к содержанию

Из писем Давида Дара Константину Кузьминскому:

10 февраля 1980 г.

Иерусалим.

Дорогой Костя!

Получил Ваше письмо от 10 января. Не знал, что ответить, т.к. Вы грозите публиковать всю ту ерунду, которую я пишу Вам и другим моим корреспондентам. Для чего? Чтобы перлы моего остроумия, которых даже Вы не способны оценить в полной мере, читали всякие Малкины-Палкины-Залкины, Бетаки, Иверни, Боковы, Сергеевы, Шаховские /епископы Сан-Францисские/ и другие инженерно-религиозно- диссидентские деятели? Мне это совершенно не нужно, т.к. я скоро умру и единственное, что мне еще в жизни нужно, так это такой незабываемый мальчик, как Сережа Исачев /брат Саши Исачева/, как Вася Филиппов, как Леша Любегин. А на всех старых пердунов мне абсолютно наплевать.

Однако с нетерпением жду Вашу Голубую Лужу и считаю, что имею право получить ее бесплатно, не только потому, что у меня нет денег на приобретение книг и журналов, но еще и потому, что я болтался в этой голубой луже много лет и, пожалуй, являюсь ЕДИНСТВЕННЫМ СВИДЕТЕЛЕМ той небывалой ЭПИДЕМИИ ГЕНИАЛЬНОСТИ, которая впервые в истории мировой литературы разразилась в Ленинграде в конце пятидесятых годов нынешнего столетия.

Еще задолго до Вашего появления на свет /литературный/, микробы гениальности занес в Ленинград, кажется, Володя Уфлянд, и с тех пор началось: гении плодились и множились с невероятной быстротой и в невероятном количестве, пока не вытеснили из Ленинграда всех других поэтов, так что в разгаре этой эпидемической гениальности, в гениях ходил уже даже Шмоткин /Юпп-Таранов-Смоткин. — ККК/. Так что Ваша Голубая Лужа, явившаяся бассейном, где плодились и множились бациллы гениальности, безусловно, должна быть СОХРАНЕНА ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.

Когда я пишу об эпидемии гениальности, я не совсем шучу. Основной и главный признак гениальности, это, на мой взгляд, ОЩУЩЕНИЕ СЕБЯ ГЕНИЕМ. Других признаков гениальности я не знаю. Ведь не могу же я считать признаком гениальности признание современников и потомков, т.к. современники и потомки признают только ту продукцию, которая разжевана, смочена слюной, переварена и извергнута из задниц /диссертаций и монографий старых пердунов, именующихся литературоведами, профессорами, докторами, кандидатами и аспирантами/. Но не могу же я всерьез считать гениальностью то, что является отходами чьих-то организмов? /экскременты!/

Ленинградская эпидемия гениальности, на мой взгляд, имела грандиозное значение для русской поэзии, т.к. почти столетие, до этой эпидемии, все литературные дегустаторы и вся русская литературная лженаука, руководствуясь ремесленными критериями искусств, противопоставляла некие, будто бы объективные, ПАРАМЕТРЫ /искусства/субъективным. ЭТО столетие было ПОСТЕПЕННЫМ УБИЙСТВОМ ИСКУССТВА. Настоящие художники /девятнадцатого и начала двадцатого столетия/еще сопротивлялись этим белинско- чернышевско-хомяковско-фричевско-храпченско-переверзевско- луначарским критериям, но, с торжеством советско-мещанско- кустарной эстетики, субъективный, т.е. единственно ПОДЛИННЫЙ подход к искусству, был совершенно подавлен, и поэтому, когда в Ленинграде появились сначала Хармс и Введенский, а потом Уфлянд и Еремин /похожий на ободранного петушка/ и все последовавшие за ним поэты, искренне убежденные в своей гениальности, это стало освобождением русской поэзии от мнения говнюков-читателей и говнюков-профессоров, это стало восстановлением ЛИЧНОСТИ в поэзии, именно личности во всем прихотливо-самовлюбленно- артистическом ее значении.

Вы, например, как и все остальное стадо наших ленинградских гениев, так искренне верили в свою гениальность, так ощущали всем своим существом, всей своей кожей, всей своей чувственностью свою гениальность, что, конечно, я имел больше оснований верить Вам, чем тем приват-доцентам, вроде Владимира Орлова и Александра Дымшица, которые НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВОВАЛИ, А ТОЛЬКО ЗНАЛИ ТО, ЧЕМУ ИХ НАУЧИЛИ В УНИВЕРСИТЕТЕ. Вот почему я убежден, что и Ваша самооценка, и Виктора Кривулина, и Олега Охапкина, и Иосифа Бродского и всех Лен Игнатовых, более соответствует какой-то высшей ИСТИНЕ, чем оценка профессоров и дегустаторов.

Не желая приуменьшать значения ленинградской эпидемии гениальности, я все же должен признаться, что не поклонник никакой стадности. И даже гениальность, если она стадная, несколько меркнет в моих глазах. А стадность наших гениев проявилась в выборе жанра. Об этом я пишу Илье Левину, но так как в своих рассуждениях о гениальности и стадности я ссылаюсь на Ваш пример, то напишу Вам и то, что я написал ему.

Большинство ленинградских гениев бросилось на легчайший и уже проверенный до них другими гениями жанр — поэзию. Но, если поэзия это океан /бурный/, то поэт /гениальный, и даже не очень/это не молекула воды, которые составляют океан, а корабль. Чтобы его было видно с берега /читателю/, он должен быть заметен и отличаться от всех других кораблей.

Бродский сразу спустил на воду броненосец /сейчас? В современном океане, который бороздят авианосцы — броненосец?/. Его видно издали. Виктор Кривулин построил корабль какой-то совершенно необычайной формы, может быть круглый, или многоугольник, или вообще это не столько корабль, сколько «звучание подводных сфер» /простите мой дурной вкус/. Олег Охапкин много лет сооружал свою посудину и ничего у него не получалось, пока он не использовал старых досок, лоскутьев парусов, мортир петровского времени и еще бог знает какой дряни — получилось что-то старинное и музейное. Другой такой посудины в океане не видно.

Но поэзия, на мой взгляд, это не только сама сумма стихотворений — это стихи, окрашенные всем образом жизни поэта, его личностью, характером, умом, глупостью и в первую очередь чувственностью. Геннадий Трифонов снабдил свою лодочку великолепными педерастическими формами и на флагштоке развевается знамя его мечты и притязаний — прелестный фаллос. Попробуй, не заметь? Костя Кузьминский всю свою поэтическую баржу /баркас/изваял в эксгибиционистском вдохновении, украсил своими фотографиями — голый в пожарной каске, изображения своего члена и ягодиц на стенах своей комнаты, гарем у своей постели, со страстной любовью к самому себе, такой же ВЫСОКОЙ и ЧИСТОЙ любовью, как любовь Ромео к Джульетте или Данте к Беатриче.

Большинство других ленинградских гениев времен эпидемии гениальности не нашли своего жанра и поэтому похожи друг на друга, и разглядеть их в океане поэзии можно только через бинокль или подзорную трубу.

Наверное, я не прав в отношении многих. Наверное, я не сумел разглядеть своеобразия и исключительности ЛИЧНОСТИ /а это и есть ПОЭТ/ некоторых других. Ну, что ж, пусть Бог и Кузьминский мне это простят. /Впрочем, я разглядел и других, просто мне сейчас лень обо всех писать — подождите, пока о них напишет Илья Левин, когда он станет профессором русской литературы, а они — горсточками пепла в урнах/.

Не подумайте, что это письмо для потомков и публикации в Вашей Голубой Лагуне. /Очень даже подумаю — не ждать же, когда Илья Левин напишет?! — ККК/. С потомками мне разговаривать скучно. Ведь они никогда не поймут ПОТРЯСАЮЩЕЙ ЧИСТОТЫ Геннадия, не увидят Ваших сияющих глаз толстого бородатого сатира, не проведут рукой по телу Васи Филиппова, не услышат музыки его талии и ягодиц, его длинных золотистых волос; несчастные, они никогда не прикоснутся губами к голубовато-фарфоровой головке державного члена Сережи Исачева! О чем у меня может быть с ними разговор? Мне их просто жалко.

Жду приглашения на какой-нибудь симпозиум в США! /Жди, Дед — на хуй мы им тут нужны, достоевсковедам и импотентам — меня тоже уже года три никуда не приглашают, а жрать и делать эту антологию — приходится за счет жены, на ее 500 в месяц за мытье сортиров. Приглашают Орловых и Дымшицев — если б хоть Лотмана! — ККК/

С уважением и дружеской симпатией, Ваш Давид Дар.

Р.S. Выслать вызов ни Юлии Вознесенской, ни Софье Перовской, ни Жанне Д'Арк, к сожалению, не могу. Могу выслать вызов только Розе Люксембург — еврейке. Других сейчас не вызывают.

Д. Д.

11 марта 1980 г.

Иерусалим

Эпиграф: «Потомков в жопу!»

Давид Дар. «Завещание»

ДДД* ККК!

/* — дорогой, дорогой, дорогой/

Только что получил Ваше очень интересное, серьезное и талантливое письмо о себе и своем альманахе. Меня совершенно покорило Ваше справедливое утверждение, что «Голубая Лагуна» это Ваше изображение, Ваше проявление себя в искусстве и мире. Я восхищен Вашим флоберовским признанием, что «Еремин это я, и Уфлянд это я, и Чейгин это я, и Куприянов это я». Я понял, что Ваша художественно-эксгибиционистская деятельность в Ленинграде, как и альманах «Голубая Лагуна» это совершенно новый жанр, именно новый жанр поэтического творчества. Этот жанр еще не имеет названия, но он создан Вами и благодаря Вам существует и будет существовать в литературе. Я, так же как Вы, не чужд эксгибиционизму и уже давно догадался, что эксгибиционизм лежит в основе всякого подлинного искусства. Без обнажения, без ЧРЕЗМЕРНОЙ откровенности, без этой противоестественной — с точки зрения инженера, зубного врача, профессора литературы и других парикмахеров — ПОТРЕБНОСТИ РАССКАЗАТЬ О СЕБЕ И О СВОЕМ ОТНОШЕНИИ К МИРУ то, что другие люди рассказать не решаются, искусства вообще не существует.

Я опасаюсь, что большинство Ваших сверстников, счастливых жертв ленинградской эпидемии гениальности, несмотря на свою гениальность, не оставят заметного следа в литературе только по той причине, что они проявили и проявляют себя в давно существующих жанрах, некоторые из этих жанров уже почти изжили себя или переживают явную девальвацию. Жанр романа, лирического стихотворения, сонета стерт, как... /сравнение найдите сами/. Обновить этот жанр безумно трудно. Жанр романа обновляется на наших глазах /Пруст, Дос-Пассос, Лапенков, — примеры подобраны наспех и безответственно/. Жанр рассказа обновил Хармс — отказался от сюжета, традиционной композиции и проч. Некоторые московские поэты Вашего поколения пытаются обновить стихотворные жанры.

Совершенно новые жанры искусства создаются в живописи и музыке. В живописи — поп-арт, кинетическое искусство, в музыке — конкретная музыка. Это изменение не стиля, а именно жанра — ИСПОЛЬЗОВАНИЕ НОВЫХ СРЕДСТВ И СПОСОБОВ, к которым раньше искусство не прибегало.

Ваша яркая и мощная творческая личность не уместилась в существующие жанры искусства и потребовала создания какого-то нового, небывалого. И Вы его создали. Может быть, для одного себя и никто не повторит Вашего жанра, потому что он присущ только Вашей художественной натуре, Вашему эксгибиционистско-сексуально- чувственному отношению к миру.

Я не знаю, как этот жанр назвать — он еще не имеет названия. Характерный признак этого жанра — ВБИРАТЕЛЬСТВО в себя своих самых ярких сверстников. Один художник — вбирает в себя звуки, другой — краски и формы, третий — реалии жизни. Вы вбираете в себя своих ярких сверстников. Вы пожираете их и внутри своего творческого чрева кормите какими-то весьма полезными и чудодейственными выделениями своего творческого организма /ферментами (?), но не

экскрементами/, так что через некоторое время эти сожранные Вами сверстники вылезают из Вас, как вылез Иона из чрева Левиафана, и продолжают жить еще более уверенные в себе, чем прежде, но уже принадлежа не только миру и самим себе, но, в то же время, еще и Вам, и становясь не просто Ереминым, Уфляндом, Куприяновым, Любегиным / один из самых своеобразных и обещающих Ваших учеников/, но и героями замечательной эпопеи «Кузьминский и его чрево».

В Ленинграде я Вас еще не понимал. Я иронически относился к тому, что Вы почти всех своих сверстников считали своими учениками. Да и к Вашей «звуковой школе» я относился иронически. Оказывается, Вы и сами себя не понимали. У ВАС БЫЛА НЕ ШКОЛА, А ЧРЕВО. ВЫ НЕ УЧИЛИ СВЕРСТНИКОВ, А ВСКАРМЛИВАЛИ ИХ, И ЭТО БЫЛ ПРОЦЕСС ЧИСТО ТВОРЧЕСКИЙ, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ, ИБО — ЧУВСТВЕННЫЙ...

26 апреля 1980 г.

Тот Свет.

ТЕЗИСЫ ПИСЬМА /ПРОЕКТ/.

1.О Ваших письмах.

2. О Вашем сорокалетии.

3. О Ваших сочинениях.

4. О Вашем антисемитизме.

5. О Вашей реакции на мою книжку.

Дорогой Костя!

Только что получил Ваше письмо от 14 апреля с Вашим весьма запоздавшим признанием в любви. Должен поставить Вас в известность, что Ваши письма являются ЛУЧОМ СВЕТА В ТЕМНОМ ЦАРСТВЕ МОЕЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ. Все другие мои современники /впрочем, так же, как и многие предки/ пишут такие скучные письма, что я их читаю, как читал бы журнал «Звезда», если бы только мог его читать. Это относится и к письмам Олега Охапкина и к письмам Виктора Сосноры. Я предугадываю в их письмах /а так же и в письмах всех других своих корреспондентов из России, Европы и Америки/ все то, что они скажут через десять строк, через тридцать строк и через тридцать лет. Боже мой, как быстро стареют современники: вчера еще были они прелестными восемнадцатилетними мальчиками /за одного восемнадцатилетнего Олега Охапкина я бы охотно отдал десять семидесятилетних Вольфгангов Гёте/, а сегодня они уже превратились в старых пердунов с отвисшим животом, лысиной, парезом и хронической импотенцией. ДУХОМ ИМПОТЕНЦИИ ПРОНИКНУТЫ ВСЕ ПИСЬМА, КОТОРЫЕ Я ПОЛУЧАЮ. Кроме Ваших писем. Ваши письма сверкают юмором, похабщиной, безответственностью, умом, мальчишеством, парадоксами, человеколюбием, антисемитизмом, половыми извращениями, алкоголизмом, нежностью, попытками /неудачными/ненависти, самоупоением, низкопоклонством перед сопливыми потомками, преклонением перед старыми пердунами, именующимися предками. Ваши письма гремят, как... /впишите/, звенят, как бубенцы, стреляют, как ракеты — не письмо, а цирк! А мне это по душе. Можете поверить мне, стоящему обеими ногами по колено в могиле, произнесшему свою надгробную речь, живущему на Том Свете, что жизнь—это прекрасная штука. И наибольшая КОНЦЕНТРАЦИЯ жизни—это именно искусство. Особенно в наше время: когда вокруг — клоака, все тонет в дерьме, когда над всем торжествует физическая сила, и все борются со всеми, и все борются против всего — единственное, что сейчас может делать нравственный человек, это ВЫПАСТЬ ИЗ СОЦИАЛЬНОГО, выпасть В ИСКУССТВО, В НЕСОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО, тогда и в этом мрачном, свинцовом одуряюще-гнетущем СОЦИАЛЬНОМ возникает прекрасное — свободное, яркое, праздничное пространство, в котором МОЖНО ЖИТЬ. Такое пространство Вы создавали вокруг себя в Ленинграде. По- видимому, то же происходит с Вами и в Америке. Ваши письма — это письма не из Америки, не из штата Техас, не из вонючего городишки Остин. Они — из того прекрасного пространства, с той цирковой арены, из того цветущего сада, где птицы свистят, трещат, орут, поют, а цветы кувыркаются, радостно совокупляются, приплясывают, а лягушки пьют водку, охотятся за зайцами /кроликами/и сочиняют стихи, а посредине возлежит /или сидит/эдакий козлоногий Пан /или Сатир/, и своей флейтой /флейтой?/ щекочет скучных и унылых гениев, которые мрачны, злобны, истеричны, озабоченные своей прижизненной или хотя бы посмертной славой.

Вот, что такое Ваши письма. Я люблю их получать. Я хочу короткое время побыть на Вашей лужайке /арене/, выпить с Вами Бог знает что и, преодолевая свою одышку, импотенцию и старческую мудрость, попытаться совратить /с чего?/Вашего восемнадцатилетнего испанца /или индейца?Лучше — индейца/, если, конечно, он еще не обзавелся пузом, лысиной, очками и ученым званием...

О Ваших письмах все. На очереди: о Вашем сорокалетии.

Поздравляя Вас с днем рождения в своем предыдущем письме, я не знал, что Вы находитесь на краю сорокалетия. Опыт моей жизни подсказывает, что сорокалетие—это старт. До сорока лет я жил совсем другой, неинтересной, глупой, скучной жизнью. ВСЕ У МЕНЯ НАЧАЛОСЬ ПОСЛЕ СОРОКА лет. Только после сорока я понял, что ЛУЧШИЕ ЖЕНЩИНЫ ЭТО ТОЛЬКО МАЛЬЧИКИ. А поняв это /с моей точки зрения — самое главное/, понял и все остальное: что такое литература, что такое творчество, что такое я сам. А когда человек понимает, что такое он сам, тогда ему уже совершенно неважно, что о нем скажут современники или потомки, потому что кактус или паук являются не менее величественными и значительными созданиями Господа Бога, чем кипарис или лебедь. И после сорока лет я перестал стремиться стать кипарисом или лебедем и по этой причине стал «самым счастливым стариком на свете». Под мою колючую тень /кактусовую/ и в мою уютную паутину приходили все те, кто мне нужен и я старался /и мне удавалось/сделать так, что там им было хорошо—лучше, чем в дерьмовой и вонючей «социальной среде».

Все это я пишу Вам, чтобы Вы поверили мне, что сейчас только начинается лучший период Вашей жизни — все у Вас впереди: любовь, творчество, освобождение от всех иллюзий, торжество и ликование, как торжествует и ликует каждый камень, каждое дерево, каждый еж, каждый кактус, каждый лев, каждое облако, каждая колючка, каждый цветок.

На очереди: о Ваших произведениях, присланных мне для опубликования в Европе. Пока мне никого заинтересовать ими не удалось. Ни в Израиле, ни во Франции. Может быть, по той причине, что я сам не сумел их прочитать, т.к. никакого языка, кроме русского, не знаю. Все редакции просили меня перевести Ваши стихи на русский язык и отказывались верить, что это русские стихи. Но еще не пропала надежда опубликовать Ваши «Глубоко под землей», «Туман», «Глава о сифилисе кабацком» и из «Нештяков» в журнале «Эхо» под рубрикой «Из литературного наследства», или «К. Кузьминский. Из юношеских стихов». «Роман с гугенотом» опубликовать нельзя, потому что Вас опередил мой прелестный Володя Лапенков. Короче говоря, я ни за что не отвечаю. Все переслал Володе Марамзину со своей рекомендацией...

О Вашем антисемитизме. Антисемитов терпеть не могу, как и всех других «АНТИ». В порядке самозащиты усиленно распространяю слух о том, что Вы еврей, что я лично знал Вашего дедушку, раввина из Белостока... Что еще? Да... что Вы картавите, не произносите букву «р», что я сам однажды застал Вас /после попойки/ в талесе и с тфилином, совершающим утреннюю молитву. Что Вы больше всего любите фаршированную рыбу и чеснок. /А ведь, правда! — ККК/. Все?... Пока. Если Вы не станете филосемитом, то я еще стану рассказывать о Вашем хасидском происхождении, и о Вашем втором дедушке — цадике из Умани.

О Вашем отношении к моей книге... Я очень рад, что она стала Вашей настольной книгой. Правда, она слишком многословна, но следующую книгу я сделаю короче...

Что молчит Илья? Почему не приезжает? Еврейские и арабские девушки стареют—уже не те, что были 2 года назад. Сердечный ему привет.

Д. Д.

24 июля 1980 г.

Иерусалим

Дорогой Костя!

Давно я Вам не писал. Все очухивался от «ТРЕХ ВОПИЮЩИХ В ПУСТЫНЕ». Во-первых: какая же это пустыня, когда и Ерофеев и Лимонов прогремели на весь мир? Во-вторых, причем тут Милославский? Я прочитал его книжку—самый обыкновенный критический реализм: разоблачает всех, кроме себя — и сионистов, и диссидентов, и поэтов.

И еще обидно, что Вы не читали «Исповеди» Руссо. Я понимаю, читать его Вам не обязательно, т.к. он не поэт и не посетил Вас самолично, как г-н Ерофеев, но если бы Вы все-таки его прочитали, то узнали бы, что он, задолго до Лимонова, признался в таких сексуальных /уголовно-наказуемых/грехах, которые Эдичке Лимонову и не снились /онанизм, эксгибиционизм, мазохизм — и это еще не все!/

Ну, Бог с ними, с вопиющими! Пусть себе вопят — за это им деньги платят...

Ничего не понимаю, что происходит с Ильей Левиным? Что Вы с ним сделали? Ну, не поблагодарил меня за книжку, так не он один такой. Но чтобы и на письмо мое не ответить? Обидеться на меня ему было не за что! Может быть, он разучился читать по-русски, так Вы бы перевели ему мое письмо и написали, под его диктовку, ответ.

Напишите мне, пожалуйста, что-нибудь интересное. Что-то скучно стало в литературном мире. Единственное событие, это любовная фотография Лимонова и Щаповой в очередном номере «Эхо» — значит, все-таки в литературе что-то происходит, и то ладно.

Как Ваше отношение к новому альманаху «Часть речи»? Что-то Алешковского я не мог дочитать. Довлатов написал мне, что этот

альманах теперь станет альманахом КЛАССИКИ АВАНГАРДИЗМА. Все, что он печатает — признанный авангардизм, а то, что он не печатает, никакой не авангардизм, а совсем наоборот.

Как там у Вас процветает авангардист Шмоткин /он же Юпп/? Написал ли Вам авангардист Слава Гозиас? Он недавно приехал из Ленинграда и написал мне, как там живут многие интересующие меня люди. В частности, Саша Ожиганов. Живут плохо. Его и Петю Чейгина обвинили в том, что они где-то что-то украли /антикварное/, но обошлось. Саша по-прежнему ведет жизнь передвижника — мотается с одной чужой квартиры на другую. Сейчас опять уехал куда-то в провинцию. Жалко его ужасно. Но, в отличие от Володи Алексеева и других, уехать из России он не хочет.

Что касается наших, иерусалимских, новостей, то половина иерусалимских евреев, в том числе Анри Волохонский, Саша Окунь, Анатолий Басин, перестали ходить в синагогу, перестали писать стихи, прозу и картины, т.к. все их время занято составлением ответов на Вашу анкету.

Простите за бездарное письмо, что-то мне сегодня не пишется.

Лучше Вы напишите мне — пусть вновь засияет светлый луч Вашего таланта в темном царстве моего иудаизма.

Ваш, с любовью, Давид Дар

1 июня 1980 г.

Иерусалим

Дорогой ККК!!!

ПИСЬМО В 10 ЧАСТЯХ, ДЕЛОВОЕ, СВАРЛИВОЕ, НЕ ДЛЯ ПОТОМКОВ.

Часть первая.

БЮСТ.

Однажды известный московский трепач Никита Богословский позвонил по телефону Прокофьеву /Александру/ и сказал ему, что решением правительства создается галерея лауреатов Сталинской премии, а Прокофьева об этом ЗАБЫЛИ поставить в известность. Но если он хочет, чтобы и его бюст попал в галерею к открытию, то пусть закажет его в Ленинграде и сам привезет в Москву к такому-то числу. Прокоп заказал громадный бюст и повез его в Москву. Никита Богословский пришел на вокзал его встретить, и позвал с собой еще человек десять московских остряков. Когда Прокоп, обнимая свой бюст, вышел из вагона «Красной стрелы», его встретили дружным хохотом.

Такой бюст соорудил себе бедняга Саша Ожиганов. Вместо того, чтобы написать нормальную автобиографию, он сочинил высокохудожественную для своего посмертного собрания сочинений. А вдруг собрания сочинений не будет? А вдруг никто, кроме одного Давида Дара, не оценит его таланта? Вы этого не допускаете? А я вполне допускаю. За свои семьдесят лет я встречался с большим количеством действительно талантливых и выдающихся писателей, не менее талантливых и выдающихся писателей и поэтов, чем Вы, Олег, Саша Ожиганов, Уфлянд. Фамилии некоторых из них: Демидов Лев, Петров Владимир, Анатолий Шкинас. Ни один человек, кроме меня, их не помнит.

НЕ НАДО СПЕШИТЬ СООРУЖАТЬ СВОИ БЮСТЫ И ТАЩИТЬ ИХ ПОТОМКАМ.

Часть вторая.

КОРОНА.

Зачем Вы прислали мне свои идиотские фотографии с какой-то игрушечной короной на голове? Я уже давно вышел из того возраста /да, кажется, никогда и не был в том возрасте/, когда люди играют в искусственные игрушки. Когда Вы паясничаете в литературе — это литература. Когда Вы паясничаете в жизни — это дурной вкус.

Часть третья.

ХУЙ.

О Вашем дурном вкусе свидетельствуют и следующие строки из Вашего письма: «Я и так не могу смотреть на него /СВОЙ ХУЙ — Д.Д./ без омерзения.» Почему? Вашхуй (был?) прелестен. Я видел его однажды во всем его величии. /Врет. У меня не стоял, как всегда по пьяни! — ККК/. Он не очень толст, но строен и изящен. Он обладает (обладал?) божественным (женственным) цветом кожи (так же как живот и ягодицы). /А, ЖЕНСТВЕННЫМ — а сам кто на баб несет?—ККК/. Ваш хуй абсолютно артистичен. Я уверен, что ему значительно приятнее находиться в нежном рту, чем в вонючей пизде.

Вообще, если Ваш Институт современной русской культуры мне заплатит, я могу написать для Вас трактат (небольшой, на соискание степени доктора литературоведения) на тему: «Сравнительный анализ и эстетическая характеристика пенисов, принадлежащих поэтам ленинградской школы».

/НЕБОЛЬШОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ — ККК/:

У меня есть впечатление, что усилиями Эдички Лимонова, Дара, меня — слово «ХУЙ» прочно войдет в русскую литературу.

Часть четвертая.

ЛЖЕАВАНГАРДИЗМ.

Вы обманули меня, господин Кузьминский. Всю жизнь Вы выдавали себя за авангардиста, но только теперь я понял, что Вы лжеавангардист, ибо, на секунду забыв о том, что причисляете себя к авангарду, Вы вдруг описали свою поездку на какой-то полуостров замечательным стилем Ивана Тургенева. Я читал и думал: кто это так описывает пейзаж, цветы, охоту, птиц, костер? /Даже без малейшего сквернословия!/Соколов-Микитов? Овечкин? Шолохов? Федор Абрамов?.. И вдруг сообразил: Ба! Да ведь это Иван Сергеевич Тургенев, сбросивший с себя маскарадный костюм авангардиста. Вот Вы можете писать, как Тургенев, а Тургенев не мог бы писать, как Кузьминский. Значит, Тургенев подлинный, а Кузьминский не подлинный.

Часть пятая.

ОБВЕТШАЛАЯ ГЕНИАЛЬНОСТЬ.

Ничего Анри Волохонскому я передавать не буду. Он носится со своей обветшалой красотой и своей обветшалой гениальностью, как петух с писаной торбой. Я поражен, как мало из людей Вашего поколения понимает, что 18-летний гений—это прекрасно, а шестидесятилетний гений—это смешно. Я имел «счастье» есть и пить за одним столом с восьмидесятилетним Робертом Фростом /он был у нас в гостях, в Ленинграде/. Он был смешон и жалок. Так иногда бывала смешна и жалка и Анна Андреевна Ахматова. Борис Пастернак умел с первых же мгновений общения СНЯТЬ с себя всякий налет гениальности. Он был робок и смущен, как Витя Иванов /с Кузьминским — вставлено — ККК/. Я помню, как однажды в Комарово, сидели на скамеечке возле столовой Виталий Бианки /семидесяти лет/ и кто-то еще, а мимо них проходил Женька Воеводин. Воеводин снисходительно поздоровался со стариками и бросил им несколько реплик. Бианки сказал: «Он говорит со мной так, что мне хочется встать перед ним по стойке "смирно"».

Часть шестая.

МОЛОТ И НАКОВАЛЬНЯ.

Я рад, что Молот в Америке. Передайте ему мой самый большой привет и мое самое большое уважение. И еще передайте ему: я думаю, что его стихи (?) нашли бы наибольший отклик в Израиле, если бы были опубликованы в журнале «Двадцать два». Я думаю, что его стихи — это самое еврейское, что существует в русской поэзии. Я бы с удовольствием рекомендовал их Рафе Нудельману. Пусть Рафа Нудельман будет наковальней.

Часть седьмая.

ШМОТКИН.

Горе вам! Горе вам! Горе вам! Мало того, что Нью-Йорк уже оккупирован одесситами и по всему Нью-Йорку разносится: «Моня! Говорят, что в Манхеттене дешевые помидоры! Беги в Манхеттен, иначе я оторву тебе голову!», в США прибыл еще один ленинградский гений — ШМОТКИН! Горе вам! Горе вам!

Часть восьмая.

ЛУЧШИЕ ЛЮДИ АМЕРИКИ.

Лучшие люди Америки уже поблагодарили меня за мою книжку- малютку. Нет, наш друг Илья Левин не принадлежит к лучшим людям Америки.

Часть девятая.

Д. ДАР В АМЕРИКЕ.

Получил письмо от Сережи Довлатова /«Новый американец»/. Он очень зовет меня в гости, в Нью-Йорк. Обещает устроить несколько выступлений перед русской /одесской/аудиторией, по «Голосу Америки» и в Нью-Йоркской печати. Но перелет из Иерусалима в Нью-Йорк и обратно, так же, как и разъезды по США, обеспечить не может. Решил поехать туда /если доживу до этого времени/осенью, когда начнутся занятия в университетах, чтобы выступить перед студентами и старыми пердунами. Хочет меня Корнельский университет. Но одного университета мне мало—это не окупит поездки и пребывания в США /месячного/. Поговорите, пожалуйста, с Сиднеем Монасом. Если бы он пригласил меня, оплатив проезд из Нью-Йорка и обратно

/я охотнее поехал бы автобусом, чем полетел самолетом/ и одно- два выступления, я бы мог увидеться с Вами в Вашем забытом Богом Остине.

Часть десятая /последняя/.

ПРОПАВШИЙ ИСПАНЕЦ.

Где обещанный мне восемнадцатилетний испанец? Уже сделали из него профессора? Уже отрастил он брюхо? Уже излил всю свою сперму в баб? Уже ему не восемнадцать лет, а тридцать восемь? Где МОЙ ИСПАНЕЦ? Испанца мне! Испанца!

Ваш Давид Дар.

читать дальше  | к содержанию