16 июля
 

    Гена Трифонов приехал из Москвы, где провел около 2 недель в американском посольстве. Кажется, у него все идет на лад. Я уже измучилась, глядя на то, как мучается он.
    Гена сказал мне, что заказал для меня вызов в голландском посольстве и что я должна поехать за ним 1 августа. Так скоро? Невозможно поверить! Нет, не верю. Я Генку люблю, болею за него, но, увы! не очень-то я ему верю.
    Развеселил меня Юл. Я его спрашиваю:
    - Как ты думаешь, ехать мне или нет?
    - А как ты сама думаешь? Ты же все равно сделаешь так, как сама захочешь.
    - Я не знаю. Здесь оставаться не хочу. Туда ехать страшновато.
    - Иди в монастырь!
    Ну и Юл, ну и насмешил! Вот она, великая сермяжная правда: только в одно место я и отправилась бы сейчас с легким сердцем: в монастырь типа Крестов или Владимирского централа. Но - не заслужила.
    Наши друзья Юл и Олег - удивительные люди. Оба из породы неприручаемых. Олег 4 года отсидел в лагере по липовому делу. Его любовница не сумела скрыть от мужа связи с ним и, дабы не потерять супружества, заявила, что Олег ее изнасиловал. Когда начали дело, она испугалась и хотела отказаться от своего заявления, но ей объяснили, что в этом случае она сама окажется на скамье подсудимых за ложное обвинение. Олега осудили на 4 года. Он хотел бежать из лагеря, чтобы добраться до Москвы, и добиться в Верховном суде пересмотра дела. Сделал подкоп из зоны. Когда все уже было готово - кто-то донес. Подкоп засыпали, но кто его делал, не узнали. В лагере Олег смастерил транзисторный радиоприемник: он слушал западные радиостанции и рассказывал их на зоне.
    А Юл родился в лагере: его родители были репрессированы. Вот такие у нас появились новые друзья!
 

    6 августа
 

    Против Гены возбуждено уголовное дело по 120-й статье. Его последний мальчик на него донес. Был обыск. Мы боимся, что это только начало, все ждут еще процессов: уж очень у нас с властями испортились отношения. Состоявшиеся выставки никакой разрядки не дали, к тому же, их было всего две - Галецкий и группа в ДК Орджоникидзе.
    Я боюсь за свой архив и за твой: они оба у меня. Часть документов и материалы, касающиеся Трифонова, я припрятала вне дома. Дневник прячу дома, но так, что его не найдут даже с собаками.
    За нашим домом установили слежку. Это понятно: последнее время Трифонов бывал у нас каждые день.
    Генка очень боится, но по уголовной статье сидеть не хочет, справедливо считая, что его преследуют не как гомосексуалиста, а как диссидента.
    Мы очень за него беспокоимся и думаем, как и чем ему помочь. Хорошо, что со мной рядом Юл и Олег.

    Целую.
 

    10 августа
 

    Вчера арестовали Трифонова. Случилось это так.
    Я с утра приехала к нему и мы занимались его личным архивом. У него был вызов к следователю на 16 часов. Гена диктовал мне историю своих отношений с ГБ, я писала под копирку. Мы торопились закончить эту "автобиографию стукача", потому что в любой день мог произойти арест. В половине четвертого Гена отправился в прокуратуру. Когда он уже вышел из комнаты, меня что-то укололо в сердце: я вскочила и выбежала из комнаты.

    - Генка! Подожди!
    - Ну что ты волнуешься? - обернулся он уже на лестничной площадке - я через час буду дома. Подожди меня и успокой маму, если я буду задерживаться.
    Я поцеловала его и перекрестила. Потом забралась с ногами на диван и с тяжелыми предчувствиями в сердце стала ждать.
    В 5 часов пришла Екатерина Андреевна. Мы кое-чем пообедали и стали ждать вместе. 6 часов. 7 часов. Прилегли. Она - на кровати, я - на диване. А сон не идет. Лежим с открытыми глазами и смотрим друг на друга.
    Наконец, нервы у меня не выдержали, я нашла телефон следователя, который вел его дело, и позвонила ему.
    - Я звоню по поручении Екатерины Андреевны Трифоновой. Она волнуется: Гена до сих пор не вернулся с допроса.
    - А кто это говорит?
    - Его друг.
    - Вы можете назвать свое имя?
    - Разумеется. Вознесенская Юлия Николаевна.
    - Я о вас слышал и хотел бы с вами поговорить. Вы не могли бы сюда подъехать?
    - Нет. Я буду разговаривать с вами только в установленном законом порядке, после получения повестки. И, кроме того, я еще не получила ответа на свой вопрос: где Геннадий Николаевич Трифонов?
    - Он уже подписывает протокол и сейчас отправится домой.
    - Благодарю.
    Вешаю трубку и иду в комнату. Ждем. 8 часов - нет. 9 - нет. Звоню в прокуратуру - там уже никто не отвечает. Звоню в Петроградское отд. милиции - никто ничего не знает. Дома у меня есть телефоны дежурных КГБ. Прощаюсь с Екатериной Андреевной и еду на Жуковского, договорившись звонить друг другу.
    И всю ночь я обзванивала весь город: звонила в ГБ, во все отделения милиции города, во все больницы. Под утро начала обзванивать морги. В 6 утра мне сказали, что в Московском районе обнаружен труп с проломленным черепом и изуродованным лицом. Приметы одежды совпали. Карманы у убитого были вывернуты и полностью вычищены. Я решила все-таки дождаться открытия прокуратуры, еще раз поговорить с Морозовым /фамилия следователя/, а уже потом ехать в морг для опознания трупа. Села у телефона и окостенела.
    В 6.30 позвонила Екатерина Андреевна. У нее тоже никаких вестей. Про труп я ей ничего не сказала.

    В 8 встали Юл с Натали. Я им ничего не сказала, но попросила Юла звонить с работы, решив, что позову его с собой в Московский район. Юл очень много делал для Гены в последние дни.

    В 11.30 Морозов соизволил прибыть в прокуратуру и сообщил мне, что Трифонов вчера был арестован и отправлен в Кресты.
    - Почему же вы не сказали об этом вчера?
    - А я не обязан перед вами отчитываться.
    - Но вы сказали, что он подпишет протокол и пойдет домой. Мать ждала его всю ночь.
    - Это меня не касается.
    - Послушайте! Но ведь вы тоже чей-то сын! Неужели вы не понимаете, что мать всю ночь сходила с ума. Мы разыскивали его по моргам, по больницам. Скажите, у вас что, совсем никакой морали нет?
    - Вы меня не воспитывайте. У вас мораль, а у меня - закон! И вообще, вы мне нужны для серьезного разговора. Приезжайте к 12 часам в прокуратуру...

    Я тихо положила трубку.
    Какие нелюди, какая нежить! Неужели слово "мать" для них - пустой звук? И зачем он соврал вчера? Или наши слезы для них - высокое служебное счастье?
    "Хищные, жадные насекомые",- говорит о них Левин. А у меня для них только одно простое русское слово - суки! При этом собаки, разумеется, никоим образом не имеется в виду.
    Прощай пока, молись.
 

    11 августа.
 

    Сегодня мы с Юлом сорвали обыск.
    С вечера мы втроем: я, Юл и Натали разбирали архивы, твой и мой, и готовили их к вывозу. Хотели с вечера спрятать их на чердаке, а сегодня перевезти на хранение к Евдокии Петровне. Упаковали в полиэтилен большую часть. Оставалось еще изрядно, а Натали надо было обязательно съездить к бабушке. Она yeхала. Мы с Юлом до 4-х часов продолжали возиться с бумагами. В 4 часа решили, что на чердак не понесем - сил нет. "Авось, обойдется!" - решали мы и легли спать.
    Утром Юл проспал на работу. - Вызови такси,- говорю ему. Вижу, что человек измучен и не выспался. Достается ему, бедняге.
    Юл вызвал, но машина долго не приходит. А я сплю себе дальше.
    Звонок в дверь. Юл пошел открывать, возвращается и говорит:
    - Опоздали. Милиция.
    - Сколько человек?
    - Трое или четверо.
    - Кого спросили?
    - Вознесенскую.
    - Прекрасно!
    Накидываю халат и шлепаю к дверям.

    - Кто там?
    - Милиция.

    - Кого надо?
    - Вознесенскую.
    - Здесь такая не проживает.
    - Как так?
    - А вот так. Милиция должна знать, к кому идет, и милиция это знает. А вы - хулиганы и дверь я вам не открою. А будете продолжать безобразничать - вызову настоящую милицию.
    Закрываю дверь на крюк, на цепочку - все это с грохотом и звоном - и ухожу в комнату. Как важно иметь псевдоним! По паспорту Окулова, значат это еще та милиция: в КГБ меня знают как Вознесенскую. Такие путаницы с этими двумя моими фамилиями происходят постоянно, а я этим пользуюсь.
    Юл позвонил на работу и сказал, что задержан милицией. Потом мы отключили дверной звонок, чтобы гости нас не беспокоили, и принялись за дело. В кухне мы поставили один таз на другой и стали сжигать в верхнем самые опасные бумаги и в первую очередь - записные книжки. Потом распаковали так тщательно приготовленные к спасению архивы и начали проводить над ними экзекуцию: ножницами вырезать фамилии авторов и выбирать отовсюду титульные листы. То же проделали с папками. Юл носил все это на кухню и там сжигал. Ну и дымище стоял по квартире! И черные птицы летали в дыму. Нам не открыть было окон, потому что сотрудники под окнами бродили и кричали уже совершенно осипшими голосами: "Откройте!.. Милиция... Дверь разломаем... В окна влезем..."
    Мы опасались, что, открой мы окна, из них повалит дым и уж тут они будут иметь все основания вызвать пожарных и влезть в окно.
    Через полтора часа все было сделано.
    - Ну, Юл! Можно открывать.
    - Э, нет! Сначала мы позавтракаем. Я приготовлю, а ты пока отдохни.
    Ах, Юл! Мой друг, мой брат - что бы я без него делала в эти черные денечки?
    Мы позавтракали. После кофе Юл открыл окно, поглядел вниз и удивленно воскликнул:
    - Так это в самом деле милиция?! Надо же! А мы себе спим и не знаем, что милиция нас ждет, думаем: "хулиганы"! Ну, поднимайтесь через 15 минут, мы вам откроем.
    Представь себе, они добросовестно выждали объявленные Юлом 15 минут и только после этого позвонили!
    Ну, обыска, конечно же, делать не стали. Нашли обгорелый таз, обнюхали унитаз, куда Юл спускал пепел, и составили акт о том, что их не впускали "из-за сжигания бумаг в большом эмалированном тазу".

    Погрузили нас с Юлом в пээмгешку, повезли на Лиговку. А мы едем, улыбаемся друг другу и за ручки держимся.
    Допрашивали 4 часа, вел допрос молоденький следователь капитан Николаев - совершенный очаровашечка! Вылитый "адъютант его превосходительства". Полон сочувствия к поэтам и художникам, никогда не слышал ни о каких разгромленных выставках. Узнав, что я собираюсь "лететь отсюда к чёртовой матери", начал меня отговаривать. "Вы - поэт, у вас уж такая судьба: вы наиболее чутко реагируете на давление власти, а власть везде есть, оставайтесь! Вы здесь нужны!"
    Так и хотелось кинуться ему на шею с криком: "Ах, раз пошли такие сотрудники - останусь здесь, с вами на веки вечные!"
    Понадобилось ему зачем-то выйти, так он - "Чтобы вы, Юлия Николаевна не скучали..." - привел в кабинет Юла и оставил нас на полчаса одних. Умиление!
    Уже дома мы с Юлом сравнили наши допросы и пришли к выводу, что столкнулись с новым, только что зарождающимся типом сотрудника. О, эти будут поопаснее!
    Черт возьми, у этого капитана было просто дьявольское обаяние! Юл сказал, что прямо влюбился в него. Очень опасная порода сотрудников выведена в КГБ!
    Во время своего допроса я перемешала как бы нечаянно на столе кое-какие бумаги и под видом черновика своего заявления-протеста прочла показания Юла и лишний раз убедилась, что с этим человеком можно в огонь и в воду. Как вовремя послал его мне Бог! Я уже устала быть всем защитой и опорой, не имея ни того, ни другого для себя.
    Прощай, моя далекая радость.
            Помолись за меня, помолись за меня,

            помолись, помолись, помолись!
 

    19 августа
 

    Костенька, Костенька, глупая ты птица!
    Сегодня Натали получила с оказией твое письмо. Невероятно глупое, невероятно злобное письмо. Ах, как не вовремя оно пришло! Мы сейчас, что называется, "под колпаком". Мы бьемся за Трифонова под недреманным оком КГБ. A Трифонов, как выяснилось из его личного архива, предоставленного Екатериной Андреевной нам с Юлом, водил всех за нос. Похоже, что он даже и с КГБ был связан весьма поверхностно, на уровне простого стукачества. И он всем врал без конца, по поводу и без. ГБ выследило мой тайник на чердаке одного из соседних домов: совершенно изолированное помещение, куда вело единственное слуховое окно. Никто, кроме Юла, о нем не знал. Никто, кроме меня, не мог в него проникнуть. Разве что кошка, если не очень толстая. В один прекрасный день в полуметровой стене тайника появился пролом, а мой архив, наоборот, - исчез. Пропала переписка по поводу "Лепты", пропали протоколы наших собраний. Пропала моя проза, за которую расстрела мне будет мало. Пропал мой макет первого в СССР подпольного юмористического журнала "Красный диссидент"! На титуле подпись: "Безответственный редактор - Ю.Вознесенская". На последней странице обложки написано: Цена - 3 года с высылкой и без!
    А Трифонова все равно надо спасать, хотя мы несем из-за него колоссальные потери и морально чувствуем себя неважно: мы защищаем не только большого поэта, но и большого лгуна. Печально, что вместе с нами стал объектом усиленного внимания ГБ Володя Борисов. Предпочла бы за каждый день его несвободы по нашей вине отсидеть год. А он тоже считает, что каким бы человеком ни был Трифонов, он все равно имеет право на нашу защиту как гражданин, по отношению к которому допущено явное беззаконие.
    И вот в такое тяжелое для нас время приходит твое письмо.
    Это, конечно, не твоя вина, что ты не знаешь всего, что здесь случилось за этот год. Жаль, что до тебя не дошли мои дневники. Я ведь для того и веду их, милый, чтобы ты мог проживать в них день за днем рядом с нами, на родине. Не знаю, понимаешь ли ты, что я пытаюсь сделать для тебя невозможное. Часто я валюсь с ног от усталости, или нахожусь в такой депрессии, что впору живой в гроб. Но я сажусь за стол, достаю дневник и пишу тебе, чтобы ты был с нами. Вот сегодня я и увидела, что я поступаю правильно. Я увидела, насколько по-разному прошел для тебя и для нас этот год. Когда ты уезжал, я была далека от открытых столкновений с властями, как и ты, как и все. Всё переменилось. Позади у нас 14 декабря, смерть Рухина и Богатырева, голодовка протеста и много чего другого, о чем я не имею права говорить даже тебе. Ты недвусмысленно дал понять, что место Наталии - возле тебя, мое место - психушка или Мордовия. В отношении меня - согласна, в отношении ее - нет.
    Костя! Ты знаешь, что я с чужими тайнами всегда была осторожна. Моя веселость никогда не соседствовала с болтливостью, поэтому я никогда не касалась в дневнике ваших с Натальей отношений, тем более, что она никогда не намеревалась с тобой разрывать. Сегодня я напишу тебе о ней, т.к. я имею на это разрешение самой Натальи. "Пиши все",- сказала она. Для тебя не секрет, что Наталия - человек легкомысленный, влюбчивый, увлекающийся. Это не порок в характере женщины молодой, красивой, свободной и, к тому же, поэтессы. Плюс ко всем этим качествам Натали обладает еще исконно русской женской чертой: она во всем следует за предметом своего внимания. Ее предпоследняя любовь - Женя Рухин. Она привела ее к участию в выставках протеста и в голодовке. Если кто-то бросит в нее за это камень или ком грязи, то только не я! Я видела ее каждый день от пожара до похорон. Это была сама погибель.
    Имела ли я на нее влияние? Безусловно, имела: Наталия жила в моем доме. Костя, скажи по-честному, может ли Натали не встрять в разговор, если разговор этот ей интересен, хотя ее и не касается? Нет, не может. Я много раз запрещала ей вмешиваться в мои дела и даже ссылалась на тебя: "Я не хочу отвечать за тебя перед Костей". Но после Жени у меня язык не поворачивался говорить ей такое.
    Далее появился Юл. У них с Натали серьезные отношения. Они жили у меня летом; теперь она живет у Гума, но Юл почти все время у нее, или у меня вместе с ней. Она еще не очень в нем уверена, поэтому она не пишет тебе, не желая наносить тебе понапрасну рану. Я пишу тебе об этом в твердой уверенности в том, что ко времени отправки этого дневника их отношения определятся. Но сейчас уже можно сказать одно: всем, что сейчас делает Наталия и чем она живет, виноват только Юл, его любовь.
    Не я, и уж тем более не Синявин!
    С Синявиным у меня всегда были сложные отношения. Совсем недавно, например, мы крупно поссорились из-за того, что он вопреки моему запрещению, включил в свою книгу "Петербургские встречи" обманом полученный у меня протокол одного из собраний "Лепты". Говорить ему о правилах, о праве - пустая трата времени. Но в своей борьбе с властями за свободное творчество Синявин всегда последователен, он борется тогда, когда все устают и отступают - в этом его нравственная сила, это я в нем ценю. Но во всем остальном мы люди разных взглядов, поэтому обо мне и Синявине как о чем-то едином - неправильно. Мы можем оказать друг другу поддержку в тяжелую минуту и в этом смысле можем всегда друг на друга рассчитывать. Я знаю, что за решеткой Синявин меня не предаст. В этом мы - друзья.
    Далее. Ты ругаешь Натали за дружбу со мной. Твоя воля. Одно скажу тебе: Юл ее любит и защитит, потому что любит. Я ее не люблю, но защищать буду. Из-за тебя. Для меня она - все, что осталось от тебя. Пойми, как оскорбило меня твое письмо, как обидело.
    Теперь о дорогах, которые мы выбираем.
    Костя! Я не верю, что это я когда-то говорила: "Мы не диссиденты... Как можно дальше от политики!" Это был инкубационный период сознания. Нужно было полтора десятка кратковременных пока арестов, неделя отключенного телефона, диалог с "прокуратором" - Проскуряковым, нашим шефом по 14 декабря, смерть Рухина и многое другое, чтобы мое сердце превратилось в сгусток гнева. Праведного гнева, Костенька! - вспомни Татьяну Григорьевну. Я сосчитала до двухсот - не менее двухсот преступлений против второй культуры совершили власти - и гнев мой не прошел. Если бы ты был с нами - ты был бы с нами!
    Гневом дышит наступающая осень. По городу дважды разбрасывалась листовки. По ночам кто-то пишет надписи: "Свободу политзаключенным", "Партия - враг народа" и т.п. Все ждут еще процессов - кроме трифоновского.
    На днях подлым образом был избит Илья Левин. Он дежурил на лифтах. В 2 часа ночи ему позвонили и сказали, что в таком-то доме между этажами застрял лифт с пассажиркой. Илья пошел на вызов. В парадной названного дома его избили трое неизвестных. Но за три дня до этого он их видел в лифтоуправлении! Ему сказали, что эти молодые люди расспрашивали о нем, представившись работниками ОБХСС. Это уже четвертое избиение за последние месяцы, за лето. А ты предлагаешь "сидеть тихо"!

    Дурак ты, Костя.
    Кажется, я во второй раз тебя теряю. Похоже на то. Вижу, что ты меня уже позабыл и разлюбил. Что ж! Нам, родившимся на своей земле, как на чужой, не привыкать терять. А я тебя еще люблю и помню.

    Да здравствует любовь и ненависть! Вместе они - жизнь.

    А ты напасал мертвое письмо.
    Пока. Сейчас не целую.
 

    26 августа
 

    Прощай, Константин Кузьминский!
    Что ты наделал?! Чтo ты сделал со всеми нами и с собой?!

    Ты смертельно оскорбил меня из животного страха за Наталью. Бог с тобой. Ты предложил мою голову как выкуп за Натальину: "Мне все равно, кто будет читать это письмо..." Они уже прочли, Костенька. Конверт был заклеен во 2-ой раз. Ты погубил меня. Но ты погубил и Наталью, и людей, которых ты даже не знаешь.
    Бедный, бедный Костя! Как ты будешь с этим жить?
    Послушай! A, может быть, ты просто сошел с ума? Ну не может же нормальный человек делать такие вещи: в один и тот же день написать два письма и отправить одно с оказией, а другое по почте. Значит, ты хотел, чтобы письмо ко мне было прочитано в КГБ? Не только не боялся этого, но и хотел этого, сделал все, чтобы это случилось? Бедный Костя, ты сошел с ума!

    Вот и все. Как ты меня предал, Костенька! Как глупо, мелко, пошло твое письмо! И оно - у них. Оно сработает, оно обязательно сработает - они сейчас глаз с меня не спускают. Нам приходится иногда по 8 часов уходить от хвостов. По восемь часов! Архив мой вывезен на полгода из Ленинграда. Я не могу работать. Часть архива в КГБ.
    О, да что там говорить!
    Костя, что ты наделал! Ты сработал на них!
    Я не знаю, как ты это будешь исправлять, искупать. Не знаю. В моих глазах ты перешел границу добра и зла. Живя там, разве можно рисковать головой того, кто остался здесь? Ты что, все забыл уже?
    Я ни-че-го не по-ни-ма-ю.
    Прощай.

    Наверное, прощай совсем.
    И что тебе там написала Натали?!
    Прощай, мой глупый друг и враг.
 

    31 августа
 

    Последний день лета. Завтра детям - в школу. Захотелось провести этот день с твоей мамой. Я ей сказала, что тебя нет больше для меня, что мне нечего сказать ни тебе, ни о тебе. Она поняла меня и не понимает тебя. Из-за твоего письма я жестоко поссорилась с Юлом, но прежде - с Натали. Т.е. я попросту отказала ей от дома, предложила все наши дела, если таковые у нас найдутся, вести через Юла. Я не могу ее видеть. Из-за нее потеряла тебя. Теперь еще и Юла, которого считала после тебя самым близким моим другом. И никого у меня не осталось. Именно сейчас. Как странно! Похоже, что меня проверяют на излом какие-то высшие силы.
    Может быть, все может быть...
    Итак, мы решили провести этот день с Евдокией Петровной. Я приехала на Конногвардейский к обеду. Евдокия Петровна накормила меня всякими вкусностями. Потом мы стали придумывать, куда бы нам отправиться на прогулку. "Деревья, солнце, вода, птицы!" - сказала я, и Евдокия Петровна предложила поехать на Лебединый пруд в Приморский парк.
    Поехали. В парке кормили белок, лакомились мороженым и болтали о том, о сем. На Лебедином пруду любовались его обитателями, особенно прекрасными на воде, усеянной листьями. С особенным чувствам смотрели на эмины лебединые домики. "Такая крохотная женщина, а такую красоту оставила после себя!" - воскликнула Евдокия Петровна, когда мы уселись в круглой беседке напротив павильона для лебедей. Да, зрелище сказочное. Спасибо, Эмочка! Это очень, очень красиво! Как в сказке побывали. Мы долго бродили по берегу пруда под ивами: с разных точек он смотрятся по-иному, но всегда ощущение одного - далекая, далекая сказочность.
    Прекрасный был день, последний день лета.
 

    19 сентября
 

    Ты, наверное, заметил, что последние события я записывала безобразным почерком. Дело в том, что записи я вела в постели. Я вышла "оттуда" с жесточайшим радикулитом грудного отдела позвоночника. Не могла голову поворачивать, ходить, больно было дышать. Я даже не понимала, что со мной, пока Папа насильно не отвел меня к врачу. Стали меня лечить, спинку растирать, греть на кварце, полегчало. Смешно, что на допросы я все-таки ходила исправно: не хочу признаваться в том, что их методы на меня подействовали, если уж не в моральном, психическом плане, /этого, конечно, нет!/, то в плане физическом - очевидно. Сырая камера все-таки сказалась.
    Итак, продолжим нашу повесть.
    14 сентября был мой день рождения. Это был удивительно счастливый и поразительно несчастный день.
    Утром я встала, убрала постель, затем, повернувшись лицом к окну, начала делать зарядку /памятуя опыт революционеров, я решила, что главное - не распускаться, и зарядку делала дважды в день: простую и йоговскую, по старой памяти/. Я вскинула руки вверх и вдруг почувствовала прилив необыкновенного счастья и торжества.
    Я замерла в экстазе с лицом, обращенным к окну, где сквозь железные жалюзи едва пробивался солнечный свет, с закрытыми глазами и с поднятыми руками. Это была минута такого счастья, что ежели бы его попытаться определить и выразить, получилась бы следующая молитва:
    "Господи! Какое счастье ты мне послал! Вот я стою в темной и сырой камере, а лицо мое обращено к Тебе, к свету и мои закрытые глаза полны солнца. Господи! Спасибо Тебе за это чувство полной моей правоты, правильности моего пути, моих 36 лет жизни, прожитых так, как Ты мне велел. Я счастлива своей жизнью и знаю, что Ты такой жизни от меня и хотел. Я хорошо сделала свою судьбу, Господи! Это само по себе - счастье. Но вот Ты какой! Тебе мало показалось для меня той награды, которая сама по себе заключена в том, что я без страха и упрека встретилась лицом к лицу с моим извечным врагом и вижу ясно, что я сильнее его. Тебе мало было этого для меня, так ты сделал eщe так, что я здесь не одна, я чувствую, я слышу моих друзей! Вот справа - Олег. Слева - Юл и Натали, они меня любят, я их люблю. Сейчас, проснувшись и вспомнив про мой день рождения, они посылают мне такую любовь и нежность, что никаким стенам не сдержать этой волны. Вот же они! Я чувствую их так ясно, так уверенно: слева - Олег, справа - Юлий и Наталия. Любимые мои друзья, любимый мой Господь! Спасибо Вам всем, что вы здесь со мной, что вы меня любите, что вы в меня верите. Да простит мне Господь мою гордость, но нет сегодня женщины счастливее меня! Спасибо, Господи!"

    Я заплакала от счастья. Потом села на койку, поставила перед собой табуретку и разложила на ней яблоки и бисквиты, оставшиеся у меня с дороги. Налила в кружку вчерашнего чая и выпила за свое здоровье, кивнув через стены ребятам и мысленно чокнувшись с ними. Потом я выкурила свою последнюю сигарету.
    Надо сказать, что ни 12-го, ни 13-го им не удалось убедить меня в том, что мои друзья арестованы тоже. А в тот день я, вовсе не ориентируясь на слова следователей и не гадая на кофейной гуще, узнала, что мои друзья со мной. Конечно, болтовню о том, что все плачут и раскаиваются, я сразу же вылила вон из головы, а до сердца она и не доходила. Мы все здесь, мы все снова вместе - чего же нам бояться? Я верю в ребят, я знаю, как они себя держат. Юлий вообще отказывается разговаривать: "Мы вас сгноим в лагере!" - "Ради Бога..." "У нас есть много средств заставить вас говорить!" - "Ну-ну". И в таком духе. Олег, конечно, дерзит и преуморительно. Самым серьезнейшим образом пытается ни убедить следователей в том, что КГБ - шайка убийц, и очень удивляется, что они не понимают столь очевидных вещей. Наталия озорничает: "Господа! С дамами так не разговаривают. Я оскорбленно умолкаю, а вызов вам пришлет кто-нибудь из моих поклонников после суда" /I/
    Ах, какое было радостное утро, утро 14 сентября! Теперь долго-долго-долго не будет таких утр в моей жизни.

    Но - к рассказу!
    После официального завтрака меня ведут к Волошенюку. В кабинете сидит довольно молодая дама ненавистного мне типа: высокая, со спортивной фигурой, начисто лишенная женственности, безобразно одетая - словом, "деловая партийная женщина". Внутренняя ее сущность стала для меня ясна с первых ее слов.
    Волошенюк: Юлия Николаевна! При нашей беседе будет присутствовать.. Она /перебивая/ не при беседе, а при допросе!
    При этом смотрит в лицо с холодной властностью.

    Волошенюк:... присутствовать помощник прокурора города Катукова.

    Я /очень, очень небрежно/ Очень приятно...
    Катукова: Юлия Николаевна! Подходит к концу срок вашего содержания под стражей. Сегодня я должна решить, отпустим мы вас домой под расписку или оставим здесь, в тюрьме.
    /Ух ты! Не боится называть тюрьму тюрьмой!/ Вы должны хорошо обдумать свое поведение на следствии. Вы понимаете, что от него зависит ваша судьба. У вас двое детей, подумаете о ваших детях!

    Я: Дети - предмет гордости, а не спекуляции.
    И начинается: угрозы типа "было бы благодеянием изолировать детей от такой матери!" "Вы знаете, что по 72-ой статье вам грозит 15 лет?" и пошла, и пошла, и пошла...
    С Волошенюком и Савельевым, когда они начинали играть на этой дудочке, я делала просто: отключалась и думала о своем или стихи про себя читала. С этой стервой хотелось держаться пожестче. Я сидела нога на ногу, склонив голову на бок и слушала ее с улыбочкой "что вы говорите? надо же, как интересно!" Когда она останавливалась, чтобы проверить впечатление, я отворачивалась к окну, как бы считая разговор оконченным. Она очень скоро поняла, что болтовней меня не возьмешь, и переменила тактику.
    - Анатолий Иванович! Я не хочу мешать вашему допросу. Вы мне дайте материалы, изъятые у Вознесенской при обысках, а я познакомлюсь с ними: нужно ведь решать вопрос об избрании мере пресечения. А вы, пожалуйста, можете начинать допрос.
    Волошенюк принес ей кипу моих бумаг и она со значительным видом начала их перебирать.
    Господи! Неужели действительно есть робкие души, на которые действует этот балаган? Но судьба Катукову наказала! Пока Волошенюк возился со своей машинкой - этот деятель охранки работает под западного инспектора и протокол ведет исключительно на машинке - пока он заполнял, тюкая одним пальчиком по клавишам своей "Оптимы" первую титульную страницу протокола, Катукова дошла по одного чрезвычайно интересного документика. Я чуть со стула не свалилась, когда увидела у нее в руках заветную мою тетрадочку и стала следить за тем, как она ее листала.
    Маленькое отступление по существу дела.
    Кока! Как ты теперь понимаешь, я далеко не все имела право описывать в дневнике. Теперь, после 5 обысков, многие тайны уже перестали быть тайнами для ГБ, а следовательно - и для всех.
    Так вот. Тетрадь в руках прокурорши была макетом первого номера подпольного юмористического журнала "Красный диссидент". На обложке его - надпись "безответственный редактор - Ю.Вознесенская". На последней странице надпись: "Цена - 3 года с высылкой и без". Содержание - соответствующее.
    Я сижу, давлюсь смехом, а у Катуковой личико ее прокурорское все вытягивается и вытягивается...
    Наконец она не выдерживает и быстрым шагом выходят из кабинета с моим "КД" в руках.
    - Юлия Николаевна! Разве можно так разговаривать с прокурором? - говорит мне Волошенюк.
    - А ну ее! - отвечаю. - Очень уж неприятная особа!
    Он откладывает в сторону разворошенные прокуроршей бумаги и выкладывает на стол две пачки сигарет.
    - Юлия Николаевна! У вас сегодня день рожденья. Разрешите вас поздравить и преподнести вам скромный подарок. Думаю, что угодил.
    - Очень даже угодили. Весьма тронута.
    Две пачки сигарет - это недурно! Я думаю, что долго они меня не продержат. У меня есть в запасе ход: завтра, если меня не выпустят по истечении трех суток, как положено по закону, я заявлю им, что в Днепропетровске меня хватятся и в случае отсутствия информации обо мне из Ленинграда мои днепропетровские друзья сами сообщат в Ленинград о моем исчезновении. А отсюда информация пойдет уже на Запад. Собственно, так оно и было бы. Этот козырь я придерживала, надеясь, что гэбэшники отпустят меня без всяких усилии с моей стороны, просто из боязни общественного мнения: держать до суда за решеткой женщину, мать двоих детей!
    Словом, по моим расчетам, подарка Волошенюка мне хватит до конца сиденья. Ну, а если придется остаться, то там уж будет видно...
    Волошенюк начинает лить воду, уговаривая меня дать показания, а я с удовольствием затягиваюсь сигаретой и начинаю писать стихи.
    Моя жизнь, заполненная до предела людьми, совершенно не позволяет мне находить время для нормальной работы за столом. Пришлось научиться писать стихи на ходу, в транспорте, в постели, и вот теперь - во время допроса, очень удобная привычка...
    После обеда на помощь к отчаявшемуся Волошенюку вновь явилась Катукова.
    - Вы будете давать показания или нет?
    - Нет, конечно!
    - Вы понимаете свое положение?
    - Очень хорошо понимаю.
    - Вы рискуете своей свободой!
    - Свободой?! Кто же может отнять у меня мою свободу?
    - Как это "кто"?! Мы! Закон!
    - A!.. Вы имеете в виду физическую свободу...
    Со скучающим видом отворачиваюсь и зеваю в кулачок.
    - Как вы сидите перед прокурором?! - вдруг взвивается Волошенюк.
    - А как положено сидеть перед прокурором?
    Смотрю изучающе на Катукову, как нарочно, она оказывается в этот момент сидячей в весьма неэстетичной позе: навалившись грудью на стол, зад расползся по стулу, одна нога - носком внутрь! Последнее мне особенно нравится и перенимая ее позу, я старательно заворачиваю свою ногу точно таким же образом, делая при этом вид, что такая несуразная поза дается мне с трудом. Катукова понимает, краснеет и выпрямляется на стуле, закладывает ногу на ногу. Я с облегчением вздыхаю и следую за ней и оказываюсь в привычной для меня позе. Вся эта игра идет на фоне продолжающегося диалога.
    - Можно подумать, что двое суток за решеткой вас ничему не научили!

    - Ну как же, научили... Я поняла, что КГБ хотя и отличается некоторой навязчивостью, но с клиентами обращается неплохо. Одно могу сказать: давно так прекрасно не высыпалась!
    - Неужели вам дома хуже, чем в тюрьме?
    - Дома дети, кухня, работа, забота... Только у вас вот и опомнилась немного.

    - Вы что же, хотели бы здесь остаться?
    - Если позволите...
    - Ну, знаете! Это уже бравада. Это вы Жанну д'Арк из себя строите.
    Далась им Жанна д'Арк! Волошенюк тоже ее без конца поминает. Вспомнили бы лучше Веру Фигнер, благо она дважды у них сидела: до и после 17 года!

    - Неужели вам еще не ясно, что мне не нужно играть в Жанну д'Арк. Зачем? Мы с ней и так одной крови.
    - Вы играете в бесстрашие...

    Я смеюсь:
    - Ну так выбейте меня из игры! Бог в помощь! Есть тут у вас какой-нибудь свой бог?
    - Прекратите свои остроты и не стройте из себя этакую... птичку!
    Ну вот! То великая французская героиня, а то вдруг сразу и птичка!
    Баба эта мне изрядно действует на нервы. Я выпрямляю спинку и говорю громким глубоким контральто /учительский мой голос, которым в обычной жизни я уже почти не пользуюсь/
    - Голубушка! - говорю я. - Вы этот тон, пожалуйста, смените! Вы, между прочим, не в очереди за колготками, а при исполнения служебных обязанностей!
    Волошенюк аж подпрыгивает. У прокурорши лицо бледнеет, потом краснеет.
    - Нет! Это черт знает... - начинает она.
    - И потише, пожалуйста. Я не люблю, когда при мне громко разговаривают.
    Она глотает воздух, как рыбка, и выскакивает из кабинета. Вот тебе за "птичку"! Не твое слово - не произноси всуе!

    Волошенюк перепуган и ошарашен.

    Я закуриваю очередную сигарету и спокойно поворачиваюсь к нему.
    - Удивительно невоспитанная особа. А откуда вы таких берете?
    - Ну знаете! Выгнать прокурора из кабинета...
    - Кто же виноват в том, что она не умеет разговаривать? Объясните ей на досуге, что кричать на арестованного или заключенного не только неэтично, но и попросту низко: он и так лишен достаточно многих прав, так что посягать на его достоинство - недостойно.
    Волошенюк крутит своей не очень большой головой, но похож он при этом почему-то на озадаченного медведя.
    - Знаете, Юлия Николаевна, я ведь много дней готовился к встрече с вами, изучал вас заочно. Мне говорили, что вы "железная женщина". Я в этом убедился. Говорили, что вы - умница. Вы умны, хотя и выбрали не самую умную линию поведения. Но вот что вы такая вредная баба - этого мне никто не говорил!
    Он говорит так искренне, что я прощаю ему "вредную бабу" и отвечаю кокетливо:
    - А это, знаете ли, мой шарм. Этим-то я и покоряю!
    Далее все идет по-прежнему. Волошенюк уже безо всякого энтузиазма уговаривает меня дать показания, признаться, раскаяться, словом, как это у них называется, облегчить свою участь чистосердечным признанием. Я лениво через раз отвечаю: "Не в чем мне каяться... Заварили кашу - сами расхлебывайте..." и как самый сильнодействующий аргумент: "Вы за меня стихи пишете? - Нет. Почему я должна за вас доставлять на себя улики? Работайте без меня!" Это на них действует -привыкли к системе самообслуживания!
    К вечеру вновь появляется Катукова. Она вбегает в кабинет, вся сияя, и кричит:
    - Ну, Волков! Ну, удивил! Это надо же! И как неожиданно...

    Следом бежит ликующий Савельев.
    Я хихикаю про себя: ясно, сейчас заявят, что Волков признался. Так и есть.
    - Вот это вам от него подарок в лень рожденья. Он во всем признался, взял все надписи на себя и ходатайствует о вашем освобождении. Вы о своих детях не думаете, а Волков их пожалел!
    Олежка?! Нет, это глупость какая-то. Если бы, да простит меня Бог, это сказали про Натали, я бы еще могла поверить, но Юл, Олег... Никогда!
    - Не морочьте мне голову, господа присяжные заседатели! - откровенно смеюсь я в ответ на их радостные уверения.- И вообще, не пора ли отвести меня спать? Я сегодня смертельно устала.
    Они обалдевают от такой наглости. Но Волошенюк вызывает конвоира, и меня уводят.
    В камере мне становится грустно: значит, я ошиблась. Нет здесь ни Олега, ни Юла, ни Натальюшки. Это хорошо, это прекрасно, что их здесь нет. Но как одиноко быть одной в свой день рождения!
    Объявление о расколе Олега я восприняла как провал следственной тактики Савельева. Он вообще производит впечатление тупого службиста, примитивно и прямолинейно мыслящего. Из всех троих вариантов - Юл, Олег, Натали - он выбрал самый неубедительный: Олег сидел 4 года. Что ему три дня? Значит, они не разобрались в характерах своих клиентов. А не разобрались потому, что личных контактов еще нет.
    Я лежу на койке, курю, смотрю в уже темное окно и пытаюсь вообразить, чем заняты мои друзья.
    Потом хожу по камере и свищу "наши" песенки. Для Натали - "Сладку ягоду". Это милый такой шлягер ля рюс, мы его распевали все лето. Для Юла - песенку из "Генералов песчаных карьеров". Как-то мы с ним во время одной операции не выдержали и побежали в кино. Потом пересвистывались, страшно довольные своей маленькой тайной, но и не без тайного стыда. А для Олега я свистела смешную песенку из к/ф "Буратино" - песню кота Базилио и лисы Алисы.
                        Какое небо голубое!
                        Мы - не сторонники разбоя.
                        На дурака не нужен нож:
                        Ему с три короба наврешь
                        и делай с ним что хошь!
    Когда я заходила к Олегу, я всегда просила поставить эту пластинку и танцевала под нее совершенно дикие танцы. Олег покатывался со смеху, глядя, как эта маленькая, но важная дама, мать семейства, держательница салона и проч. и проч, вскидывает ноги выше головы, а голову - наоборот - показывает из-под коленок.
    Однажды мы поехали с Юлом к Олегу по очень серьезному делу: нужно было передать внеочередное письмо Трифонову в "Кресты". У Олега сидит его девочка. Момент тоже серьезный - мы ее видим в первый раз. Я ее расспрашиваю о том, о сем и немного при этом важничаю. А Олег подошел незаметно к проигрывателю и ка-ак поставит мою любимую! Я так и подпрыгнула. Олег ждет, что я, как всегда, начну танцевать, а я вдруг ужасно застеснялась Юла. Хожу по комнате, ноги просятся плясать, а я их сдерживаю и чуть не плачу. Вдруг Юл встал и решительно подошел к проигрывателю. Я думала, он выключит его и скажет: "Хватит веселья. Дело ждет." Это так на него похоже!
    Но Юл ставит пластинку с начала, поворачивается ко мне, делает зверскую рожу и начинает танец кота Базилио! Я даже взвыла от радости и пошла выкомаривать такую лису Алису, что Олег и его девочка чуть не умерли от смеха.
    Когда Юл меня провожал на Витебский вокзал, мы в последний раз услышали эту песенку во дворе моего дома. Я остановила его за руку.
    - Юл! Помнишь?
    Юл остановился, пpислушался. Улыбнулся и посмотрел на меня грустно-грустно.
    Я ходила по камере и свистела наши песни одну за другой. Во дворе тюрьмы кто-то переругивался. Иногда там свистели - но не так, не нашим свистом.
    Друзья меня не слышали. Друзей моих здесь не было. Мне было спокойно, радостно за них и печально. Но дай, Боже, мне всегда испытывать печаль не ниже этой!
    15-го сентября меня совершенно вымотали предоставлением то часа, то двух, то еще часа "на раздумье". Театр! Описывать эту похабщину просто нет сил. Шантаж, покупка, угрозы, обман - все было. После уговоров отправляли в камеру - "на раздумье". Я ложилась и спокойно спала. Потом меня возвращали в кабинет следователя: "Ну, будете давать показания?" - "Нет".
    Опять по новой!
    После обеда появилось новое лицо - пом. главного прокурора города советник юстиции Пономарев Георгий Павлович. Очень неприятное новое лицо. Понес старую околесицу про детей и про смягчающие обстоятельства. "Новость" - Рыбаков дает показания, а Лесниченко уже дома.
    В 6 часов. "Ну, решайте, куда пойдете, домой или в камеру?"
    - Вызовите конвойного.
    Проводили в камеру. Легла. Все. Теперь - до суда.
    Принесли ужин. Стараюсь есть все, экономлю силы. Успокойся теперь,- говорю себе. - Все идёт, как надо. Теперь держаться будет уже легче - счет пойдет не на дни, а на месяцы."
    А спокойствия нет.
    За эти дни я научилась на слух определять, что происходит в тюремном коридоре. Слышу - привезли троих, одного за другим. Неужели, сломавшись на мне, они взялись за ребят?
    А может быть и такой вариант, самый вероятный: никто не знает, где я. Меня будут держать все время моего отпуска - узнать все эти вещи им нетрудно. Потом они меня выпустят, взяв подписку о неразглашении. В этом случае они будут давить на меня 2 недели и с каждым днем все жестче и жестче. Выдержу? И речи не может быть о том, чтобы не выдержать! Опыт есть, уверенность в себе - тоже. Чувствую, что готова ко всему.
    И все-таки прислушиваюсь к каждому звуку за дверью. Неужели я жду, что за мной еще придут и выпустят меня?
    Смиряю свое беспокойство изо всех сил, но оно меня не оставляет.
    Вдруг послышался голос Юла "Дайте мне бумаги. Я хочу написать..."
    Бросаюсь к дверям. Нет, послышалось. Звонок. Вызывают кого-то.
    И вдруг шаги конвойного стихают у моей двери. Вскакиваю. Ожидаемого "с вещами* не слышу, но чувствую - выпускают!
    В кабинете у Волошенюка опять Пономарев. Зачитывает "Постановление о перемене меры пресечения" - "виновной себя не признала, но учитывая, что Окулова /Вознесенская/ является матерью двоих детей... Подписка о невыезде! Ура! Первая победа! Ни слова не добились - я все-таки выпускают! Ай да Юлька!
    Неужели я через полчаса буду дома и всех увижу?
    Приносят мои вещи. Бросаюсь к сумке, хватаю кошелек, куда при обыске положили мой крестик. Его нет.
    - Где крест?
    - Какой?
    - Обыкновенный. Какой на каждом человеке - крестильный.
    - Вы проверьте вещи, деньги.
    - Отдайте крест!
    Весь мой гнев вырывается в эти слова. Я стою и знаю, что с места не сдвинусь, пока крестик мой не будет у меня на груди.
    Следователи роются в моих тряпках, ищут. Я жду. Наконец они находят мой крестик, подают мне. Волошенюк что-то бормочет. Я не слушаю. Я надеваю крестик, я вся в этом движении, в этом удивительном мгновении - возвращении креста, который я заслужила. Только спрятав его за воротником свитера, я выхожу из своего отрешения и начинаю слышать, что мне говорят. Мне суют разные подписки - о неразглашении, о невыезде.

    - И еще мой совет: не встречайтесь с сахаровскими диссидентами.
    - Официальная подписка на этот счет имеется? Нет, но...
    - Но в таком случае - какой разговор?
    Умница Волошенюк! К Борисову - вот к кому нужно сразу же бежать. Меня выводят на Шпалерную. Перехожу Литейный, останавливаю такси! Сажусь и вдруг говорю:
    - На Суворовский!
    Зачем на Суворовский? Как "зачем"? Там есть телефон, оттуда сразу позвоню Юлу, Гене Гуму... Нo ведь на Жуковской тоже есть телефон! Нет, надо ехать на Суворовский.
    Приезжаю к Андреевым. Дверь открывает Саша.
    - Юлия Николаевна! Вас выпустили!
    Знают. Бросаюсь к телефону. Бабушка Юла говорит: "А Юлик с Наташeй уехали в командировку..." А голосишко полумёртвый. Все. Они там.
    Иду в комнату. Там все и - мой старший! Кто-то из художников бежит за вином. Я рассказываю, мне рассказывают. Анри от меня не отходит. Я чувствую, что сын смотрит на меня совершенно новыми глазами. Я вижу, что теперь он не только мой сын, но и мой друг, товарищ.
    Узнаю, что Юла, Олега и Наталью взяли 13 сентября. В этот же день провели ряд обысков: у Андреевых, у Гума, у Рыбаковых, у Олега, у меня - два /дома и на работе/, у Левина...

    Теперь - ждать.
    16 сентября вечером вышла Натали. Все - правда. Олег, Юл и она во всем признались. Я в идиотском положении. О чем я молчу? О том, что КГБ и без меня уже известно? Но ничего поделать с собой не могу - не хочу, не умею, не могу разговаривать с КГБ. Почему, зачем на это пошли Юл и Олег - не знаю. Натали сказали, что Юл дает показания и говорит, что она присутствовала при том, как он писал лозунги. Она не верит. Ей предлагают написать ему записку. Она пишет: "Юл! Говоришь ля ты, что я присутствовала при чем-то?" А он отвечает "Я буду говорить все о том, как я делая надписи. Говори все о том, как ты присутствовала при этом".
    И оба дали показания. Глупость какая-то! Когда Наташка поняла, что это не ГБ, а она расколола Юла, она решила пойти топиться. Покрутилась бедная, у Невы, потом, слава Богу, решилась пойти ко мне. Мне удалось убедить ее , что нет здесь никакого преступления, а есть одна лишь неопытность, а главное, что Юл поступил в тысячу раз глупее, чем она. Ну, право же, уж если ты решил признаваться, то зачем ты делаешь из Наташки свидетеля и соучастника?

    А уже могли бы быть дома!
 

    20 сентября.
 

    Сегодня я отомстила этой шайке за наташкины письма. О, как я весело им отомстила!

    В пятницу Волошенюк избрал новую тактику - Юлия Николаевна! Ваши ребята вас спасли, взяли все на себя. Теперь вы должны помочь им: подтвердите искренность их признания! Это поможет им избежать сурового наказания.

    Вот как! Я уже не говорю о том, что это - дешевая покупка. Но каков цинизм! Сначала заставить художников, естественно - рыцарей, признаться дабы спасти от решетки женщин, а затем - наоборот. Нет, господа товарищи, я в эти игры не играю!

    Является Савельев и начинает разводить бодягу на ту же тему. Этот уже прямо говорит: "Они могут получить условный срок, если вы подтвердите их показания".

    Я уже верю, что и Юл и Олег признались, почти верю. Вот это самое "почти..."

    Кроме этого "почти" меня заставляют молчать моя собственная природа и опыт наших зимних переговоров с "прокуратором" Проскуряковым, когда я взвешивала каждое свое слово, ходила по лезвию, опасаясь за репутацию всего нашего дело. Как же - диалог с КГБ! Но тогда положение и было сложней - на ставке была судьба "Лепты" и всего поэтического движения. Зима выявила две группы литераторов: тех, кто готов на респектабельный компромисс и тех, кто уже никогда не оскоромится официальными публикациями. Дальнейшая судьба нас разделила. Я редко встречаюсь с Ширали, Нестеровским, Охапкиным, хотя объективно отношусь к ним неплохо. На Дмитриева смотрю с сожалением: он готов для всего. Есть еще некоторые, пустившиеся во все тяжкие, но о них - и говорить не след...

    Но я отвлеклась. Я хотела сказать, что зимний опыт дал мне одну простую мысль: нельзя пытаться переиграть КГБ. Не потому, что она сильна, а потому, что правил не соблюдает. Безнравственность власти создала этот институт, безнравственность им и руководит во всех делах, больших и малых. Почему дело №62 должно быть исключением?

    Кроме того, мне даже трудно представить себе, как это я вдруг начну: "Мой друг Юлий Рыбаков сделал то-то и то-то и при таких-то обстоятельствах..." Наконец, есть правило: в ГБ имен не называют. Не важно, что ГБ все знает, может быть, подтверждение показаний для них сейчас важнее самих показаний. Словом - ни слова!

    На прощание Волошенюк говорит мне следующее: "Вы умная женщина, Ю.Н. Вы поймете, что ваше чистосердечное признание поможет вашим друзьям. Поезжайте к себе в Ириновку, подумайте, а в понедельник приходите ко мне с уже готовыми письменными показаниями. И не советуйтесь вы с вашим Левиным и ни с какими адвокатами! Не нужны они вам, вы же сами - умница!"

    Ишь, как стелет!

    - Помните, что об этом вас просят сами Рыбаков и Волков!

    - Не верю я вам. Не верю, что они в чем-то признались, не верю, что они обращаются ко мне за признаниями.

    - Ну, хотите я покажу вам протокол показания Рыбакова?

    - Конечно, хочу!

    Выходит из кабинета и возвращается с пачкой листов, исписанных почерком Юла. Дает прочесть несколько страниц. Здесь, в дневнике я могу сказать: да, эти показания я должна подтвердить. Рыбаков "раскалывается". К показаниям приложен маршрут исполнения надписей в последнюю нашу акцию. Маршрут тот выполнен его рукой.

    - Убедились?

    - Нет. Я не знаю почерка Рыбакова. Дайте очную ставку, пусть скажет мне сам.

    - Нет, очной ставки я вам не дам. Честно говоря, я вас боюсь, Юлия Николаевна: вы можете одним словом повернуть весь ход следствия.

    Волошенюк преувеличивает. Правда, я для того и добиваюсь очной ставки, чтобы попытаться заставить ребят отказаться от своих показаний, но надежды у меня на это крайне мало: оба упрямы и пойдя на что-то, дойдут до конца. Впрочем, это так и должно быть, иначе они не были бы участниками демократического движения, а занимались бы дизайном в каких-нибудь тихих конторах.

    - Хотите, я принесу вам от них записки, где они попросят вас все рассказать?

    Ага! Один раз получилось, почему бы не попробовать во второй? Господи! Одно дело перепуганная Натали и совсем другое - я. Ну и сыграю я с вами шутку.

    - Давайте договоримся с вами так, - оживляется мой бедный Волошенюк, - Вы напишете показания и принесете их в понедельник. Я принесу вам письмо от Рыбакова и Волкова, дам их вам прочесть и, если они вас просят о том же - вы отдаете мне показания. Договорились?

    - Договорились!

    Расстаемся очень довольные друг другом. Неужели я получу весточку от моих милых рыцарей Меча и Орала?

    В понедельник утром достаю из моих запасов нежно-голубую бумагу с водяным рисунком - листья и цветы ландыша. На этих листах пишу тушью чистосердечные и подробные показания по делу №62. Окончив труд, завещанный Волошенюком, иду на допрос.

    - Принесли показания? - первый вопрос.

    - Конечно! Как договорились... - достаю из сумочки довольно увесистые "чистосердечные" /бумага толстая и сложена вчетверо/.

    - Посидите. Я сейчас принесу вам записку от Рыбакова.

    Ай-яй-яй! А вот я заранее приготовилась...

    - Но сначала вы ему напишите. Диктует тот же текст, что Н.

    Говорю: "Нет. Это не мой стиль. Такой записке он не поверит". Пишу свою.

    Сижу и жду. Волнуюсь. От волнения начинаю свистеть нашу с Юлом песенку из "Генералов". Сердце заходится. При таких разлуках следует считать день за год.

    Минут через 40 является Волошенюк и приносит от Юла не записку, а целое письмо - на полторы страницы! Я выхватываю его из рук Волошенюка и впиваюсь в него глазами и сердцем. Старый хрен довольный расхаживает по кабинету. Юл пишет: "Свет очей моих, Юлия Николаевна! Ну чего ты там выдумываешь поблемы, чего ты мучаешься? Мы с олегом во всем признались, все взяли на себя. Мы хотим одного: чтобы вы с Наташей были на свободе, были счастливы и здоровы. Напиши, что тебе известно о том, как я делал надписи..."

    Далее следует маршрут, который я и без его письма отлично знаю.

    "Я заплачу за все и вернусь".

    Далее пишет о том, что он здоров, каждое утро обливается холодной водой и занимается йогой. Потом распоряжения о картинах, которые хранятся у меня.

    Читаю со слезами в горле. Улыбаюсь помимо воли: хорошо, что здоров, хорошо, что шутит. Все-таки это не раскол, не раскаяние, а жертва - ради нас с Натали, как я и предполагала. За эту жертву они еще оба от меня получат. "Никогда больше не буду в таких делах связываться с бабами, т.е. я хотела сказать - с художниками, но это одно и тоже". Это впереди. А сейчас я счастлива держать в руках это письмо. Читаю и перечитываю.

    Волошенюку в конце концов надоело созерцать мой кайф.

    - Так, Юлия Николаевна, вы убедились, что я говорил вам правду?

    Я отдаю ему письмо и удрученно качаю головой:

    - Ах, Анатолий Иванович! Вот теперь-то я окончательно убедилась в том, что Рыбаков и Волков ради нас с Натальей пошли на самооговор. Ну, посудите сами: если он знает, что мне известен маршрут исполнения надписей, то зачем ему сообщать мне этот маршрут?

    Немая сцена. Затем, уже с робкой надеждой:

    - Так вы дадите мне показания?

    - Нет, конечно.

    Быстро соображает, находит выход из положения:

    -Хорошо. Как хотите. А сейчас я попрошу вас выйти на несколько минут в свидетельскую комнату: я должен передать Рыбакову ваш ответ, рассказать, как вы его подводите. Вещи можете оставить здесь.

    Я оставляю пальто и сумочку в кабинете и выхожу в свидетельскую. Там я тихонечко исполняю соло из балета "Торжество дикарей, съевших миссионера". А Волошенюк в это время читает мои чистосердечные!

    Через 15 минут он приходит в свидетельскую. Лица на нем нет, и в руках повестка на следующий допрос. Сегодняшний, сами понимаете, продолжать уже не имеет смысла.

    23 сентября.

    Сегодня мне предъявлено обвинение. 17, 98, 230 статьи. 17 - как организатору, 230 - "порча памятников". Присутствует Пономарев.

    - Это вы - нам? Порчу памятников? Вы, взорвавшие и испоганившие сотни, если не тысячи церквей? Скажите, а тот, кто взорвал Спас на Сенной, он, надеюсь, еще сидит?

    - Что вы городите? Это же не один человек решал...

    - Тем хуже: групповщина!

    А во что превращен Троицкий собор? А в костеле на Перовской кто в баскетбол играет? Тоже мне, тайное общество охраны памятников! Так как это вам в голову пришло, таким ремеслом заняться? Или грехи замаливать начинаете?

    - Вы не горячитесь, не горячитесь. Мы ведь тоже в архитектуре разбираемся. Нас все касается. Вот вы знаете, я раньше всегда думал, что церковь на крови...

    - Храм Спасения на крови.

    - Вот-вот. Я его всегда считал очень красивым. А вот недавно прочел в журнале, что это уродливое сооружение. Видите как! Не вся старина, оказывается, имеет художественную ценность.

    - Так что же, взорвете Спас на крови, или как?

    - Ну, это уж как решат специалисты...

    - Специалисты! А вы знаете, что Спас на крови - уникальнейшая коллекция русских самоцветов? Глаза-то у вас есть - сходите, посмотрите! И насчет красоты тоже обращайтесь к своим глазам, а не к своим журналам. Проект плана выполнен Синодом - отсюда его московский стиль...

    И пошла, и пошла... Спас на крови - "мой храм". Дело в том, что моим прадедом выполнено несколько мозаичных фресок в этом "уродливом сооружении".

    Словом, минут 40 после предъявления мне обвинения я обвиняла власти совдепии в разрушении памятников.

    Наконец они замечают, что происходит что-то неладное и возвращаются к делу №62.

    - Вы признаете себя виновной по предъявленному вам обвинению.

    - Я? Никогда! Вы меня превратили в какую-то содержательницу голубятни, обитатели коей гадят на памятники. Нет, это несерьезно! Вы мне дайте 70-ю или хотя бы 190¹-ую, как всем порядочным людям - вот тогда и будем разговаривать!

    - Вам что мало трех статей?

    - Да статьи-то не мои!

    Начинается обычный следовательский треп. Пономарев не уступает Волошенюку в глупости: вопросы ходят по кругу засыпая на ходу. Уговоры, угрозы...

    27 сентября.

    Очень трудный разговор был у меня с Андреем Николаевичем Рыбаковым. "Почему вас с Натальей выпустили, а Юлия и Олега держат за решеткой?" Подтекст: вы же организатор их преступления и вы - на воле? Почему вы сумели выкрутиться, а они нет? Бедный Андрей Николаевич! С 37-го он еже успел забыть одну простую истину: в КГБ все сделано для того, чтобы человек заговорил. Самообслуживание! Тоталитарный сервис! А я - молчу. Что же они могут со мной сделать, если у них нет ни малейшей надежды на то, что я когда-нибудь дам показания на себя и на своих друзей? Кроме того, я - женщина, мать двоих детей: а ну как Запад вступится? Вот и выпустили. Правда, Пономарев на днях принялся стучать кулаком по столу и вопить истошно: "Я готов вот так головой биться: зачем я вас выпустил?" "И в самом деле, зря, - ответила я ему. - Мне у вас так хорошо спалось!"

    Между прочим, в этой шутке была печальная истина: я не сплю ночами до тех пор, пока в 6 часов не начнут подниматься соседи. Бессонница моя меня томит. Иногда читаю, иногда пишу. Почему-то моему подсознанию кажется, что ночью, когда все спят, бесчеловечьи силы выходят на охоту. Я лежу по 8 часов с открытыми глазами и стерегу - себя или кого-то. При этом нервы мои пребывают в полном спокойствии. Меня ничто не пугает, не тревожит. Просто я чувствую, что спать нельзя. Немного опасаюсь этого. Утешает лишь то, что во времена прошлых несчастий или болезней было то же самое. И в любви - тоже. Когда влюблена - не сплю по 3-4 суток подряд, причем - одна! По-видимому, просто я медленно выключаюсь.

    Жду Володю Борисова. Мне кажется, что когда он приедет, я почувствую себя и сильнее, и спокойнее. Провести годы в психиатричке и остаться таким веселым умницей - это чудо. Ни тюрьмы, ни лагеря я не боюсь, но психиатрички!...

    При всем при том, что Юл и Олег мне самые близкие по духу люди, мое второе и третье "Я", Володя Борисов - единственный человек, на которого я умею смотреть снизу вверх, с которым умею быть послушной. Оно для меня невероятно, как ты, наверное, помнишь! Он приедет и скажет, что я делаю так, что - не так, объяснит все и научит, что делать дальше. И я поверю каждому его слову. А какая у него мама! Настоящая "диссидентская" мама! Ах, до чего же я люблю людей не умеющих кланяться!

    13 октября

    Что-то нас перестали вызывать на допросы. Обещали какие-то следственные эксперименты, экспертизы - и ни фига! Мы даже и заскучали. Но... В скуке рождается стремление к действию! О, господа из КГБ, у вас еще много будет работы!

    Изучаю УК и УПК. С комментариями. Увлекательнейшее чтение!

    Дар собирается ехать. На днях выезжает Володя Бугрин. Как я рада за него, но более - за его маму! Ах, как мне жаль наших матерей: и зачем они нас такими вырастили? Рожали бы рабов и черт с ней, с Россией! Так нет же! Как они ухитрились сохранить в себе эти зернышки свободы, из коих мы выросли - не понимаю! С отцами хуже. Они нас никогда своими не признают. Даже отец Юла, прошедший всё и вся, не написавший за жизнь ни одного советского стиха, даже он плачет о том, что его сын - порядочный человек, гражданин, а не государственный раб!

    Устала. Хочется в тюрьму, в лагерь, в Калифорнию, в ссылку, на Северный полюс - куда угодно, лишь бы не видеть их и не слышать!

    Прости, что пишу мало. В Большом доме все пошло так помаленьку, что событий почти нет.

    Сегодня ровно месяц со дня ареста ребят. Сил нет, как тоскливо за них.

    Кое-кто из старых друзей совсем пропал. И это противно тоже. За них, не за себя обидно. Я-то когда-нибудь буду вспоминать это время со смехом, и, может быть, даже и с гордостью. А они?

    А ты? Как ты мог оставить меня в такую минуту? Ты, бывший мне поддержкой всегда и вовсем. Никогда не верила, что мы можем расстаться.

    "Зачем же ты продолжаешь этот дневник, зачем обращаешься ко мне, если знаешь, что я заложил твою голову ради женщины, что ты мне - никто?" - ты мог бы спросить меня и, наверное, спросишь не раз, читая меня. А затем, чтобы рассказать все. Кончится дело №62 - кончится и мой дневник. Вот тогда уж мы и навсегда расстанемся.

    Знаешь, я почти не могу о тебе сейчас думать. Мне это физически больно. Хочется закрыть глаза, сосчитать до трех, открыть их - и уже ничего не помнить.

    30 октября.

    Понемногу начали снова таскать на допросы. Но допросы какие-то вшивенькие, скучные: результаты экспертиз, редкие унылые попытки добиться показаний. Приезжал Володя Борисов. Было несколько встреч, давших мне новые силы, развеселивших меня в этой жуткой тоске. И, естественно, во многом он мне помог, подсказал, что делать. Но он не менторствует, отнюдь! Наоборот - дает стимул все решать самой. Встретилась у него со многими общими друзьями. Оказывается, не я одна к нему приблудилась!

    Поднаторев в законах, извожу Волошенюка протестами и ходатайствами: просто так и по делу. В основном, для кайфу, чтобы знал, что законы и про нас писаны!

    Изучая УПК, я пришла в ужас: Костя! Они - преступники! Нарушения на каждом шагу, прямые уголовные преступления - через день. Мне, например, давались для прочтения показания Юла и Олега, рассказывалось то, что от меня ожидалось. Об угрозах, вплоть до лишения материнства, в случае отказа от показаний я уж и не говорю! Если я вносила поправки и дополнения в протокол, протокол этот уничтожался в присутствии прокурора. Более того - по его совету!

    Натальюшка присоединилась к моей игре в УПК. В один прекрасный день мы написали с нею вместе 13 ходатайств и протестов!

    Страшно, что жизнь заполнена мыслями о мерзостном, нечеловеческом, лишенном красоты и добра. КГБ - Фантомас, монстр. Его не может быть, не бывает, а оно - есть.

    8 ноября.

    Арестован Филимонов. Дважды ему устраивали провокации и забирали на 15 суток. Во время съезда и во время выставок. Сейчас взяли в третий раз. А по нашим малозаконным законам эти мелкие суды проходят, как у О'Генри:

    - Бродяжничество, ваша честь!

    - 30 суток!

    Конвеерный метод: без свидетелей, без адвоката. Бери на улице хоть лошадь и осуждай на 15 суток - никто и не пикнет! Мы писали протесты по поводу этих липовых судов - да что толку! По тем же вышеупомянутым законам после 3-го такого "суда" человека можно судить уже как бы по-настоящему: по статье 206. Боже, Боже, где мы живем, как мы живем!

    9-го, завтра, судят Трифонова. Я решила идти и защищать его, ибо то, что он предатель и провокатор /если только это не прекрасная чудесная, желанная липа КГБ/ касается только нас, но как гражданин он имеет право на защиту: дело его столь явно сфабриковано, что здесь двух мнений быть не может.

    Помнишь, ты когда-то остерегал меня: "Этих людей /гомосексуалистов/ легче всего подцепить на крючок". Так и оказалось.

    Гулька заболел гриппом. Все праздники я сидела с ним у свекрови /он там был в гостях и свалился/, а под окнами все три дня гуляли стукачи.

    Как судьба страшно распорядилась: завтра я во второй раз оставлю больного ребенка и поеду спасать Трифонова. Черт те что!

    9 ноября.

    В ночь с 8 на 9-е скончалась Татьяна Григорьевна. Господи, прими ее светлую душу! Все. Больше нет Петербурга. Спаси нас, Господи!

    15 ноября.

    12 ноября хоронили Татьяну Григорьевну. В Доме писателя "из-за праздничных мероприятий" не нашлось места для ее гроба. Панихиду проводили в бывших царских конюшнях в Царском Селе. И слава Богу! Лучше конюшни, чем свинарник.

    Хоронили на Казанском.

    И тут они! Я как-то сдерживалась, пока весь этот ужас происходил: Поэзию - в глину! Потом все ушли с кладбища, я осталась и дала себе волю. Папа был со мной. Вдруг он схватил меня за плечи и поволок прочь. Я оглянулась. Стоят, сволочи! Стоят и любуются, как преследуемая ими Юлия Вознесенская рыдает над могилой уже убитой ими Татьяны Гнедич! Суки! Кого убили!?

    Помнишь: "Жила-была старушка в зеленых башмаках..."

    Мы все осиротели, осиротел Петербург, Царское, Поэзия. Больше нечем жить в этой стране, больше нет Учителей! На поэтов страшно смотреть было.

    На поминки пошли к Борису. Наверное, это в последний раз мы все были вместе и все любили друг друга. Что-то кончилось навсегда.

    Я не могу больше ничего писать...

    17 ноября.

    Никак не пойму, что изменилось после твоего сумасшедшего ночного звонка. Вернулось ли всё? Хочу звонить тебе и вдруг вспоминаю: "Таким как ты место ни там и ни здесь." Да. Место мне - ТАМ. Это правда. Тем обиднее стало сейчас, после твоего звонка. Место мне - там. Но я его заслужила. Черт побери! Это моя награда. Вот так.

    А потом вдруг: оказаться бы рядом с тобой, отдышаться, выплакаться. Столько лет любви и дружбы коту под хвост не выкинешь, даже если это "Кока-кот". Но узнал ли бы ты меня? Нет, пожалуй. Если только дневник... На него вся и надежда. Как хорошо, что я вела его, несмотря ни на что!

    Господи! Кто бы знал!

    20 ноября.

    Ну и дела! До сих пор не могу опомниться! Первый раунд - мой, господа присяжные заседатели!

    Сегодня мне объявили о прекращении дела против меня "за отсутствием состава преступления". Вот значит, просто как! Отказ - и победа!

    Я выиграла первую схватку с ГБ!

    Поехала к Володе, рассказала. А иуда Волошенюк вызывает его маму по моему делу. Ну, обнаглели! Обвиняемого нет, а свидетеля вызывают. Ничего, Володя ее научит, они свое получат.

    Познакомила Натальюшку с Борисовым. Она еще не разобралась, что к чему, но на всякий случай кокетничает. А я тихо ревную. Впрочем, я глупости пишу. Он бы мне за такие шутки словесно надрал бы уши. И прав он был.

    Он смеется, вспоминая, рассказывает разные веселые истории из своего прошлого, а мне хочется после его рассказов пойти и взорвать что-нибудь этакое, покагебистее. Но только чтоб было весело и без жертв! Ну разве что вот: выбрать 9 сотрудников - по числу лет, проведенных им в психушке и в лагере, и довести их до тихого помешательства. Пусть бы они однажды явились в свой Большой дом и объявили: "А мы - диссиденты!" Вот бы привить им такую манию величия! А потом - туда. Ага! А потом мы сами бы писали протесты по поводу их заточения!

    Ладно уж. Расправимся традиционными методами.

    Да, чуть не забыла. Волошенюк объявил мне, что на меня будет заведено новое дело. Бог в помощь!

    27 ноября.

    Господи! Как я устала!

    Вот только теперь, когда выигран вчистую первый раунд, я почувствовала, что на моих плечах претяжкая ноша. Хуже всего, что нет рядом другого плеча, на которое можно было бы опереться хоть на мгновенье, на вздох - только дыханье перевести бы!

    Но... Если Господь поставил меня в эти условия, значит, по задуманному свыше, именно в этих условиях я и должна служить ему. Что бы ему стоило послать мне облегчение или подмогу?

    Уже три дня думаю об одном: мой статус изменился: теперь я - свидетель. С одной стороны, это полная и убедительная победа именно моей системы отношений с ГБ - полный бойкот. "Из ничего не выйдет ничего", как говаривал Шекспир. Ах, если бы по делу я шла одна! Свидетелем меня сделали, чтобы заставить говорить: чушь! Идиотизм! Отказ от дачи показаний - 182 статья - до полугода принудработ.

    Но этим голубчикам и в голову не приходит, что даже под угрозой расстрела я не стала бы давать показания против своих друзей. Да что там - против друзей! Есть же в конце концов моя совесть и ее определение преступности. В деле №62 преступников нет. Так о чем речь? Не будет и не может быть никаких речей.

    Страшно вот что: Рыбаков и Волков будут сидеть на скамье подсудимых, а я - в зале. А вдруг они забыли мой девиз: "ни дня без строчки о ГБ, и ни слова для ГБ". Зачем, зачем, зачем они пустились в этот дурацкий диалог? Бедные мои рыцари Меча и Орала!

    А вот что за бабу меня сочли - не прощу. Напомню им когда-нибудь, что в кгб говорить легче, чем молчать, даже в том случае, если болтовней ты спасешь других, а молчанием - только свою душу.

    26 ноября.

    Сегодня провожали Юрия Тараканова-Штерна, большого моего друга. Это были самые веселые проводы, на которых я присутствовала и, вместе с тем, самые спокойные. И не из-за равнодушия, о, нет! Юру многие любили. Просто он умел создавать атмосферу красоты и любви, в которой трагичное ощущение подменилось печальным - красоты, опять же ради.

    Человек он много страдавший, стойкий, мужественный. Эрудит, философ, истинный демократ по делам и духу. Его последнее дело на родине - попытка создать памятник жертвам тоталитарного режима в СССР.

    28 ноября.

    Мне пришли две повестки: одна в ОВИР, другая - в городскую прокуратуру, и обе на завтра. ОВИР - это что? Выгоняют, что ли?

    Друзья мои уже ликуют, мама счастлива, даже Папа говорит: "Уезжай и не думай!"

    "Уезжайте и вы", - говорила мне в последнюю нашу встречу Татьяна Григорьевна.

    Свобода так заманчива после всего пережитого! "Пережитого"? А Юл, Натали, Олег?

    Да, дела...

    Но еще повестка в прокуратуру! Ничего гадать не буду - Бог решит.

    29 ноября.

    Чушь какая-то. В ОВИРЕ мне сказали:

    - Вас приглашают ваши друзья из Израиля на постоянное место жительства.

    - Спасибо. А где вызов?

    - Вызов у нас.

    - Можно получить?

    - Нет, он останется у нас. Собирайте справки за неделю.

    Длинный перечень справок.

    - Ничего не выйдет, - говорю. - Слишком много справок.

    Начинается торговля.

    - Вы хотите ехать?

    - Да, это я давно решила.

    - Когда вы намерены выехать?

    - Через год-полтора...

    - ?! Нет, надо сделать еще в этом году.

    - Не успею. Справок много. Денег нет. С семьей надо решать. Муж не хочет ехать - развод нужен.

    - Ничего не нужно! Соберите основные справки: с места работы, с места жительства и сдавайте заявления.

    Выдают какие-то анкеты. Читаю пункты: "К кому намерены выехать? Где будете жить?"

    - А к кому я намерена выехать? Покажите хоть вызов!

    - Пишите в первой графе "на основании вызова", а остальное пропустите.

    Ничего не понимаю!

    Натали и Гена Гум были со мной, они ухохотались.

    Взяла с сомнением их анкеты и ушла.

    "Попробую чего-нибудь собрать..." - говорю.

    Поехала к Евдокии Петровне. Пофантазировали. Просила ее передать тебе.

    Все уговаривают ехать. Чепуха какая-то!

    А в прокуратуру опоздала. Перенесли на 2 декабря.

    Знаешь, я, пожалуй, зря в этом дурацком ОВИРЕ пошла на этот дурацкий разговор. Нужно было сказать, что поеду по получении вызова нормальным путем - по почте.

    2 декабря.

    О, вот это совсем другое дело! Следователь городской прокуратуры Григорович объявил мне, что против меня состряпано новое дело уже по 190¹. Это пошел настоящий разговор!

    Ну вот и все мои проблемы разрешились сами собой, как я и рассчитывала. Я, конечно, никаких справок не собирала и не думала собирать. ОВИР заглох, а я рада. Куда бы я сейчас поехала, когда мои лучшие друзья - у них? Отказ от свободы, может быть, - высшая свобода.

    А ты что думаешь по этому поводу, друг мой западный? Что-то больше не звонишь. Уже остыл? Ну и ладно.

    Обещают мне по 190¹ ссылку. Вот это по мне! Буду там стихи писать и лес пилить, или чем там они занимают женщин?

    А ОВИР пускай сидит себе с моим вызовом, если у них таковой имеется, в чем я не очень уверена.

    Вот такие мои веселые дела.

    А у ребят - ни с места. И с Филимоновым - туман.

    Поэты затеяли книгу памяти Гнедич. Дала стихи и воспоминания - всего страничку. Когда-нибудь я о Татьяне Григорьевне напишу по-настоящему.

    8 декабря.

    Нет, это уже черт знает что! ОВИР за мной уже с милицией охотится! Вчера явился мент, принес повестку и потребовал, чтобы я немедленно посетила сие злачное заведение.

    Сегодня мы с Папой сходили на ул. Желябова. Говорил со мной зам. нач. ОВИРа и инспектор Смирнова.

    - Почему вы исчезли?

    - Я не могу ехать, суда жду.

    Изобразили удивление, а потом начали убеждать, что в этом случае ехать нужно обязательно. Показали письмо: "Известная поэтесса Юлия Вознесенская не печатается, живет в тяжелых материальных условиях... Мы ходатайствуем о ее выезде в гос-во Израиль и от имени израильского правительства обещаем создать ей условия... В силу Хельсинкских соглашений... Подписано: друзья и родственники и ряд незнакомых мне имен. Я поражена.

    - Мы должны немедленно ответить на это письмо. Что же нам отвечать, если вы не едете?

    - Напишите, что я горячо благодарю своих израильских друзей и израильское правительство за проявленное участие и приглашения, но, напишите им, к сожалению, они опоздали: я жду суда.

    Намекают, что суда можно избежать.

    - Зачем? Обвиняют не столько меня, сколько мои рукописи. А я за них отвечаю, иначе грош цена мне как литератору.

    Уговаривают. Хочу уходить - не пускают.

    - Пишите в таком случае отказ!

    - О нет! На такие письма отказом не отвечают! Придет время - поеду.

    - Ну соберите хоть какие-нибудь справки, чтобы мы могли начать дело о выезде.

    - Это попробую.

    Фигушки я вам буду собирать, а не справки!

    Зовут Папу, начинают ему мозги и тут же отбирают от него справку о том, что он возражает против моего выезда с детьми. А развода, говорят, не надо!

    Прихожу домой - звонок из прокуратуры, которая про меня чего-то призабыла. Вызывают на завтра.

    До завтра!

    9 декабря.

    Следствие по моему новому делу закончено. Таким образом, велось оно сутки. 8-го предъявлено обвинение, 9-го следствие объявлено законченным. Вступила в силу 201 статья, т.е. теперь я имею право ознакомиться с материалами дела. В понедельник состоится суд над Филимоновым. 14-го, во вторник - выходим на площадь. А со среды начну читать дело.

    Евдокия Петровна передала мне все, что ты просил: чтобы никуда не собиралась, кроме Техаса, чтобы сообщила, когда еду и т.д.

    Костенька! Свобода заманчива, желанна, свободы заслужила, но... Друзья мои все у врагов моих. Кроме того, свобода выбора - высшая свобода, а меня изгоняют на свободу. Словом, я решила вот что. Я подаю документы, дабы не потерять возможность выезда вообще, но при этом ставлю ОВИРу невыполнимые условия: бесплатный выезд и безтаможенный провоз багажа. Если они на это пойдут - поеду: когда еще представится возможность вывезти за границу наши архивы? Нет - остаюсь и сажусь. Или в ссылку.

    Прелесть моего положения заключается в том, что я выигрываю в любом случае: и остаюсь и уезжаю победителем и счастливой.

    Мне хочется ехать, я мечтаю о работе с тобой, чтобы все как было раньше, Костенька... Видишь ли, твое письмо и оскорбило меня и обидело, но, главное, открыло глаза на одну истину: для тебя женщина и ее любовь дороже друга, даже если женщина недавняя, а друг - старый. Женщины появятся еще и еще, а я останусь другом навсегда. Не значит ли это, что я рискую получить еще раз такое же письмо? Такой удар на чужбине, в изгнании будет очень тяжел. Здесь у меня друзья, дом, а там будешь только ты. Поездка к тебе в любом случае - ныряние в омут головой. Прежде я шутя это делала, но теперь мне страшновато. Очень страшное было письмо. Люблю ли тебя по-прежнему. Да, но только при условии: письма не было. Когда это удастся - все хорошо, все то же. Но слишком многое и многие о нем напоминают. Ах, как бы хорошо было забыть его или найти возможность сказать, что это не твоя вина!

    Сыновья хотят в Техас. Они за тебя заступались, когда появилось письмо. Потом, когда их мать, выйдя из-за решетки, рассказала, что среди первых улик ей было предъявлено это проклятое письмо, они замолчали о тебе. Твое имя не произносилось в доме до самого твоего звонка в день похорон Татьяны Григорьевны. Теперь все делают вид, что все забыто. Впрочем, люди прощают легче, чем я. Я не виню. У меня просто сердце болит об этом. Письмо, конечно, не дало ГБ ровным счетом ничего. Они его использовали только как фактор психологического давления. Это понятно всем. И все-таки - страшная история с нами случилась. Встретившись, мы один раз об этом поговорим, все выясним и забудем уже окончательно: я этого очень хочу. Но когда еще мы встретимся! Ох, Костя! Ладно, целую.

    10 декабря.

    Сегодня годовщина декларации прав человека. Смешно отмечать эту дату в нашей стране. Впрочем, есть много разных способов...

    В понедельник - суд. Бедный наш гусар Филимонов! Он все лето предчувствовал, что осенью его возьмут. Но всегда был готов на любую хорошую пакость для ГБ. Художник он прекрасный - вот что главное.

    13 декабря.

    Суд над Филимоновым.

    Вадим отказался от дачи показаний, от защитника, от последнего слова и тем самым не дал втянуть себя в судебную комедию. Вся их липа от этого стала настолько очевидна, что мы при всем трагизме положения порою не могли удержаться от смеха. Все свидетели и потерпевшие были подставными фигурами. Режиссура спектакля никуда не годилась. Вадим был прекрасен. Это было не столько расправой над ним, сколько его торжеством. Как хорошо, что с нами В. Он был на процессе и вообще вникает во все наши дела и беды. Он замечательный человек, я в нем души не чаю.

    Ну, пока.

    14 декабря.

    Опять была Сенатская! Сегодня не только в память декабристов, но и в честь Вадима Филимонова. Недаром мы знали его Гусаром!

    Арестовано было 15 человек. Меня схватили на улице вместе с В. Его держали до вечера в милиции, а меня отвезли в прокуратуру и насильно засадили за чтение материалов дела. Я издевалась над Григоровичем: "Боже! Прокуратура на побегушках у ГБ! Постыдитесь, подумайте о чести мундира. Ей-богу, мне за вас стыдно..." и т.д. Он меня спрашивает: "Скажите, вы действительно так ненавидите КГБ?" "Да, ненавижу: оптом и в розницу, по делу заочно, считаю их бандой убийц и насильников. Посудите сами: никто из руководителей этой /неразб./ не умер в своей постели, в конце концов их всех приходилось либо расстреливать, либо сажать в сумасшедший дом".

    Прочла показания Трифонова. Провокатор и дурак. Перестарался, потому и загремел, и так ему и надо! Хочу попробовать переписать его бред. И собираюсь подать на него в суд за ложный донос. Суда, конечно, не будет, но провокатор будет разоблачен.

    Вот уже третья тетрадь подошла к концу. Думаю, что четвертой не будет.

    Прощай, и если навсегда,

    то навсегда прощай.

    Это мне нагадали по Байрону. Ну, что ж...

    Храни тебя Бог!

ПРИМЕЧАНИЕ: под фотографией поддатого диссидента Борисова /со стаканом/ Гум усмотрел не приемную спецбольницы, а вовсе свои проводы, с какими-то девочками. Выпросил из готового макета эту страницу в пересъемку - и только я ее три года и видел... Может, и вернул, а она потерялась у меня в хламовнике - но такова судьба ее. И Борисова.
Почему и стараюсь никому не показывать макет, а то на всех Гумов - фот не напасешься, особенно - которые с девочками...
 

Впрочем, Володю Борисова я не знал, это уже Юлиино приобретение.