ККК, Лесниченко,
Ширали, внизу Чейгин, двоих не распознать и В.Эрль.
П.Чейгин, Юлия и ККК.
ЛЕПТА
Материалов по "ЛЕПТЕ" накопилось у меня столько /в основном усилиями Юлии
Вознесенской, которая вела "бумажную" войну/, что не знаю, с чего начать.
Короче. Когда в 74-м году прокатилась волна выставок художников, не признаваемых
Союзом, а она назревала давно, война велась непрекращающаяся, в основном
отдельными группами и одиночками, то в 74-м на выставках "Бульдозерной",
"Измайловской", "Невской", квартирных и групповых - она просто приобрела ЗРИМЫЕ
формы и колыхнула-таки публику: художники одерживали одну победу за другой. Были
даже организованы "анти- Союзные" - "инициативная группа" и "ТЭВ". Но я все не о
том. Хотя о том. Успех художников - подтолкнул их ОРГАНИЗОВАТЬСЯ. Поэты же -
известно - богемная орава и ярые индивидуалисты.
Цеха художников существовали с незапамятных времен: все-таки - материал там,
кисти-краски, Белкин мне рассказывал даже, что в Голландии средневековой -....
штрафовали за неправильно сделанный подрамник! /И тут же рисовал на сырой еловой
доске милый портрет девочки, отчего она трескалась. Не девочка, а доска.
Прибегал ко мне: "Ах!..." А ахал-то он бесподобно./ Но к делу, к делу. Так вот,
МАТЕРИАЛ /тут я материалист/ заставлял художников принимать какие-то
организационные формы.
"Цех поэтов" я знаю один. И то из него такое ... добро вышло, при всем моем
уважении к личности Николая Степановича.
Нам было не до цехов /или "по цехам"/, но лавры художников не давали покою.
Прихожу я к Юлии Вознесенской в феврале или январе 75-го - у нее уже Игорь Синявин сидит, с петицией. Художник, а потом, как оказалось и поэт. Ну, не знаю.
А в петиции - .... "Мы, группа поэтов, ТРЕБУЕМ издать нас /всех и в отдельности/
тиражом ... чуть не СТО ТЫСЯЧ. Требуем... Требуем... Требуем./И по-моему, на имя
Правительства!/"
И Юлия, естественно, уже эту мулю ... подписала. Я беру Синявина за пупки:
"Вали, говорю, отсюда, и чтоб духу ... Я тебе своих поэтов не отдам!" /Эту
последнюю мою фразу он приводит в своих мемуарах в каком-то "Современнике", но я
там и еще кое-что добавил./ Знал я его уже, как "крайнюю фракцию" Инициативной
группы художников. Видел. Не надо.
Выкинув "крайнюю фракцию", раз уж пошла такая пьянка, поговорили с Юлией и кто
еще там был. Потом уже, без манифестов и лозунгов, и без меня, Юлия обмозговала
с Кривулиным-Пазухиным и заварилась каша. Решили вступить в переписку с Союзом
писателей, игнорируя смежные организации /Литейный, 4/. Я поначалу, как
предотъездник, в переговорах с инстанциями дела не принимал. Юлия же развела
бешеную канцелярскую работу, поскольку и так служила машинисткой - папки там,
скоросшиватели, копии, реестрик.
А взялись мы за дело вплотную уже в конце февраля. Без заседаний нельзя, а Юлии
особенно /она и ЗДЕСЬ уже заседает, на сей раз, по феминисткам/. Ну, сели.
Курить было чего, а пить - решили: "сухой закон". Чай там. Заседали долго и
много, в основном по ночам. Моя тогда секретарша, Наталья, вела протоколы.
Работников оказалось: сама Юлия, в три дуды и четыре руки; Кривулин, умница
Пазухин, приглашенный ими прозаик Борис Иванов, и я. Поэты, в большинстве
трезвые, согласно кооптировали нас в - уж не помню, как это называлось, но не
Исполнительный Комитет. И началась работа.
Чтения публичные уже не устраивали поэтов /да и так на квартирных "джем сэшшн"
дочитывались до хрипоты/, а хотелось им - книгу. Решили просить коллективный
сборник. С самого начала это был дохлый номер. Ну, знал я несколько коллективных
сборничков, но проходили они через такое сито /даже уж не поэтов, а стихов/ -
ну, вроде сборника Горного института, о котором я писал. А поэты сита не
хотели. Их и так постоянно процеживали: в ЛИТО, на чтениях в Союзе, а они хотели
- как художники!
Я понимал, что если выставку дадут - то также и отберут, а КНИГУ... И все
понимали. Как понимали и чехи, и венгры, а сейчас понимают поляки. Но надо же
было встряхнуться. Которые кроты ГОДАМИ свету Божьего не видели! Те же Морев и
Шнейдерман, а также мертвые.
Ну и пошла писать губерния. Мы пишем туда, нам пишут обратно. Юлия ставит
порядковый номер - хлоп, шлеп, и по новой. Но это было лишь внешней верхушкой.
Главное было в другом. Народ косяком попер в Юлиин апартмент: волокли стихи,
издавались приказы, зачитывались директивы. В редколлегию мы избрали себя, как
самых уважаемых. Ночами зачитывались стихи, ставились крестики, галочки и
палочки, потом Юлия все это перепечатывала, хотя мне не ясно, когда: с утра она
опаздывала на службу в дом кино, а с вечера уже ждали поэты. Муж Юлии, Папа,
фотограф, смотрел на это снисходительно-одобрительно /но я его никогда не
понимал/, детей она подкинула бабкам, а детскую - превратила в кабинет группы,
поэты же ждали в салоне.
Надобно сказать, что этот дом на Жуковской, наискосок от Чехова /а рядом жили
Брики!/, с его темным подъездом, психбольницей или чем-то за стеной заднего
дворика, и ЖУТКОЙ /даже по питерским критериям!/ лестницей, ведущей к ней на 4-й
этаж, в коммуналку, через кухню, и за коридорчиком две комнатки: одна
малотюрненькая /детская/ и вторая поболе /спальня, столовая, салон и - что там
еще было и быть полагалось в поэтических домах?/, дом этот - был почему-то
уютен, как родной. Спать я там не рисковал оставаться, один раз рискнул и был
заживо зажран КЛОПАМИ. Только в домах поэтесс я встречал таких злобных НЕСЫТЫХ
огромных клопов! Но это уже отступление.
Сидели в детской /ах, как это мило звучит, Мисюсь, помнишь мы сидели в детской -
но детской не СОВЕТСКОЙ, бля!/, сидели мы в детской, пили чаи и курили охнарики
до рассвета в основном, вчетвером: Кривулин-Пазухин, Юлия, я. Борис Иванович
Иванов, старый стреляный волк, патриарх прозаиков /ему было уже за 40!/, большею
частию не засиживался, если не было срочных дел. Он был уже тогда женат на
Зиночке и держал ее, если не в теле, то в строгости. Я его побаивался.
Ввечеру налетали поэты - когда с пакетами /рукописей, не съестного/, когда со
скандалами и почти всегда - с претензиями. Готовилась нами рукопись /как
оказалось, за 1000 стр./, а поэтов было набрано 32. Иные, правда, входили и
выходили в состав ее - по два раза дозволялась. Очаровашка Шир, уже и после
того, как был выкинут из состава редколлегии /из трех заседаний он 2 раза явился
пьяным, но все 3 - с бабами, и не с одной/, входил и выходил из сборника раз
семь.
Но уконтрапупил нас всех, конечно, Охапкин. Лену Игнатову еще можно было
перенести: бабы часто бывают истеричками, а она еще и поэтесса. Лена Шварц, по
счастью - не появлялась! Но когда здоровяк Олег, введенный /из уважения к его
заслугам/ в редколлегию, позволил себе дважды выйти из нее, да еще наделал нам
дел, обнародовав список участников, обратившись самостийно "в смежные
инстанции", мы его поперли.
Стиль его посланий в Союз писателей подсказал нам название сборника. Там он
писал, что мы, де "желаем внести посильную лепту на пир отечественной
словесности". Лепту я вносить не желал, поскольку не знал, что это такое, тем
более, на "пир", но Охапкин, помимо неприятностей, доставил нам множественныя
приятности, послужив изрядной пищей для эпиграмм. "Лепту" же мы, в качестве
названия сборника, утвердили, с каковой и явились на "пир", в Союз писателей,
откуда были поперты, равно и из издательств. Я так и не знаю, послужило ли
название тому причиной, или были и другие, но кличка за Охапкиным осталась.
Когда он являлся с очередным посланием в Союз, дабы ознакомить нас /знакомил он
всех/, то был встречаем возгласами: "О, Охапкин опять лепту принес, положить ее
на живот отечества!" Но в редколлегию допущаем не был.
Тогда от "ЛЕПТЫ" отделилась "Элита".
И пошли писать уже две губернии. Ответ был один, из того анекдота.
Борис Гройс
Кривулин
Ожиганов,
Ширали,
ККК,
Кривулин
Феминистки
Шарымова и Юлия
Квартирное чтение
"Лепты"
Весна, 1975
У Юлии
И.Д.Левин, Гум, Пазухин, Наталья
КОММЕНТАРИИ И ДОПОЛНЕНИЯ:
БЕЛЫЕ НОЧИ И ПРОЧАЯ КАРУСЕЛЬ
В своих, теперь уже мемуарах /см. дальше/ из Западной Германии Фисюлия
Вознесенская пишет о роли моей с пиэтетом, всяко цитируя - не мой, а
берштейновский! - лозунг: "Движение - всё, а цель - ничто." Ясное дело. Идиотом
я не был и поверить, что нам - разрешат КНИГУ - не верил ни на минуту. Но живое
поэтическое общение /между собой ли, с публикой ли/ по типу "Бродячей собаки"
или наших веселых эскапад самого начала 60-х - казалось мне крайне насущным. Не
говоря о том, что варясь в соку индивидуализма, в кучке поклонников или просто
терпеливых собратьев по перу - поэты РАЗУЧИЛИСЬ читать стихи, тем более, "на
публику". Вот почему, под маркой "ЛЕПТЫ", за апрель-май только, мною, Кривулиным
и Юлией было организовано где-то с полсотни квартирных чтений. Проблема и идея
заключалась в том, что если художников на всех этих выставках публика УВИДЕЛА,
то поэтов - еще предстояло УСЛЫШАТЬ. По этой же причине свели мы тесный контакт
с инициативной группой художников, чтоб действовать параллельно и совместно.
Первые чтения - и были организованы мною ДЛЯ ХУДОЖНИКОВ в студии Жарких. Читали:
Кривулин, Лена Шварц, москвич Владислав Лён и я. Это еще до "ЛЕПТЫ", зимой
74 - 75. А уж с "ЛЕПТОЙ", помимо "отчетных чтений" и джем-сешшн на квартире у
Юлии, привлекши к этому и более скромных, застенчивых, но поэтов - понеслись по
городу. Чтения и деятельность эта - дали как бы второе дыхание "старикам"
Александру Мореву, Бахтереву, Эдику Шнейдерману - они поняли, что необходимы в
литературном процессе, и это, кроме того, обучало "молодых" читать их
собственные стихи.
Дело было тяжелое, потому что - то Ширали прийдет на чтение пьяный /но
непременно с бабами/ и лежит телом в соседней комнате, пока мы с Юлией и
Кривулиным за него отдуваемся, то поэт Нестеровский подерется с пролетариатом и
ему набьют морду, отчего он не в состоянии выступать, то... И так далее.
Аудиторию мы нащупывали самую разную, одни рекомендовали нас другим, но в
основном, конечно, как и на выставках, это была - "либеральная техническая
интеллигенция", на квартирах которой собиралось до 30, до 50 человек послушать
нас. Конечно, я понимал, что все это - мартышкин труд, что собрать 15 000
публики за 4 дня /как это сделали художники в ДК Газа/ нам не удастся - дай Бог,
этими чтениями мы покрыли под 1000 слушателей, и то навряд, а хотелось -
большего.
К тому времени, по моей инициативе организовались прозаики /а я сделал антологию
их "Лепрозорий-23"/, но народ они основательный, рукописи читались - неделями /не
то, что у нас, поэтов!/ и малоподвижный. Помимо союза с художниками, я начал шебутить музыкантов - "Большой Железный Колокол" /бывший "Санкт-Петербург"/ -
коллектив "рок" Коли Корзинина, через друга их, поэта Аркадия Драгомощенко,
потому что имел "далеко идущие планы". План заключался в следующем. Художники
/без особого, впрочем, восторга/ согласились предоставить поэтам слово на
организуемых ими выставках. Одно из основных возражений было: "Как же мы тут
будем ПРОДАВАТЬ картины /торговаться/, когда вы тут стихи читать будете!" /Это,
мол, отвлечет публику!/ Ни фига себе, "союзнички"!
Как говорил я в Союзе неоднократно, словами Остапа Бендера - "Уголовный Кодекс я
чту." И не то, чтобы "чтил", а - учитывал. Опыт половины жизни /17 лет повязов
по ментовкам/ предупреждал меня "не дразнить гусей". Чего, естественно, не
понимали "политические экстремисты", типа Синявина. После того, как в мае у нас
"выбили лидера" /Юра Жарких возвращался в поезде из Москвы, после совещания с
Оскаром Рабиным - и ему опрыскали ипритом ботиночки и ножки - 4 месяца
госпиталя!/, я решил, что надо менять тактику. И создал проект "Белые ночи".
Как известно, в белые ночи - напролет - над Невой - молодежь, пение и музыка, и
очень немного, довольно мирно настроенных, ментов - я и предложил "фестиваль
искусств". Разбившись на тройки /художник, поэт и какой музыкант/, оккупировать
всю набережную Невы - художник держит картину, поэт читает, музыкант пиликает
или дудит - аудитории не занимать, и даже менты, истомленные красотой белой ночи
- будут бить не так жестоко, не сапогами, а потом - есть кому и вступиться: студетны ж! Пригласить коров - а уж они распишут на Запад "о ночном
празднике всех искусств" в Ленинграде. Оставалось за малым: подобрать "тройки",
проследить, чтоб все были трезвыми - и с Богом. Но тут настала пора уезжать.
Художники, надо сказать, да и поэты тоже - тяготели, как это ни странно - к
"политическим традициям". Так, например - их манили стены Петропавловки. Я их
убеждал: перенести "шоу" ... в Александровский сад, вокруг большого фонтана - и
ходы-выходы свободны с 4-х сторон, милицией не окружишь, и "Астория",
"Европейская", "Березка", "Яхонт" - т.е. иностранцы! - под боком, и публика
валом прет по Невскому - нешто не клюнет?, и и и и... Нет, подавай им Петропавловку, казематы, где Горький и Ленин томились! Впрочем, за Ленина не
ручаюсь. Пляж Петропавловки, хоть и красив и "историчен" - подход к нему по двум
узеньким мостикам: со стороны Кировского и со стороны Добролюбова - и перекрыть
их - раз плюнуть. Что и случилось, уже в 76-м, на "выставке" памяти Рухина.
Прорвалась сквозь кордоны одна Юлия /сидевшая под домашним арестом и вылезшая,
хулиганка, по трубе!/ и горстка поэтов. Художников с холстами не пропустили -
делов! Чего-то там они почирикали, Юлия мелком чего-то написала на стене /вот
где оно, начало ее "графитти"!/ и мирно разошлись, ничего не сделав.
Все это я веду к тому, что руководство поэтов и художников более упивалось своей
"резонансной активностью", нежели исходило из насущных задач. По моем отъезде
уже, "кроты вернулись в норы", а движение, под эгидой "диссидентки" Юлии
приобрело политический оттенок. Вечер памяти Гумилева /почему не Кузмина, не
Крученыха, не Хлебникова, не Введенского?/ вызвал, естественно, резкую отповедь
и Союза писателей, и смежных организаций. Последовало "восстание декабристов",
на которое согнали войска и милицию, а всех основных зачинщиков - повязали, и
т.д. Но это уже "не мои мемуары". Я при сем идиотизме не присутствовал, а был бы
- не допустил! Ибо все эти начинания - ЗАРАНЕЕ были обречены на провал - кстати,
художники были поумнее: кроме двух-трех пьяниц и хулиганов /Арефьев, Филимонов и
... мой Исачев, по молодости/ примкнувших к экстремисту Синявину - все они
искали лойяльных и легальных путей борьбы с властью, не давая ей никакого повода
и преимущества, заставляя власть саму компрометировать себя, и тем привлекая
- осторожных и умеренных "итээров".
Меня в этом деле, прежде всего, привлекала возможность дать поэтам высказаться,
ознакомиться с творчеством друг друга, ну и "утвердить" себя на аудитории, в
чтении. Воспряли духом Шнейдерман и Морев, даже последний обэриут Бахтерев
обрел как бы вторую жизнь, отсидевший и гениальный переводчик С.В.Петров - читал
свои "фуги" у Юлии - НАМ, и повылезало множество "кротов". Все это было
- абсолютно "невинно", и за всю весну 75-го - нас ни разу не "побеспокоили" - ни
на заседаниях у Юлии, ни на многочисленных чтениях. Думаю, конечно, что игры с
"ЛЕПТОЙ" - нельзя было продолжать до бесконечности - и так, по весне-лету назрел
раскол среди самих поэтов /иные, немногие, считали себя "лучше других" - ЭЛИТА/,
кстати, каковой раскол поддерживался и нашими учителями: Даром и Гнедич. Дар
- категорически отрицал "движение масс" и вопил об индивидуальностях, а тетка
Танька, по мягкости характера и по лагерной умеренности, согласилась представить
хотя бы "избранных" /пусть хоть они.../. И я с ними с обоими переругался. Ездил
и в Сарское Село к Гнедич, ездил и к Дару - но помимо меня ездили сами поэты,
"элита" проклятая! Кривулин и рад был бы примкнуть к "элите" /что он потом, год
спустя, и сделал/, да не мог: связан он был одной веревочкой со мной и с Юлией,
и с "ЛЕПТОЙ", следовательно - и по честности покинуть нас не мог. Я понимал, что
выделив "избранных", посулив им и пообещав, властям будет легче справиться
поодиночке, нежели когда мы - скопом. Но "элита" этого не желала понимать.
Вышедший из редколлегии Олег Охапкин - начал свою уже переписку с Союзом
писателей и иже, выдавая, кстати, наши маленькие тайны. Остальная "элита"
/Куприянов, Чейгин, Ширали и скромный, но себе на уме Юра Алексеев, вкупе с
кажется Шварц и Игнатовой/ пошла на персональные сделки с СП, что, впрочем,
принесло им мало проку /см. рецензию Сосноры/. Сборник вышел только у Ширали, но
какой - плюнуть! И пишут мне сейчас, что сборник этот лежит на прилавках, что
Шир пьет - а чего ради было Дудину жопу лизать?, а остальная "элита" ушла
обратно в подполье.