к содержанию

 

Размышления *

Если бы эти листки как-нибудь попали к читателю, я бы дал им такое объяснение:

Это голос из могилы, сквозь могильную плиту, через толщу лжи, глу­пости, трусости и ограниченности.

И вряд ли он когда-нибудь и кем-нибудь будет услышан.

Но это не имеет значения.

Собирая в лесу мед, пчела делает это для себя, а не для нас, не зная, найдем мы этот мед или не найдем. Пчела выполняет свою жизненную функцию тем, что она собирает мед, а не тем, что мы используем его. Награда за труд пчелы — это сам мед, а не наше к нему отношение.

Если мы найдем собранный пчелой мед, он может понравиться нам, а может и не понравиться. Если не найдем — пчела от этого ничего не потеряет. Мы тоже потеряем не так уж много. В нашем распоряжении столько других сладостей; на наших книжных полках столько других книг; в нашей памяти столько других наблюдений, умозаключений и афоризмов, что каждый может насытиться, как бы он ни был голоден.

Предыдущие поколения наполнили мир верными наблюдениями, красивыми мыслями и убедительными словами. И что бы верного ни сказал я, это уже было сказано до меня. И я уже не знаю, что сказал я, а что сказали другие.

Но и это не имеет значения. Что бы ни сказал я, и что бы ни сказали другие, а люди, в основном, живут так же, как жили в прошлом. Хотя электрическая лампочка сменила чадящую лучину, как в будущем что- нибудь другое сменит электрическую лампочку; хотя автомобиль сменил коляску, а асфальт — булыжник, как в будущем что-нибудь другое сменит автомобиль и асфальт, но люди и сейчас также страшатся смерти, и так­же ищут непреложную всеобъемлющую истину, и также есть сытые и есть голодные, есть здоровые и есть больные, есть умные и есть глупцы, и желания всегда превышают возможности.

Но и это не имеет значения.

Когда человек приближается к пятидесяти годам, он, обычно, под­водит итоги. Но иногда итоги подводят человека. Так произошло со мной.

И тогда человек говорит себе, как говорю себе я:

— Вот и старость пришла, а где же мудрость?

И тогда человек говорит себе, как говорю себе я:

—  Поищи ее получше, размышляя о прошлом, настоящем и буду­щем.

И тогда человек говорит себе, как говорю себе я:

—Зачем мне размышлять о прошлом, в котором мне уже не придется жить? Зачем мне размышлять о будущем, в котором мне еще не придется жить? Зачем мне размышлять о настоящем, которое течет быстрее, чем мои размышления о нем?

И тогда человек говорит себе, как говорю себе я:

— Всю жизнь я желал свободы. В детстве я думал, что стоит мне вы­расти и самому зарабатывать деньги — и я буду свободен. В отрочестве я думал, что стоит мне закончить образование и занять определенное место в обществе — и я буду свободен. В юности я думал, что свобода не здесь, а за морями. В зрелые годы я думал, что свобода не за морями, а за горами. И только приближаясь к старости, я понял, что свобода всег­да была у меня в кармане. Я просто не знал, что она там. И мне ужасно захотелось хоть в последние годы своей жизни отведать свободы.

Я вынул ее из кармана. Я выгребал ее полными пригоршнями и бро­сал на эти листки.

Это не результат размышлений. Это — самые размышления. Это — те­чение мысли, движение мысли, процесс размышления.

Я думаю, что только течение мысли представляет некоторый ин­терес, потому что всякое утверждение ложно, т.к. всякое утвержде­ние — это остановка мысли, т.к. во всяком утверждении предполагается конечность мысли.

Всякое утверждение — это ограничение свободы, это — якорь, закреп­ляющий мысль на месте.

Всякое утверждение может быть опровергнуто. Только течение мыс­ли опровергнуто быть не может.

И диалектический материализм, и гегелевская философия, и всякая другая метафизическая школа, интересны и заслуживают внимания, если рассматривать их, как течение мысли, и они представляются мне абсурдными, если рассматривать их, как утверждение каких-то непре­ложных истин. Особенно забавны в этом отношении классики марксиз­ма-ленинизма, которые на одной странице утверждают, что не может существовать абсолютная истина, так же, как «всеобъемлющая, раз на­всегда законченная система познания природы и истории», а на другой странице утверждают абсолютную истинность законов общественного развития и всеобъемлющую систему познания природы.

Много рецептов было уже предложено человечеству для излечения всех бед. Много рецептов еще будет предложено, и много будет поднято новых знамен, и много новых истин взойдет и закатится на горизонте человеческих надежд, и много будет пролито крови во имя этих крат­ковременных истин.

В этих записях я ничего не утверждаю. Я готов оспаривать каждую строку. Я собираю мед, потому что он нужен мне. Я был бы рад, если бы кто-нибудь нашел его. Я был бы рад, если бы кому-нибудь он пришелся по вкусу. Но я собираю его не для других, а для себя, потому что без него я не могу жить.

Признание

Вот и все. Вот и не стал я писателем. Не надо думать ни о славе, ни об изданиях, ни о редакторах. Теперь можно начинать писать.

Мое прошлое

Я оглядываюсь на свои жизни. Их было несколько. Я вырастал из них, как в детстве вырастают из рубашек, и отдавал их другим, тем, кто моложе и меньше ростом.

Азбучные истины

Самое трудное — это освободиться от авторитета слов и понятий, подкрепленного силой общественного мнения. Самое трудное — это найти в себе мужество усомниться в азбучных истинах. Быть может, все наши беды замешаны на азбучных истинах.

В прошлые века считалось азбучной истиной, что есть бог, что чело­век не может летать по воздуху, что нельзя видеть через стену. В наше время считается азбучной истиной, что бога нет, что существует про­гресс, что все живое ведет борьбу за существование.

Из азбучных истин сложена крепостная стена. Она окружает наше сознание со всех сторон. Но все новое начинается с разрушения этой стены, хотя бы с пролома в ней. Все новое начинается с сомнения в азбучных истинах. Если бы люди не усомнились в божественном про­исхождении самодержавия, не было бы революции. Если бы не усом­нились в неразложимости атома, не была бы открыта сила атомной энергии.

Там, где нет сомнения — нет и творчества. Только сомнение плодо­творно.

Слава тем, кто первыми усомнились в неразложимости атома, в том, что нельзя летать по воздуху и видеть сквозь стены. Слава тем, кто пер­выми усомнятся в том, что человек смертен, что причина предшествует следствию, что дважды два равно четырем.

Две философии

Я никак не могу относиться к философии, как к науке, потому что, если все положения математики, или физики, или химии, для меня бесспорны, то решительно все положения философии — оспоримы. И прежде всего потому, что они не могут быть проверены опытом.

Великолепная логическая постройка Маркса изумляет меня, как чу­десная игра человеческой мысли — не больше. Предположение о том, что вся история человечества — это продукт развития производитель­ных сил, не более и не менее вероятно, чем предположение Гегеля о том, что вся история человечества — это движение к абсолютному со­вершенству. Предположение, что мир бесконечен, не более и не менее достоверно, чем предположение, что мир конечен. Предположение о том, что мир создан из ничего нисколько не более убедительно, чем предположение о том, что мир создан божественным вдохновением. Объяснять тот или иной поступок Наполеона или Сталина соотноше­нием классовых сил столь же возможно и столь же невозможно, как объяснять те же поступки расположением звезд на небосклоне.

Попытка придать лженауке-философии видимость подлинной на­уки приводит к тому, что философия излагается, как правило, таким мудреным языком, который недоступен разуму простого человека. Вся философия последних веков напоминает шаманство — невнятное бормотание, терминологически-магические заклинания, — все, чтобы простые люди считали философов жрецами, которым доступно такое понимание истины, какое недоступно простым смертным.

Между тем, если философия разбирает такие близкие каждому человеку понятия, как жизнь, смерть, время, материя, пространство, то, казалось бы, она должна быть понятна каждому человеку, даже и не получившему высшего образования.

И, действительно, практически всегда существовало и ныне сущест­вует две философии: всем понятная и доступная житейская философия, которая может быть проверена на личном опыте каждого человека (уми­рать страшно, все имеет начало и конец, добро — хорошо, а зло — плохо) и почти никому не понятная, заумная, наукообразная философия, кото­рую никто не может проверить своим личным опытом и представить в масштабах своего собственного разума.

Политическая деятельность

Быть может, одним из самых больших зол человеческого общества стало то, что политическая деятельность превратилась в профессию, в ремесло. Это ремесло кормит, и кормит неплохо.

Политическая деятельность дает власть, власть неограниченную, власть незаслуженную. Все другие ремесла (за исключением ремесла ка­питалиста, которое так же паразитарно, как и ремесло политического деятеля) призваны удовлетворять различные потребности человечес­кого общества. Только ремесло политического деятеля (как и ремесло капиталиста) призвано управлять людьми, командовать ими.

И так же нелепо, как то, что неограниченная власть раньше попадала в руки человека только потому, что он родился в царской или королев­ской семье, также нелепо, что сейчас власть попадает в руки человека только потому, что он сделал политику своим ремеслом.

Не капитал в наше время властвует над миром. Не труд в наше время властвует над миром. Над миром властвуют политики, судьбами милли­онов распоряжаются политики. Они организуют войны. Они говорят от имени народов, они действуют от имени народов, и, в большинстве случаев, они действительно убеждены, что народы вручили в их руки свои судьбы.

Смена одних политиков другими никогда ни к чему хорошему не приводила. Хороших политиков нет, не было и быть не может. Как бы ни хотел политик быть просто, по-человечески хорошим человеком, он вынужден прибегать в своем ремесле к неизбежным для этого ремесла приемам — демагогии и насилию.

Предположение, что политический деятель может заниматься сво­им ремеслом только во имя и в интересах своего народа, совершенно отрешившись от своих личных интересов, так же наивно, как предпо­ложение, что человек может во имя каких угодно целей отказаться от дыхания и пищи.

Я думаю, что нет, и не может существовать права на власть. Власть может быть только тяжкой обязанностью.

Я думаю, что общество будущего лишит своего уважения людей, про­фессионально занимающихся политикой, потому что люди эти — туне­ядцы, они ничего не производят, они не принимают участия в основ­ном процессе человеческого общества — в накоплении материальных и духовных ценностей и удовлетворении действительных потребностей человека. Я думаю, что в обществе будущего власть будет поручаться только таким людям, которые наиболее отличились и проявили себя в любой области общественно-полезной деятельности (мастера труда, науки, искусства); власть будет поручаться на короткий срок. Власть не будет оплачиваться. Власть не будет и быть не может основным заняти­ем человека.

Логика

Жизнь шире логики. Она не укладывается в прокрустово ложе логи­ки. Логика — порождение жизни. Логика — часть жизни. И она настоль­ко же меньше жизни, насколько часть меньше целого. Поэтому я не слишком доверяю логике.

Мое поколение

Мое поколение вместе со мной идет по жизни, плечом к плечу, нога к ноге, из года в год. И выбиться мне из этого строя почти невозможно.

С моим поколением меня связывает прошлое. Общее прошлое — это юность. Юность — это точка зрения. Проходят годы и десятилетия, но мы смотрим на окружающее с точки зрения своей юности. Но время уходит вперед и ракурс меняется. И мы видим все не так, как это проис­ходит в действительности. Это и есть — постарение.

Сила притяжения к своему прошлому почти так же непреодолима, как сила земного притяжения. Суметь оторваться от своего прошлого, от своего поколения, увидеть происходящее с другой точки зрения — это так же трудно, как совершить полет в космическое пространство.

Если это удается, о человеке говорят, что он не стареет.

Отдавание

Быть может, главная потребность человека, как всего в мире, состо­ит в том, чтобы отдаваться окружающему, растворяться в окружающем, обмениваться с окружающим.

Только отдавание дает удовлетворение.

Только отдавание поощряет приобретение.

Кто больше имеет — должен больше отдать, кто меньше имеет — дол­жен меньше отдать. Если они оба отдадут все, что имеют — оба будут счастливы. Если они что-то не могут отдать, что-то остается у них, бро­дит, скисает, отравляет их — они несчастны.

Все самое значительное, что делает человек в своей жизни — зачатие потомства, творчество, труд — это отдавание.

Я не верю в лодырей по природе. Лень — это или отсутствие спроса, или невыявленность своих сокровищ.

Бессмертие

1.

Мое тело — это мое сегодня. Моя личность — это мое завтра.

Тело смертно. Личность бессмертна. (Относительно бессмертна. Во всяком случае, она может надолго пережить тело.)

Личностью человека я в данном случае называю то, что остается после смерти тела — имя человека, память о нем, результаты его труда и творчества, влияние на других людей.

Личность человека — это продукт его тела. (Но не только тела.) Пока тело живо, оно творит человеческую личность, впитывая в себя все окружающее — краски, звуки, впечатления. Пока тело живо, личность человека меняется, растет, обогащается. Когда тело умирает, личность человека застывает в неподвижности, окостеневает. Она существует и после смерти тела, но существует так, как существует памятник, дом, книга.

 

2.

Нет ничего страшнее смерти. Я думаю, что страшатся смерти все. Бесстрашны только мертвые.

Я думаю, что человек с ослабленным чувством страха смерти — это кастрат, человек неполноценный.

Не дорожить можно только тем, чего не любишь. Но нелюбящий жизни не может быть творцом, потому что жизнь это творчество, а творчество это жизнь.

Человек с ослабленным чувством страха смерти не способен даже на подвиг.

Подвиг — это готовность пожертвовать самым дорогим — жизнью. Пожертвовать трамвайным билетом — не подвиг.

Кому нечем дорожить — нечем и жертвовать.

Слава страшащимся смерти!

Только они способны на подлинный героизм.

 

3.

Страшно умереть побежденным, но вдвое страшнее умереть побе­дителем.

Чем богаче, сильнее, активнее человек, чем больше он любит жизнь, тем страшнее ему смерть.

 

4.

Не болью страшна смерть, не тайной страшна смерть, не загадоч­ным переходом от одного состояния к другому, а тем, что человек есть и больше его не будет. Ведь если после моей смерти все будет быть, и лишь я один не буду быть, значит, нет даже ниточки, которая связывала бы меня с окружающим.

 

5.

Человеку нужно только такое учение, которое обещает ему личное бессмертие. Сила всех религиозных учений в том, что они обещали лич­ное бессмертие. Слабость материализма в том, что он обещает человеку лишь туманное и абстрактное «благо будущих поколений», которое так же нельзя себе реально представить, как нельзя себе реально предста­вить цифру миллиард.

Человеку нужно новое вероучение. Оно, как и старое, должно отде­лить личность (душу) от тела — это единственная возможность говорить о бессмертии.

Человек должен обожествить свою бессмертную личность. Таким образом, божество будет не вовне человека, а в нем самом.

Бессмертие человеческой личности заключается, главным образом, в результатах творческого труда человека. Таким образом, творчество станет божеством. А творчество — это созидание.

Сейчас мы не знаем, зачем мы живем, во имя чего живем, что наша жизнь даст нам самим в награду за жертвы, трудности, лишения. А между тем, жизнь может иметь цель и направление, реальную и доступную пони­манию каждого человека задачу: творчество, созидание, т.е. бессмертие.

Не каждому уготовано бессмертие. Личность одного человека живет в памяти окружающих неделю. Личность другого — три—четыре года. Личность Шекспира живет столетия. Личность безвестных авторов древних индийских книг — тысячелетия.

Бессмертие надо заслужить. Не каждый может его заслужить, но каждый может к тому стремиться.

Не разрушение и борьба, как это существует ныне, а созидание и творчество должны лечь в основу нравственного кодекса.

Во имя личного бессмертия.

 

6.                        

Только слава дарует бессмертие. Добрая слава — это единственная объективная оценка прожитой жизни и награда за свершенные дела.

Только славой можно осуществить связь с потомками, перебросить мост через бездонную пропасть тления и небытия.

Слово

Нет такой истины, которой нельзя было бы опровергнуть. Все, что облечено в слово, сразу же становится спорным.

Бесспорно только молчание.

Между тем, люди поклоняются слову, как богу; люди верят слову, как богу; слово властвует над людьми, как бог.

Отсюда некоторая условность нашего существования. Нередко сло­во, обозначающее вещь или действие, мы принимаем за самую вещь или действие. Нередко мы забываем, что реальное счастье и несчастье человека зависит не от слова, а только от вещи и действия.

Между словом и тем, что оно обозначает, — бездонная пропасть. Они лежат в разных плоскостях сознания. Что общего, например, между сло­вом «боль» и тем, что я чувствую, когда мне больно? Что общего между словом «хлеб», не имеющим ни вкуса, ни возможности насытить, и тем куском хлеба, который только потому и имеет значение, что обладает вкусом и возможностью насытить.

Жизнь состоит из частностей, неповторимых и своеобразных, а сло­во обобщает, оно повторимо и лишено многообразия. И слово приписы­вает неповторимому явлению кажущуюся повторяемость.

Быть может, вся задача искусства слова в том только и состоит, чтобы придать повторяемому слову неповторяемость понятия.

Истина

Понятие абсолютной истины представляется мне понятием не­подвижным, недиалектичным, божественным. Скорее, истину сле­дует понимать, как нечто изменчивое, текучее, живое, нестойкое. Но если так, то истина не может быть целью. Она может быть лишь средством.

Быть может, поэтому всякое молчание ближе к истине, чем всякое утверждение.

Индивидуальность

Нет и быть не может человека без индивидуальности. Но на нас на­дето столько всяческих одежек, сшитых из морали, законов, знаний, привычек, подражания, что нам, увы! не добраться ни до подлинного себя, ни до подлинного своего товарища, ни до подлинной индивиду­альности.

Суметь раскрыть свою индивидуальность дано не каждому, но толь­ко в этом и заключается, как мне кажется, подлинный талант в любой сфере деятельности.

Я думаю, что человек так же неспособен жить в обществе других людей, сняв с себя все покровы условностей, как неспособен ходить по улицам голым. Поведение голого среди одетых будет совершенно иным, чем поведение одетого среди одетых.

Возможно, что наиболее нравственно обнажен — художник. И чем менее на нем всяческих одежек, чем он обнаженнее, тем значительнее и ярче он, как художник.

Наверное поэтому подлинный художник и кажется странным, чуда­коватым, чуть ли не юродивым. Он — голый среди одетых.

Возможно, что искусство — это и есть способность обнажить подлин­ную индивидуальность человека, сбросить с человека все чужое, лож­ное — открыть человека заново, для себя и для других. Это очень трудно. Только тот художник истинный, кто так верит себе, что осмеливается предстать перед людьми нагой и бесстыдный.

Я и мир

Сотни поколений существовали до меня и сотни поколений будут существовать после меня. Множество общественных формаций сущес­твовало до меня и множество общественных формаций будет существо­вать после меня. Единственное, чего не было до меня и не будет после меня — это меня.

Почему же я должен верить, что счастье моих отдаленных потомков, счастье будущих поколений ценнее и важнее, чем сегодняшнее мое собс­твенное счастье? И вообще, есть ли такое счастье в будущем, которое стоило бы несчастья сегодняшнего?

Я думаю, что существующее всегда важнее, нужнее и ценнее несущес­твующего, если даже это несуществующее и будет впоследствии сущест­вовать (а вдруг да не будет!). Противно природе отказываться от жизни во имя еще не родившегося, во имя того, что никому еще неведомо и ведомо быть не может.

Человек и общество

1.

Вся жизнь человека состоит в том, что он все время приспосабливает себя к требованиям общества. Не общество приспосабливается к отдель­ным людям, а отдельные люди приспосабливаются к обществу. Это — аз­бучная истина. Человека стругают, полируют, отпиливают от него лишнее, приклеивают к нему недостающее, до тех пор, пока он не становится впол­не приспособленным к существующему обществу Это и есть воспитание.

И очень странно, что никто никогда не думал о том, чтобы не че­ловека приспосабливать к обществу, а общество приспособить нуждам и требованиям каждого человека.

 

2.

Я думаю, что все преступления — это проявления независимости индивидуума, который почему-либо не приспособился к обществу и разрывает веревки общественных норм, которые скручивают его по рукам и ногам.

 

3.

Быть может, свобода — это право совершать ошибки.

 

4. 

Только вырвавшись на свободу, подобно преступнику, разорвав веревки, которыми опутали тебя общественные требования и нормы; только выкарабкавшись из общества и встав над обществом, можно дать обществу что-либо новое, потому что первый и главный закон всякого человеческого общежития: делай все так, как делают другие!

Творчество

1.

Творчество начинается там, где кончается существующее. Твор­ческий процесс — это преодоление существующего (существующего быта, существующих знаний, существующей практики). Творческий процесс — это существование в воображаемом.

 

2.

Если на сцене театра все происходит совсем, как в жизни, то зачем же ходить в театр? Не лучше ли ходить в гости — там кормят.

 

3.

Каждый может писать не то, что он хочет, и не так, как он хочет, а только то, что он может, и только так, как он может.

 

4.

Я думаю, что нельзя написать ни лучше, ни хуже, чем ты можешь, как нельзя перестать быть собой и стать другим. Это происходит потому, что искусство не есть проявление каких-то отдельных сторон челове­ческой личности — его знаний, или его опыта, или музыкальности, или вкуса. Искусство — проявление всей человеческой личности (индивиду­альности), в совокупности всех ее качеств.

 

5.

Великое не придумывается. Оно — открывается.

 

6.

Быть может, только в творческом и половом акте — полное слияние личного и общественного (всечеловеческого).

 

7.

Только творчество истинно свободно. Иной свободы, или боль­шей свободы в природе не существует. Я думаю, что подлинное творчество всегда свободно, так же, как подлинная свобода — всегда творчество.

 

8.

Чтобы написать хорошо, наверное, требуется забыть все, что знаешь о литературе: надо забыть, чем отличается рассказ от романа, стихот­ворение от повести; забыть, что такое метафора и эпитет; что такое хорошо, и что такое плохо; надо забыть, какую из своих сорока ножек надо поднять раньше, а какую позже.

 

9.

В трех случаях жизни надо свободно отдаться своему чувству, не ду­мать ни о чем постороннем, верить только самому себе — ложась в пос­тель с женщиной, слушая музыку и садясь за пишущую машинку.

 

10.

Все, что справедливо считается недостатками плохого писателя, столь же справедливо считается достоинствами хорошего писателя.

 

11.

Одиночество, одиночество, одиночество. Чтобы написать книгу, надо уйти от всех, перестать быть собой; надо вступить в мир своих героев и самому стать своим героем.

 

12.

Чтобы произведение искусства было правдивым, художник должен создать в этом произведении свое особое государство, со своим клима­том, со своими законами, со своим населением, со своим гимном. Только соответствие правде этого созданного художником мира и будет правди­востью в искусстве. Поэтому, правдивой может быть фантастика, в кото­рой ложь станет действительностью. Поэтому, то, что правдиво в одном произведении, может быть ложью — в другом. Правда в искусстве — это точность соответствия частей целому.

 

13.

Художник—не винодел, он—горшечник. Он создает лишь кувшин, и каж­дый наполняет его своим вином; вином своих мыслей, чувств, опыта.

И не вини художника, если тебе нечем наполнить созданный им кувшин. И не вини художника, если ты наполнишь его кувшин не вином, а водой.

 

14.

Для своего вина каждый выбирает соответствующий сосуд. Одному нужен сосуд на сто грамм. Другому — на сто литров. Один обращается к Грибачеву. Другой — к Пастернаку.

 

15.

В искусстве, так же как и в природе, существуют только частности.

 

16.

Художественное произведение только тогда можно считать совер­шенным, когда в нем нет ничего не только лишнего, но даже необяза­тельного.

 

17.

Кто придумал, что читателю особенно нужны книги о современнос­ти? Это неверно. В том-то и сила искусства подлинного, что оно про­шлое и будущее делает настоящим, а настоящее отстраняет и обобщает до степени исторического.

Еще одно признание (страшное)

Некоторые думают обо мне так: он не хочет писать лживые книги, за которые платят деньги. Он отказывается от денег, от изданий, от всех благ, ради того, чтобы писать только то, что думает, и только так, как думает. Вот какой он смелый, честный и благородный.

И им невдомек, что нередко я завидую тем, кто пишет лживые книги, что я хотел бы писать, как они, но я просто не умею так писать, и в этом нет ни смелости, ни честности, ни благородства.

Еще одно признание (грустное)

Славно я поработал сегодня: уже два раза опорожнял свою мусорную корзину, а она полна опять.

Чудо

1.

Чудо — это не событие, а отношение к событию.

 

2.

Чудо существует только для неверующего. Какое же чудо может быть для верующего? Допустим, что святой совершил чудо: воду превратил в вино, или камень превратил в хлеб. Ну и что? Так и должно это быть, если он святой. Ведь совершать чудеса — для него это как бы служебная обязанность. Тому, что святой совершил чудо, нельзя удивляться, как нельзя удивляться тому, что часовщик починил часы, или сапожник отремонтировал ботинки.

Разврат

Если сексуальностью называть простую половую потребность, то чем интеллектуальнее человек, тем менее он сексуален, так как тем более отвле­чен от секса. Извращенность, то, что называется развратом, — это не повы­шенное половое влечение, а замещение недостаточного полового влечения воображаемым половым влечением; это — поиски сексуальности.

Счастье

Счастье человека лежит не во вне человека, а в самом человеке.

Счастье человека не в сочетании счастливых обстоятельств, а в отно­шении человека к счастливым и несчастливым обстоятельствам.

Вот почему человек всю жизнь, по всем жизненным обстоятельст­вам, шагает рука об руку со своим счастьем или со своим несчастьем. **

Народ и люди

Я всю жизнь прожил среди людей, и я понял, что люди и челове­чество — это одно и то же. Когда я вижу, что тебе хочется спать и тушу свет — это я забочусь обо всем человечестве. Когда я вижу, что тебе надо заниматься и выключаю радио — это я забочусь обо всем человечестве.

Не сразу я понял, что половина бед и несчастий происходит от того, что гуманное, простое и прекрасное понятие «люди» подменено мерт­вым, абстрактно-математическим понятием «народ».

Понятие «народ» предполагает сумму людей, но человек не матема­тическая единица. Все единицы абсолютно тождественны. Но все люди различны. Они различны своим интеллектуальным зарядом. Они раз­личны количеством и качеством своего опыта, оттенками эмоций, от­ношений, психики. И если в математике одна единица никак не может быть больше двух таких же единиц, то в человеческом общежитии один человек может быть больше двух человек, потому что четыре действия арифметики можно производить лишь с условными единицами, а в действительности нельзя одного человека сложить с другим человеком, так же, как нельзя одного человека умножить на трех других человек.

Хочу и могу

Хочу и могу. Между этими двумя понятиями, в пространстве между ними, в их зависимости друг от друга — лежит весь мир, окружающий че­ловека, вся история, социология, философия, религия, да и большинс­тво естественных наук; в этом вся суть общественных проблем.

Все теории, как общественные, так и философские, сводятся к рас­ширению «могу» (возможностей). Однако, вся практика, как обществен­ная, так и философская, сводится к сужению «хочу» (желаний).

Средства и цели

1.

Средства — это раздробление цели.

 

2.

Быть может, все дело вовсе не в цели, а только в средствах. Если окинуть мыслью всю историю человечества, то убеждаешься, что нет ничего бесплоднее великолепной цели.

Такого добра, как великолепные цели, человечество имело множес­тво, а вот великолепных средств я что-то припомнить не могу. Лучших средств, чем костер, гильотина, виселица, электрический стул, кажется, еще не придумано.

 

3.

Все, даже самые противоположные общественные направления преследовали и преследуют одну и ту же великолепную цель, хотя она и обряжена в самые различные словесные одежды. Эта цель — всеобщее благо. Под знаменем всеобщего блага шли иезуиты, протестанты, рево­люционеры, фашисты. Почему же всегда была борьба и только борьба? Потому что на протяжении многих веков борьба ведется не во имя цели, а во имя средств достижения этой всеобщей цели.

Вот почему я думаю, что средства важнее, чем цели.

Прогресс

1.

Если нет ни начала, ни конца, то я не понимаю, что такое прогресс? Что такое «вперед», и что такое «назад»? Понятие «вперед» предполага­ет цель. Понятие «назад» предполагает начало. Если нет конечной цели в мировом бытие, то нет ни «вперед», ни «назад». Если все безначально и бесконечно, то нет направления движения.

 

2.

Что такое геологический процесс — является ли это прогрессом, или же, наоборот, разрушением?

 

3.

Читаю Монтеня, Ренана. Недавно читал Карлейля. Совершенно не понимаю, в чем прогресс человеческой мысли? В чем прогресс искус­ства? Разве памятник Пушкину, напротив Русского музея в Ленинграде, лучше, чем голова Нефертити? И приблизили ли накопленные знания человека к чему-либо? И могли ли приблизить к чему-либо? И стал ли человек за тысячелетия счастливее хоть на йоту?

 

4.

Я думаю, что даже удобства человеческой жизни не отражают прогресса. Безусловно, электрическая лампочка удобнее лучины. Однако когда-то лучина казалась вполне совершенным средством освещения, и люди даже не предполагали, что возможно иное осве­щение. И наша электрическая лампочка через сколько-то времени устареет, и будет заменена чем-то более совершенным. И наши по­томки будут удивляться тому, что мы могли жить и быть счастливы­ми, когда наши жилища освещались таким несовершенным спосо­бом, как электричество.

 

5.

Меняются только декорации. А действие остается тем же. И те же тревоги. И те же радости. И те же сомнения.

Лженаука об обществе

Лженаука об обществе твердо знает только то, что было. Но она не зна­ет того, что могло бы быть, если бы обстоятельства сложились не так, как они сложились. Она не может это знать, так как не может восстановить в действительности исторической обстановки прошлого и искусственно создать желаемые обстоятельства, чтобы проверить: что могло бы быть.

Отличие точных и естественных наук от общественных лженаук состоит в том, что точные и естественные науки могут создать лабо­раторные (идеальные, абстрактные) условия для опыта, и с помощью этого опыта проверить, что может быть при заданных условиях. Суть научного опыта заключается именно в создании совершенно одинако­вых условий для проверки различных взаимодействий. Человеческое же общество никогда нельзя поместить в лабораторные условия. Мы не можем знать, как развивалось бы общество, не случись Великой Французской революции; так же, как не можем знать, что было бы во Франции, если бы Наполеон умер в возрасте восемнадцати лет. Пред­положение о том, что обстоятельства выдвинули бы другого человека, который сыграл бы точно такую же историческую роль, какую сыграл Наполеон, совершенно недоказуемо.

Рабочая философия

Мир современного рабочего, скажем машиностроителя, замкнут четырьмя стенами цеха. Человек имеет дело лишь с одной машиной, с одной производственной операцией. В большинстве, он даже не видит конечных результатов того громадного коллективного труда, в котором принимает участие. Отсюда и соответствующая философия — весьма кон­кретная, осязаемая — чтобы до всего можно было дотянуться пальцем.

Функциональная философия

1.

Учение о зависимости человека от среды, от класса, от развития производительных сил и производственных отношений, всяческое по­давление веры в свободную волю человека развивает пассивность, непро­тивление, воспитывает рабов и рабскую психологию, снимает с человека ответственность за его поступки — точно так же, как это делает религия.

 

2.

Учение о том, что все функция и только функция, — превращает и человека лишь в функцию: свободной воли нет, человек ни за что не отвечает — все функция, все производное. Это философия пассивности и смирения перед чем-то таким, что не во власти не только отдельного человека, но даже и всего человечества в целом.

Равенство

Можно уравнять мое имущество с имуществом самых богатых. Но как уравнять мое здоровье с здоровьем самых здоровых? Как уравнять мои способности со способностями самых способных? Как уравнять мои силы с силами самых сильных? Как уравнять мою красоту с красотой самых красивых?

Уравнять можно лишь малую часть того, что мне нужно. Так стоит ли из-за этого заливать мир кровью?

Слияние церкви с государством

Я думаю, что русский народ, в отличие от народов Западной Европы, наиболее церковен и духовен по своей сущности. Вся его историческая жизнь была исступленным служением церковным (духовным) догма­там.

Быть может, именно у нас в России, плод игры немецкого ума мог превратиться в те исступленно-страстные и нерушимые религиозные заповеди, в ту новую суровую и великую религию, в которую превратил­ся марксистско-энгельсовский диалектический материализм.

Я думаю, что наша партия довольно давно уже превратилась в цер­ковь, с соответствующей иерархией, с ересями и отлучениями, с основ­ным догматом: не понимать, а верить! Не сомневаться, а верить!

Борьба или созидание

1.

Они противоположны. Созидание — есть жизнь. Борьба — есть унич­тожение, смерть.

 

2.

Быть может, и прав Дарвин, что все живое развивается в борьбе за су­ществование. Но человеческое общество отличается от мира животных и растений. И человеческое сообщество не может и не должно подчинять­ся этому страшному закону, низводящему людей до уровня животных.

 

3.

Не борьба, а созидание! Вот что должно быть главным лозунгом вся­кой политики, если должна быть политика, и если у политики должен быть главный лозунг. Не борьба, а созидание! Это вопрос не только о слове. Это вопрос о нравственности.

 

4.

Рассматривая всю историю человечества, как борьбу — борьбу классов, борьбу за существование, борьбу нового со старым и т.д. — марксизм не может иметь нравственного кодекса, потому что борьба безнравственна, и законы борьбы это не нравственные, а безнравственные законы.

 

5.

Аскетизм пахнет мертвечиной, ибо аскетизм это борьба, а не со­зидание.

Не бойтесь ошибок

Быть может, свобода это право совершать ошибки.

Не бойтесь ошибок. Из них рождаются истины.

Академик А.Ф. Иоффе мне как-то говорил:

— Когда мои помощники докладывают, что опыт прошел удачно, я остаюсь равнодушным. Значит, опыт подтверждает уже известное. Но если мне говорят, что опыт не получился, это меня заинтересовывает. Здесь начинается тропинка к чему-то новому.

Безошибочность — бесплодна.

Цивилизация

Цивилизация дала нам телефон, электричество, радио, автоматичес­кую ручку и множество других полезных вещей. Взамен этого она отняла у нас нашу независимость.

Дикарь всюду чувствовал себя дома. Ему не нужно было ничего, кро­ме земли, огня, воды и пищи.

Мне же совершенно необходимо еще и электричество, и книги, и вилки с ножами, и скатерть, и множество других вещей. И весь мир, кроме больших городов, стал для меня чужбиной.

 


* Основная часть текста «Размышлений» была написана уже в 1950-е годы и ранее никогда не публиковалась.

** На эту тему Д. Даром написан рассказ «Андрей Хижина и его Горе», вошедший в книги «Богиня Дуня» и «Книга Чудес» (В. Л.).

 

читать дальше  | к содержанию

 

 

"20 (или 30?) лет (и раз) спустя" - те же и о тех же...
или
"5 + книг Асеньки Майзель"

наверх

к содержанию