Ася Львовна Майзель, Царское село 2001

ПРОЩАЛЬНЫЙ ДОЛЖОК

        (комментарий к записанной на аудиокассете мелодии Е.Клячкина
на слова К.Кузьминского)

Ты меня поправшая,
ты, моя медовая…

К.Кузьминский

       Мой поэтический дебют состоялся в ноябре 64-го года. Всё удивлялся, какие у Клячкина слова, и, “попросту” их расковычив, послал текст Клячкинской песни  в подарок своей “медовой”.

       Подари мне попросту, - написал я ей на материк, - руки твои, руки...

       И заслужил в ответ восторженное удивление.

       “Толюн, я просто не ожидала, какие ты мне посвятил замечательные стихи!”

       Вернувшись с Колымы, я “свои” стихи опять заковычил обратно (точно сдал в ателье проката) и,  перезаковычив по адресу, через 28 лет после своего дебюта прочитал их тебе в Америке; и ты был приятно озадачен: оказывается, тебя в России не только помнят, но ещё и знают. И знают наизусть.

       - Ну, хочешь, - спрашиваю, - ещё и спою?

       Ты говоришь:

       - Ну, давай.

       И вот я пою, а ты в полосатом (арестантском) халате в своём добровольном изгнании (заточении) - сказочный “отщепенец” - слушаешь.

       (В России тебя показывали по телевизору с перевязанным, как у разбойника, глазом.)

       Ну, где ещё можно увидеть плачущего Кузьминского!

       И тогда я тебе признался, что я твои стихи у тебя в свое время сфиздил и, присвоив их себе, потом ещё и поиспользовал в своих корыстных целях.

       Но после такой информации ты, вместо того чтобы надуться, выпустил пар, что если я их тебе напою на кассету, то за мою работу (американец!) ты мне отстегнёшь полтинник.

       Полтинник ты мне с лихвой давно отстегнул, но дело совсем не в полтиннике. Ведь если “песня спета”, то ей уже нет цены.

       И вот через 37 с половиной лет после своего дебюта я посылаю тебе прощальный должок: записанные, как ты и пожелал, на кассету в авторском исполнении “свои” САМЫЕ ПЕРВЫЕ СТИХИ - мелодию Евгения Клячкина на слова Константина Кузьминского.

КЛЯЧКИН И МИСС ИНТЕГРАЛ

       Один менестрель рассказывал: перед выступлением бардов устроили конкурс красоты и после подведения вокальных итогов серебряному призеру выдали два презерватива и ключ от номера в гостиницу, где победителя уже запрограммировала Мисс Интеграл.

       А получивший золото Клячкин в знак протеста демонстративно покинул зал.

КАМЕРА ХРАНЕНИЯ

       Полученную от тебя в подарок “Башню”  водрузил у себя на столе, а две остальные раздал: одну - Володе Алексееву - пускай, как ты и повелел, несёт культуру в народ, ну, а последнюю - одному марамою по фамилии Шубинский.

       Эта фамилия мне примелькалась ещё по “Камере хранения”. (Такой альманах, я тебе на Брайтоне, помнится, показывал; теперь вроде бы скис, а тогда, в начале девяностых, был нарасхват. И даже печаталась сама Горбаневская, как ты её называешь, “надутая манда”. И тут ведь поневоле надуешься: зря что ли катила свою коляску на Красную площадь. Но почему же всё-таки манда?) Не знаю уж, чем там он их охмурил, но я, по крайней мере, клюнул и решил тебя “сохранить”.

       Этот Шубинский, как теперь выясняется, пустился  на страницах “Литературной газеты” в полемику с самим Эдиком Шнейдерманом по поводу ленинградского самиздата, но почему-то под псевдонимом, наверно, для пущей важности. (И ещё по поводу выставки, о которой Алик тебе уже написал. Ко всему, что связано с тобой, Алик относится с каким-то трепетным благоговением: всё ходит с блокнотом и фиксирует каждый твой пук. И в особенности хороша фотография, где ты в такой смиренной позе к кому-то пришёл и как будто собираешься встать на колени и помолиться; и сразу же вспомнился мой папа, как мама все ещё приговаривала: “А папка-то наш артист...”).  И в пику Эдику, всё пытался доказать, что “логовом подполья” была “могучая кучка” во главе с “самозванцем” Иосифом, а все остальные, в том числе и ты, к ним просто примазались.  А сам он приехал в Ленинград откуда-то с Батькивщины и в годы “борьбы с засилием поэзии Бродского” ходил там у себя на Молдаванке в детский сад.

       А познакомились мы с ним на Невском в Книжной лавке писателей. Иду, смотрю, толпа. Оказывается, Евтух. Спланировал в родимое болото на каникулы. И, как всегда, пускает свою восторженную парашу.

       И если ему (Евтуху) верить, то свой первый стишок он наклепал ещё в трехлетнем возрасте. Или даже в двухлетнем. Нашла, вспоминает, медитация. И сразу о культе личности. Примерно в 35-м году. Сначала я думал, дуркует. Но потом пригляделся: да нет, на полном серьёзе. Размахивает своими перстнями. Харя такая породистая. Холёная. И даже несмотря на морщины. Глаза горят. Ну, прямо былинный витязь.

       И вот к этому самому Шубинскому мы с Володей Алексеевым и напудрились. Куда-то возле Стрелки, там в особняке у ихней кодлы тусовка. Сначала, конечно, выпили, это я про нас с Володей, и я ему (этому гнусу) твою “Вавилонскую башню” и вручил.

       Через неделю звоню в полной уверенности, что он меня засыплет предложениями. Ну, думаю, нет, пускай сначала устраивают конкурс.

       Такой моложавый еврей, не без наглецы и, как говаривала моя первая теща, с претензией. И вдруг скособочил рыло. Я это почувствовал даже по телефону.

       - Что, - говорю, - не понравилось?

       - Да нет, - говорит, - вообще-то что-то есть... (Бумагу, мол, марать научился.)

       Вот, думаю, сучара!

       - Ну, и что, - спрашиваю, - дальше?

       - А дальше (и чувствую, с такой ехидцей улыбается), а дальше, - говорит, - ничего.

       Оказывается, собирает антологию. Свою “червонную сотню”. Или как там он её обозвал. (А у Глеба в его “Окаянной головушке” - белая.) И Глеб туда одним стишком вроде бы вошёл. В эту его антологию. Да и то с натягом. А вот для Кузьминского места  не нашлось. ”Он, - говорит, - не в моем вкусе.” А твою “Голубую лагуну”  в своё время даже проштудировал. “Занятная, - говорит, - вещица.”

       Ну, я тогда ему за нашу с тобой “Башню” и говорю.

       - “Ложи”, - говорю, - падла, “ в зад”.

       И тут он как-то вдруг даже засуетился.

       - Вы знаете, - извиняется, - сейчас её у меня нет. Но вы не беспокойтесь. Она никуда не денется...

       Конечно, никуда не денется. И будет ещё стоять тыщу лет.

       И снова через неделю звоню - и опять та же самая история. И ещё через неделю опять. А потом и вообще перестал подходить. Один автоответчик. А потом и тот замолчал.

       А твою “Вавилонскую башню” так “по кирпичику”, наверно, и разобрали. На строительство общественного туалета. Или общественной бани.

       Но так ничего и не разобрали. Стоит. У меня на столе.

РАЗРЕШИТЕ ПОКАЗАТЬ

       Ещё при Хрущеве в нашей поликлинике случился один сумасшедший. Всё ходит, сложит перед собой руки и так таинственно их раскрывает. К кому-нибудь из очереди прицепится и улыбается:

       - Разрешите показать!

       А там у него в скрюченных ладошках бумажный кораблик. Наверно, сам смастерил. И все к нему уже привыкли и жалеют: какой он всё-таки молодец. Другой  на его месте облил бы, например, из клизмы чернилами. Или открыл бы спичечный коробок, а там, например, насекомые. А этот такой безобидный и тихий. И - к следующему:

       - Разрешите показать!

       Вот так же и я. С твоей “Вавилонской башней”. Сначала даже всё пытался тебя декламировать.

       - Вы только, - предлагаю, - послушайте... - и уже простираю ладони. - Твои пальцы, как клавиши, клавесин - твоё тело...

       Но почему-то никто не реагирует. Потом всё-таки догадался: не тот инструмент. И стал тогда им предлагать одну твою надпись.

       - Вы только, - и чуть ли уже не плачу, - вы только посмотрите, кто мне надписал: сам Константин Кузьминский!

Толику Михайлову
магаданско-питерскому
барду-поэту-прозаику
и другу
от престарелаго автора

11 сент. 96
Б. бич

       И опять матросская тишина.

       И вот я теперь в таком раскоряченном положении: гордости полные штаны, а поделиться не с кем.

       Поставлю твою “Башню” на место. Разверну с твоей надписью страницу. Сижу и часами любуюсь.

ККК, Божедомка 2002

ЖЕНЩИНА НА КОРАБЛЕ

……………..……………………..
……………..……………………..
Вы, певший Летучим голландцем
Над краем любого стиха.
........................................................
……………………………………
Я знаю, ваш путь неподделен,
Но как вас могло занести
Под своды таких богаделен
На искреннем вашем пути?

Б.Пастернак

       И тогда я решил сменить тактику и теперь, когда угощаю Кузьминским, напираю всё больше на “рюшечки” да на “воланчики” и, томно так потупившись, отрывисто писклявлю:

       - Водка... селёдка... Солженицын...

       Ну, а на сладкое - “Женщина на корабле”. И здесь уже неважно, что это совсем не Кузьминский. Корабль-то всё равно один. (Как на Покровском бульваре, когда играешь с товарищами в “пьяницу”. И если карта красная, то значит нальют стакан. А если чёрная - значит бежать за водкой.)

       И вот уже начинаешь.

       - Женщина... на корабле... же-же-же-же-же... женщина... на-на-на-на-на...корабле...бле-бле-бле-бле-бле... - и, так внезапно затихнув и обведя всех таким отШнурованным взглядом, набрасываешься блеять по-новой...

       И, оторвавшись от стола, все уже переметнулись на будильник: всех теперь занимает вопрос - дотяну или не дотяну?

       Когда пищал про селёдку, то продержался целых двенадцать минут. Ну, а теперь замахнулся на пятнадцать.

       Уже пересохло в горле, но я всё равно не сдаюсь. А Солнышко-Ленка, тоже косая, всё меня гладит по голове:

       - Ну, успокойся, успокойся...

РУКИ ПРОЧЬ ОТ КОНСТАНТИНА КУЗЬМИНСКОГО

        - Смотрите, - распаляюсь я перед своими друзьями, - какой Кузьминский  благородный! Мы были счастливы и сотне, а он их забодал аж за целых три! (Речь идет о тех семнадцати гравюрах, которые ты пристроил в коллекцию Нортона.) Но только не сотни, а тонны. А нам аж целых две отвалил! Когда у самого аж восемь тысяч долгу. Ну, разве это не подвиг!

       - Да просто, - улыбаются, - перебздел!

       - Не понял, - говорю, - что значит перебздел? - и тоже им в ответ улыбаюсь.

       - Да перебздел, - объясняют, - что ты об этом напишешь.

       - Ну, как же, - чешу затылок, - я об этом напишу, когда я всё равно ничего бы не узнал.

       Но моих друзей голыми руками не возьмёшь.

       - Догадался бы, - уточняют, - по запаху.

КОЗА НА КАМЕНЬ

       Ленка прочитала и говорит, что посылать тебе такое не совсем этично. И я здесь выгляжу по меньшей мере как провокатор.

       Но я Ленке возразил: ну, разве я виноват, что у меня такие друзья.

       Моя друзья не могут тебе простить, какую ты учинил Валиной подборке козу.

       Но я их успокоил, что ты уже с Валиными стихами смирился.

       - А куда ещё, - улыбаются, - деться...

       Зато не смирились они.

ТРАЛИ ВАЛИ

Трали Вали Лукьянова – трели.

НАРОДНАЯ МУДРОСТЬ

      В мультфильме перед началом сеанса к царской дружине обращается генерал: «Нашему царю-батюшке показали дулю. Умрём же все, как один, за нашего царя батюшку!»

      И никто, кроме Вали, даже не улыбнулся. А Валя так хохотал, что его чуть не вывели из зала.

      Народная мудрость гласит: смеётся тот, кто смеётся последним.

      А последним, добавил Валя Лукьянов, смеётся дурак.

ВАГРИК БАХЧАНЯН И ВАЛЯ ЛУКЬЯНОВ

      «Лишний человек», - уточнил, вдохновляясь цитатой из Алексея Максимовича, Вагрик Бахчанян, - «это звучит гордо». Но, руководствуясь той же самой цитатой, Валя всё лишнее убрал.

      «Человек, - заметил Валя Лукьянова, - это звучит горько».

БЕРЁЗОВАЯ КАША

      В отсутствие пишущей машинки пришлось нарезать ножницами картонки и, воспользовавшись набором фломастеров, каждый намалёванный текст прилепить на картонку скотчем. Как объявление к водосточной трубе.

      (Сходил на кухню и вытащил из помойного ведра веник. Уставился и изучаю.

      И Ленка не совсем довольна.

      - Ну, что ты, - ругается, - трясёшь?

      И над самой кастрюлей.

      Но ведь я же совсем и не трясу. Просто я работаю со словом.)

      …А все разноцветные прутики – бросить потом в коробку из-под бананов, и, прежде чем эту коробку тебе преподнести, вывести на ней малиновым фломастером название. Берёзовая каша.