ЛЕПТА́  ж, древняя ЕВРЕЙСКАЯ,

мелкая монета...
/Толковый словарь Даля/
 

 

 

То-то, я думаю, чего нашу

"ЛЕПТУ" отвергли в Союзе

писателей! Недаром я ее

отказывался вносить. Пусть

ее вносит русак Охапкин,

на страх русофилам.

 

 

 

 

 

ККК, Лесниченко, Ширали, внизу Чейгин, двоих не распознать и В.Эрль.

 

 

П.Чейгин, Юлия и ККК.

 

ЛЕПТА
 

        Материалов по "ЛЕПТЕ" накопилось у меня столько /в основном усилиями Юлии Вознесенской, которая вела "бумажную" войну/, что не знаю, с чего начать. Короче. Когда в 74-м году прокатилась волна выставок художников, не признаваемых Союзом, а она назревала давно, война велась непрекращающаяся, в основном отдельными группами и одиночками, то в 74-м на выставках "Бульдозерной", "Измайловской", "Невской", квартирных и групповых - она просто приобрела ЗРИМЫЕ формы и колыхнула-таки публику: художники одерживали одну победу за другой. Были даже организованы "анти- Союзные" - "инициативная группа" и "ТЭВ". Но я все не о том. Хотя о том. Успех художников - подтолкнул их ОРГАНИЗОВАТЬСЯ. Поэты же - известно - богемная орава и ярые индивидуалисты.
        Цеха художников существовали с незапамятных времен: все-таки - материал там, кисти-краски, Белкин мне рассказывал даже, что в Голландии средневековой -.... штрафовали за неправильно сделанный подрамник! /И тут же рисовал на сырой еловой доске милый портрет девочки, отчего она трескалась. Не девочка, а доска. Прибегал ко мне: "Ах!..." А ахал-то он бесподобно./ Но к делу, к делу. Так вот, МАТЕРИАЛ /тут я материалист/ заставлял художников принимать какие-то организационные формы.
        "Цех поэтов" я знаю один. И то из него такое ... добро вышло, при всем моем уважении к личности Николая Степановича.
Нам было не до цехов /или "по цехам"/, но лавры художников не давали покою. Прихожу я к Юлии Вознесенской в феврале или январе 75-го - у нее уже Игорь Синявин сидит, с петицией. Художник, а потом, как оказалось и поэт. Ну, не знаю. А в петиции - .... "Мы, группа поэтов, ТРЕБУЕМ издать нас /всех и в отдельности/ тиражом ... чуть не СТО ТЫСЯЧ. Требуем... Требуем... Требуем./И по-моему, на имя Правительства!/"
        И Юлия, естественно, уже эту мулю ... подписала. Я беру Синявина за пупки: "Вали, говорю, отсюда, и чтоб духу ... Я тебе своих поэтов не отдам!" /Эту последнюю мою фразу он приводит в своих мемуарах в каком-то "Современнике", но я там и еще кое-что добавил./ Знал я его уже, как "крайнюю фракцию" Инициативной группы художников. Видел. Не надо.
        Выкинув "крайнюю фракцию", раз уж пошла такая пьянка, поговорили с Юлией и кто еще там был. Потом уже, без манифестов и лозунгов, и без меня, Юлия обмозговала с Кривулиным-Пазухиным и заварилась каша. Решили вступить в переписку с Союзом писателей, игнорируя смежные организации /Литейный, 4/. Я поначалу, как предотъездник, в переговорах с инстанциями дела не принимал. Юлия же развела бешеную канцелярскую работу, поскольку и так служила машинисткой - папки там, скоросшиватели, копии, реестрик.
        А взялись мы за дело вплотную уже в конце февраля. Без заседаний нельзя, а Юлии особенно /она и ЗДЕСЬ уже заседает, на сей раз, по феминисткам/. Ну, сели. Курить было чего, а пить - решили: "сухой закон". Чай там. Заседали долго и много, в основном по ночам. Моя тогда секретарша, Наталья, вела протоколы. Работников оказалось: сама Юлия, в три дуды и четыре руки; Кривулин, умница Пазухин, приглашенный ими прозаик Борис Иванов, и я. Поэты, в большинстве трезвые, согласно кооптировали нас в - уж не помню, как это называлось, но не Исполнительный Комитет. И началась работа.
        Чтения публичные уже не устраивали поэтов /да и так на квартирных "джем сэшшн" дочитывались до хрипоты/, а хотелось им - книгу. Решили просить коллективный сборник. С самого начала это был дохлый номер. Ну, знал я несколько коллективных сборничков, но проходили они через такое сито /даже уж не поэтов, а стихов/ - ну, вроде сборника Горного института, о котором я писал. А поэты сита не хотели. Их и так постоянно процеживали: в ЛИТО, на чтениях в Союзе, а они хотели - как художники!
        Я понимал, что если выставку дадут - то также и отберут, а КНИГУ... И все понимали. Как понимали и чехи, и венгры, а сейчас понимают поляки. Но надо же было встряхнуться. Которые кроты ГОДАМИ свету Божьего не видели! Те же Морев и Шнейдерман, а также мертвые.
        Ну и пошла писать губерния. Мы пишем туда, нам пишут обратно. Юлия ставит порядковый номер - хлоп, шлеп, и по новой. Но это было лишь внешней верхушкой. Главное было в другом. Народ косяком попер в Юлиин апартмент: волокли стихи, издавались приказы, зачитывались директивы. В редколлегию мы избрали себя, как самых уважаемых. Ночами зачитывались стихи, ставились крестики, галочки и палочки, потом Юлия все это перепечатывала, хотя мне не ясно, когда: с утра она опаздывала на службу в дом кино, а с вечера уже ждали поэты. Муж Юлии, Папа, фотограф, смотрел на это снисходительно-одобрительно /но я его никогда не понимал/, детей она подкинула бабкам, а детскую - превратила в кабинет группы, поэты же ждали в салоне.
        Надобно сказать, что этот дом на Жуковской, наискосок от Чехова /а рядом жили Брики!/, с его темным подъездом, психбольницей или чем-то за стеной заднего дворика, и ЖУТКОЙ /даже по питерским критериям!/ лестницей, ведущей к ней на 4-й этаж, в коммуналку, через кухню, и за коридорчиком две комнатки: одна малотюрненькая /детская/ и вторая поболе /спальня, столовая, салон и - что там еще было и быть полагалось в поэтических домах?/, дом этот - был почему-то уютен, как родной. Спать я там не рисковал оставаться, один раз рискнул и был заживо зажран КЛОПАМИ. Только в домах поэтесс я встречал таких злобных НЕСЫТЫХ огромных клопов! Но это уже отступление.
        Сидели в детской /ах, как это мило звучит, Мисюсь, помнишь мы сидели в детской - но детской не СОВЕТСКОЙ, бля!/, сидели мы в детской, пили чаи и курили охнарики до рассвета в основном, вчетвером: Кривулин-Пазухин, Юлия, я. Борис Иванович Иванов, старый стреляный волк, патриарх прозаиков /ему было уже за 40!/, большею частию не засиживался, если не было срочных дел. Он был уже тогда женат на Зиночке и держал ее, если не в теле, то в строгости. Я его побаивался.
        Ввечеру налетали поэты - когда с пакетами /рукописей, не съестного/, когда со скандалами и почти всегда - с претензиями. Готовилась нами рукопись /как оказалось, за 1000 стр./, а поэтов было набрано 32. Иные, правда, входили и выходили в состав ее - по два раза дозволялась. Очаровашка Шир, уже и после того, как был выкинут из состава редколлегии /из трех заседаний он 2 раза явился пьяным, но все 3 - с бабами, и не с одной/, входил и выходил из сборника раз семь.
        Но уконтрапупил нас всех, конечно, Охапкин. Лену Игнатову еще можно было перенести: бабы часто бывают истеричками, а она еще и поэтесса. Лена Шварц, по счастью - не появлялась! Но когда здоровяк Олег, введенный /из уважения к его заслугам/ в редколлегию, позволил себе дважды выйти из нее, да еще наделал нам дел, обнародовав список участников, обратившись самостийно "в смежные инстанции", мы его поперли.
        Стиль его посланий в Союз писателей подсказал нам название сборника. Там он писал, что мы, де "желаем внести посильную лепту на пир отечественной словесности". Лепту я вносить не желал, поскольку не знал, что это такое, тем более, на "пир", но Охапкин, помимо неприятностей, доставил нам множественныя приятности, послужив изрядной пищей для эпиграмм. "Лепту" же мы, в качестве названия сборника, утвердили, с каковой и явились на "пир", в Союз писателей, откуда были поперты, равно и из издательств. Я так и не знаю, послужило ли название тому причиной, или были и другие, но кличка за Охапкиным осталась. Когда он являлся с очередным посланием в Союз, дабы ознакомить нас /знакомил он всех/, то был встречаем возгласами: "О, Охапкин опять лепту принес, положить ее на живот отечества!" Но в редколлегию допущаем не был.
        Тогда от "ЛЕПТЫ" отделилась "Элита".
 

        И пошли писать уже две губернии. Ответ был один, из того анекдота.

 
   Борис Гройс           Кривулин
Ожиганов,

Ширали,

ККК,

Кривулин

Феминистки

Шарымова и Юлия

Квартирное чтение

"Лепты"

 

 

Весна, 1975

У Юлии

 

И.Д.Левин, Гум, Пазухин, Наталья

 

КОММЕНТАРИИ И ДОПОЛНЕНИЯ:
 

БЕЛЫЕ НОЧИ И ПРОЧАЯ КАРУСЕЛЬ
 

        В своих, теперь уже мемуарах /см. дальше/ из Западной Германии Фисюлия Вознесенская пишет о роли моей с пиэтетом, всяко цитируя - не мой, а берштейновский! - лозунг: "Движение - всё, а цель - ничто." Ясное дело. Идиотом я не был и поверить, что нам - разрешат КНИГУ - не верил ни на минуту. Но живое поэтическое общение /между собой ли, с публикой ли/ по типу "Бродячей собаки" или наших веселых эскапад самого начала 60-х - казалось мне крайне насущным. Не говоря о том, что варясь в соку индивидуализма, в кучке поклонников или просто терпеливых собратьев по перу - поэты РАЗУЧИЛИСЬ читать стихи, тем более, "на публику". Вот почему, под маркой "ЛЕПТЫ", за апрель-май только, мною, Кривулиным и Юлией было организовано где-то с полсотни квартирных чтений. Проблема и идея заключалась в том, что если художников на всех этих выставках публика УВИДЕЛА, то поэтов - еще предстояло УСЛЫШАТЬ. По этой же причине свели мы тесный контакт с инициативной группой художников, чтоб действовать параллельно и совместно. Первые чтения - и были организованы мною ДЛЯ ХУДОЖНИКОВ в студии Жарких. Читали: Кривулин, Лена Шварц, москвич Владислав Лён и я. Это еще до "ЛЕПТЫ", зимой 74 - 75. А уж с "ЛЕПТОЙ", помимо "отчетных чтений" и джем-сешшн на квартире у Юлии, привлекши к этому и более скромных, застенчивых, но поэтов - понеслись по городу. Чтения и деятельность эта - дали как бы второе дыхание "старикам" Александру Мореву, Бахтереву, Эдику Шнейдерману - они поняли, что необходимы в литературном процессе, и это, кроме того, обучало "молодых" читать их собственные стихи.
        Дело было тяжелое, потому что - то Ширали прийдет на чтение пьяный /но непременно с бабами/ и лежит телом в соседней комнате, пока мы с Юлией и Кривулиным за него отдуваемся, то поэт Нестеровский подерется с пролетариатом и ему набьют морду, отчего он не в состоянии выступать, то... И так далее. Аудиторию мы нащупывали самую разную, одни рекомендовали нас другим, но в основном, конечно, как и на выставках, это была - "либеральная техническая интеллигенция", на квартирах которой собиралось до 30, до 50 человек послушать нас. Конечно, я понимал, что все это - мартышкин труд, что собрать 15 000 публики за 4 дня /как это сделали художники в ДК Газа/ нам не удастся - дай Бог, этими чтениями мы покрыли под 1000 слушателей, и то навряд, а хотелось - большего.
        К тому времени, по моей инициативе организовались прозаики /а я сделал антологию их "Лепрозорий-23"/, но народ они основательный, рукописи читались - неделями /не то, что у нас, поэтов!/ и малоподвижный. Помимо союза с художниками, я начал шебутить музыкантов - "Большой Железный Колокол" /бывший "Санкт-Петербург"/ - коллектив "рок" Коли Корзинина, через друга их, поэта Аркадия Драгомощенко, потому что имел "далеко идущие планы". План заключался в следующем. Художники /без особого, впрочем, восторга/ согласились предоставить поэтам слово на организуемых ими выставках. Одно из основных возражений было: "Как же мы тут будем ПРОДАВАТЬ картины /торговаться/, когда вы тут стихи читать будете!" /Это, мол, отвлечет публику!/ Ни фига себе, "союзнички"!
        Как говорил я в Союзе неоднократно, словами Остапа Бендера - "Уголовный Кодекс я чту." И не то, чтобы "чтил", а - учитывал. Опыт половины жизни /17 лет повязов по ментовкам/ предупреждал меня "не дразнить гусей". Чего, естественно, не понимали "политические экстремисты", типа Синявина. После того, как в мае у нас "выбили лидера" /Юра Жарких возвращался в поезде из Москвы, после совещания с Оскаром Рабиным - и ему опрыскали ипритом ботиночки и ножки - 4 месяца госпиталя!/, я решил, что надо менять тактику. И создал проект "Белые ночи".
        Как известно, в белые ночи - напролет - над Невой - молодежь, пение и музыка, и очень немного, довольно мирно настроенных, ментов - я и предложил "фестиваль искусств". Разбившись на тройки /художник, поэт и какой музыкант/, оккупировать всю набережную Невы - художник держит картину, поэт читает, музыкант пиликает или дудит - аудитории не занимать, и даже менты, истомленные красотой белой ночи - будут бить не так жестоко, не сапогами, а потом - есть кому и вступиться: студетны ж! Пригласить коров - а уж они распишут на Запад "о ночном празднике всех искусств" в Ленинграде. Оставалось за малым: подобрать "тройки", проследить, чтоб все были трезвыми - и с Богом. Но тут настала пора уезжать.
        Художники, надо сказать, да и поэты тоже - тяготели, как это ни странно - к "политическим традициям". Так, например - их манили стены Петропавловки. Я их убеждал: перенести "шоу" ... в Александровский сад, вокруг большого фонтана - и ходы-выходы свободны с 4-х сторон, милицией не окружишь, и "Астория", "Европейская", "Березка", "Яхонт" - т.е. иностранцы! - под боком, и публика валом прет по Невскому - нешто не клюнет?, и и и и... Нет, подавай им Петропавловку, казематы, где Горький и Ленин томились! Впрочем, за Ленина не ручаюсь. Пляж Петропавловки, хоть и красив и "историчен" - подход к нему по двум узеньким мостикам: со стороны Кировского и со стороны Добролюбова - и перекрыть их - раз плюнуть. Что и случилось, уже в 76-м, на "выставке" памяти Рухина. Прорвалась сквозь кордоны одна Юлия /сидевшая под домашним арестом и вылезшая, хулиганка, по трубе!/ и горстка поэтов. Художников с холстами не пропустили - делов! Чего-то там они почирикали, Юлия мелком чего-то написала на стене /вот где оно, начало ее "графитти"!/ и мирно разошлись, ничего не сделав.
        Все это я веду к тому, что руководство поэтов и художников более упивалось своей "резонансной активностью", нежели исходило из насущных задач. По моем отъезде уже, "кроты вернулись в норы", а движение, под эгидой "диссидентки" Юлии приобрело политический оттенок. Вечер памяти Гумилева /почему не Кузмина, не Крученыха, не Хлебникова, не Введенского?/ вызвал, естественно, резкую отповедь и Союза писателей, и смежных организаций. Последовало "восстание декабристов", на которое согнали войска и милицию, а всех основных зачинщиков - повязали, и т.д. Но это уже "не мои мемуары". Я при сем идиотизме не присутствовал, а был бы - не допустил! Ибо все эти начинания - ЗАРАНЕЕ были обречены на провал - кстати, художники были поумнее: кроме двух-трех пьяниц и хулиганов /Арефьев, Филимонов и ... мой Исачев, по молодости/ примкнувших к экстремисту Синявину - все они искали лойяльных и легальных путей борьбы с властью, не давая ей никакого повода и преимущества, заставляя власть саму компрометировать себя, и тем привлекая - осторожных и умеренных "итээров".
        Меня в этом деле, прежде всего, привлекала возможность дать поэтам высказаться, ознакомиться с творчеством друг друга, ну и "утвердить" себя на аудитории, в чтении. Воспряли духом Шнейдерман и Морев, даже последний обэриут Бахтерев обрел как бы вторую жизнь, отсидевший и гениальный переводчик С.В.Петров - читал свои "фуги" у Юлии - НАМ, и повылезало множество "кротов". Все это было - абсолютно "невинно", и за всю весну 75-го - нас ни разу не "побеспокоили" - ни на заседаниях у Юлии, ни на многочисленных чтениях. Думаю, конечно, что игры с "ЛЕПТОЙ" - нельзя было продолжать до бесконечности - и так, по весне-лету назрел раскол среди самих поэтов /иные, немногие, считали себя "лучше других" - ЭЛИТА/, кстати, каковой раскол поддерживался и нашими учителями: Даром и Гнедич. Дар - категорически отрицал "движение масс" и вопил об индивидуальностях, а тетка Танька, по мягкости характера и по лагерной умеренности, согласилась представить хотя бы "избранных" /пусть хоть они.../. И я с ними с обоими переругался. Ездил и в Сарское Село к Гнедич, ездил и к Дару - но помимо меня ездили сами поэты, "элита" проклятая! Кривулин и рад был бы примкнуть к "элите" /что он потом, год спустя, и сделал/, да не мог: связан он был одной веревочкой со мной и с Юлией, и с "ЛЕПТОЙ", следовательно - и по честности покинуть нас не мог. Я понимал, что выделив "избранных", посулив им и пообещав, властям будет легче справиться поодиночке, нежели когда мы - скопом. Но "элита" этого не желала понимать. Вышедший из редколлегии Олег Охапкин - начал свою уже переписку с Союзом писателей и иже, выдавая, кстати, наши маленькие тайны. Остальная "элита" /Куприянов, Чейгин, Ширали и скромный, но себе на уме Юра Алексеев, вкупе с кажется Шварц и Игнатовой/ пошла на персональные сделки с СП, что, впрочем, принесло им мало проку /см. рецензию Сосноры/. Сборник вышел только у Ширали, но какой - плюнуть! И пишут мне сейчас, что сборник этот лежит на прилавках, что Шир пьет - а чего ради было Дудину жопу лизать?, а остальная "элита" ушла обратно в подполье.

 

В студии Жаркиха

 

 

Т. Беккер

                                        Лён                 Жарких

В дверях - Пригов

Е.Шварц

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга