"В МАСТЕРСКОЙ ЖАРКИХА"


        Кто и зачем притащил меня в 73-м в мастерскую на переулке Ильича - убей меня бог, не помню. Тащили показывать картины Жаркиха. Дверь в чердачную мансарду отворила Ленка Успенская, она делила студию с Жаркихом. Самого художника дома не было, и Ленка добрых два часа показывала нам его холсты.
        Смотрел я, смотрел - мазня, студенчество. А холстов было много. Холсты импрессионистические, кубистические, экспрессионистские, беспредметные, цветные, бесцветные, темперой, маслом и невем чем.
        А после этой экскурсии - завела она нас к себе в боковушку и показала с полдюжины работ своего покойного мужа. И тут меня взорвало:
        - Так какого же уя, - нежно сказал я, - ты нас заставляла смотреть на всю эту мазню, КОГДА РЯДОМ БЫЛИ ТАКИЕ РАБОТЫ?!
        Работы покойного "Васи" Успенского, по имени Вадим.
        И потом уже, в 74-м или 75-м, заявился я ко вдове с Приходькой и отснял эти немногие шесть работ. И ее гобелены - скорее, таписсерию /здесь ее называют "стичингз"/ на темы работ его и его самого. Изображенного Ленкой и на фото. Снял и ее.
        Работы Успенского, скажу, меня поразили. Не то чтобы я эксперт по живописи /а тут и там я на них насмотрелся, узколобые спецы: если знает супрематизм - то, естественно, ни уха ни рыла в наиве, или обратно/. Возможно, увидев работы Вадима, кто из них и процедил бы: "Опосредованный кубизм" или что-то столь же неподходящее, но я, глядя в окно мастерской и на работы - видел художника и видел его искусство. Интерьер мастерской, с видом в окно - это его последняя работа. И это я узнал ШЕСТЬ лет спустя, в Техасе, от Гозиаса.
        Тогда я знал только смутную историю: Камчатка, странная смерть, и видел вдову, и видел работы.
        Потом начинало складываться: ленинградец, жил в Брянске, откуда знаком и с Есауленко, другом и прозелитом Шемякина, учился в Мухинке.
        Обычные дела.
 

        И из рассказов Гозиаса - всплывают имена. Художник "Сударь" Маслов - жил на Красной /где и я/, был приятелем Толика Васильева, помимо - преподавал ... политэкономию в Театральном. Причем, преподавал - мне. Решив завоевать расположения преподавателя /ему ж экзамен сдавать!/, обратился я к нему с вумным вопросом после занятия. Посмотрел на меня Сударь: "Знаете, говорит, займитесь лучше онанизмом - Вы когда-нибудь пробовали?" Ответ был явно по существу. Пришел сдавать ему, на второй день, как мне Санечка Кольчугин в мерзкой драке нос об колено поломал, посмотрел на меня Сударь: "Да.... Красиво!..." Сдавал я ему политэкономию социализма и очень внятно объяснил ему, откуда берется государственный доход, если не с налогов. С изрядной разницы между "заработанным" и заплаченным. Поставил Сударь мне пять.
        И возникает Сударь на похоронах Васи. Скидывались друзья, чтоб оплатить розыск его убийц. Кидали по многу, Сударь же принес чуть не 200 рублей ... двугривенными и гривенниками. На вопрос: откуда - "Свинью разбил." Копилку, то есть. Очень похоже на Сударя. А картин его я не видел.
 

        Картины я видел - Вадика Успенского. И не могу забыть. И вдову его, Ленку, помню. Хорошая она. А у первой вдовы, Люськи Успенской, долгое время жил АБ Иванов. Имела она крупную библиотеку, кормила и поила АБ, но тому было мало: пер лубки, антикварные книжки и поил на эти дела всю сайгонскую публику. О чем мне сам рассказывал /как и о смерти Васи/, но я не поостерегся. И тогда он, живши у меня уже, сфиздил шемякинский замшевый костюмчик, руками друга, и - своими уже -шемякинскую же книжку про парки Франции.
 

        Вот такие круги. В мастерской Жаркиха, где многие фоты 4-го тома.

 

 

Увидел я тут, в НЙ уже, естественно, и - 1 работку Сударя Маслова, приволок ее на мою выставку "ГРУЗИНСКИЙ НАТЮРМОРТ С УКРАИНСКОЮ ШАЛЬЮ" мухинец Решетняк - такой японистый рисуночек тушью, 4 травинки в горшке, скудно, но емко. Выставил и Сударя, рядом с Ситниковым, Россом и Лерманом. А какталог сделать так и не успел.

 
 

 

 

 

 

 


С.ГОЗИАС

ВАДИМ ИГОРЕВИЧ УСПЕНСКИЙ /1940-1969/
 

        Грустно писать о погибшем друге. Трудно писать о человеческом гении, творчество которого оборвалось в самом начале: менее десяти холстов небольшого формата составляют наследие Вадима Игоревича Успенского - менее десяти холстов, да и те хранятся неведомо где.
        О художнике Вадиме Игоревиче Успенском не писала советская пресса. О художнике Вадиме Игоревиче Успенском ни слова не опубликовано в русскоязычных изданиях эмиграции. Но влияние его личности запечатлелось в творчестве каждого художника, кто был дружен или знаком с ним.
 

-

 

        С Валерием Таргонским я подружился мгновенно на одной студенческой вечеринке в женском общежитии "Штиглицы". Верещали девицы, шумел какой-то музыкой пьяный проигрыватель, а трезвый Таргонский светился обаянием и дружелюбием, театрально опрокидывая очередной стакан водки в рыжую воронку из усов и бороды. Домашней кличкой Таргонского было имя Кузя, свойственное самолюбивым котам, - и действительно Валерий Таргонский походил на большого рыжего кота, который не царапает своих.
        - Ты - писатель? - крикнул через стол Таргонский.
        - Это так, - ответил я.
        - Ты мне нравишься! - крикнул Таргонский. - Давай, давай, пошел! Подражательным жестом я опрокинул стакан водки себе в горло... и сознание постепенно покинуло меня.
        Валерий Таргонский был одной из легендарных личностей "Штиглицы". На втором курсе обучения ему стали ставить тройки и двойки за рисунок. Валерий удивился и с лучезарной прямотой спросил преподавателя:
        - А чем плох мой рисунок?
        - Это не похоже на модель, - ответил преподаватель.
        - А надо, чтобы похоже?
        - Разумеется, - ответил преподаватель.
        С тех пор Валерий Таргонский выдавал рисунки с натуры с фотографической точностью, приговаривая "как живая". И рисунки удостаивались высшего балла.
        В 1966 году Таргонский закончил обучение в училище и получил назначение в северный порт Советская Гавань - художником на закрытый завод. Прощались многократно, пропивая подъемные деньги. На одном из прощаний Валерий сказал:
        - В Ленинграде остаются два художника - оба не ленинградцы. Ты их немного знаешь.
        - Кто это?
        - Василий Успенский и Паша Абрамичев. Помоги им, - ты - старший.
        - Если смогу... - отвечал я.
 

-

 

        Много раз я начинал писать о Вадиме Игоревиче Успенском, но каждый раз меня останавливали слезы. Видимо, чувство вины живого и старшего смешивалось с чувством невозвратной потери и жуткой несправедливостью забвенья. Прошло двенадцать лет. Я покинул Россию. Время - казалось бы - охладило остроту чувств, - и слова любви и скорби стали доступны.
        ... "В "Штиглице" его звали Василием, - кличка так плотно срослась с личностью, так прикипела к фамилии, что действительное имя никто не вспоминал: буквенный блок "Василий Успенский" звучал прочно и привычно, как имена классиков. Я узнал его подлинное имя за неделю до его вылета в Петропавловск-Камчатский - узнал случайно, читая какую-то официальную бумагу Худфонда /не то договор о работе, не то командировочное удостоверение/, где было сказано, что Вадим Игоревич Успенский... выполнение стенной росписи... 47 тысяч рублей... многофигурная композиция и пр.
        - Почему тут стоит имя Вадим? - удивился я.
        - Это мое имя, - улыбнулся Василий Успенский. - Разве ты не знал?
        - Откуда?
        - Элен! - крикнул он жене, - Слава не знает моего имени, слышишь?
 

-

 

        После малой размолвки Павел Абрамичев подарил мне набор масляных красок и три кисти из щетины. Инструмент и краски требовали применения, но - - - как?! Тайное желание красить и две-три корявых акварели не подарили умения. Однако моя решительность заставила разломать посылочный ящик и на тонкой фанере сделать первые цветные пятна - это был портрет, так сказать, по воображению - нечто иудейско-папуасское с цветком над ухом. Фанерку я зажимал в коленях и придерживал рукой за край, потому что крепко давил кистью на поверхность, а Паша Абрамичев подбадривал, забавляясь, заглядывая через мои вытянутые руки:
        - Давай, давай, пошел! - Смотри, какая евреичка получается! Вечером зашел Василий Успенский - и я немедленно похвастался:
        - Вась, посмотри, как я даму накрасил.
        Василий Успенский повертел еще сырую картинку в пальцах, бросил ее на пол - посмотрел сверху, теребя бороду, а потом медленно и мягко сказал:
        - Так нельзя делать. Ты красишь плотно, а фанера не грунтована - краска потеряет цвет и работа погибнет. Крась на холсте.
        Серьезность его совета потрясла меня - я еще не думал изображать - изображал, не думая.
        На следующий день Василий зашел мимоходом - куда-то спешил - и принес три холста на картоне. Я - безусловно! - был польщен вниманием и подарком - и с этого дня начались мои сладостные мучения живописца.
 

-

 

        Наши дамы изобретают салат и что-то заманчивое жарят на кухне, а мы - сибариты - играем в шахматы.
        - Слав, я прочел "День открытых убийств"...
        - Интересно? - отзываюсь я.
        - Ты что, Слав? Об этом даже говорить неудобно - интересно или не интересно - это выше, чем интересно. Ты будешь читать?
        - Нет.
        - Почему?
        - Это политика, а я аполитичен.
        - Софист, - кричит из кухни Наталья.
        - Не знаю, - продолжает Василий, - может быть ты прав... Но мне стало жутко - это, словно мой завтрашний день вывернули изнанкой: стена - кирпичики, кирпичики, кирпичики, а у самой стены комочком труп...
        - Ему теперь снится эта стена, - говорит Лена, - даже во сне стал разговаривать.
        - Заговоришь, - отмахивается ладонью Василий.
 

-

 

        Жалея холсты, я продолжал красить на фанере. Василий неодобрительно качал головой:
        - Ты же взрослый мужик, Слав, - крась на холсте...
        И я ринулся на холсты.
        В одну неделю я сделал три картинки: натюрморт с микроскопом /микроскоп был старинный - из латуни - с чернью и золотом и синим отблеском зеркальца, и это был единственный реальный предмет - все другие детали натюрморта были вымышленными/, натюрморт в интерьере, на котором была портрет-икона святого с подбитым глазом над столом с пасхальными аксессуарами - крашенные яйца в проросшем овсе, громадной длины огурец, что-то вроде пирога и кружка с молоком, где плавала муха, - у стола стояли домашние туфли, под подоконником висел радиатор отопления, а в окне виднелись ветки неведомого дерева и облака; третья картинка была портретом, но не с натуры - я пытался передать характер моего приятеля по работе: зверея от смелости, я накрасил над головой "Коли" зеленую ветку - подобие нимба у святых на религиозных полотнах.
        На две первые картинки Василий не обратил внимания, а портрет смотрел долго, спокойно и с улыбкой.
        - Ты будешь хорошо красить, Слав. Это твоя первая работа.
        ... К полуночи вернулась из "Штиглицы" моя тогдашняя жена Наталья Галкина. Пока она курила и лепетала о трудностях дипломной работы, я стряпал ужин, а за ужином пересказал мнение Василия Успенского о моих холстах.
        - Не нравится мне, что он часто к нам ходит, - отозвалась Наталья.
        - Почему?! - взвился я.
        - Он как то уж очень похож на моего отца - это неприятно.
        - Василий будет ходить ко мне, даже если кто-то найдет в нем сходство с Родзянко или Ежовым. Он будет ко мне ходить...
        - Конечно, будет, - миролюбиво проговорила Галкина. - Но тебе придется выбирать между литературой и живописью, ибо двумя богам...
        - Я выбрал и то и другое, ибо это похоже на многоженство...
        Через несколько лет, когда смерть Василия Успенского стала реальностью, Наталья Галкина написала несколько блестящих стихотворений в память о нем, - где были такие строчки:
 

И где укрыт землею

создатель языка,

дыхание с душою

связавший на века?
 

Этими прекрасными словами она уличила себя в лицемерии, но к ее счастью, Василий Успенский этого знать уже не мог, и не мог сказать:
        - Наталья, как ты прекрасна... по цвету.
 

-

 

        Мы празднуем будний день приезда в командировку Валерия Таргонского в Ленинград - на два дня. Еще до девяти вечера мы дважды бегали в торговый центр за вино-водкой, однако и после второго захода нам показалось мало. А время упущено: винный отдел к девяти закрывается, и ежели жаждешь, то беги за семь верст в дежурный магазин на Московском проспекте.
        - Может на сегодня хватит? - говорит жена Таргонского.
        Василий Успенский не участвует в выборе: бежать или не бежать? - он маленькими глотками пьет водку из горла, и прячет бутылку на животе - под куртку, мы знаем, что ему так вкуснее.
        А Валерий Таргонский решителен:
        - Если я пьян, тогда хватит. Сейчас проверим.
        Он выходит на балкон, берется за перила и начинает выжимать стойку.
        - Упадешь, - говорю я. - Восьмой этаж...
        - Если упаду, значит - пьян, - отвечает Таргонский.
 

-

 

        Художник Валерий Масличкин похож на большущего плюшевого медведя, у него серо-желтые глаза и широкая плутовская улыбка. Масличкин - самый молчаливый человек в моей жизни, зато его жесты красноречивы и обаятельны, и в некоторых решающих случаях Валерий издает тот или иной гласный звук.
        - Масличкин, посмотри какие очки подарили Таше. Великолепно, да? Масличкин, скажи?!
        - О! - хвалит Масличкин.
        - Масличкин, что ты будешь пить - водку, портвейн, гамзу?
        - Ага, - отвечает Масличкин, и это значит, что он будет пить без разбору - что нальют, - а пить он может не хуже нашего друга Таргонского.
 

-

 

        - Вась, я хочу научиться передавать материал, чтобы золото, бархат, хрусталь, шелк были как в натуре...
        - Зачем тебе? Ты красишь не об этом, - отвечает Василий Успенский.
        - Все равно мне хочется уметь..., потому что я боюсь материала...
        - Если бы все дело было в материале! - говорит он.
        - Но можно научиться - специально научиться делать материал? - домогаюсь я.
        - Можно, Слав. Этому учат.
        - А, как?
        - Спроси у Масличкина, - отвечает Василий.
 

-

 

        После защиты дипломов Василий Успенский и Павел Абрамичев практически оказались бездомными.
        Паше сравнительно быстро повезло: его распределили на работу художником в один из трестов организации Главленинградстрой, - Паша получил прописку по лимиту и узаконил свое пребывание в Ленинграде. И мне удалось сравнительно быстро найти помещение в нежилом фонде под мастерскую, и пока оформлялись бумаги, Паша проживал нелегально в длинной и грязной комнате под самой крышей, соседствуя с трущобной дворничихой, у которой на постое бытовал всегда пьяный утильщик и бывший кавалерист. Паше повезло еще оттого, что для аренды мастерской он имел письмо от самого председателя Ленгорисполкома А.А.Сизова, которому нравились выдумки Павла Абрамичева при проектировании "Морской базы" в детском городке "Солнышко". Подпись А.А.Сизова не мгновенно, но быстро прорвала рутину оформления договора об аренде, - И Паша Абрамичев вселился, сделал некоторый косметический ремонт /не без помощи мощного Главленинградстроя/ и стал проживать на 7 этаже - над головами съемщиков жилого фонда - в четырех комнатах с коридором и кухней, где наличествовал водопровод, центральное отопление, канализация и газ.
        Василий Успенский нелегально проживал, но легально гостевал в квартире Юрия Некрытова - брата своей будущей жены. Юрий Некрытов был в длительной и дальней командировке, и все это время Василия Успенского обволакивало бытовое благополучие. Дом, в котором жил Некрытов, располагался между домом, в котором жил наш друг Борис Сергуненков, и домом, в котором жил я. Мы кочевали из дома в дом, попивали и покуривали за разговорами, и, кажется, были счастливы, по крайней мере это было самое безмятежное время нашей жизни.
        Несколько позже Василий Успенский был принят на работу в Художественный Фонд и от организации получил письменное ходатайство об аренде помещения нежилого фонда под мастерскую художника. Однако найти мастерскую стало невозможно: директор Худфонда Златин решил централизовать распределение мастерских и направил в районные жилуправления письмо, которым рекомендовал заключать договоры на аренду только со своей организацией, а не с художниками. Таким образом ходатайство, полученное Василием Успенским, утратило силу, хотя было подписано тем же Златиным.
        Когда Некрытов вернулся из командировки, Василию Успенскому пришлось искать какое-либо обетование. Нашелся приятель, который пустил его проживать в одну из комнат полуподвала на Стремянной улице, - полуподвал считался керамической мастерской. В комнате Василия Успенского было темновато, но тепло и сухо. Только в феврале 1969 года у Василия Успенского появилось свое помещение для мастерской на мансарде дома 1 в переулке Ильича. /Где я и был у вдовы. - ККК/
 

-

 

        Приступы нигилизма накатывают на меня не без причины - это ранимость моя надевает защитный доспех. Ранимость Василия Успенского незрима - он более, чем сдержан - он отрешен, - его ранимость существует только для него самого. А я бываю многословен.
        А многословие создает вольготные условия для пошлости.
        А Василий Успенский пошлость не терпит.
        Однажды мы играли в шахматы, и я разговорился:
        - Солнце всходит и солнце заходит, - день старится и превращается в ночь, но и днем и ночью ничего нового не происходит среди людей: насильники насилуют, воры воруют, бабы блядуют, и течение реки Времени неизменно...
        - Слав, я ж тебя уважаю, - тихо говорит Василий. Но меня понесло дальше:
        - Не было такого в мире, чтобы художнику не перекрывали кислород к горлу. Не было и не будет того, чтобы художник не искал кусок хлеба себе, но служи и получишь. Государства спорят и ссорятся, ссорятся и воюют, - и в каждой семье свои споры и ссоры, и воюют, а после боя в голове пустота звуков. Думаешь: жена моя - сестра моя, дочь моя, мать моя - моя жизнь, а видишь - справа стена духа моего, слева - прорва женской прихоти, а между ними пробивается тропа дней - то по грязи, то сквозь крючья нужды, то в песках забвения. Кто я есть в свои 33 года? Мне не ответить. А родственники говорят: "Ты - муж Наташи." Но что это за специальность, скажи мне? И в какое время жизни ею работают?
        Некоторое время Василий Успенский молчит, курит и улыбается. Его узкая ладонь зависла над шахматной доской и длинный тонкий палец роняет моего короля навзничь. Потом Василий раскидывает руки по спинке дивана, запрокидывает голову и говорит в потолок:
        - Слав, какой ты сегодня красивый... по цвету.
 

-

 

        - Вась, поводи меня по мастерским художников - хочу видеть, что они делают.
        - Этого тебе не надо, - отвечает Василий.
        - Отчего же? Очень любопытно...
        - Ты извини, Слав, но не возьму. Попить у кого-нибудь возьму, а смотреть там нечего.
        - Но ведь они пишут, спорят, мучаются, значит что-то есть...
        - Нет, Слав, ничего нет. Спорить нужно... для жизни.
 

        По сухому снегу газонов мы идем к Борису Сергуненкову на чай и разговоры мы идем по газонам, сокращая расстояние, - Василий впереди, я за ним след в след, а за мной по проторенной тропе топает Елена Некрытова в легких туфлях-лодочках. У Василия задники башмаков стоптаны до каблука, носки драные и в прорехи видны желтые пятки.
        - Вась, ноги не мерзнут!? - спрашиваю я.
        - Я привык, - отвечает Василий.
        У него нет других ботинок, - говорит за моей спиной Лена.
 

-

 

        - Мама, - говорю я Галкиной, - Василий босым ходит по снегу. Можно я отдам ему ботинки, которые ты мне купила?
        - Конечно! Что за дела... - говорит Наталья.
        И тут пришли Василий с Еленой приглашать нас на свадьбу. Мы угощаемся вином и сигаретами, а когда Успенские собираются уходить, я прошу: Вась, померяй ботинки, может подойдут.
        Наталья выносит остроносые ботинки на капроновой подошве с мехом внутри. И Василий обувается.
        - Нормально?
        - Да, - говорит Василий, - в таких можно спать на улице.
        ... Я знаю, что в детстве - в Брянске Василию приходилось ночевать на вокзале и на улице, ибо мачеха относилась к нему злодейски.
 

-

 

        - Василий, есть ли какие-нибудь законы в живописи? - спрашиваю я.
        - Нет. Есть только живопись.
        - Но были живописные школы, значит есть и законы. Что главное?
        - Главное, картина должна иметь верх и низ, остальное - чепуха.
        Я был покорен простотой главного закона живописи, но только со временем мне открылась глубина и красота этого закона, и теперь я считаю Василия Успенского своим учителем.
 

        Ночь была ветреной. Утро морозно и серо - бесснежно - снег сдуло. На улицах пустынно - даже машины куда-то исчезли. В ларьке у метро "Московская" мне подобрали букет винно-красных роз - с этим букетом я прибежал к Московскому ЗАГСу, а ЗАГС еще закрыт. Я замерз и перекурил до хрипоты, но розы, обернутые газетой, чувствовали себя прекрасно.
        В половине десятого уборщица открыла дверь вестибюля ЗАГСа - я зашел и понемногу отогрелся. К десяти пришли Василий и Елена - одни, а для записи брака нужны два свидетеля.
        За четверть часа свидетель был отловлен - он запросил пять рублей за труды и был удовлетворен почти полностью, получив трояк задатка.
        Запись производилась в маленькой комнатке при полном молчании, молодожены и свидетели стояли столбами перед письменным столом бесцветной регистраторши, слышался шорох пера о бумагу и звяканье мелочи, которую я теребил в кармане. Потом под звуки свадебного марша имени Мендельсона мы вышли на улицу и расстались с парнем, имени которого так и не спросили.
 

-

 

        17 мая 1969 года Василий Успенский прибыл в Петропавловск-на-Камчатке выполнять стенную роспись.
        24 мая 1969 года Василий Успенский был найден мертвым под окном номера гостиницы, где проживал, - на бетонной отмостке с перочинным ножом в кулаке. В его номере на столе на клочке оберточной бумаги была обнаружена записка:
"Лена, дорогая, меня сейчас убьют, за что - не знаю. Постараюсь умереть достойно. Прощай, целую, Вадим."
        Дверь гостиничного номера оказалась взломанной, но местная милиция ничего не заметила и констатировала самоубийство в алкогольном опьянении.
 

-

 

        Гроб с телом Василия Успенского прибывал на темной заре.
        В помещении аэропорта Пулково пахло всероссийским рубленным шницелем с красной подливой. Друзья Василия Успенского ходили стайками по 3-4 человека, соединяясь, не разговаривая, не выпивая.
        За пределами аэровокзала стояла прохладная ночь с небом мелких звезд, цвела сирень и неутомимо били соловьи.
        ... Я ехал встречать гроб с телом в дурацкой надежде, что чепуха с трагическим известием окажется фарсом, головотяпством, розыгрышем, что никакого гроба нет...
        ... но гроб прибыл.
 

-

 

        Похороны были на Троицу. Толпа бородачей шла вокруг гроба. Кто-то нес крест из неободранной березы, перевязанный мочальной веревкой. Встречные группы людей рассыпались перед шествием. Какой-то мальчишка кричал приятелю:
        - Гляди, гляди, цыгане хоронют!
        - Не ори, - сказала ему дама. - Не ори, если не понимаешь. Не цыгане, сектанты это, - видишь, сколько бородатых!
        ... Остановка перед желтой ямой могилы. Цветы, цветы, песни - песни цыганские, любимые песни Василия. Шатаясь словно бы очень пьяный, подходит Сима Островский - подходит и говорит:
        - Скажи мне, Слава, почему мы живем, когда у нас от рубля до рубля..., и гибнем, когда пахнет деньгами?...
        Так как твердый ответ ясен из самого вопроса, то я отвечаю:
        - Не знаю, Сима, я этого не знаю.
        ... И вот открывают крышку гроба для последнего прощания..., и последняя надежда - глухая надежда моя на ошибку исчезает: я вижу капроновые подошвы ботинок с острыми носами - и нежданное чувство виновности заставляет меня хлюпать в рукав. Потом кто-то передает мне бутылку "Кориандровой" - для утешения, но хмель не приходит, а приходит горечь от краткой бессмыслицы дней... нашей... жизни.
        ... И повинуясь обычаю, толпа друзей с Северного кладбища покатила в город - в переулок Ильича - в мастерскую на мансарде, где Василий Успенский успел сделать только одну картину, - толпа друзей покатила на поминки - на многодневную пьянку с рыданиями, подозрениями, сплетнями и любовью.
        ... В какой-то из дней поминок в мастерской появился писатель Олег Григорьев /возможно, что его привел наш друг Борис Сергуненков/. Олег выпил, чем-то закусил и выступил /приблизительно/ так:
        - Хорошо, что люди умирают: можно выпить на халяву, можно закусить...

        Его провожали поджопниками по всей лестнице - все шесть этажей - до двора, мощеного булыжником, и - очень хорошо! - его не искалечили - ему повезло...
 

-

 

        Смерть Василия Успенского казалась загадочной. Копытовский, бывший вместе с Василием Успенским на Камчатке, не привез с собою ясного рассказа. Начались, вернее, у каждого зародились подозрения. Знакомый работник уголовного розыска был прям и точен:
        - Его замочили. Если хотите, я проведу частное расследование, но вы мне обеспечьте билет до Петропавловска и обратно - я получаю не больше вашего.
        Идея частного расследования некоторое время увлекала всех друзей - начались сборы денег. Наталья Галкина с шапкой-ушанкой в руках прошла по квартирам знакомых и незнакомых писателей в доме на Звездной улице и принесла очень приличную сумму - более 500 рублей. Сударь /Маслов/ разбил копилку-свинью и притащил 200 рублей мелочью. Общий сбор за два дня был равен 1400 рублям. Потом эти деньги совместно пропили. Знакомый работник угрозыска сказал:
        - Говно вы, а не друзья, - только песни петь... И я, мудак, поверил...
 

-

 

        Последнее, что сообщество друзей решило сделать в память Василия Успенского, - была идея посмертной выставки.
        Администрация Дома Художников на ул. Герцена после некоторого сопротивления предоставила для выставки две комнаты. Борис Сергуненков написал биографическую справку для афиши с фотографией художника. Несколько человек размещали картины, цветные картоны для стенной росписи, эскизы, акварели и фрагменты фресок, выполненных для дипломной работы. Казалось бы, все шло для дела, для памяти, для любви, но...
        ... утром в день открытия выставки администрация Дома Художников обнаружила, что в помещении, отведенном под персональную посмертную выставку работ художника Вадима Игоревича Успенского, кто-то оставил огрызки закусок, пустые бутылки и человеческие экскременты, то есть вечером или ночью перед открытием выставки какие-то очень обиженные злоумышленники проникли сквозь все запоры Дома Художников и насрали, имитируя неорганизованный быт и хулиганские наклонности так называемой богемы.
        Выставку закрыли, не открывая.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга