|
АВСТРАЛИЙСКИЙ АБОРИГЕН ПАША САУТЕР
|
|
/Из дневника Юлии/
11 января /76/.
. . . . . . . . . . . . .
Да, забыла тебе рассказать о Павле. Он звонит мне часто и часто говорит о тебе -
всегда с неизменной нежностью. Ты мне о нем напиши. Я чувствую, что этот человек
не просто так появился в моей жизни и не просто так уйдет из нее. Странный мир
открывается через него. Вернее, тот мир не странен - я и сама его хорошо знаю,
хотя и не ломлюсь в него столь агрессивно, как он. Странна его дорога в тот мир.
3 февраля
. . . . . . . . . . . . .
Ко мне удивительно относится Павел Саутер. По-моему, он меня боготворит. По
нескольку раз в день звонит мне из своей больницы, читает стихи и говорит всякие
чудеса. Болен человек страшно. Сейчас я у него, вроде, как свет в окошке.
Посмотрим, что будет дальше. Если моя персона в чём-то и чем-то украшает его мир
- ради Бога! Пускай любуется, пишет мне стихи и выздоравливает. Вот только что с
ним дальше делать - совершенно не представляю. Не хотела бы я, чтобы ото всей
болезни он избавился, а от меня - нет. Ибо я тоже - болезнь. Любить меня -
анормально. Да и хватит уже - 35 лет. Вот. И вообще - "В горах мое сердце".
16 февраля
Странный поклонник появился у меня, Костенька. Это Павел Саутер, безумный
человек. Не знаю, чего от меня ему надо. Он с декабря в больнице им.
Скворцова-Степанова. На свадьбу Наталии он оттуда удрал. Но у меня на этой
свадьбе завязался смешной роман, за который мне здорово достается от "второй
литературной действительности". "Нам можно, а тебе - нельзя", - заявляют мне
друзья.
Папа живет сейчас у своей мамы, так что я вовсю пользуюсь своей свободой.
Называется это мероприятие "маленьким зимним романом". /Обычно, у Юлии были
"летние", когда детишки на даче. - ККК/
Ах, Костенька! Да разве можно любить кого-нибудь, кроме тебя на этом свете? Чем
дольше я на нем живу, тем более в этом убеждаюсь. Мелок пошел русский мужик,
мелок. И все безобразия, творящиеся в мире, творятся по его вине. Какая пропасть
между мною и всем мужеским полом! Я женщина, на мне ответственности-то почти
никакой, а я воюю. Эти же гаврики ... - чем их пронять? Могут ли они жить
по-человечески? Что их разбудит, что заставит действовать?
Так могу ли я любить тех, кто заведомо слабее меня? Скучно быть женщиной,
Костенька, ох, как скучно!
29 февраля
Окончен "мой маленький зимний роман". Пускай останется зимним. Сегодня
простилась с его героем и даже запретила ему появляться у меня в доме. До поры.
Пускай все забудется. Нет, не люблю я мужчин! Не нравятся они мне и как явление,
и как понятие, а уж как событие - и подавно! Не понимаю Трифонова, нет, не
понимаю. Впрочем, дамский пол я тоже не очень жалую.
........ /стихи, пропускаю. - ККК/
Костенька! Павел Саутер твердит по телефону о своих намерениях поехать к
Шемякину. Зовет меня с собой. Ну, вариант со мной, конечно, не пройдет: если я и
поеду, то одна. Даже без Папы. Одного сына возьму с собой, старшего. А младшего
оставлю с отцом и бабушками. Подрастет - сам решит. Впрочем, речь не обо мне, я
отвлеклась и увлеклась.
Так вот - Павел Саутер. Он хочет к Шемякину. Но болен он страшно. Пустят ли его?
Нужен ли он Шемякину - вот в чем вопрос. Но и здесь ему не жить. Он сам себя
затравил, как зайца. Не знаю, что он был, когда был здоров, но сейчас он жить не
в состоянии никак и нигде. Правда, он умеет взваливать ответственность
за себя на чужие плечи и, в основном, кажется, на дамские плечи. Ну вот,
например, со мной. Я ему объясняю, что для меня пребывание в больнице дольше
одной минуты опасно. Я не переношу советских лечебниц для бедных, я не переношу
этой медицины. Страшнее же всего - дурдома. После Плюща я слышать о них не
желаю, не то что видеть. А Павел требует от меня посещений. Я твержу ему: "Не
могу! Не могу! Я от этого сама заболею: мне там невыносимо страшно!" Нет -
приезжай и все. Звонит он в любое время дня и ночи: в полночь, в 4 утра, в 7.
Соседи ругаются, муж ворчит, друзья смеются. Господи, да за что это мне!
И чем я могу ему помочь? Я к нему никаких чувств, кроме дружеских, само собой,
не испытываю. Да я и в его любовь не верю: мне кажется что это - болезнь и
ничего более. Чего-то он там себе навыдумывал, а я - расхлебывай. Конечно, когда
он читает посвященные мне стихи, когда вслух на меня молится, я распускаю уши,
как паруса. /Все мы, бабы, трясогузки и канальи./ Но ведь это не грех? За что же
такая тяжесть на душу?
Напиши мне при случае, что это за человек и что с ним делать.
. . . . . . . . . . . . .
8 марта
Нынче 8 марта начинается Великий пост. Вот нам, бабам, и праздничек!
Решила я поститься. А потом, где-нибудь в конце поста - креститься. Пора уже, а
то безобразие какое-то получается: верую безо всяких сомнений, а у исповеди не
была ни разу в жизни и в церковь хожу, как в гости. Надо все привести в порядок,
правда?
Живем по-прежнему - весело и трудно. Наталья нервничает, я хандрю. И все -
работаем.
А я покрасила волосы в белый цвет. Вот.
29 марта
. . . . . . . . . . . . .
Совсем плох Павел. Сегодня я покажу его одному гипнотизеру, моему другу. Похоже,
что этот человек сумеет ему помочь. Других надежд у меня нет.
Боюсь я и за Гума: все-таки этот человек, который никого не любит, зовет меня
"мамой". Я не могу о нем не тревожиться. Здесь он со своим одиночеством
справлялся, ибо вырос в стае волчат и привык в любом человеке видеть
потенциального врага. Здесь это помогало ему жить. А там? Здесь он знает, что
это он САМ отказался искать любви и привязанности. Там, среди чужих, он будет
знать, что искать их почти бесполезно. Дай Боже этому волчонку стать волком! Он
так выбрал, его выбрали для такой жизни - пусть так и живет. Интересно, как ты
станешь к нему относиться там?
........... /следуют стихи "К Наталии" - см. - ККК/
30 марта
Сегодня соседи Павла Саутера сказали мне, что позавчера его забрали в больницу.
Дома он был уже две недели. Кажется, он уже не выйдет. Жаль, что я не успела
показать его своим лекарям-парапсихологам, но думаю, что и это бы его не спасло.
Жаль. Кромешно жаль: разрушен удивительный и прекрасный человек. Он боготворил
Шемякина, мечтал поехать к нему. Радоваться можно только тому, что больница
удержала его от самоубийства.
Чёрт возьми! Знаю, что спасти его я не могла, но его странная любовь, с которой
я не знала, что делать, заставляет меня чувствовать какую-то вину. Ну что ж,
принимаю. А запишу все на тот же счет под названием "Что с нами делают". У Ю. Олеши есть пьеса "Список благодеяний". Когда-нибудь я соберусь и составлю такой
список.
Больше в дневниках Юлии о Саутере ни слова. С 76-го года.
2
Мой друг Паша Саутер писал рОман. "Ну что, Паша, пишешь рОман?" - спрашивал его
Федор Иосифович Логунов, замдиректора Эрмитажа по хозчасти, обходя Халтурина и
Зимнюю канавку. "Пишу, Федор Иосифович!" "Ну, пиши, пиши!", соглашался тот и шел
обходить дальше. А Паша "лопатой и движком" "работал на морозе со снежком"
/Охапкин/. Гребли снежок, иногда мокрый, сваливали его в Зимнюю канавку, а актер
Миша Никитин свалился и сам, под лёд, вылез, однако. Федор Иосифович тут же
заподозрил его /почему-то он, кроме Паши, всех называл - "Славка"/: "Ну, ты,
Славка, сам нырнул, чтоб не работать!" На набережной Невы и Дворцовой снег
забирали "хапы" /это такая машина, с гребками и конвейером/ и валили в
грузовики. Но у поребрика снег оставался нетронутым, и его подбирали лопатами.
Особенная возня была со снегом на краю газона: "Счищать на ширину ГРАНИТНОЙ
ЛЕНТЫ", как объяснял им я. Так и окрестили меня "генералом поребрика". Паша греб
задумчиво, медленнее его работал только Олежка Лягачев - тот просто отключался в
транс, воткнет лопату и стоит, согнувшись. Фаиночка Павловна подходит: "Олежка,
ты жив?" "Аааа..." - вынимает лопату и медленно продолжает грести. Несли однажды
здоровенную лестницу, поворачиваем в Расстреллиевскую галлерею, у сортира,
задним идет Олежка - и слышим жуткий грохот: какой-то идиот /вероятно, Логунов/
распорядился поставить на углу здоровенный застекленный щит, на дубовом
треножнике "а ля барокко", с надписью: "Просьба обувать тапочки" - и вот этот
щит загремел, на беломраморный пол! Мы чуть лестницу не уронили, а Олежка, знай
себе, несет. На него, если б люстра упала - он бы тоже сказал: "Ааа..."
А Паша Саутер "а" не говорил. Но зато он писал роман "об австралийских
аборигенах". Собирался купить полпуда сальных свеч, уйти в подполье и писать
этот роман. Спрашиваем: "Паша, а что ты знаешь об австралийских аборигенах?" "А
ничего не знаю, но разве это так важно?" И был, по своему, прав. Пишут же
коммунисты о гуманизме - а они о нем еще меньше знают. Паша же вполне мог
написать этот роман.
Держали нас два ангела, две женщины: Ольга и Фаиночка. Ольга, как мы ее
называли, женщина была суровая, в войну связисткой была, "кирзой" от нее
попахивало, но по-хорошему: пеклась о нас, как старшина о первогодках! Обе,
по-своему, были красивы: блондинка Ольга, на вечерах одетая всегда немножко по
моде 30-х годов /годиков она была, где-то, нас на 15 постарше/, и более юная Фаиночка - но тоже постарше нас, яркая брюнетка, бывшая натурщица - я был влюблен
в Фаину, а Шемякин, звоня тут, пьяный, из Нью-Йорка уже - признался, что торчал
на Ольге. Но они нас держали за мальчиков и относились, как старшие сестры. У Фаиночки только был роман с херром Суйковским /или сэром Хуйковским, как я его
называл/, а в остальном никто похвастаться не мог.
И Пашу Саутера они тоже любили. Как и все мы. А посмеивались - так от юности.
Знали, что пишет что-то.
И потом я встретил в 72-м, в Бехтеревке, боксера-экс-чемпиона Юру Еременко,
который был соседом одной подруги на Воскова, к которой являлся по ночам Паша с
огромными букетами цветов, чем будил всех соседей. Она его не пускала, и он
сидел с цветами на улице.
В 74-м-5-м и сам Паша нарисовался, после выставки в ДК Газа. Худой, заросший,
жутко постаревший, он был и у меня на выставке, и в Газа. Попробовал я его
"приспособить к делу" - написать чего об этих выставках. Принес 9 страничек
непонятных каракулей, по отдельным словам и фразам - чувствую: очень интересно и
серьезно, но расшифровать не берусь, пускаю факсимильно.
Приходил он с милой девочкой, вроде Верой или Светой, я все уговаривал ее не
бросать Пашу, а ВЫВЕЗТИ - не к Шемякину, зачем он ему, а на свет Божий, за
кордон. Может, Паша и подышал бы напоследок, может, и написал бы чего. Может,
даже, к австралийским аборигенам наведался бы...
Но доканали Пашу психушки, неустроенность, голод, да и бабы рученьку тут
приложили: не одна Юлия не могла понять его "странную" любовь.
Где он теперь и как он, австралийский абориген Петербурга? Мы с Шемякиным тут,
Олежка в Париже, Юлия в Германии, Ольга - в Эрмитаже... |
