к содержанию

 

Читая письма

(повесть)

 

«Он умер осенью 1977-го года от тяжёлой болезни, как это случилось, никто не знает».

 

Трудно представить, что Ким не ходит по земле. Еще невыносимее, что Ким умирал один.

Я вынула пачку писем, завернутых старенькой тряпицей, всего было 27 писем (среди них одна открытка, несколько фотографий, несколько вырезок из газет, сборничек «Берёзы шумят в родном краю» на бурятском языке).

Первоначальную мысль сделать из 27 писем (сконструировать) несколько писем, скажем — 5, чтобы видели, каким он был, отвергла, как только стала читать письма. Их нельзя было касаться ножницами. Прямодушие, чистый тон превращали каждое письмо в душевный образ. Из этого душевного образа, может быть, можно взять несколько строк любящими пальцами, но не ножницами. Ножницами, пинцетами, шприцами.

Я стала спустя 19—18—17 лет после написания перечитывать письма Кима.

1-е письмо в Гурзуф, до востребования, из Москвы, Внуково, от 14-го июля 1960 года. Ким строил планы расширять всякий кругозор (слово всякий подчёркнуто), изучать культуру, потому что, по его словам, — «только так можно познать жизнь, а не только тогда, когда она бьёт тебя по хребту».

Эти строчки сейчас кажутся мне наивными, но сколько в них для себя - ожидания.

В письме есть ещё несколько строк: «.для меня воскресла Венера Милосская, она из изваяния ожила и пошла по свету (по свету подчёркнуто), зовя меня в жизнь, в прекрасное». И это: «.ещё раз бери в дорогу жизни частицу моего мужества».

Сейчас мне очень (жутко) захотелось спать. Хотя недавно встала. То, что Кима нет, а я на машинке печатаю из его писем, — наполняет мою душу печалью, которая стремится укрыться в сон. Придётся полчасика поспать или хотя бы полежать.

Когда снова проснулась, было уже 2 часа дня. Я выпила чашку кипятку с молоком и подошла взглянуть на берёзу и рябины. Ягоды на рябинах почему-то ссохлись и превратились в чёрные камешки.

Второе письмо тоже в Гурзуф, из Иркутска, от 20 июля 1960 года. Ким пишет о словах «живительная прохлада»: «Смысл этих слов постигнул до глубины души после Крыма, после его равнодушно-злой жары, когда свежая зелень пахнула в лицо на улице родного города. Поистине Сибирь благодатна.

Погода располагает к работе творческой».

И Ким в этом письме упоминает, что ему «днём хочется спать». Он объясняет это курортными привычками, но мне кажется, что после нашей встречи создалось такое противоречие в его душе, от которого он старался уйти в сон, как теперь я от его смерти.

Однако это письмо в целом светлое и бодрое.

Он пишет: «Скоро поеду в командировку в район, весь август—сентябрь буду на колесах — в эти месяцы у нас идет уборка урожая — хлебов. (Моя ошибка показательна, я написала — уборка урожая, а он пишет — уборка хлебов.) Буду, как обычно, мокнуть, мерзнуть и пр. Но это уже привычное дело.

Очень хочется сесть и писать. Эх, была бы такая возможность. Думаю, что такая возможность будет». И далее: «Ася, если бы здоровье позволило, я бы поехал учиться в аспирантуру, стал бы специалистом по этнографии и фольклору.

Очень люблю этнографию и фольклор. Но идти на этот шаг боюсь».

Этот замысел, который, может быть, вывел бы Кима в число благополучных писателей — учёных, остался замыслом. Другие изучали этнографию, сидели в библиотеках, изучали культуру и ездили по улусам —уже как учёные.

Светлыми строчками прощался Ким в этом письме: «Желаю тебе и Севе (моему старшему сыну) солнечных счастливых дней в Гурзуфе, светлых, как пушкинские строки».

Мне вспомнилось теперь, что когда Ким брал на колени Севу (Севе было 9 лет), сажал к себе на колени, прижимая к себе, Николай Иванович, журналист из Москвы, человек немало повидавший, долго задумчиво смотрел, ни слова не говоря.

Третье письмо от 9-го сентября из Улан-Удэ в Гурзуф.

Как, однако, быстро меняется погода. Только что было тихо, ветки берёзы и рябин едва шевелились, внезапно налетел ветер, стал гнуть ветки, полетел снег с крыш, с движущихся чёрно-белых туч метёт мелким снегом, три часа дня, но уже сумрак, хотя январь меняется февралем, 31-е января.

 

1 февраля 1979 г.

1-е февраля встретило неподвижным серым небом и мелкой снежной крупой, которая безостановочно сыплется на снежное поле между домами. Письмо Кима от 9-го сентября 1960 года очень короткое. Его первые строчки: «Извини за молчание. Оправдываться не стану. Дело не в этом. Весь август был на колесах».

Ким пишет, что, кажется, исполняется его мечта о творческой работе: «Как будто моя мечта о творческой работе осуществляется: получил здесь открепление и сегодня еду в Улан-Удэ. Бог весть, где буду работать. Об этом даже не думаю». (Письмо написано из Иркутска, но на конверте обратный адрес — Улан-Удэ, послано из Улан-Удэ.)

«Может быть, удастся уехать в Москву на курсы или в творческую командировку — если удастся — сообщу сразу.

Пиши, дерзай. Жизнь пассивных не любит».

Следовательно, перерывом в письмах от 20-го июля до 9-го сентября была жизнь на колесах, разъезды на колесах, разъезды по районам. В сжатых фразах письма чувствуется усталость. Ким не был человеком сильного здоровья: в молодости перенес туберкулез. Написала — в молодости, а надо было написать — в юности, его письма относятся к периоду молодости: Киму было 30 лет.

В письме от 29-го сентября 1960 года из Улан-Удэ Ким упрекает меня за грустный тон моих писем, который был вызван тогдашними обстоятельствами моей работы и быта в семье. Ким пишет: «Мы живём, чтобы жить красиво, хорошо. И это зависит прежде всего от нас самих. (Это излюбленная мысль Кима, что люди должны творить сами радость своих взаимоотношений. Так же ли он думал в конце жизни?) Так гони же всякие плохие мысли при любых обстоятельствах. Человек должен уважать себя, даже тогда, когда его бьют палкой. Человек — это прежде всего.

И еще: спасибо за книги. (Я не помню, какие книги послала тогда, может быть томик Цветаевой? Но вряд ли Ким не упомянул бы её имени.) Получил их в Иркутске. Они у меня лежат на столе. Снял я комнату с товарищем, провел первую ночь».

Далее он пишет, что семья его, жена и сын, будет зимовать в Усть-Орде, «так как это дело хлопотное — переезжать, во-вторых, нет квартиры».

Потом идут такие непонятные строки: «Меня не благодари». (За что благодарила — не помню, может быть, за книги или открытки, или за предложение почитать мою работу о воспитании, которую так и не сумела опубликовать.)

Повторяю мысль Кима: «Меня не благодари. Благодарят всевышнего — я атеист, "благо дарят" сильные мира сего — их ненавижу».

«Работаю уже второй день литсотрудником в республиканской газете. (Название написано на бурятском языке, а в скобках перевод — «Правда Бурятии».) Стал ближе к творческой жизни, к литературной богеме. Чувствую неважно среди литераторов — не привык дипломатическому и прочему обхождению. (Здесь я ошиблась: прочему обхождению — прочему — написано сокращенно — пр.) Думаю серьезно засесть за литературную работу через месяц, а сейчас надо решить проблему материального благосостояния. Мы живём еще при социализме.

Москва остается в перспективе».

Оказалось, что в Москву едет другой человек.

«Ася! Записки свои пошли. Почитаю. Это мне не просто интересно, это нужно. У нас мало литературы по воспитанию, много дидактики. Твой материал может стать основой для больших вещей для тебя. Я их жду».

 

19 октября 1960 года:

«Я нёс твое письмо с телеграфа, как несет молодая мать первого ребёнка: нежно и бережно».

«Пусть мои письма будут отчётом моим о сделанном. Хорошо? Ездил в Иркутск на один день. Вызывали в издательство. Собираются выпустить мои вирши на русском языке. Это будет небольшая книжонка. Жалею, что переводы не совсем удачные. Каждому автору хочется донести всего себя до читателя. С поэмой дело не двигается — это в связи с переездом на новую работу. Читал стихи по радио, и сегодня дали в молодежной газете моё "о себе" — к совещанию молодых. Вырезку посылаю тебе. Отныне буду только писать, лишь с квартирой улажу дело. Моя келья — это комнатка в два окна, вместо стен ширмы. Ищу другое жильё. Найду и устроюсь.

С нетерпением жду твою писанину. Отзыв напишу быстро, как только ознакомлюсь.

Ася, большое спасибо тебе за переводы твои на русский язык подтекстовок в альбоме немецкого художника. (Это был альбом репродукций художников Ганса и Леи Грундиг.) А то я очень плохо разбираюсь в немецком.

Ещё раз мое баяртай — спасибо — за фото. Я должен признаться в твоем превосходстве в этом деле. "На закате", "Деревня", "На Чёрной речке" — это уже искусство».

«Ася, о какой редакции пишешь? (После знакомства с Кимом часть его мужества передалась мне, стала сотрудничать в газете «Смена» внештатным корреспондентом.) Печатаешься? Заранее скажу — это хорошо. Газетная работа — это живая работа и для широкого круга жаждущих духовной пищи. Я сейчас не могу представить жизнь без моих, пусть небольших, но журналистских деяний».

Ким говорит, что газета не даёт никогда спокойствия в мирской жизни, будит мысль.

«У нас глубокая осень. Холодно. Однажды был мороз в 15 градусов. И снег. Лучше бы скорей пришла зима. И холодная, морозная.

Мне дали ленинградские всё ближе В бледных заревах Байкальского утра».

Этими стихами внезапно прервана проза и закончено письмо.

 

2 февраля 1979 г.

Письмо от 20-го ноября 1960 года из Улан-Удэ неожиданно начинается официальным обращением, после письма, то есть в конце его, есть приписка от 1-го декабря, значит, письмо лежало 10 дней. Ким сомневался, отправлять ли его. Официальное обращение на Вы: «Здравствуйте Анна» объясняю тем, что нежнейшая натура Кима страдала от двойственности, от того, что перед глазами детей, перед женой живёт с утайкой наличия отношений с другой женщиной. Жена бы, наверное, наплевала, если бы во время его разъездов у него были кратковременные отношения с той или иной женщиной, а общественность в этом случае не повела бы ни бровью, ни глазом. Иное — если серьезное чувство объединяет. А если сам человек душой прям, а душа у Кима была прозрачной, как вода Байкала, то сам он прежде всего ощущает в создавшихся отношениях необходимость утайки — как порок.

По складу натур мы были похожи, поэтому, наверное, Ким даже в этом письме возвращался к тому пониманию, которое видел во мне.

«Ищу книгу Батожабая "Похищение счастья" на русском языке. Очень интересная книга с точки зрения познания жизни бурятов до революции. Найду — сразу вышлю. У нас ещё мало книг на русском языке. Я имею в виду хорошие переводы. Хочется найти роман Чимита Цыдендамбаева "Доржи, сын Банзара". Это о первом бурятском учёном, окончившем в середине 19-го века Казанский университет. Книги издавались малым тиражом и поэтому стали библиографической редкостью. Но найду их. (Книгу Цыдендам-баева я увидела в книжном магазине на Петроградской стороне, разумеется, купила и прочла с интересом это сильное произведение.)

Работаю много. Ездил в командировку, был у самой монголо-советской границы в городе Кяхте. Дорога была дальней, но интересной. Правда, мерз. Здесь дуют постоянно ветра. Степи и пески, сопки лысые, без деревьев.

Приехал вчера. Обрабатываю материалы. Родилась мысль написать книгу о людях хороших и разных, с которыми встречаюсь. Она будет очеркового характера, но на высоком поэтическом пафосе. Как думаешь?

Все материалы невозможно давать в газету. Они остаются всегда.

Как думаешь?»

Это повторяющееся — как думаешь? — и переходы от Вы к ты — в одном письме — говорит о том, что Ким советовался со мной — в Улан-Удэ, как с товарищем.

Далее он пишет о сборнике «Берёзы шумят в родном краю», который готовился к изданию на русском языке.

«Сборник на русском делается. Крымский цикл перевёл иркутский поэт Преловский. Мне переводы почти всегда не нравятся. Тело остается, душа испаряется. Посылаю тебе одно из цикла. Это посвящение тебе. Без всякой адресовки». (Стихотворение «Добрая память».)

Потом извиняется за нетактичный поступок с моей статьёй. В чем он состоял? — не помню. Скорее всего, Ким её напечатал, может быть, частично, а я обиделась, не хотела, чтобы в наши отношения впутывалась корыстность, мешала духовному чуду, любви. К слову сказать, эту статью и до сих пор не сумела напечатать. Впрочем, это и не суть важно. Но активному и светлому характеру Кима чужда была робость, и он стремился вырвать меня из её пут.

«Как идут дела в "Смене"? Хорошо бы тебе брать работы, делать по одной теме, чтобы все материалы были как-то связаны одним общим стержнем — как бы цикл, — напр. вопросы дружбы, воспитания и т.д. Любую каверзную тему можно раскрыть в едином плане. Конечно, не искусственно. (Киму это было легко, вот он думал, что и мне легко.) Мне думается, что делаешь полезное дело. Быть журналистом — это значит быть всегда учителем, ощущать свою уверенность и пр.

Сегодня даю большую критику, потом серию зарисовок о сельских людях. Жаль, что не читаешь мой язык». (А мне очень-очень-очень хотелось изучить бурятский.)

А в конце письма приписка, о которой говорила: «С 1—12 Еду домой в Иркутск дней на 20. Жена в декретном отпуске, надо быть в семье».

Еду - написано с большой буквы, хотя по строю фразы там должна быть маленькая буква. Еду, потому что радостно увидеть лица детей, увидеть жену — Ким любил свою семью.

Из Иркутска короткая открытка, сообщение, что здоров, и пожелание: работай, дерзай. На конверте сначала фамилия, потом имя, единственное из всех писем написано так.

Следующее письмо из Улан-Удэ от 9-го января 1961 года. Извиняется, что не писал. А ходил на почту несколько раз: «Пишу тебе, когда мне очень трудно».

«Родилась, Ася, у меня дочь. Я очень рад. Был дома больше 20 дней. Ездил по командировке Союза писателей. Нужно было написать что-нибудь о герое наших дней. Никакого героя не нашёл, а выдумывать не хочу».

(Пристальные глаза Кима видели вокруг себя людей, людей, которых он умел понимать, сочувствовать, людей, а не героев. А героическое во многих людях живёт и проявляется при случае, сам обладал этим свойством ясного мужества, и не это ли свойство он старался всё время вызвать из недр моей несмелости, скованности.)

В письме содержится сообщение, что Ким назначен редактором редакционно-издательского отдела Бурятского научно-исследовательского института. «Работаю и вздыхаю: на черта мне нужна была эта работа? Пишут и кандидаты, а заодно с ними и доктора, а править приходится мне. И ругаться с ними. Я — журналист, а не дрессировщик научных работников. Поэтому долго, очевидно, не удержусь здесь, пусть кое-кто посчитает легкомысленным и пр. и пр. (Да, Ким не умел жить респектабельно.)

В эти дни читал корректуру своего сборника, в конце этого месяца, надеюсь, сумею отправить тебе.

Делаю: пишу стихи. Сейчас выходит коллективн. сборник на русском: "Под звездами России". Там есть одно моё стихотворение».

Ким пишет, что переделывает Крымский цикл, по его мнению, писал второпях, стихи получились плохие: «Они вышли второпях плохими. Отсюда, конечно, и переводы. Теперь спокойно их переделываю». (Себя винит.)

В это время Ким готовил документальный сборник в стихах и прозе «Встречи на дорогах». Но выписываю из письма всё, что дальше:

«Это о встречах на фестивале в Москве, в районах Иркут. области и Бурятии.

Хочу закончить к весне (к маю).

У нас холодно. Одному тем более. Видел "Северную повесть". И так мне захотелось в Ленинград, знала бы ты. Поехать туда сейчас мне — это писать и писать, чтобы получить всякую независимость от всяких там финансовых цепей.

Живу у одной пенсионерки. Комната приличная, но очень холодно. Хочется летом побродить по Байкалу, если у меня дела будут идти сносно (хорошо), то приглашу тебя на лето на Байкал, это куда лучше Крыма.

Я ведь Байкал тоже не знаю.

Желаю тебе всего хорошего.

Как у тебя дела?

Спр.Ким».

Признание Кима о том, что мне пишет, когда ему очень плохо, проливает свет на глубинную основу наших отношений, становится ясным, что именно в дружбе, доброжелательной, чистосердечной, больше всего нуждался Ким.

Если бы понимала тогда это так, как теперь. Если бы могла стать выше своего женского самолюбия. Если бы могла подняться над кольцами взаимоотношений. Мне, может быть, удалось бы сберечь Кима . не только для себя, но и для Бурятии. А получилось бы, что и для его детей. И для жены. Как было бы хорошо.

Сколько, однако, чувств вмешивается в мои поступки: и самолюбие, и женская гордость, и боязнь, что скажут и мои и его дети, и что скажут те — которым до нас нет никакого дела. Это, наверное, тоже — мещанство. А ведь человек — прежде всего, правильно сказал Ким.

Эту повесть я пишу в память о Киме. Я не стремлюсь к славе. Пусть мой сын прославляет нашу фамилию.

Но мне невыносимо думать, что на имени Кима, быть может, быть может, лежит недобрая, а не добрая память. Поэтому читаю письма и одновременно стучу на машинке. Письма не лгут. Вот такой он был.

Сегодня 2-е февраля 1979 года, а я слышу живой голос Кима со всей его светоносной нежностью.

Из окна я, как обычно, смотрю на березу и рябины. Одну из рябин (их привезли из Карелии в 1964 году) посадила в память о Киме, это рябина любви. И вот, странность: именно осенью 1977 года на её кистях появилась первая одна-единс-твенная ярко-красная гроздь.

Рябина сейчас еле шевелит ветвями на фоне серо-стального неба и белого снега. 2 часа дня.

 

5 февраля 1979 г.

После пасмурных дней с завеями, мелким снегом вчера день несколько посветлел. Это выразилось в том, что примерно к четырем часам дня, когда день сгущается сумраком во все дни зимы, после того, как сумрак сгустил день, вчера прорезал стоячее серое покрывало неба сноп света, на закате серое стало чередоваться с оранжевым. Сегодня с утра мягкий густой снег, снежинки долетали до окна, кружились, отлетали. На небе появился голубой просвет.

Сейчас снова завея с мелким снегом. 11 часов утра. Рябины с чёрными ссохшимися косточками бывших ярко-красных ягод чуть шевелят ветвями. Эти дни читала книгу Галактио-нова о Бурятии и Шаракшиновой о бурятском фольклоре.

Бурятия — горная страна, межгорные котловины — все — имеют степной характер или заняты лугами и болотами.

Целый ряд деталей показались мне, как бы это сказать, значительными, что ли: то, что вершина Восточного Сая-на, она же высочайшая вершина Восточной Сибири — Мун-ку-Сардык — по-бурятски означает — вечный голец. То, что прозрачные воды Байкала настолько чисты, что ими можно пользоваться как дистиллированной водой. Хотя Байкал самый глубокий пресный водоём на земле, Байкал — самое бурное озеро в мире. Ветры: верховик, култук, баргузин, сарма. Сарма — ветер ураганного типа, неожиданно возникает и вызывает бурное волнение. Его сила так велика, что он бросает в море рыбацкие лодки, людей, лошадей. Не только вода, но и лёд Байкала необычайно прозрачен. Там, где в его толще нет битых вмёрзших кусков льда, до глубины 10 метров всё видно: и заросли губок, и стайки хариуса.

Автор радовался, что воды Байкала через Ангару могут привести в действие крупные гидроэлектростанции, что сооружение на Ангаре каскада электростанций превратит её в цепь озёр, но ему бы хотелось, чтобы Байкал, который, по преданию, возник из слезы богатыря Гэсэра, и его дочь, река Ангара, сохранили свои прозрачные воды навеки: нами ведь продолжается (лишь продолжается) жизнь на земле.

Сейчас разлив синей реки на небе становится всё шире, солнце освещает снежное поле между домами и дома.

(В письме от 29-го января 1961 года из Улан-Удэ были две газетные вырезки: статья о поэте и фольклористе Дольене Мадасоне, написанная Кимом, и стихи, среди них — «Дороги»).

В письме Ким снова возвращается к вопросу своей работы, редактировать научные статьи было ему не по душе, а делать что-нибудь не по душе было ему невмоготу. Хотя по причине сложности ситуации и по причине сложности своих чувств колебался и не мог сделать выбора. Неясность не была в корнях его характера, а потому всегда приносила чувство тоски.

Ким пишет: «За последнее время жил плохо. Была какая-то духовная депрессия. (И в дальнейшем несколько раз будет в письмах писать о депрессии.) Таким я никогда не бывал. Это — от усталости, от бессилия перед жизнью, которую трудно переделать».

«Да, Ася, с институтом сделал большую ошибку. Конечно, всё зависело от меня. Я прельстился не на деньги (журналист зарабатывает гораздо больше). Обещали квартиру. (Слово квартиру подчеркнуто). Это вопрос, который решается в Улан-Удэ годами. А во-вторых, я же много ездил, захотелось без командировок, просто в спокойной обстановке поработать над тем, что успел в жизни заметить. Тоже нужны для этого условия. Но сейчас вижу, что ошибка не стоила никаких жертв».

В скобках даётся уточнение: «была бы близко, этой ошибки и не было бы».

«Шолом-Алейхема читаю. Я давно знаю, что он классик. Но читать его большие вещи не приходилось раньше. (Наверное, я выслала что-либо из Шолом-Алейхема, может быть, — «Блуждающие звезды»?) Хьюза (тоже мой подарок) тоже прочитал залпом. Чудесный поэт. Я пожалел, что не знаю иностранного языка.

Сколько на земле великого, чудесного, изумительного! Если бы не было Шекспира, Пушкина и др., кажется, и солнце бы горело слабее, сердца людей были бы черствее. Хорошо всё-таки быть человеком. (Странно звучит «всё-таки» — в этой пафосной фразе.)

У нас стоит холодная погода. Дуют ветра. Дни пролетают быстро».

День, когда Ким не работает, кажется ему потерянным днем.

«Сегодня воскресенье. Хотел идти в библиотеку, а там уже не было мест свободных, дома — нет настроения писать. Вот и потерял весь день. (Потерял весь день — подчеркнуто). Очень его жалею, как будто потерял что-то дорогое».

Такое отношение к дню — как к другу, и к нерабочему дню, как к потерянному утраченному другу было у Кима всегда, это я ещё заметила в Крыму, в Алупке, хотела усвоить такое же отношение к дню, но не получилось, запросто утраченных дней, без такого острого чувства сожаления, у меня было много.

И как обычно в письме Кима, беспокойство о семье: «Очень беспокоюсь о семье. Сын всё время болеет ангиной. Дочь, пишут, плачет ночи напролёт. Я отшучиваюсь: вырастет солистка. Но на душе иногда кошки скребут. Это ничего, а?

Иногда хочется куда-нибудь в деревню, к Саянам. Это Сибирские Альпы. Жить и писать в тиши. Мне трудно привыкать в городе. Собственно, какая разница, где жить? Напиши об этом, милая».

И грустный вывод: «Я, как звезда в тумане, и вам всем свечу тускло (не грею) моим родным, и душа не находит спокойствия».

В конце письма Ким снова просит прислать ему мои статьи, так он был верен своей мысли вытащить меня из практики «малых дел» на простор великой жизни, большой борьбы.

Пишет, что его товарищ из города Закаменка по просьбе Кима приобрел Намцараева и Батожабая, которых мне Ким вышлет, а Хьюза пришлет обратно, оказывается, я послала только на время, почитать.

Следующее письмо от 5-го февраля 1961 года сообщает о посылке мне книг: «Этими книгами, конечно, не удивлю тебя. Но они, может быть, в какой-то степени расскажут тебе о бурятах, об особенностях их быта и т.д. Хотя жизнь меняется, теперь уже и мы не те, какие были в рассказах Намсараева.

Не смог достать Тумунова — ром. "Степи проснулись", Цы-дендамбаева — ром. "Доржи, сын Банзара". (Я уже говорила, что роман Цыдендамбаева увидела на Петроградской стороне.) Био-библ. сборник уже устарел, но в этом сборнике в основном все наши писатели.

Мне стало грустно, как мы ещё бедны! Как далеко ещё до настоящей литературы! Скидки на то, что до Октября у нас не было письменности — принять нельзя!»

И обязательное упоминание о семье: «Семья здравствует».

А сегодня тоже — 5-е февраля — только 1979 года.

 

Письмо Кима от 25-го февраля и по обращению ко мне и по внутреннему настроению сильно отличается от предыдущих писем, настроение подавленное вызывалось, вероятно, несогласием в семье. Думаю, уверена, что не являлась причиной этих несогласий. Причина была внутренняя, она, думаю, заключалась в том, что жена Кима не понимала, что муж её и отец её детей РОДИЛСЯ ПОЭТОМ и вообще не придавала значений такому качеству. В письме, уже в самом конце, есть такие строки, подчеркиваю, что в письме именно в самом конце, потому что, вероятно, вырвались, мужское самолюбие Кима, сильное, не позволяло ему говорить о своих несогласиях с женой, а тем более анализировать их, а в этом письме он пишет в конце: «Почти ничего не пишу. Был дома. Холодно и пусто на душе. Лучше с бурей силы мерить и жизнь борьбе отдать.» И уже после обычного «С приветом — Ким» — приписка: «Пиши». Не случайно, следующее письмо — после большого перерыва — от 9-го мая. Ким хотел выйти на дорогу полного прямодушия и в работе и в своей личной жизни.

В этом письме, о котором говорю, от 25-го, Ким сообщает, что вернулся на работу в газету, в отдел культуры: «Работаю в отделе культуры. И в понедельник еду в Тунку, в район, где находятся знаменитые сибирские Альпы Саяны».

Потом подробный деловой ответ на моё письмо.

«1. Считаю, что уметь преподавать, — это большое искусство, которое даётся не каждому человеку. Думаю, что ты в своих исканиях тысячу раз права. (Тогда я была занята — эта мысль, однако, ещё только брезжила — мерой участия учителя и ученика в совместном труде. Определение меры, то есть ощущение её, осознание, предполагало открытие в ученике "внутреннего человека" — слова Добролюбова. Тем самым менялась роль учителя — от предложенного авторитета учителю предстояло перейти к изучению личностей и построению работы таким образом, чтобы она — личность — в каждом могла проявиться, выразиться и развиться. Развитие понималось как самодвижение, которое осуществляет взаимодействие глубин прошедших психических образований в их столкновении на каждой точке жизни с новыми свежими взаимодействиями.

Записала эту мысль — здесь подходит употребление слова мысль? — моими теперешними словами, а тогда, в 1961 году, она ещё только-только мелькала. Но впоследствии была выражена мной вполне в научных терминах, то есть, во вполне научных.)

2. Пишешь, что конец твоей статьи срезали. Это явление довольно частое для газетчиков. Для автора его статья — его детище. Поэтому любое умелое, особенно неумелое сокращение авторского текста воспринимается болезненно. Много раз я испытывал такое чувство. Но это значит, что ты напишешь в следующий раз лучше, чтобы не было ничего лишнего. (Но мной решено было иначе — это была моя последняя статья, напечатанная в газете, снова спряталась в свою раковину, в очерченный мной круг: работа, семья, стремление разобраться в сложностях жизни лишь в своих внутренних размышлениях.)

3. О подаче материала. Радуюсь — у тебя начинает проявляться профессиональное чувство к газетной работе. Это уже начало мастерства. Сначала возник вопрос, о чем писать, а теперь — как писать, как оформить свой материал, как подать его читателю. Очень хорошо.

4. Пишешь, что статью твою в учпедгизе замариновали. Явление довольно типичное. (Слово типичное подчеркнуто.) Но не бери назад, пусть лежит. Если будешь добавлять, то добавляй понемногу у себя, потом сразу все добавления внесешь в основной текст — в текст, который находится в редакции.

5. Если ты написала вещь нужную, то она становится вещью не только своею, но и общества. Пусть последнее старается использовать её более разумно. Только почаще беспокой издателей».

Эти строчки показывают, по моему мнению, что Ким избежал (почему? Потому, что в юности болел туберкулезом? Или по причине строения своего сердца — сердца поэта, которое полагало, что все люди друг другу должны помогать, приносить радость?) — избежал болезни — отчужденности, отстраненности. Мои дела, как видно из письма, в любом состоянии души воспринимал заинтересованно.

Далее в письме сожалеет, что прочту стихи Мадасона в плохих переводах: «Я на свете больше всего боюсь плохих переводчиков и того, что нужно ли было мне родиться поэтом. Это серьезно». (Да, это написано серьезно: ни в одной строчке ни одного его письма нет самолюбования или кокетства.)

«Байкал — это было бы замечательно. Если бы не одно но. (Слово но подчеркнуто). Улан-Удэ от Байкала довольно далеко. Связав свои узы с редакцией, я едва ли смогу быть с тобой на Байкале. В конце концов это несущественно. Ты отдохнешь, посмотришь, вдоволь фотографией займёшься. На юге была, почему бы и на Байкал не приехать? Можно и в Улан-Удэ приехать». (Разве он обидел меня этими строчками? Он много думал и что-то понял во мне, что? Что вырвало эти строчки? — что оставляло его в зоне холода душевного?)

Но тут же пожалел, что обидел грустную и добавил: «до весны, до лета далеко. Может быть, ещё какой-нибудь выход найдётся».

Следующее письмо было лишь от 9-го мая 1961 года, оно пришло в конверте цвета розовой зари со штампом газеты «Правда Бурятии». (В «Гэсэре» прочла впоследствии, когда эпос вышел на русском языке в прекрасном переводе Семена Липкина, что буряты называют свою страну страной ранних жаворонков.)

 

6 февраля 1979 г.

Сегодня, когда я в 10 утра вышла на улицу, в тумане снега стояло солнце близко к земле, будто огромная звезда. Она казалась такой близкой, ощутимой. Солнце стояло в рельефной близости к земле насквозь огненно видимое, но в тумане снега не заливая лучами света землю. Снег, снежная пыльца, сыпались в просветах между домами и представляли воздух. Впрочем, солнце все-таки пробилось сквозь пелену тумана и серебряным и золотым светом осветило всё вокруг.

Берёза и рябины и тополя под окном стояли в наростах снежного инея, который не упустил ни одной ветки, включая согнутые к низу кисти ягод рябины.

Теперь, когда пишу, время приближается к четырём часам дня, солнце снова нет, снова в тумане, к молочному туману прибавляются сиреневые краски — предвестники сумрака.

Письмо, которое пришло в конверте цвета розовой зари, сейчас предо мной.

«Долго не писал. За всё это время жил не совсем хорошо: был в какой-то депрессии. Это иногда на меня находит». И обнадёживающая строчка: «Сейчас проходит». (Успокаивал меня.) Ким сообщает, что выезжал в районы: «Выезжал в районы. Приходится ездить и на машинах, и на самолётах (маленькие яки). Почти не пишу стихов. Всё же делаю повесть. Поверь, не могу без неё. Даже снится.

И ещё одно: не могу жить в Улан-Удэ. Не нравится. Хочется обратно в Иркутск. Этот вопрос решится буквально до 16-5. Разговаривал по телефону с секретарём окружкома КПСС».

«И ещё одно: издали книжку. Сейчас бы я таких стихов не дал вообще для печати (для печати подчеркнуто). Нужны другие, настоящие». (Но это были самые что ни на есть — настоящие стихи, то есть маленькие лирические признания, в которых чувство выражалось с естественностью и простотой и которые в отношении Кима могли давать самые большие надежды.)

В конце письма Ким благодарит меня за то, что прислала ему томик Рембо.

Письмо от 22-го мая 1961-го года (штамп Улан-Удэ) содержит в отношении меня много нежных слов, и несколько из них привожу: «Я должен быть всегда благодарным дорогам, которые привели нас к встрече, крымским звёздам, благословившим нашу большую дружбу (я любовь ставлю всегда ниже дружбы), морю, которое всегда зовёт к своим берегам».

Пишет, что газета отбирает всю энергию, быть газетчиком и писать — трудно: «Хотел уехать, об этом писал тебе, но не отпускают».

Доверчиво пишет, что плохо без семьи: «И ещё — плохо без семьи. Беспокоюсь за детей, особенно за сына. Всё болеет, так идут дела».

Дальнейшие сообщения — о выездном секретариате СП РСФСР и забота о моих литературных делах:

«В июле должен состояться у нас, в Улан-Удэ, выездной секретариат СП РСФСР. К нему идёт деятельная подготовка. Готовлюсь и я. Готовлю цикл стихов о родине, о времени, о своём месте в строю поэтов Бурятии».

«Как со статьями? Скоро ли я их получу? Хорошо, что не торопишься отдавать сразу, а даёшь отлежаться. Я до сих пор не могу, даже имея время, придерживаться этого правила. Терпения, что ли, не хватает. Вышли, очень жду.

Желание написать повесть — весьма похвальное. Даже не потому, что о школе мало хороших произведений. Нужно быть немножко выше мелких и пошленьких дрязг. И бойся всегда субъективного отношения к чему-нибудь. И на каждом шагу ещё встречаемся с бюрократами, тугодумами и пр. и пр. Особенно газетчики. Надо иметь ясную платформу, целеустремлённость, быть зоригты (молодец, Ася!). Пусть иногда нам плохо приходится, пусть иногда нас немножко не понимают — в жизни всё бывает, на то и жизнь.

Напиши сначала тезисы повести, попробуй составить план по главам (сюжетный план). Гайдар составлял план повести и уже сообщал, что есть повесть, хотя на бумаге не было ни единой строчки».

В письме содержится сообщение о предложении Киму занять должность редактора одной маленькой газеты: «Газета выходит раз в неделю, материалы шейниновские. Сижу и думаю, как быть. Пожалуй, останусь».

«Ася! Сб. Дамдинова на русском языке только один. Он работает сейчас секретарём СП Бурятии. О Доне почти ничего нет. (Наверное, я просила Кима прислать мне сборники этих писателей. Два сборника стихов Николая Дамдинова я впоследствии приобрела в книжных магазинах.)

Бурятские писатели (старшее поколение) — все своего рода первооткрыватели, ведь у нас до Октября не было письменности, лит-го языка. Правда была письменность ламская, близкая к буддизму, но это не то.

На днях вышлю тебе одну книгу, в которой очень хорошо нашла отражение бурятская жизнь, жизнь западных бурят. (Наверное, этой книгой была повесть Африкана Бальбурова "Поющие стрелы", прочитанная мной с захватывающим интересом.) Буряты условно делятся на западных, к западу от Байкала, и на восточных — к востоку от Байкала. Отсюда два больших диалекта. Историческое их развитие совершенно разное. В этом произведении, как увидишь, много этнографического и иного материала.

Стихи Переца Маркиша встречал в печати, но близко не знаю. Спасибо за его стихи. Замечательные. (Такова была высокая деликатность души Кима, что он очень бережно касался национальных струн в моей душе.) О моём народе говорят как о равноправном. Могу сказать, не думай, что хвастаюсь, что есть у нас и генералы, и артисты, и лауреаты, дипломаты, Герои Совет. Союза. Многие повторили подвиг Матросова и т.д. Так, Анна, живём. (Редко так называл, но здесь торжественности ликования более соответствовало моё имя в полном, русском звучании, а что касается сути написанного, то я помню, как Ким радовался, когда бурятские юноши и девушки ехали учиться в вузы Москвы и Ленинграда, радовался, как ребёнок.)

Думаю к 1-6 привезти семью. Пока найду частную квартиру».

И слова о том, что часто грустит:

«Хожу чаще грустный. Правда, особенно не привык сдаваться ни в чём, но просто обстоятельства были трудными. Это говорю только тебе». Письмо от 19-го июня 1961 года содержит подробное объяснение, почему Ким не может встретить меня на Байкале. И боится обещаний, но осенью или зимой обязательно будет в Москве, а следовательно, в Ленинграде.

«Привёз 10-6 семью. Пока живу на квартире у знакомого. Занимаюсь в основном на работе (плохо, что не знаю людей, специфику работы, хотя журналистский опыт очень помогает)».

Ким всё же дал согласие работать редактором газеты с шейниновскими материалами.

«На квартире тесно. Сына устраивал в садик, да так и не смог. С ним сущая беда: теряется. Жена не работает, так как возится с дочерью.

В общем сейчас трудновато приходится, к тому ещё нужно к секретариату кое-что подготовить. Хочу представить цикл. Пока не ставлю это целью, но если закончу и решусь, то представлю.

Сейчас особенно не тороплюсь с опубликованием и т.д. Ты очень правильно заметила, что в моих стихах нужны философская глубина, обобщения большие и т.д. А так получается просто болтовня.

Вот почему не могу встретить тебя. Конечно, выяснение причин (от них мы зависим, но иногда создаём их сами) — не утешение. Встретимся в других более лучших обстоятельствах. Встретимся непременно».

 

Письмо от 24-го июня в Гурзуф (1961 год).

«Здравствуй. Получил сразу три письма — огромное богатство.

Прошёл секретариат СП.

Были встречи на заводах и т.д. Я был на одном вечере с Васильевым, Сартаковым, Пришвиным и Куприяновым. С нами выступили калмык и якут. Нельзя сказать, что литературный вечер удался, но во всяком случае прошёл интересно. Особенно понравился букет цветов (слова букет цветов— подчёркнуты), которым одарили нас.

Почти ни разу не был на званых ужинах и обедах, даже не ездил с ними на Байкал. На меня нашла какая-то апатия, я смотрел на всё беспристрастными глазами стороннего».

Из этого письма видно, что Ким по причине эмоциональности своей психики не мог «держать чувства под сурдинкой». Может быть, в аспирантуре он бы выучился этому? В этом письме сообщает, что его семья получит квартиру осенью: «Жду осень. Так и живу надеждами на лучшее. Иногда хочется уехать куда-нибудь в глушь, в тайгу.

Да, летал в командировку на Север. Был в пос. Нижний Ангарск. Это на северо-восточном берегу Байкала. Ездил с эвенками на охоту, был на рыбалке. Найди этот посёлок на карте. Отдохнул. Вот и тянет меня в такие места».

«Найди этот посёлок на карте» — немало доброты в этих словах. Письмо очень сдержанное, и всё же в самой глубине его, в интонации доверчивого рассказа, в этой строчке, чтобы нашла на карте посёлок, где отдохнул душой, уверенность в сочувствии.

Двойственность — семья и я — должны были внутренне угнетать, держать нервы всегда в напряжении у такого человека — чутких отзывов, тонких резонансов.

Он хотел бы одарить и меня радостью творчества. Советует мне:

«Напиши что-нибудь светлое, чистое в прозе (слова подчёркнуты) — стихи в прозе, а? Это у тебя выйдет. Выйди и посиди вечером на берегу моря и обязательно осенит тебя вдохновение. Перенеси краску вечернего моря на бумагу, раствори её с житейскими думами. Сделай, а?» Призывает меня написать повесть о войне: «Ты должна нести моральную ответственность перед историей за это!»

В нём так много было творческих сил, что он был уверен, что в каждом они бурлят.

По его мнению, искусство, всегда! — какие бы цели ни ставило произведение — должно приносить радость: «Сейчас я,

Ася, глубоко убежден, что искусство всегда должно радовать человека». (Слова радовать человека — подчёркнуты). По его мнению, и люди должны приносить друг другу радость: «Пусть всё житейское подчиняется этому назначению человека!»

Мне он желает радостей. «Желаю тебе радостей» — так заканчивается письмо, и он мне их принёс. Он передал мне частичку своего творческого изобилия, в то лето я начала писать, освобождать свою душу от груза пережитого, переносить краски жизни на бумагу, растворив их житейскими раздумьями. Письма, которые я ему писала, заканчивались по-бурятски — баяртай, Ким. Спасибо.

 

7 февраля 1979 г.

В снежном мареве белых деревьев между шлакоблочными домами солнце осветило снежное поле, балконы пятиэтажного дома. Берёза и рябины не освещены: наш дом находится на северной стороне. Небо голубое и летают голуби. Изредка с ветки тополя упадёт белая снежная ветка, оторвётся, оторвется от тёплой основы дерева, упадет в сугроб. Идёт дворничиха в валенках, сняла рукавицу, вытирает на носу пушистую изморозь. Февраль, красочный февраль! — второй февраль без Кима.

Снова 5 месяцев не было писем от Кима. Наконец, 26-го декабря 1961-го года я получила письмо, которое приведу здесь целиком.

 

«Ася, здравствуй!

С наступающим годом! Сама знаешь, безбожник я — но хочется верить, чтобы все твои желания сбывались в этом году новом. Идёт время — растёт человек, мужает, крепнет духовно. Пусть новый год прибавит тебе силы, мужества, пусть радость творческой работы навсегда пропишется там. (Так откликнулся Ким на мои дневниковые записи, сделанные мерной прозой, которые прорвали залежи — пласты переживаний и раздумий, и полились скромные миниатюрки без рифмы, без ладу и складу, без каких бы то ни было литературных приёмов, но и без рисовки, актёрства — зажурчал родничок в душе, очень маленький, но он уже журчал, уже жил. Тот, чья нежность растопила сугробы раздумий — прошу прощения за такой глупый и витиеватый оборот речи, — обрадовался щедрой радостью при появлении моих дневников.)

Дневники твои замечательные. Это я не для хвальбы. Стихи, да и проза просятся в печать. Я бы их с удовольствием "протолкнул". Это верная заявка на твой вход в литературу. Не сомневаюсь, что день такой придёт. Спасибо тебе за дневники, за мысли хорошие твои, за замечательный литературный вкус, за любовь к языку! (Эти слова я привожу не в похвальбу себе, а чтобы показать, как умел радоваться Ким и ещё раз подчеркнуть, что Ким хотел вырвать меня из омута грусти, чему была виной и трагедия моего народа во время Второй мировой войны, и обострённо болезненное восприятие мной проявления зла в людях, которые меня окружали и в семье, и на работе, что вселяло в моё неокрепшее сердце пассивность вместо того, чтобы укрепить в нём мужество противодействия.)

Ася, Шекспира искал давно, Уткина — люблю.

Не суди меня строго за невнимательность Я не стал пересылать книги сознательно. Захочешь — найдёшь в публ. биб-ке, правда, для этого нужны свободные часы. (Ким понимал, что такое — свободные часы и что их у меня нет, свободных часов у меня никогда не было в течение четверти века работы в школе учителем. Не снимаю с себя вины за то, что я впоследствии не отыскала Кима, пренебрегая всеми условностями, помня, что человек, как он говорил, — прежде всего, но в этой вине есть доля той никому не понятной, кроме учителя, занятости, которая не оставляет времени: мысли, чувства лоскутны, вспыхивают и тут же тушатся.)

А потом бог весть, литература наша какая. Не лучше ли будет читать литературу ту, которая даёт больше? (Здесь он был неправ, но это минута неудовлетворённости собой и желаний большего для своей литературы.) В журнале "Свет над Байкалом" (три книги за 1960 г.) был опубликован роман

А. Бальбурова "Истоки". Если хочешь, прочти его. Там много этнографического материала о бурятах. Продолжение будет в ближайших номерах. Учти, что журнал переименован, сейчас "Байкал".

Ася, вышло так, что меня избрали делегатом Съезда комсомола. Обязательно поеду в Ленинград. Это будет в апреле. Избрали не потому, что достоин. Просто так обстоятельства сложились.

Пишу мало. Всё, что писал, не удовлетворяет. Нужно понять время, эпоху, жизнь. Кончилась безмятежная юность. Назваться поэтом — значит взять на себя очень многое. Пишу мало ещё и потому, что для этого нужны условия, внимание (слово внимание подчеркнуто) опытных людей, ещё мн. другое. Жил за всё это время, если сказать честно, неважно. Пока ещё нет квартиры. Этот вопрос решается у меня на работе. На днях решится.

Жизнь есть штука капризная, суровая, а быть хозяином жизни, или, как говорится судьбы, — понятие философское. Пока ещё не всё устроено на земле».

 

8 февраля 1979 г.

Вчера вечером иней с деревьев у самого дома стаял, может быть, под влиянием солнца? А может, у дома теплее? — сегодня на обрубленных верхушках тополей только сохранились бугорки снега, но деревья впереди, на снежном поле, по-прежнему в чехлах инея, то есть в получехлах инея.

Долго не было писем от Кима, и вот открытка от 11 апреля, в ней несколько строк: «Буду в Москве 12-13-4. Выезжаю завтра на поезде, позвоню из Москвы. До свидания». И карандашное письмо из Москвы: «Прости за карандаш и бумагу: лучшей не нашлось под рукой. Приехал, как известно тебе, 13/4. Дорогой заболел, впрочем, выехал уже больным. Сейчас лучше! Ехал поездом целых пять суток!»

И приписка: «Письмо рви». Почему — рви? Кима всё время внутренне беспокоила двойственность: он хотел меня видеть, но его же натура сопротивлялась его чувствам.

Это 1962-й год.

Апрель.

Сохранилось несколько листочков из записной книжки-еженедельника — почему-то все страницы января — от 1-го до 31-го. Наискосок рукою Кима — синими чернилами — «Здравствуй, Ася!» (Подчёркнуто). И под этой надписью моя надпись красным карандашом: «22 апреля 1962 год» — и тоже подчёркнуто — красным карандашом.

Вот и всё. Рукописные следы — все, больше нет.

Тогда я впервые узнала, что у Кима бывают запои.

Мы оба терзались — именно это слово надо употребить — угрызениями совести. И оба шли навстречу дружбе, которая была ещё значительнее, обширнее, глубже нашей любви.

Следующее письмо от 28-го мая 1962 года. Ким в этот месяц много работал и, можно не сомневаться, многое взвешивал в мыслях и думал. Очевидно, идеальному складу его характера нужна была мечта, мечта тогда воплотилась для него в моём образе:

«Ленинград и ты — это мой сон, который уйдет только со мной, а пока я дышу этим воздухом — будет снова и снова сниться, манить в страну моей мечты, осенять в дни испытаний, радовать в дни осени.

Ты можешь сказать, имея на это полное основание, что я не видел Ленинграда, даже его сотой доли.

Ты можешь сказать, что я вёл себя не совсем взрослым мужчиной, ты можешь сказать, что я.

Улан-Удэ встретил ветрами.

Меня очень ждали на работе. Мой зам метал молнии: ему нужно было готовиться к заочной сессии».

Далее идёт рассказ о работе Кима как делегата 14-го съезда комсомола:

«Выступал в день несколько раз на комсомольских собраниях».

«В обкоме наметили мне выезд в Тункинский аймак (я писал тебе как-то о бурятской Швейцарии) и в онкинский аймак, куда нужно было добираться только по воздуху. Не знаю, как быть с этими командировками. Причин две: нет зама и не с кем детей оставить: старшего надо за тридевять земель в садик возить».

«Написал статью публицистического характера в республиканскую газету, выйдет — отправлю. Хочу взяться за лирическую поэму. Вещь нужная. Думается, сделаю в эти дни — очень хочется писать».

Приписка красным карандашом: «Пошли сборник с своей статьёй».

И прощальные строки: «До свидания».

И вот, кладя письмо обратно в конверт, я обнаружила ещё записку:

«Ася!

Родился сын. Назвал Валерием.

Он очень похож на меня».

 

9 февраля 1979 г.

Снова серо-стальное небо, безостановочно тусклый снежок между домами, и время от времени завитки снега, будто пых трубок с крыш. Возможно, чуть повыше метёт ветер северный, верховик, потому что внизу нет признаков ветра: тополя, берёза, рябины не шелохнутся.

Долго не было писем от Кима, наконец, 5/1-63-го из Улан-Удэ пришёл конверт.

«Всё не могу решиться написать».

И такая строчка: «Боюсь сказать, что было бы, если у меня не было тебя». (Пропущена частица бы — надо было написать: если бы у меня не было тебя).

Что это значит — боюсь сказать, что было бы? — значит, конечно, что Киму было так плохо, что не хотелось жить. Жизнь была не мила.

И строчка о детях: «Дети растут. И всё думаю, что они очень маленькие».

Очевидно, было так плохо, что мысль о детях удерживала Кима от непоправимого шага. Ким был нежным, нежнейшей впечатлительности человеком, его жене не жаловаться бы в партийную организацию, и тогда, возможно, не было бы нашей встречи на Байкале, не было бы новых мучительных терзаний Кима из-за своей двойственности, и наша дружба (а Ким ставил дружбу выше любви) ещё много лет светила бы и ему и мне.

Но так не было.

«Я никак не дождусь лета, тепла. Хочется воздуха. Мне кажется, что всё не хватает воздуха. Надышаться всласть воздухом летним, особенно после грозы».

И приписка: «Цветаеву постигла та же участь, что и меня». (Томик Цветаевой, который подарила Киму, у него пропал в поезде по дороге в Иркутск.)

Эти стихи пришли в письме от 25-го февраля 1963 года, написанные на жёлтом листе бумаги, таком жёлтом, что даже за 16 лет, до сих пор, он не успел посереть.

 

13 февраля 1979 г.

Обвал снега с крыши. Но это не дворник сбрасывает снег. Обвал снега с крыши в самой левой точке дома, который виден в окне, слева, залитый солнцем. Снег спокоен, бел. Впереди туман, розовые, сиреневые, серые нити перевиты и перемешены в тумане, он поднимается к горизонту, смутно окрашивая его. Небо безоблачно. Но голубым его не назовешь, оно с примесью серого цвета. На улице слышатся шаги, со звоном, как это бывает в снежный холодный день. Несмотря на туман и серо-грязный цвет неба, в воздухе много света. Берёза шевелит ветками еле заметно глазу. Рябины застыли.

Я мою руки, развязываю старенькую белую тряпицу и беру в руки письма Кима.

Птица — хон, Ким.

На конверте, на светло-голубом конверте — берёза, ещё без листьев, весенняя берёза, к которой подлетают две птицы.

Письмо от 4-го апреля 1963 года.

 

«Здравствуй!

В руках у меня твоё письмо. Отвечаю сразу. Поступила правильно. Это об аспирантуре».

Наверное, у меня были тогда такие мысли. Моя работа на педагогических чтениях была награждена дипломом, но замысел об аспирантуре не осуществился. Мне было жаль оставлять учеников, ради науки о детях не могла оставить ЭТИХ ДЕТЕЙ. Впоследствии, уже в 1967-м году, я повторила попытку заняться научной работой параллельно работе учителя. Для меня сейчас важно не это, а то, как Ким вновь ухватился за мысль о моём духовном росте, а вернее — о выходе на свет божий. И если впоследствии за детей стояла горой, не боялась начальства (и родителей), а за четверть века всякое бывало, то тогда это создавалось, зоригты — тогда создавалось.

И Ким снова пишет о своей усталости. Я уже говорила, что Ким перенёс туберкулёз, и, кроме того, у него, предназначенного природой быть поэтом, была реактивная, очень возбудимая, быстро утомляемая нервная система.

«Мне сейчас хочется одиночества. Хочется отдохнуть. Устал. Жду лета.

Теперь я понимаю, что значит условия для творческой работы. Условия эти относятся не только к хорошей квартире. Доброе слово, внимание — так нужны человеку!» Написал о внимании и добром слове с восклицательным знаком!

И концовка письма: «Заботься о детях. Они у тебя большие, у них сейчас трудный возраст. Забота очень необходима».

Следующие письма от 7 мая, 20-го мая. 11 июня, 26 июня, 29-го июня, в них много недоговорённого, оно между строк. Приближалось время, о котором мы договорились, что встретимся, — лето 1963 года. Это время было для Кима месяцами борьбы, которую он всё же решил в пользу встречи.

 

14 февраля 1979 г.

Читая письма Кима от июня 1963 года, я неожиданно наткнулась на две моих записных книжки, на которых было написано: 1960 год, лето — наискосок по зелёному полю обложки. Читала их по порядку, ожидая, когда в записях появится слово Ким.

Мои записи начинаются 17-го июня. Это впечатления о юге. В записи от 23-го июня уже мелькают лица: «Поехали в Севастополь. Лил проливной дождь. Кругом в автобусе были землистые лица туберкулёзных, рядом пожилая крестьянка беспрерывно подкашливала, проглатывая мокроту».

Начиная с записей 1-го июля, идут выписки из журнала «Польша», сопровождаемые передачей моих впечатлений: «Случайно забрела в читальню и там в журнале "Польша" № 6 от 1960 года дневник мальчика Давида Робуновича. Очень расстроилась. На душе стало сумрачно», и далее в этой записи имеется замечание литературного порядка, которое говорит о том, что я напряжённо думала, как после трагедии Второй мировой войны следовало бы писать, а о том, что я могу писать, — тогда на такую мысль не поднималась:

«В связи с этим дневником пришла в голову и мысль литературного порядка.

Мы все говорим о литературных находках, мучительных поисках слова, а может быть, надо посмотреть на мир глазами ребёнка, не изощряться, а писать безыскусственно, простодушно, предельно простодушно — "лист зелёный"».

Запись от 2-го июля: «Душе нет отголоска».

К этому времени мой жизненный опыт был и очень мал и очень велик.

Трагедия войны болезненно обострила мои восприятия зла даже в самых обычных бытовых проявлениях, а ум, склонный к анализу, увязывал самомалейшие факты — с трагедией войны — в один огромный клубок. (Сейчас бы сказала — в одну огромную психологическую проблему.) Проникнуть в эту гору я не могла. Душа болела.

Но не хочу да и не нужно мне оправдываться.

Для всех окружающих моя жизнь была не хуже, чем у других, в моём переживании были растерянность и отъединён-ность.

Однако я отвлеклась. Самая большая запись — 4-го июля 1960 года — выписки из дневника Давида Робуновича записей от 12 октября 1941 года, 11 января 1942 года, 16 января, 19 января, 17 марта, 10-го апреля.

10 апреля: «Застрелили дочку нашего бывшего соседа, потому что она шла после 7 вечера.

Мне просто верить не хочется, но теперь всё возможно. Такая девушка, как цветок, если её застрелили, то это, наверное, конец света будет».

От тяжести, которая поворачивала мои мысли и внимание, от блеска Чёрного моря — а его видела впервые — к дневнику мальчика Давида Робуновича. От мыслей без смысла освободил меня Ким.

 

19 февраля 1979 г.

Вчера была оттепель, сегодня морозно, все ветви деревьев снова в белых чехлах — сплошной белый туман. Летает голубь, берёзы и рябины не шевельнутся. Кисти ягод покрыты изморозью, свисают белыми цветами, кое-где видны пупырышки ягод. Небо белёсо-серое. Сквозь белый туман деревьев балконы чётко выделяют свой цвет — синие, оранжевые, жёлтые.

В письме от 26-го июня.

«Ася, особенно не беспокойся и не бойся Сибири — страшного и очевидно трудного тоже не будет».

В письме от 29-го июня.

«Осталось немного дней.

Будем писать, работать на воздухе — мне очень хочется засесть за работу основательно. В день три—четыре часа в полную нагрузку.

До свидания».

 

Вот я и закончила чтение писем Кима. Снова каждую страницу глажу, каждую подпись имени.

Баяртай, Ким.

1979 год,

Ленинград

 

читать дальше  | к содержанию