?" Держусь, собираюсь в дорогу, поминутно бегая к Aртуру. Tемпература поднимается до 39, потом начинает медленно, скачками снижаться .
    Ну, чего уж там! Папа не пришел ни в 10, ни в 11, ни в половине 12-го. Натали смотрит на меня безумными глазами: "Может быть я попробую справиться одна?" Знаю, что не справится и, более того, сама в это не верит. Стою пять минут у двери в детскую в полном ужасе от того, что собираюсь сделать, потом вхожу. Поднимаю Артура в постели, обнимаю его и говорю:
    - Артур! Ты знаешь, какая беда случилась с Трифоновым?
    - Знаю: его избили гэбешники.
    - Артур, если я сегодня не поеду в Москву, его могут в любой момент просто убить.
    Показываю ему билеты на поезд и объясняю, почему его любимая Наташка тоже должна ехать.
    - Я позвоню сейчас Андреевым и попрошу кого-нибудь придти и сидеть с тобой или до прихода отца, или до утра. А утром, если отец не явится, тебя отвезут к бабушке.
    Он молчит, и я молчу. Если он скажет "Я один не останусь", я не поеду.
    - Хорошо, мама. Я полежу один. Только позвони Андреевым, чтобы скорее приходили. Поезжай, делай там что тебе надо.
    Господи! Сколько раз я еще буду радоваться тому, что воспитала сыновей в абсолютной правде!
    Как бы я ему все объяснила, если бы мои дети сами не были в курсе всех наших дел, и сколько бы от их незнания этих дел могло быть у нас столкновений и трагедий!
    Я позвонила моей милой Феде /детское прозвище Нелли Федоровской-Андреевой/ и сказала:
    - Гулька заболел, а я должна срочно уйти по делу. Приходи с ним посидеть. Только ни о чем меня меня не спрашивай - он сам тебе все расскажет.
    - Иду, - говорит Федя и кладет трубку.

    Что бы мы делали без наших друзей?
    Итак, с тяжелыми сердцами и легкими дорожными сумками мы с Натали отправились, помчались, полетели на вокзал. В поезд сели почти на ходу.
    А зачем я тебе на Папу пожаловалась и хорошо ли это - сама не знаю.
    В Москву приехали дождливым противным утром 9 мая. Побывали везде, где было нужно. Ночевать поехали к Бахыту Кенжееву. Это мое первое открытие и новая любовь - не в тривиальном плане, конечно. Любовь по сердцу, по дружбе.
    Все дела у нас получились, все удалось. Трифонову обещали оказать самую серьезную поддержку. Мы шагали по Москве и пели "песню ветеранов".
            Дойче золдатен

            Нихт капитулирен!
    Почему-то общественность нас не растерзала и даже не сдала в милицию.
    У Бахыта мы застали смешанное американо-русское общество с примесью Бахыта /он - смесь чего-то восточного с чем-то, опять-таки восточным/. Американки, две дамы, были очень милы и общительны. Мы рассказали им десятка два легенд о Кузьминском. Они о тебе слышали, обе из университетских кругов.
    Теперь о серьезном.
    С серьезными московскими людьми у нас нет серьезных связей. Именно это создает отношение к петербургской сегодняшней жизни, если не как в провинции, то как к некоему архаизму. В Москве о нас, конечно не знают, хуже того, знают часто не правду, а домыслы наших горе-лидеров и самозванцев. Я даже о себе наслушалась там столько нового и удивительного, что мне придется теперь по три раза в день поливать мои бедные уши - они завяли, ну и пустозвоны! Слава Богу, в Москве тоже не дураки сидят и сидят не дураки. Эти люди в людях разбираются. По-моему, они довольно четко разделили наше смешанное общество на тех, с кем можно иметь дела и тех, с кем просто приятно общаться.
    Вот, пожалуй, и все мои московские впечатления. Если хочешь, вот еще маленькая шпилечка: знаменитьй лавроувенчанный и бродским воспетый Рейн пылко ухаживает за Натали. Мейлахи по этому поводу /неразб./ "Наташа! Вас ждет работа!" Венчание вокруг Александрийского столпа /гм!/ еще не забыто.
    Целую, милый. Рада, что снова пишу тебе. Ты и сам это видишь: ого-го сколько всего понаписала и нужного и ненужного!
 

    23 мая 1976 года.
 

    Сегодня погибли Женя Рухин и Мила Есауленко. Пожар в мастерской. Подробности потом.
    Храни тебя Бог! Как хорошо, что ты уже там!
 

    25 мая 1976 года
 

    23 мая кто-то позвонил и сказал о пожаре, мы с Натали были дома вдвоем. Около часа я на решалась передать ей эту новость, зная, что в последнее время они с Женей Рухиным были большими друзьями. Потом все же рассказала и ей. У Натали была фотография, где они сняты с Женей за неделю до его смерти, их фотографировал Нортон. Она ее достала из сумочки и стала реветь, глядя на улыбающегося Женю.
    На следующий день мы пошли на Красную, хотя решиться на этот шаг нам было очень страшно. Я не знаю, бывал ли ты у Жени в мастерской. На всякий случай, вот ее приблизительный план.

/Плана нет, но как будто я не помню! - ККК/
    Так вот. Ребята сидели в первой комнате. Женя, Илья Левин, Женя и Мила Есауленко. Было это поздно вечером. Женя Рухин несколько часов тому назад вернулся из Москвы. Мы с Наташей звонили ему домой в 8 часов вечера. Галя сказала нам, что он еще не приехал. По-видимому, его возвращение в Ленинград было еще мало кому известно.
    Ребята сидят в маленькой комнате довольно долго. Женя Есауленко устал и ушел спать в большую. Остальные наболтались и уснули тут же, в маленькой комнате все трое.
    Ночью Илья проснулся и вышел зачем-то в коридор. Там он услышал треск, шум и почувствовал запах дыма. Он открыл дверь /3/ и понял, что горит в мансарде. Не помню, открывал ли он дверь /4/. Он бросился назад к ребятам, несколько раз крикнул им: "Пожар! Горим!" Он услышал, как Женя выбежал в коридор и открыл водопроводный кран. Тогда Илья, убедившись, что его услышали, пошел в дыму, уже заполнившем коридор, искать дверь /3/, чтобы выбраться на улицу и вызвать пожарных. Слава Богу, двери он во второй раз не нашел: как выяснилось, дверь на улицу была заперта Женей на ночь. Если бы он вышел на лестницу, он бы там и сгорел.
    В коридоре Илья потерял сознание. Очнулся он в комнате /2/, добрался до окна, разбил его и стал звать на помощь. Соседи притащили лестницу и помогли выбраться ему и Жене Есауленко, который в этот момент уже проснулся. Илья и Женя, как только их спустили на землю, стали кричать, что в доме остались люди. Но никто не полез в окно, а Илью и Женю, когда они стали рваться назад, просто не подпустили к лестнице, скрутили и держали. Все ждали пожарных. Пожарные приехали и вместо того, чтобы спасать людей, начали заливать пламя в мансарде, где не было ничего, кроме красок, подрамников и всякого хлама. Им кричали: "Там люди!" - "Потолок провалится, опасно",- отвечали молодцы в асбестовых робах и медных касках. Прибыла 2-ая машина. То же самое.
    Когда пожар потушили, тогда эти храбрецы забрались в мастерскую и вынесли еще живых Женю и Милу. Скончались они в больнице. Обгорели оба совсем немного. Задохнулись ядовитым дымом. Вот и все.
    Я говорила с Ильей и с соседями во дворе, где была мастерская. У меня сложилось на счет этого пожара вполне определенное мнение. Загорелось то помещение, в котором не было людей, но которое легче всего поджечь с улицы. И еще: "Ищи, кому выгодно". Я не хочу называть это преднамеренным убийством: скорее всего, поджигатели считали, что в мастерской никого нет, что Женя все еще в Москве. Я хочу думать, что жгли мастерскую самого знаменитого из наших художников, а не его самого. Но еще до того, как я узнала все эти подробности, до того, как у меня сложилась более или менее достоверная картина происшествия, я почувствовала в сердца взрыв дикой ненависти к тем, кому это выгодно. Если я даже здесь, в дневнике, не называю имени убийц /а они носят одно имя/, то только потому, что не хочу дать этой ярости ослепить меня, хочу быть объективной. Подождем, что скажет закон?
 

    28 мая
 

    Похороны Жени Рухина. Отпевание в Никольском соборе. Ленинградские и московские художники, поэты, иностранцы и наши друзья /зримые и незримые/ из КГБ. Была Евдокия Петровна.
    Хоронили на Южном. Страшно. Интересная сцена произошла уже при отъезде с кладбища. Автобусы стояли вокруг площадки, заполненной друзьями Жени и родственниками. Сели в автобусы. И тут они, родные, остались своим маленьким семейством посередине опустевшей площадки. До этого момента, в толпе, они были неразличимы: мало ли какие у человека могут быть родственники? Но тут... Да еще автобусы почему-то не трогаются с места. Вce на них смотрят, а они, жалкие и наглые, сбились в кучку и на нас не глядят.
    Дома у Рухиных справили поминки. Мы с Натали долго не задерживались, посидели, выпили за Женю, попрощались с Галей и пошли на Конногвардейский, к твоей маме, куда же eщe?
    На поминках художники решили выставку 30 мая у Петропавловской крепости объявить выставкой памяти Евгения Рухина. Неужели власти посмеют в открытую надругаться и над этим?
    Ну, прощай пока, милый. Спасибо тебе, что ты там!
 

    29 мая
 

    Арестован Илья Левин. По городу ползают отвратительные слухи о том что якобы пожар был устроен кем-то из четверых, что между Рухиным и Есауленко были личные счеты. Тогда при чем тут Левин? Самые робкие из наших шепотов произносят слово "убийца". Я запретила в своем доме те рассуждения о пожаре, которые не могут быть тут же сообщены следствию благо таковое ведется. Шепчущиеся, как известно, не любят говорить громко. Ну, так пусть помолчат!
    Но слухи эти мне не нравятся. Неужели им мало крови?
    Боимся, что завтрашняя выставка не состоится. Половину художников вызвали в милицию и дали им на подпись дурацкие, безграмотные и незаконные "предостережения" о том, что выставка будет рассматриваться как нарушение статьи 196 УК, пункт 3. Это, если ты помнишь, статья, начисто снимающая дарованную Конституцией свободу собраний. Статья незаконная, груболицемерная, дикая. У Сталина таких не было, как помнится. Но до чего мы дойдем, если будем подчиняться беззаконию и терпеть поругание основных гражданских прав, а?
    Нет, Костенька, я некогда не любила Некрасова, но как не вспомнить: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан"? Как не вспомнить?
    До завтра, милый! И что-то оно нам принесет, наше очередное завтра?
 

    30 мая
 

    Выставка разгромлена. 30 художников /это по сегодняшним данным/ было задержано властями, многих блокировали прямо на квартирах.
    Разгон происходил довольно весело. Мы все столпились у главных ворот. Нac заставили перейти мост. Перешли. Остановились, стали разговаривать о том, о сем. Менты, дружинники и сотрудники в штатском долго водили вокруг нас почтительно-угрожающий хоровод. В конце концов нам пришлось покинуть "поле боя". Мы собрались в одном доме, составили информацию на Запад и договорились, что вечером мы устроили на том же месте чтение стихов в память Рухина и в поддержку художников.
    В 19 часов мы были уже у Петропавловки. Поредевшие ряды сотрудников заметались вокруг нас, не зная, как на это реагировать, ибо инструкций по поводу поэтов у них не имелось, а без инструкции наш советский сотрудник - "всадник без головы".
    У меня с собой были цветные пастельные карандаши. Под обалделыми взглядами "безголовых" я не спеша шагая вдоль стены, написала на ней громадными буквами "Выставка памяти Евгения Рухина" - по одной буковке на каждом зубце чугунной ограды. Они шли за мной и вслух по буковке читали. Вытерев руки о джинсы, я уселась на парапет и начала: "Оттепель. Туманы черные выползают из лесов..." и так далее.
    После меня читал Гум, потом Наталия, кто-то еще... Тут же, у стены сидел Кривулин.
    - Читай, Витя!
    - Дa нет, я сегодня что-то не в настроении... Потом, может быть...

    Никакого "потом" не было. Явился старший чин с инструкциями и завел с нами полемику о том, можно ли у Петропавловской крепости читать стихи или нельзя и под какую статью наши действия подходят. Мы не уступали, хотя было нас человек 15-20, а их раза в три больше. И вдруг хлынул дождь! Все, и поэты, и сотрудники бросились к воротам. Там я прочла последнее в этот вечер стихотворение, правда, не свое. Я оглядела лица сотрудников и с большим чувством произнесла:

                Вот на меня хороший, дружелюбный
                из подворотни смотрит человек.

    Вот и все. Пока все, а там - посмотрим!
 

    1 июня 1976 г. Спб
 

    30 арестовали Клеверова и Арефьева. Явно незаконно. Дали сутки - 10 и 15.
    31 Галецкий, Петроченков и др. пошли с покаянием в Управление культуры, пообещали не участвовать в общих выставках. Им обещали индивидуальные и групповые - по 5-10 человек. Сама по себе идея таких выставок недурна, но, господа! еще не выросла трава на могиле вашего товарища! Не слишком ли торопливое раскаянье?
    Были на днях у Татьяны Григорьевны. Она шлет тебе большой привет; долго и подробно о тебе расспрашивала, радовалась, что ты благополучно и вовремя уехал. "Мне за вас тревожно. Уезжайте-ка и вы!" - сказала она мне.
    Милая, милая Татьяна Григорьевна! Последний царскосельский лебедь! Нет, мы еще повоюем.
    У Анатолия увидела работы интереснейшего итальянского графика Пьеро Нинкери. Удивительные работы! Выяснилось, что завтра приезжает его друг искусствовед Джанни Поцци. Меня тут же осенила идея организовать выставку Нинкери, на которой Поцци расскажет и о художнике, и о современном искусстве Италии вообще. Анатолий меня поддержал.
    Татьяна Григорьевна очень страдает, ноги - две сплошные язвы. "Маленький Бухенвальд",- шутит она.
    Впрочем, не такая уж это шутка. Ноги ей искалечили в лагере - полтора часа босиком на цементном полу, покрытом инеем. Полтора часа - лучший в мире переводчик Байрона, последний петербургским поэт - княгиня Гнедич!
    Не прощу. Никогда не прощу. Когда-то Татьяна Григорьевна научила меня такой мудрости: "Если вы почувствовали сильный гнев - сосчитайте до двадцати. Если гнев не прошел - считайте до двухсот. Если и тут не прошел - значит, ваш гнев праведный". Я могу считать всю мою оставшуюся жизнь - не пройдет.

    9 июня

    Выставка Нинкери проходит с большим успехом. Джанни Поцци оказался очаровательным, очень серьезным и очень юным флорентийцем. Все было спокойно, прекрасно и дружно. Ах, если бы у нас были большие дома, мы вообще плюнули бы на всю эту возню с властями и выставляли бы своих друзей у себя дома! Но что я говорю? А печатные станки, чтобы печатать своих поэтов? А деньги, чтобы платить тем и другим за их прекрасный, но так позорно долго неоплачиваемый труд? Нет, даже мечтать в этой стране нельзя, можно только бороться.
    Сегодня пришел ко мне Синявин и прочел заявление 6-и художников. Они объявили недельную голодовку в знак протеста против разгрома выставки памяти Евгения Рухина и просят общественность поддержать их. Я решила, что лучшей поддержкой будет попросту присоединиться к ним, о чем Игорю и сообщила. Натали тоже решила голодать.
    Итак, список голодающих:
                        Игорь Синявин

                        Вадим Филимонов

                        Александр Леонов

                        Борис Кошелохов

                        Владимир Бугрин

                        Олег Волков

                        Наталья Лесниченко

                        Юлия Вознесенская

    Да поможет нам Бог!
 

    11 июня
 

    Ну и дела!
    Художники понимают, что завтрашняя выставка все равно будет разгромлена. Как сохранить престиж ТЭВ? И вот составляется и отсылается в Управление культуры письмо следующего содержания:
 

В Главное Управление культуры
Художники, члены ТЭВ, сообщают, что выставка, назначенная на 12 июня у Петропавловской крепости с 12 до 16 часов, СОСТОИТСЯ, но вместо намеченного ранее показа картин будет носить концептуальный характер. На выставке будет представлен ряд самодвижущихся объектов, находящихся в непринужденном движении. В качестве таковых объектов будут использованы сотрудники МВД, КГБ и т.д. /как в форме, так и в штатской одежде/, а также спецтранспорт: милицейские машины, бульдозеры и т.п.
Присутствие авторов на выставке не является обязательным.
Оргкомитет ТЭВ.
 

    Ну и молодцы! Вот это отступление до всем правилам, это не поклоны в Управлении культуры.
    Ну, до завтра. Завтра посмотрим, как пройдет первая в Ленинграде выставка концептуалистов.

    Эге-гей!
 

    12 июня
 

    Ну и денек!
    Но сначала о вчерашних приключениях. В 7 часов я должна была встретиться с Жаркихом. Он специально приехал в Ленинград, чтобы быть в опасный момент вместе со старыми друзьями. Никого не мог найти - и не удивительно: почтя всех похватали, а у остальных отключены телефоны. Я договорилась с Игорем, что он соберет ребят у Бугрина, а я туда приведу Юру.
    Игорь был у меня, вдруг ему пришло в голову немедленно позвонить в "Ройтер": кажется, он хотел сообщить о приезде Юры. Звонит. Занято. Звонит в другое место. Занято. Полчаса вся Москва занята. Вдруг какой-то якобы кор. говорит ему чистейшим русским языком: "Вы не могли бы перезвонить через полчаса? Я сейчас очень занят." Нам это показалось подозрительным. Что за Игорем уже несколько дней была непрерывная слежка, что его могли и хотели арестовать, это нам было известно. Решаем, что ему лучше уходить. Наталия пошла его провожать. Я сижу и жду: сейчас позвонят и явятся. Дома Андрей.
    Звонок.
    -Анри, открой, пожалуйста, но прежде спроси, кто.
    Он так и сделал, оказалось - Эрль. Вернулась Натали. Игоря, говорит, благополучно посадила на трамвай, но возвращаясь, заметила пээмгешку, разворачивающуюся у нашего дома.
    Через 5 минут являются.
    - Где Синявин? - спрашивают.
    - Какой Синявин? - спрашиваю.
    - Художник Синявин!
    - Художник Синявин прописан в поселке Тосно. Ищите его там.
    - Мы и здесь поищем! Мы знаем, где искать!
    - Пожалуйста, если у вас есть ордер на арест. Но сначала предъявите документы.
    Предъявляют. Капитан из ГБ, остальные мелочь.
    - Мы посмотрим в шкафу?
    - Ордер?
    - Ордера нет, но мы же спрашиваем у вас разрешения!
    - А я его вам не даю.
    - Будем искать так, без разрешения.
    - Пожалуйста. А я тем временем сяду писать протест прокурору. Лезут в шкаф.
    - Ах, господа, господа! Мой муж 16 лет искал у меня любовников по всем шкафам, но ни разу никого не нашел. Кроме одного скелета. Нo это было так давно!
    Натали оживает и включается в игру. Роются в ее постели. Она: Позвольте! А на каком основании вы ищете Синявина в моей постели? Вам разве не известно, что он женат?

    Идут в детскую.
    Андрей разговаривает с ними впервые в жизни!

    - Где Синявин?
    - Какой Синявин?
    - Xудожник!
    - Сюда только художники и ходят.
    - Высокий такой, тощий!..
    - Они все тощие.
    - С бородой...
    - Они все с бородами.
    - У-у! С этих лет, а уже будущее себе портишь.
    - Я нечего не порчу. Сижу в детской, никого не вижу. Если вам нужен кто-нибудь с бородой, то вон там, в комнате сидит один. Может, он вам подойдет?
    Хватают Эрля, проверяют документы, успокаиваются - не Синявин!
    - Скажите, он был тут или нет?

    - Не знаем, ищите.
    Делаем вид, что очень тревожимся за результаты их поисков. Тянем время, чтобы Игорь ушел подальше.
    Через полчаса понимают, что их дурачат, спохватываются и исчезают. Андрей выходит из детской бледный, руки дрожат.
    - Я знал, что буду говорить как надо, но все равно было страшно.

    Молодец, сын!
 

    - - -

    Вечером, предварительно проколесив полгорода, чтобы отвязаться от "хвостов", еду на место встречи с Жаркихом. Он ждет меня в метро "Маяковская". Подхожу, он хватает меня за руку и бегом, через Невский, к стоянке такси. Там, рядом с баром, чуть в стороне от стоянки стоит "рафик". Юра открывает дверцу: "Садись скорее, едем!" В машине стоит картина довольно крупных размеров, обернутая бумагой или холстом - не запомнила. Едем.
    - Скажи адрес.
    - На площадь Труда.
    Почему-то не хочется сразу говорить адрес Бугрина.
    Едем по Невскому, сворачиваем на улицу Герцена и тут обнаруживаем погоню: ПМГ и милицейская "Волга". В кабине "Волги" некто при регалиях. Притирают нас к тротуару, заставляют остановиться. Шофер, побледнев, оборачивается к нам.
    - Ребята, это ГАИ! Мне попадет за левых пассажиров: это прокурорская машина. Скажите, что вы стажеры из прокуратуры.
    Мы с Юрой переглядываемся: вот это повезло!
    В машину заглядывает подполковник:
    - Вы нарушили правила движения. С Маяковской нет поворота.
    Вот это ляпнул! Сразу все и раскрылось. Дело в том, что на Маяковской испокон веков стоянка такси, так что повороты там все на месте, а вот у нашего преследователя явно на месте не все, т.е. не все дома. Теперь надо думать, как выкручиваться или, по крайней мере, вызволить Жаркиха: без меня-то художники уж как-нибудь обойдутся. Требует документы. Забирает их к себе.
    - Следуете за нами!
    Следуем с эскортом: впереди подполковник на своей "Волге", позади ПМГешка.
    Везут на Лиговку. Ба! Родное 5-ое отделение! Ведут в какой-то кабинетик: "Подождите тут". Все ясно: и подполковникам нужна инструкция сверху. Ай да Жарких - эких псов по его следу пускают!
    Сидим. Тип за столом роется в бумагах. Вдруг - телефон. Явное начальство: тип привстает даже и говорит, захлебываясь. Я толкаю Юру: "Иди!"
    Жарких спокойно выходит из кабинета.
    - Куда?! - орет тип в трубку и тут же начинает извиняться перед оглушенным начальством: Нет, нет! Это я не вам, это у меня тут задержанный... Иван Иваныч, я вам позвоню потом... Уходит у меня задержанный!..
    Вешает трубку, нажинает клавишу - аппарат самоновейший!
    - Дежурный! Дежурный! Дежу-у-рны-ый!
    Ах ты, черт возьми, как не везет нашему хозяину - и дежурный не отвечает. А время идет... Я уже успокаиваюсь: ушел Жарких.

    Тип выскакивает из кабинета. Я сижу, довольная такая.

    И вдруг - Жарких! Не удалось. Нe успел уйти.

    После этого меня ведут в кабинет давешнего подполковника.

    - Ваша фамилия Окулова?

    /Они, бедняги, все никак в толк не могут взять, кто же я: Окулова или Вознесенская?/
    - Да. А ваша?
    - Подполковник Шептицкий.
    - Очень приятно. Чему обязана столь неожиданному знакомству?

    Полчаса ведем дурацкий разговор.
    - Давно знаете Жарких?
    - О! 100 лет. Друзья детства, можно сказать.
    - Куда вы ехали?
    - Куда-нибудь поужинать, где народу поменьше.
    - Откуда и зачем Жарких приехал в Ленинград?
    - А вот об этом я и собиралась расспросить его за ужином.
    - Что вам известно о выставке?
    - О какой выставке??

    И все в таком духе.
    Под конец разговора на столе передо мной появляется пресловутое "Предостережение".
    "Я, такая-то, такая-то, предупреждена о том, что участие в незаконных выставках, а также организационная деятельность по их проведению... и т.д. и т.п.
    Под сим документом я пишу:
    "Мне не совсем ясна связь между нарушением правил уличного движения шофером машины, в которой я ехала пассажиром, и какими-то неведомыми мне "незаконными выставками"... и т.д. и т.п.
    Выпускают. Выхожу на Лиговку - Жаркиха нет. Звоню домой - нет. Возвращаюсь, закатываю скандал: "Отдавайте мне Жаркиха!" Крутятся, крутятся, но от меня не так-то легко отделаться. В конце концов дежурный ведет меня в КПЗ, показывает, что и в самом деле: "Ну нет у меня вашего Жаркиха! Ну, где я его вам возьму!"
    Беру такси, еду к Бугрину. А там мать с ума сходит - за Володей целый день стукачи ходили стадом, а потом он на ее глазах пытался от них уйти, и она его потеряла. Но мама у него героическая: "Должен был уйти! Чтобы мой Володька да не ушел?! Быть того не может!"
    Сидим с ней, переживаем, потом стали слушать "Голос Америки" - она отлично управляется с приемником, хотя глушили вчера неимоверно.
    Да, еще забыла маленькую деталь. Когда мы с Жаркихом сидели у типа, туда вдруг заглянул молоденький шпендрик из тех, что искали Синявина у меня в шкафу. "Добрый вечер!" - крикнула я ему в радости. А он обиделся и исчез.
    От Бугрина я позвонила домой Натали и велела ей идти ночевать на Суворовский - мало ли что? А сама потом так устала, что до Суворовского не доползла, поехала спать домой.
    Утром я встаю - а встать никак нельзя. Голова чугунная, а сердце как бормашина: не стучит, а вибрирует. Шаг шагнула - повело на стену, третий день голодовки да при такой бурной жизни! Еле-еле доползла до кухни, поставила чайник, от плиты не отходила, чтобы не тратить сил на путь в комнату и обратно. Села на табуретку, голову на соседский кухонный стол и жду, когда вода закипит, выпила 2 стакана горячей воды - отпустило. "Ну,- думаю,- до трамвая доберусь, а там уж дойду от остановки до Петропавловки. Надо только пораньше выйти, чтобы было в запасе минут 15 - вдруг сердце опять прихватит!"
    Собралась. Выхожу на лестницу, а мне навстречу - здравствуйте! - здоровенная ментовская рожа.
    - Назад! В квартиру - и сидеть!
    - Что-о-о?!
    - Назад!!!
    Ну, с такой сволочью не поговоришь. Возвращаюсь в комнату. От злости и сердце прошло, и голова прояснилась. "Сидеть" я, конечно, не буду, я не собачонка, которой можно приказать "сидеть". Но вот как выйти теперь? Посмотрела на клен под окном - далековато, в другое время я, может быть, и рискнула бы, но сейчас - не та реакция. Взглянула в другое окно: рядом - водосточная труба. Вот по ней я и спустилась. Ободрала коленки и живот, но так - ничего! И бегом, бегом через двор, через улицу, подальше от них, от псов моих дворовых!
    Ровно в 12 я - на Петропавловке. Ну, разогнали нас, как водится. Двоих арестовали. Один - Бугрин. Он все-таки вчера ушел! Руководил разгоном полковник Данилов, грубиян редкостный. А мы все воспринимали как выставку концептуального искусства. "Ах, взгляните, как прекрасно подан вот этот желтенький объектик на фоне зацветающей сирени!" К Данилову: "Простите, а вы здесь в качестве объекта или в качестве aвтора?" Ой, что было с нашими гонителями! Они, бедняжечки, плохо понимали, о чем идет речь, но хорошо понимали, что над ними смеются. Смex вместо страха - это не так-то просто осмыслить!
    Но представь себе наш зрительский восторг, когда на Неве показались катера водной милиции! Такого у нас еще не было. Бульдозеры - были, вертолеты - были, машины мы считаем десятками, даже пожарными нас уже не удивишь, а вот катеров еще не было.
    Вот так, то веселясь, то гневаясь, мы и провели эту выставку.
    А Бугрина взяли так. Нас человек 30 переходило улицу Халтурина у Марсова поля. Вдруг в полосу встречного движения на всем ходу врезается газик, из него выскакивают двое, выхватывают Бугрина из толпы, швыряют в машину и увозят. Мы и ахнуть не успели, только номер запомнили, записали. Одна женщина с ребенком едва увернулась. Подняла крик и дала нам свой адрес: "Не оставляйте так! Ишь - распоясались! Людей давить стали!" В толпе оказалось несколько москвичей. Они тоже предложили свои адреса. Мы сразу же решили составить протест и отправить прокурору города.
    - К кому пойдем? - опрашивают ребята.
    - Можно ко мне,- говорю. - Но только у меня там мент на лестнице стоит, меня сторожит.
    - А ты гуляешь?
    - А я гуляю.
    Всем так хотелось взглянуть на незадачливого мента, что отправились прямо на Жуковскую.
    Поднимаемся по лестнице. Стоит уже другой. Делает вид, что нами не интересуется: у них приказ "не выпускать", а насчет "не впускать" инструкции не дадено.
    - Вы уж не меня ли тут сторожите? - спрашиваю.
    - Кого надо, того и сторожим!
    - А, ну-ну. Сторожите, сторожите.
    Через час ребята пошли купить чего-нибудь к чаю - чай, не все голодают! А мент требует документ.
    - Зачем вам ихние документы, - ласково так говорю ему.- Ихние документы вам, милый человек, ни к чему. Это вам ведь мой документ надобен, это ведь вы меня тут стоите и не пущаете уже пятый час.
    И сую ему под нос свой паспорт. Поглядел бедняга в паспорт, потом на меня, а потом тихо-тихо так побрел себе в уголок лестничной площадки, прислонился к стеночке и больше уже ни у кого ничего не спрашивал, никаких документов.
    Вот так, милый Костенька. Представляю, что было бы с тобой, если бы ты был с нами. А ты был бы с нами.
    Спокойной ночи, милый! Целую тебя самым голодным в нашей жизни поцелуем!
 

это - птица усохлая,

маленькая птица.
 

    20 июня
 

    Не писала потому, что уж очень уставала. Голодовку выдержали все, кроме Леонова. Бугрин и Синявин голодали в тюрьме. Игорь передал из тюрьмы записку с просьбой устроить выставку голодающих художников где-нибудь на квартире. Все притихли, и все свалилось на нас с Таней Синявиной. Она держится молодцом: двое малых детей на руках, муж в тюрьме, а она вместе со мной носится по всему городу, разговаривает с художниками. А со многими разговаривать очень трудно - глаза прячут.
    Галецкому дали индивидуальную выставку в кинотеатре "Прибой". Остальным - в Д.К. им.Орджоникидзе. Название было немедленно перепутано, и пошел слух о выставке в Д.К. им.Дзержинского, Доме культуры МВД.
    Да, я тебе ничего не написала о 2-ой еврейской выставке. Онa открылась 1-го. Абезгауз, как всегда, на высоте со своей группой "Алеф". Мы возили на эту выставку Джанни.
    19 открылась наша выставка. Ее сразу же прозвали выставкой "постконцептуалистов". Представлены работы тех, кто сидел или голодал. Это уже в чистом виде выставка протеста, народу было за эти дни очень много. Вечерами читали стихи и играли в рулетку. Выигрыш "банка" идет в пользу "посидельцев".
    Подружилась с Юлием Рыбаковым, Олегом Волковым и Бобом Кошелоховым. Это последние, кто не сдается.
    Трудно.
 

    12 июля
 

    Здравствуй, солнышко мое зарубежное!
    У нас холодно, а уже прошла половина дета. Без пальто на улицу не выйти. И какой-то небывалый тополиный пух летит по городу. Кажется, что он родился не здесь, а налетел откуда-то со стороны, как в "Амаркорде". Помнишь? Метель, метель! Пух залепляет глаза, слепит. В подворотнях ветер скатывает снежки величиной с хорошее яблоко, они выкатываются на тротуар, шарахаются под ноги. На них можно подскользнуться и упасть. Газоны покрыты не то снегом, не то инеем: трава, а на ней серое кружево, страшный он, этот пух, не к добру это!
    Натали сегодня с отцом была в суде. Отказ. Все одна шайка! Хорошо еще, что Гум сейчас вообще раздумал ехать, а то пришлось бы ей разводиться с ним и отпускать его одного.
    Костенька! Вот о чем я хочу тебя попросить: если Гена Гум приедет один, ты все равно помоги ему, пожалуйста. Понимаешь, он сирота с младенчества и очень мало видел заботы о себе. А каждый человек должен получить определенное количество заботы со стороны других людей, иначе в мире все нарушается. Понимаешь меня? Он не очень добрый человек, но это потому, что ему негде было учиться этому, не от кого. Помни об этой моей просьбе, пожалуйста, милый. Будь к нему участлив - и это уже будет много.
    Мы с Наташкой живем очень дружно. Правда, неряшка она фантастическая и врушка тоже преизрядная, но зато и добра и весела так, что от этого радость в доме. По-моему, я ее люблю. А с женщинами это у меня случается редко. Ну да здесь еще и ты...
    Ах, Костя!..
    Ну, целую - и все тут.
 

    13 июля.
 

    Сегодня Гена Гум вернулся из Москвы. Какие-то странные бандиты из избили его, когда он выходил от Лидии Корнеевны Чуковской.
    Господи! Живешь и каждый день ждешь нападения государства из-за угла! Черт знает, что такое!
    Да еще и 13-ое. Бр-р!
    Лучше прощай пока, радость.
 

    14 июля.
 

    У нас тут всякие странные дела пошли. Ну, да это потом!
    Живем мы весело, но бедно. Представь себе: я продаю цветы у метро, родители разрешают мне даже у них брать цветы на продажу, а красивее цветника моей матушки нет нечего в мире.
    Наташка не работает, но зато исправно тащит в клювике всякое зернышко, которое ей от бабушки перепадает. И денежку - тоже. Так и живем. Еще Юл с Олегом. Они почти все время с нами. Рисуют. А мы про них пакостные стихи пишем. Вот, например, "Ода Олегу"
 

Лягно - чем лягаются.

    Это мы постоянно так безобразничаем с именами, моим и Рыбакова. Я, например, зову его исключительно Юленькой.
    Ну вот и все наши новости. Лето! Какие же могут быть новости?
    Да, еще забыла похвастаться. Среди вещей, которые вы прислали Натали на отъезд, было такое синенькое платьице, прелесть, что за платьице! Я в него влезла и решила там навеки остаться. Мама моя очень удивилась, что мне вдруг понадобилось что-то из тряпок. Приехала, поглядела, потом сказала отцу, а тот закричал: "Что?! В кои-то веки дочка платье захотела?! Немедленно купить!" Они мне дали денежку, и теперь я разгуливаю "в костином" платье и ужасно при этом задираю нос. И Евдокия Петровна, и Наташка, надо сказать, меня рьяно толкали на этот безумный шаг. Одно я могу сказать в свое оправдание - лучшего платья у меня не было!
    А теперь - спокойной ночи!
    Интересно, вспоминаешь ли ты обо мне тогда, когда я пишу тебе?
 

    14 июля
 

    Привет, радость! Птицы опять поют. Сегодня все утро пою старую пиратскую песню:
 

    Натали песенка очень понравилась, принялась подпевать. А исполняется она - глядя на твой портрет работы А.Б.Иванова.

    Всё равно уеду! Уеду ото всех! И будет у меня дом на берегу океана, в Калифорнии. И чтобы - сквозь секвойи - прибой был виден из окна. И чтобы по дому бегали дети /только чтобы не очень мешали работать/. Ведь будут же у меня еще какие-нибудь дети? Внуки, например. Своих уже больше не надо, хотя и хочется. Нельзя. Для этого придется снова выходить замуж. А после такой продолжительном и тяжелой супружеской жизни это - безумие. Вот как раз ровно до этого деления мое безумие не доходит..
    Тут народ узнал, что я развожусь и кинулся со всех ног делать мне предложения. А я, хоть и развожусь, но на такие заявления только руками развожу: Господа! Да разве советский мужчина имеет право жениться? Нет, уж вы, будьте добры, наведите порядок в собственной стране, а тогда уж я помогу вам навести порядок в вашем собственном доме. И самое главное, Костенька, я ведь женщина весьма старомодных взглядов: мой муж должен быть мне опорой и защитой везде и во всем. Защитой ото всех: и от диких зверей, и от диких соседей, и от диких гэбэшников. А вот последнее - труднее всего. Ты скажешь: а не лезь в такие дела, за которые на тебя ГБ бросается! Костенька! Лезу, правильно, лезу. Но ведь лезу я в них, содрогаясь от плача и рыдая над своей поруганной женственностью! Ну, а если больше лезть некому, а надо? А уж как я после этого смотрю на мужчин - и не спрашивай!
    Вот ведь как разворчалась, старая суфражистка. Впрочем, за дело.
    Вот, к примеру, пригласила я на сегодняшний вечер Ширали. А он возьми да и попроси меня устроить ему платный вечер. Это для кого? Для друзей-литераторов и художников? Это у кого? Это у Юлии Вознесенской? Ах ты мазурик! "Чаю - дам. А на большее ты не рассчитывай." Ничего. Пришел и читал.
    А все-таки самый красивый у нас поэт - Виктор Ширали.
    Ну, пока, мой милый и тоже самый красивый. Храни тебя Бог!
 

    15 июля
 

    Как странно теперь бывать на Конногвардейском! Такая печаль во всех углах тикает... Как хорошо, что у нас есть твоя мама и что есть еще твой дом.
    7 июля была свадьба Малютки и Генделева. Ой! Я должна извиниться: Миша не любит, чтобы Лену называла "малюткой".
    Итак, 7 июля была свадьба Лены и Генделева. Подробности расскажет Натали.
    Михаил пишет все лучше и лучше. Я горжусь перед собой тем, что несмотря ни на что, никогда не меняла к нему отношения. А основания были. Нет, не ты. Ты не был прав в отношениях с ним. Нет, Костенька, все-таки не было твоей правды - беда была.
    Генделев пишет прелестные пятистишия. Вот, например.
 

Или вот еще, уж совсем про меня:
 

Вот так.

ККК: Ну, блядь, Юлия и дает! 8 утра. Нашел фото этого ассенизатора. Который пишет "все лучше и лучше" "прелестные пятистишия". Юлия, по серости, лимерики отродясь не читала, хоть и была "ученицей Гнедич". Ученики же Гнедич - их писали. Забавы ради. Я, полагаю, их гниде Генделеву и процитировал. Совместные забавы Васьки Бетаки, Бена, Усовой и даже Миши Юткевича. Привожу:
 

        И никто это творчеством не считал. Так, баловались, и пограмотней Генделева.
        Но Юлия в стихах, как я уже говорил, не очень, чтобы "уха" и не совсем, чтобы "рыла" - так, "занималась поэтами". Любого ублюдка, по доброте или по дурости, записывала в них.
        Теперь вот Генделева.
 

        7 лет прошло, а гниду эту - и сейчас помню. В Израиль мне съездить не на что, да там уже целый полк придется кончать - агентура сообщает о новых кадрах, Фисюлия свистит в Хермании, далеко все это как-то стало...
 

        "Миша не любит". Извинилась бы, падла, передо мной, что его поминает - я с Даром, со СТАРИКОМ ДАРОМ - в хлам разлаялся 3 года назад, а уж Юлии ли не знать...
 

        Да хрен с ним, это мои дела "личные", ни до кого не касающиеся, но уж не хвалила бы говно всякое, и без нее его тут изрядно плавает.
 

        Тошно мне иногда от этого дневника. А перепечатывать - надо.