Эти двести лет… 

Никита Елисеев

 

Константин Кузьминский (ККК) – ленинградский поэт, издатель самиздатской поэзии

ККК, в отличие от своих поэтических учителей, формалистов и футуристов, уверен: нет поэта вне легенды о поэте, вне образа поэта, который создается всей его жизнью

Константин Кузьминский (ККК) – ленинградский поэт, издатель самиздатской поэзии

 

 

 

Мир – парадоксален. Бездельник, ленинградский хиппи, первый советский или российский битник, Обломов, более всего любящий валяться на диване, создал памятник своей эпохе, своим друзьям и недругам – внушительный такой девятитомный памятничек. Речь идет о Константине Кузьминском и его «Антологии новейшей русской поэзии. У Голубой лагуны». Константина Константиновича Кузьминского (ККК – так он подписывается, так он сам себя именует) выперли за границу в 1975 году, в 1980−м он принялся составлять свою антологию, завершив ее в 1986−м.

Сборник

В сборник он помещал стихи подстольных, андеграундных поэтов или андеграундные, подстольные стихи поэтов официальных, ибо, как говорил Виктор Соснора, «что это за поэт, у которого нет ни одного антисоветского стихотворения?» Лагунная антология получилась с лакунами, с пропусками и с зияниями, да и как не быть пропускам и зияниям, если антологию делал фактически один человек. Впрочем, кое-какие зияния – принципиальны. Почти нет Бродского: хотя ККК отдает должное этому великому поэту, но он для него слишком известен, слишком прославлен. Принцип ККК прост и очевиден. Отверженные, проклятые поэты, те, от которых может не остаться ничего, кроме строчки или двух, а они были, – вот кто ему нужен. Эти поэты незаметно наплывали на русскую поэзию, что-то важное меняя в ее составе.

Почти полное отсутствие Бродского – в масть. Ибо, когда читаешь антологию, понимаешь, что нобелевский лауреат с восьмиклассным образованием, американский профессор и советский тунеядец Иосиф Бродский выразил, высказал всех погибших, сломавшихся, спившихся не потому, что он был выше их, а потому, что он был из них – из этой своры, стаи, как угодно, из этого Аполлонова волчатника. Как там Берберова писала о Набокове – мол, наше поколение им оправдано? Нечто подобное можно было бы сказать и о Бродском, и обо всей подстольной, андеграундной поэзии. Бродский – плоть от плоти этих ребят, рванувшихся к слову и к свободе.

Личные воспоминания

Мне повезло: я видел Константина Кузьминского, легендарного ККК, в 1967−м на Невском. Тогда мне было семь лет, но эту картину я запомнил надолго. По нынешним временам – ничего особенного. Но тогда… тогда это был хеппенинг, зрелище, человек-картина, человек-праздник. Навстречу нам с отцом в виду колоннады Казанского собора шел мужик в отличных джинсах, в рубахе, расстегнутой до пупа, в черных очках с чисто промытыми стеклами. Волосы у него были длиннющие, борода такого же размера. В одной руке – холщовая сумка, в другой – палка.

И никакого юродства! Никаких ухмылок окружающих, никакого брезгливого отстранения – вот, мол, вырядился, придурок. Странное, боязливое уважение. Мужик шел и улыбался. Солнышко светит, тепло, хорошо – чего еще надо, почему бы не поулыбаться? Я проводил его глазами и тихонько спросил у отца: «Кто это?» Отец объяснил: «Константин Кузьминский». – «А… почему он… такой?» Отец пожал плечами: «Битник. Поэт…»

Потом мне повезло еще больше и я услышал, как ККК читает стихи. Ни черта не запомнил, только интонацию и строчки странных стихов: «Но учуял Кучум чум», или «А в мангазеях магазины, где много всякого дерьма, одни кричат: „Кучум!“, робея, другие попросту: „Ермак!“», или по контрасту с футуристическими, рвущими воздух в клочья, орущими, как хлысты на радении, традиционные, нежные, старомодные: «Мостов классических овал, твои я руки целовал».

А чем же еще и запоминается поэзия, как не строчками, фрагментами гигантских поэм? Бродский (помянем его еще раз) говорил, что хотел бы остаться в памяти, как Архилох, обломками стихов, вроде архилоховской «Пью, опираясь на копье…» Так и останется наверняка: «…в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою». Однако для того, чтобы от поэта остались хотя бы две или три строчки, нужно, чтобы кто-то старался сохранить все его поэмы и баллады. ККК этим и занялся. Спустя пять лет после прибытия в США он взялся за составление антологии советских «проклятых» поэтов. Потом, в перестроечной России, были «Поздние петербуржцы» Виктора Топорова, потом был толстенный том «Самиздат века» Евгения Евтушенко, но поначалу всех тех, чьи неопубликованные странные стихи помнил наизусть, собрал Константин Кузьминский.

Своевременное опоздание

Можно ли сказать, что издание «У Голубой лагуны» здесь, в России, запоздало? В Америке девять томов антологии Кузьминского были изданы с 1980−го по 1986 год. В России развернутая рецензия Владимира Кулакова на американское издание вышла в 1995 году в журнале «Новое литературное обозрение». К рецензии было приложено содержание всех девяти томов и предпослано объяснение: «…поскольку невозможно предположить, что „Голубая лагуна“ будет напечатана в России, то хоть узнайте, что в ней имеет место быть».

К 2006 году, когда вышел первый том «Лагуны» в России, многие герои этой книги, о которых Кузьминский писал, что у них нет ни одного печатного сборника, стали (по праву) едва ли не классиками. Посмертно вышли книги Роальда Мандельштама, Евгения Кропивницкого, Яна Сатуновского, Игоря Холина. Генрих Сапгир успел побывать признанным печатным поэтом еще при жизни. У Владимира Уфлянда, Льва Лосева, Михаила Еремина были изданы сборники стихов. О многих из тех поэтов, о которых ККК пишет: «Мне ничего о них неизвестно, кроме стихов» (Леонид Чертков, Сергей Чудаков), известно многое – где работали, где учились, чем занимались, откуда были изгнаны, когда и за что сели в тюрьму.

Раз так, то, может, следовало бы издавать антологию Кузьминского с развернутым комментарием? Кузьминский пишет: «Ничего не знаю о поэте Олеге Григорьеве». Значит, тут же надо дать фактическую справку: а вот что мы теперь знаем о замечательном российском абсурдисте… Нет, это был бы неверный подход, ибо антология Кузьминского – не столько справочное издание, сколько удивительный памятник времени, поэзии, поколения. Ее и следует издавать так, как она издавалась в Америке с 1980−го по 1986 год. Кто взволнуется тем или иным поэтом, сможет узнать о нем все что захочет. Прочтет, допустим: «Ничего не выходит наружу, / Твои помыслы детски чисты, / Изменяешь любимому мужу / С нелюбимым любовником ты… / Я свою холостую берлогу / Украшаю с большой простотой, / Обвожу твою стройную ногу / На стене карандашной чертой…», заинтересуется, нырнет в Интернет и выудит сведения про Сергея Чудакова, сына начальника лагеря и заключенной, «сочинителя лучшей из од на паденье NN в кружева и к ногам Гончаровой», как писал о нем Иосиф Бродский в стихотворении, ему посвященном.

Заодно читатель сообразит, что «лучшая из од на паденье NN» как раз и напечатана Кузьминским в «Голубой лагуне»: «Пушкина играли на рояле. / Пушкина убили на дуэли. / Попросив тарелочку морошки, / Он скончался возле книжной полки…» Понравятся, допустим, листателю (ибо антология сделана так, что ее можно листать с любого места, пропускать то, что раздражает, и впиваться в то, что по душе) фантастические стихи Уфлянда: «Набрав воды для умывания / в колодце, сгорбленном от ветхости, / рабочий обратил внимание / на странный цвет ее поверхности. / – Вот, дьявол! Отработал смену, / устал, / мечтаешь, скоро отдых! – / а здесь луна свалилась с неба, / опять попала в нашу воду…» – неужто читатель-листатель нигде не обнаружит сборников стихов Уфлянда?

Что нужно знать о поэтах?

Вот хороший вопрос, который возникает при листании-читании кузьминской антологии. ККК, в отличие от своих поэтических учителей, формалистов и футуристов, уверен: нет поэта вне легенды о поэте, вне образа поэта, который создается всей его жизнью. Потому-то он с таким тщанием собирает то, что может показаться сплетнями: как Уфлянд и Леонид Виноградов сиганули с моста в весеннюю Неву, желая понравиться девушке, как Игорь Холин обслуживал Хрущева в «Метрополе», как Глеб Горбовский хамил партийному начальству и тупым слушателям… Но вот что удивительно при таком «сплетническом» подходе: прежде всего запоминаются стихи.

При всей своей яростной пристрастности, склонности к ругани, к оскорблениям, к ниспровержению всех и всяческих авторитетов ККК на удивление… широк и открыт. Он кажется непоследовательным именно потому, что он куда как последователен. Взять и назвать всю компанию андеграундных поэтов, от Генриха Сапгира до Сергея Стратановского, от Всеволода Некрасова до Геннадия Айги, наследниками поэтов, погибших на фронте, – Павла Когана, Михаила Кульчицкого, Николая Отрады – ничего себе жест? Да согласится ли убежденный антисоветчик Всеволод Некрасов числиться в наследниках комсомольских поэтов?

Но Кузьминский выбирает самые главные критерии, самые важные мотивы и темы, роднящие погибших на фронте и писавших свободно в несвободной стране. И первый из этих мотивов – противостояние огромной, превышающей твои личные человеческие силы, нечеловеческой мощи. Ты стоишь против рявкающей пушки. Ее нужно перекричать. Как тут не сорвать голос? А уж вслед за этим мотивом выстраиваются все остальные – то, что Когана и компанию опубликовали спустя 20 лет после их гибели, то, что их эстетика возмущала советскую гладкопись, не говоря уж о том, что в недооцененной по сию пору поэме «Первая треть» юный Павел Коган предсказал всю проблематику будущего самиздата: «Искусство движется теперь горизонтально. Это горько, / но выбирай, закрывши дверь, виргиния или махорка… / Нет, если ты поэт – всерьез, взаправду и надолго, / ты должен эти двести лет прожить по записям и полкам…»

 

Антология новейшей русской поэзии. У голубой лагуны. Т. 1. Составители К.К. Кузьминский, Г.Л. Ковалев. – Москва, 2006. – 535 с. 

 

 

 


к антологии