ИЗЪЯЗВЛЕНИЕ ПО ФАИНЕ

неопубликованная

КНИГА “полиФАИНА”

(чермная лирика)

– продолжение (часть “Полина” – см. в “Посланиях на”; неопубл.)

 

 

ФАИНА

 

             Генриху Элинсону

 

1.

 

это косс вышел замуж за росс

это коз на прогалинах пас

это козов онассис в рот-с

заправляет прогнивший потс

 

спой мне козин вадим любовь-с

люба-любушка анаша

и на бам выезжает бим-бом

и параша зело хороша

 

когда скажешь по русски стул

и простой студенческий стол

у татаро-монгольских скул

нехороший такой оскал

 

ты мне дочку роди отцом

будет игорь синявин фи

закуси любовь холодцом

назови ты её фифи

 

аризона лежит меж нас

в солт-лэйк-сити жирует мормон

ты не мужняя не жена-с

ты себя отдала добром

 

только тащит багровым багром

за крутые хиллы хипок

чью-то деву и член огром-

ен; она сипок

 

припупофка и жапиндрон*

каралёк костянка манда

ни мадоньих тебе корон

ни партийный тебе мандат

 

светит стэйнбек монтерей

пентагон пятым томом учить

микрофон в стене повторяй

чтоб под партами не дрочить

 

а по хиллам цветущий дрок

не скрывает нудистских срак

и поёт неимущий друг

пятилетний отбывший срок

 

что улыбка твоя хана

ягодиц и лукавых щёк

и стучит как такси шахна

тихим счётчиком щёлк щёлк щёлк

 

..................................................

(стр. в антологии том 2б по моей вине пропущена, возможно, найдётся оригинал)

..................................................

                          – нашёлся:

 

2.

 

когда за крутые пригорки

уходит луна с молоком

в бараке встают на п(р)оверку

баптист иеговист молокан

 

сидят адвентист с сионистом

и осипов дует в дуду

в прогнившем бараке нечисто

под лозунгом слава труду

 

сидит колонист с онанистом

парашу ебёт педераст

троцкист с мудаком коммунистом

ведут первомайский парад

 

а в морге зелёные косы

и белое тело лежит

ебёт словно козочку козов

а сзади пристроился жид

 

начлаг с похмелюги икает

на зоне мудовый трезвон

а в карцере авель и каин

порезали вены ножом

 

сидит ковыряя залупу

наколота муха на ней

залыгин задорнов залшупин

и каждый в душе онанист

 

сыграй мне побудку на блядки

за зоной ебущийся мир

и техник смотритель украдкой

задрочит на женский сортир

 

3.

 

тело твоё от меня сокрыто

нежное словно крылья цикады

это от ксантиппы сократа

потянуло хряпнуть цикуты

 

греки фрину кутали в складки

иванов стеснялся хером-с

с кладовщицей клавкой на складе

сотворя примитивный эрос

 

ни кузмин и ни сомов – оный

жил с боксёром в париже вешнем

как о том мне поведал лобанов

интернейшенл банка приспешник

 

капитала что вложен в дело

ты была беззащитней коалы

и потело белое тело

лепестками губ ярко-алых

 

в темноте где ни зги не видно

задыхаясь над стопкой прозы

ты родила дочку невинно

и почти не меняя позы

 

ты мадонна из сан-франциско

не приучена ты к подаянью

но франциск ассизка потискав

отпустил его к покаянью

 

эти ноги под юбкой короткой

не сидится тебе егозится

улыбаются ямочки кротко

на щеках и на ягодицах

 

4.

 

позвонил мне сегодня гарик

он семью в монтерее бросит

в монтерее тебя похарят

и ещё повторить попросят

 

он желает сторожем будки

чтобы чем-то платить за стены

рисовать на холсте незабудки

и вполне конкретные члены

 

он в нью-йорке служил лифтёром

не заглядывал он за лифы

на последнюю на пятёрку

он купил кистей и олифы

 

так и будет жить меж музеем

и в ночных сторожах в продмаге

а потом мы вовсю глазеем

что же вылил он на бумаге

 

на холсте трясущейся кистью

на картоне листе фанеры

сексуальные его истины

откровения его веры

 

5.

 

а какой бы ты была моделью

ноги полноватые раскинув

чтоб творцы и зрители мудели

руки пряча потные за спины

 

рисовал бы он тебя пастелью

пот рукой дрожащей вытирая

но уже соски твои поспели

вишней розоватой выпирая

 

но уже налились соком бёдра

белизною-желтизною масла

то что было мягко стало твёрдо

не похоже на сырое мясо

 

там где сыро снова стало жарко сухо

и глаза чернеют словно бездны

так зачем меня ты мучишь сука

и скачу я кобелем облезлым

 

на холсте холстине на постели

стонет не кусок живого мяса

губы цвета розовой пастели

груди цвета сливочного масла

 

6.

 

он тебя воплотил вколотил

как тулуз в бессмертие боли

и осталась ты в колотье

в пузыре мочевом не боле

 

как тулуз на кривых ногах

головою подобной львиной

рисовал тебя в кабаках

прикрывая твой стыд холстиной

 

а потом напивался до слёз

на шальные графские деньги

и висел вяловатый потс

и звенели мудя как серьги

 

не пойду я пардон в массаж

где за сорок долларов палка

только кайфу пойти поссать

а на бабу тратиться жалко

 

потому и эроса боль

не поёбанный не поетый

забивает глухой алкоголь

антология и поэты

 

а ты прозу пиши пиши

прочитает её синявин

на какие такие шиши

я к тебе из техаса слиняю

 

пусть уж гарик ему сам Бог

любоваться велел телами

повернись-ка на правый бок

и займёмся с тобой делами

 

что мне время пространство что

из техаса тебя заневолю

расстилаю твоё пальто

на сыром песке за невою

 

там где яхты застыли в ряд

и валера безрукий мичман

поднимает нам якоря

паруса расправляя птичьи

 

на таити ах на таи-

не таи эти мысли вчуже

мне открыты глаза твои

и тебе я ничуть не нужен

 

7.

 

прощай и в калифорнии не плачь

там говорят и виноград родится

вода ни холодна и ни тепла

и очень необычная растительность

 

прости меня и лучше не зверей

хотел бы я чтоб рисовал вас гарик

на дочку даст капусту монтерей

и кто-нибудь из юнкеров похарит

 

в техасе словно в тохесе один

лежу и сочиняю строки эти

но всё-таки не в лагере – сардин

пока дают но не даются ети

 

прощай там в калифорнии грейпфрут

и лютер бёрбанк где-нибудь под боком

и просыпаться рано поутру

в просторе океанском златооком

 

/15 ноября 1980/

* см. у и.зданевича (ильязда), в:

  вл. марков, russian futurism

 

 

НАНАЙСКАЯ КУКЛА

 

                        Гр.Л.Ковалёву

 

ВСТУПЛЕНИЕ:

АМУР МАНЗА ХОДИ ЛОЦА

 

нойон собирал албан –

полную майму мехов

ходил джангуй в Албазин

гольд орочон торговать

 

чалдон забродил ханшин

артами плыл гужеед

Шилка Айгун ходил

длинный ганза курил

 

коска – геоли! – кричал

улы пошил из рыбы

платье из синей дабы

талу кушал косил

 

брачный наряд кеты

пятна китайса боиза

ходит анга тайгу

баба лежит на кане

 

полна ангалка рыб

полна чумазка ягод

сулея рисовой водки

Позя олочи обут

 

амба кусал Гао Да-пу

Хогота медведя била

Мангму ходи Амур

торо плати за баба

 

ноньче лаптрюка-дух

прыгал рогатый лягушка

бауска, ай нари!

батьго ханина-ранина

 

геда лоча убить

отоли мало-мало

гохча баба любить

мазали раны салом

 

ехали Дандачуй

чох торговал Айдамбо

диди ложи хачуха

рыбья нога Талака

 

буда Айога кит

Офа кальдук удога

туксе четыре ноги –

и и чжи и! – турге улугу!

 

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ, ГДЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ

ДЕВУШКА-ЛИСА

 

Фаиночка, лисонька чернобурая,

папеньку съела, и маменьку съела –

а горловинка-от белая,

бьётся жилка на ней голубая

 

Лисанька-сиротинка,

мехом плечом поведёт – уйдёт,

есть у неё доминка,

по краям шерстинка,

лисанька хвостом следы заметёт.

 

Мягко качается зыбка,

у лисаньки на губах улыбка

острым зубком,

красным язычком

по полу метёт хвостом-воротником

 

Спи баю-бай

круглый, как колобок

на загнетке с кашей бараний бок

лисанька пушистый лобик-лобок

лисанька воркует как голубок

 

Спи, на палатях

мятая тьма

пахнет мятой

белой мохнатой

мя-атой зима

 

Лисанька свернулась

в клубок-колобок

мягкий животик и мягкий бок

алая улыбка белый зубок

лисаньке снится нежный голубок –

 

пососу я кровушки

поваляюсь во мху я

по колено бровушки

ноги как полено

 

вылезет шерстинка

на белом лобке

тонкая тростинка

у него в руке

 

дуя в эту дудочку

продолжая почку

на такую удочку

не поймаешь дочку

 

Лисанька прелестница

улыбаются ямочки на щеках

в чулане под лестницей

пышным хвостом щекотать – ах!

 

 

ГЛАВА 2-АЯ,

ОПИСАТЕЛЬНАЯ

 

скуломорденькая, переимчивая

а чистотка сама, шкура дымчатая

узок глаз косой, тонок гибок стан

волоса косой, и огнём уста

 

рыбьей пищей ей не согреть нутра

облепиховой не испить с утра

на какие вши покупать хлеба

или лаптем щи торопясь хлебать

 

 

ГЛАВА-ОТСТУПЛЕНИЕ

 

тут амба исиндагуха бывает

черти несут обход

медведь-хунхуз ломай лапа моя собака

шкурка кетовая в бабка беззубый рот

 

Позя, нанайский чорт обутая в белые олочи

Позя молись – завтра лучок будет соболь

грудь колесом нос шишковастый у лоча

стягивает белой куропатицы зоб боль

 

гольда скридает сохатого снежною свежей порошей

между двух сосен осин самострел и лучок

баба поставит на лаковый столик корытце с морошкой

нельму морозную крошит и дикий лучок

 

кушай и баба помни на сохатого шкуре

в косы её вплетены много медных и белых монет

девочка сидя на кане длинную трубку курит

ситец и бусы из рыбьих зубов на никем ещё /невпротык!/ непоротой Мане

 

амба хозяин тайги тигр ходит кругами

жмутся собаки к жилью и хвост калачом

крепкая водка в старом медном кумгане

выпил чашечку гольд закурил и сказал: холосё!

 

тихо Амур свои мутные воды колышет

рыбья чешуя устилает иголками берег

плывёт луна и нанайской девушки песню слышит

туча тайга за одинокою сопкой сереет

 

 

ГЛАВА 4-АЯ, ЯГОДНАЯ

 

девушка ходила по ягоды в кедрач

маленькие ступни аленький рот

глаза раскосы и чёрные косы

острые груди и впалый живот

 

девушка ходила монетками звеня

маленькие ручки собирали ягоду

сосны и кедры застили зенит

улыбались щёки маленькими ямками

 

прыгало солнце рыжей лисой

в брызгах играло тысячами радуг

девушке было очень холосо

девушка-люча весела и рада

 

красная малина сизый гоноболь

капли костяники сладкие лианы

девушка с яркой розовой губой

и вторые губы красные как раны

 

девушка присела смеются мхи

каплями брызгами жёлтая морошка

утопает в зарослях оранжевой ольхи

маленькая маленькая маленькая ножка

 

полный туесок разноцветных камней

топазы, рубины, лазурит и яхонт

сладких сочных прозрачных камней

не камней а ягод ягод ягод

 

кедровую шишку вылущит зубком

острым и белым как у быстрой белки

ядрышко ореха достанет языком

на губах капельки кедровой смолки

 

девушку невесту украл медведь

зиму жил в берлоге с нею как с женою

по весне случилось ей умереть

и медведь отъел мёртвые ноги

 

проходили гольды косточки нашли

над костром коптили в шкуру зашивали

в шкуру чернобурой дорогой лисы

косточки под снегом зимой оживали

 

вышло три солнца в страшный мороз

косточки встряхнулись потянулась шкурка

улыбнулся красный языкастый рот

и лиса под соснами стройная юркнула

 

бродит по тайге девушка лиса

соболя поймает белку заест

чёрный хвост как пушистая коса

и глаза блёстками золотистых звёзд

 

 

ГЛАВА 5-АЯ, ГДЕ ДЕВУШКЕ-ЛИСЕ

ШЬЮТ ПРИДАНОЕ

 

рыбьим шилом проколола

шкурку тонкую кеты

жилу-нитку протянула

через беличьи хвосты

 

красит соком алой клюквы

нескончаемый узор

серый жемчуг красит куколь

переливчатой низой

 

оторочка мехом выдры

из щетины кабана

треугольники параллелепипеды квадраты

круги зигзаги лесного духа имена

 

росомашьим сивым мехом

что и иней не берёт

мама женщина со смехом

шьёт шьёт шьёт

 

 

ГЛАВА 6-АЯ, В КОТОРОЙ ОХОТНИК

КУРИТ

 

трубку чёрным опием набил

трубку с медной чашкой закурил

и спиной откинувшись на кан

мелкой дрожью трясся и икал

 

и покинув тёмные леса

выходила девушка-лиса

сквозь пузырь окошечка внизу

просочилась в тёмную фанзу

 

мягкой шкурой на груди легла

и глаза горели из угла

улыбался яркокрасный рот

колыхался вдавленный живот

 

обняла охотника рукой

раздевала медленно другой

трубку с пеплом на пол уронив

он нахален дерзок и ретив

 

зарываясь в чернобурку кос

он её целует в острый нос

раздвигает белых две ноги

но ему мешают сапоги

 

а она горячею змеёй

то ли плачет то ли же смеётся

вьётся тонким телом между рук

и лисицей сгинет поутру

 

 

ГЛАВА 7-АЯ, В КОТОРОЙ ОХОТНИКА

СЪЕЛ МЕДВЕДЬ

 

шкуру лапой задрал

с затылка на лоб

охотник орал

нос на пуп

 

скрючен кочергой

головы без

медведь с его ногой

ушёл в лес

 

прибегала девушка-лисичка

привела туда её синичка

косточки складывала

ногу искала

не нашла и плюнула

одноногим стал он

 

так и ходил

на одной ноге

белку бил

свежевал в избе

трубку курил

соболя бил

с лисичкой жил

когда опий был

 

а лисичка уехала в Калифорнию

христианкою притворилась

там её церковная община кормит

но у ней ничего не родилось

 

поэтому написала рассказ

про то как охотник потерял глаз*

отдала Синявину в альманах

и ходит не в юбке а в штанах

 

лисичка-сестричка

стала худая как спичка

по ночам поёт ей синичка

пестуя её сыночка

 

а охотник лежит на холме в Техасе

мечтая о лисичке хлебе и квасе

Амур-река течёт водою мутной

нельма в ней ныряет за лодочкой утлой

 

улыбается девушка-лиса алый ротик

ямочки на щеках

и на теле немножко родинок

только в косах звенят белые монетки

золотые искорки звёзд в тёмных глазах мелькают

 

/6.11.80/

 

* что случилось изрядно спустя, в 91-м, но – случилось!

 

… откуда же я это знал, за два десятка (и много более) лет до?*:

 

   “Например, существуют легенды о женщинах-лисах. Женщины-лисы – духи природы. Разум земной, но нечеловеческий, родственный дубовой роще Додоны, Кумскому гроту, волшебному дереву Жанны ДАрк. В них верят, особенно в Кансу. Эти – скажем, духи – обладают силами, недоступными человеку. Потерпите немного, я вам расскажу о них. Они могут принимать только две земные формы: лисы и прекрасной женщины. Есть и мужчины-лисы, но легенды в основном связаны с женщинами. Для них не существует времени, они его хозяева. Для тех, кто оказывается в их власти, день может показаться тысячью лет, а тысяча лет – одним днем. Они могут открывать двери в другие миры, миры ужаса, миры радости. Если эти миры иллюзорны, они не кажутся такими тем, перед кем открылись двери. Женщины-лисы могут помочь путешествию или помешать ему. Мередит подумал: “Мы, кажется, подходим к сути”. Китаец спокойно продолжал: – Они могут создавать иллюзии. Фантомы, возможно, но такие фантомы, которые могут ранить и убивать. Они капризны и могут принести добро, независимо от добродетели или отсутствия ее у человека. Особенно они внимательны к беременным. Будучи приглашенными, они могут войти в беременную, проникнуть через ее грудь или под ногтями пальцев. Они могут войти в нерожденного ребенка, такого, который должен родиться. В таких случаях мать умирает, и роды не бывают нормальными. Они не могут вытеснить душу ребенка, но могут жить рядом с ней, воздействуя на нее. Странные легенды, друг мой, сам я в них не верю.

(Абрахам Меррит, “Женщина-лиса”, с интернету, 2002)

 

* из н.задорнова, “амур-батюшка”?

похоже…

 

… однако ж так и не дала зараза

а шемякину таки да

за зряплату?...

я же и устроил…

 


 

 

P.S. 2001. КОММЕНТАРИЙ – “ГОЛАЯ (приодетая) ПРОЗА”…

 

Фаина Косс /Ольга Устинова/

 

Мой друг Костя

 

“Я к Косте так себя не чувствовала...”

(См. ниже)

 

Костя меня любил. Любил платонически и верно двадцать лет.

Двадцать лет назад в Санкт-Петербурге он мне сказал – занозистой и юной: “Это неважно, сколько писать, важно писать хорошо”. И продиктовал мне стихи обо мне: “... Родила ты дочку невинно и почти не меняя позы...” Как в воду глядел.

 

Двадцать лет назад он называл меня своей ученицей. Он брал меня с собой в походах по студиям признанных и непризнанных художников-нонконформистов и говорил: “Это моя новая ученица”. “Эта девушка с вишневыми глазами учится писать”.

 

У Кости в Санкт-Петербурге, на матушкиной квартире была выставка художников-нонконформистов “Под парашютом”. Костя часто устраивал выставки на дому. Я пришла к поэту Косте и сказала: “Я пятнадцать лет пишу в стол и мне не с кем общаться”. Я погибала от одиночества. Я и не знала, что не одна такая. Я не знала, что в эти семидесятые годы по всей России те, кто много лет в своих берлогах рисовали, стихотворствовали или писали в стол, подняли головы и учуяли друг друга, и те, кто жил в Петербурге, объединились вокруг Кости. Художники прорвались на выставки, поэты и прозаики начали издавать неофициальные сборники и журналы – самиздат.

 

После пятнадцати лет одиночного заключения в коммуналке наедине со своими рукописями, найдя в Косте терпеливого слушателя, вдохновено и много говорила о себе, торопясь, чтобы не упустить момента сказать и о себе свое слово. Я думаю, так чувствовали себя с ним многие.

 

Костя взял меня с собой в белые ночи фотографировать с катера Санкт-Петербург для своего архива. Нас провожали открывшие рты подворотни. Невские мосты развели и нам пришлось ночевать в квартире у шкипера, костиного друга. Я положила голову Косте на плечо и претворилась, что сплю. Костя волновался и не спал. А в пять утра опустились мосты и мы ушли по домам.

 

КГБ выжило Костю из Санкт-Петербурга, а Костя выжил меня из своей квартиры, где я обычно тихо сидела в угловом кресле и читала нелегальную литературу – Костя меня так просвещал. Иногда я печатала на машинке, внося среди других доброхотов скромную лепту в самиздат очередного сборника неофициальных поэтов. Костя отказал мне от дома, помятуя ту ночь на квартире у шкипера.

 

Все собирали деньги на отъезд Кости. Я ему позвонила, и спросила могу ли я принести немного денег, как свою долю. Костя сказал: “Только, если я приду за этим к тебе домой”. Я жила в огромной коммунальной квартире, на Невском проспекте. Каждый посещавший меня мужчина считался у наших старух посещавшим “известно для чего”. В данном случае было бы в чем меня обвинить на самом деле. Я к Косте так себя не чувствовала и не пригласила, а он рассердился и повесил трубку.

 

Я была матерью-одиночкой, работала в НИИ переводчиком, писала и тосковала от одиночества. Костя уехал в Америку, передав меня в наследство Юлии Вознесенской. Юлия продолжала начатое Костей издательство подпольных журналов поэзии, и ее вскоре отправили в концлагерь.

 

Я опять осталась одна. И тогда я решила тоже уехать. Сказать “прости” своей коммуналке. Мой бывший муж не давал мне разрешение на вывоз ребенка. Пришлось пройти через эмоциональный ад, когда мой паспорт уже был сдан в ОВИР, и я уволилась из НИИ, когда оставалось только пять дней до конца визы.

 

Юлия не верила, что я уеду, мама и папа не верили, хотя и дали мне деньги на отъезд. Мама сказала: “Если ты не получишь разрешение на отъезд сейчас, во второй раз я тебе денег не дам. И вообще, если тебя посадят за твою подпольную деятельность, я стара, чтобы поднять ребенка. Делай что можешь и уезжай”.

Я превратилась в комок нервов. Дочка находилась в туберкулезном санатории.

 

Костя в этот момент уже преподавал русскую литературу в техасском университете, а Юлия пересылала из концлагеря свои дневники.

 

Я собирала подписи в Москве и Санкт-Петербурге за освобождение политзаключенных из концлагерей, и КГБ пригрозило меня саму заключить за это и за распространение нелегальной литературы, которую я либо перефотографирывала, либо делала копии на печатной машинке.

 

Неожиданно я получила вызов в Израиль от Кости, и это помогло мне выехать, ОВИР пропустил. Я сделала, с помощью подпольщиков, семнадцать фотопленок своего архива, которые потом пропали неизвестно куда при пересылке “по каналам”, съездила за дочкой в тубсанаторий, загрузила ее в самолет и улетела в Вену. Толстовский фонд отправил нас в Италию.

 

В тот момент, когда я попала в Италию, Костя уже создавал в Техасе свою “Голубую лагуну” – восьмитомную антологию писателей-авангардистов. Труд его жизни.

 

В Италии, в маленьком приморском Ладисполи, собрались русские беженцы в ожидании визы в Штаты. Здесь русский полковник Володя, которого наказали за желание уехать заключением в дурдоме, познакомил меня с итальянскими миллионерами Айко и Джулианой. Айко был немец-полиглот, Джулиана – итальянка. Мы общались по-английски. У них была своя яхта и они научили меня кататься на водных  лыжах.

 

Эмигранты мне завидовали и объявили агенткой КГБ – очень популярный прием среди враждующих русских эмигрантов. Из-за постоянно растущей ренты мы с маленькой Маргошкой меняли квартиры восемь раз. Я восемь раз тащила через Ладисполь свой скарб, пишущую машинку и Маргошку. Галка, с которой мы делили одну из квартир, из ненависти ко мне, уезжая в Америку, позвонила хозяйке и сказала, что “мадам квартиру больше не хочет”. Меня выселили. Начался курортный сезон, снять что-либо было невозможно. И тогда нас с Маргошкой приютили Айко с Джулианой. Мы прожили в их кондоминиуме с круговой террасой и видом на море четыре месяца.

 

В Толстовском фонде после моего приезда объявили новое правило – выпускать в Штаты только по гарантиям родственников или друзей – спонсорство. У нас никого не было кроме Кости. Но я постеснялась к нему обратиться, считая, что он все еще на меня зол. Я перешла в фонд мирового совета церквей, где мне подыскивали спонсором какую-нибудь американскую церковь.

 

Мы провели в Италии год. Толстовский фонд предлагал мне работать у них переводчиком, но я отказалась, потому что нужно было держать на море больного ребенка. Каждое утро я, как часовой, сидела с Маргошкой на море – зимой и летом, в любую погоду, закаляя ее и спасая от возможности новой вспышки пневмонии. Море мне стало уже не в радость. Я знала, что в Америке придется много работать, и если Маргошка не вылечится от хронической пневмонии, это будет невозможно.

 

Когда я пришла в Толстовский фонд к директору прощаться и упомянула к слову о петербургском подполье, он спросил: “А почему вы раньше об этом не сказали, мы бы вас отправили в Америку по специальному каналу для диссидентов”. Моя подпольная деятельность казалась мне чем-то таким естественным, дело совести каждого, я и не подумала, что за это можно получить привилегии. И кто мог подтвердить? Костя? Но ведь он, я считала, был на меня зол. И вообще Костя был для меня, как и для многих, мудрым мэтром, лидером петербургского нон-истэблишмента, потомком футуристов в своей поэзии, и я стеснялась обратиться к нему в трудную минуту по мелочам.

 

Костя в это время совершал свой многолетний подвиг – том за томом издавал накопленные рукописи нон-конформистских поэтов и прозаиков с иллюстрациями художников-авангардистов. Издание охотно брали американские университетские библиотеки.

 

Раз в неделю я ездила на автобусе в Рим, на дешевый эмигрантский рынок за продуктами. Тащить было тяжело, стоять час в переполненном автобусе – тоже. Чтобы сделать “из дерьма конфетку”, простаивала у кухонной плиты много часов. Маргошка, страдавшая в транспорте морской болезнью, создавала мне этим очень серьезную проблему. Она не переносила ни самолет, ни автобус, ни айкину машину и яхту. Все время приходилось упрашивать кого-нибудь из эмигрантов пригреть ее на время моего отсутствия. При их ко мне нерасположении это граничило с унижением. Платить было нечем.

 

Я все время боялась, что Маргошка заболеет, а у нас не было медицинской страховки. И когда она заболела пару раз бронхитом, итальянский доктор не взял с нас денег. Просить помощи у Айко с Джулианой я бы никогда не стала. Я делала вид, что счастлива.

 

Костя в Америке опубликовал книгу своих стихов “Вавилонская башня”. Кто-то из эмигрантов дал мне почитать. Я поняла: наш мэтр без сомнения поэт от Бога.

 

Мой фонд нашел для меня церковь-спонсора в столице Небраски – Линкольне, и Айко с Джулианой отвезли нас с Маргошкой в аэропорт на своем БМВ. В Линкольне мы жили при церкви. Пустой город, где нет пешеходов. Из машин смотрели на меня, бодро шагающую по раскаленным улицам, как на сумасшедшую. Наш молодой пастор был уверен, что граница России – это Урал. Я затосковала. И тогда я позвонила Косте в Техас. Неожиданно для меня он обрадовался: “Что ж ты раньше не звонила?” “Если бы ты жила в Техасе, мне бы лучшей секретарши и не надо”. Я почувствовала себя счастливой – кому-то нужна. Мы часто перезванивались.

 

Наша баптистская церковь оплачивала мою учебу в школе бизнеса. Я также делала перевода на английский для аспирантов университета. Пятилетняя Маргошка пошла в американскую школу, в первый класс и моментально заговорила по-английски. Жара стояла невыносимая. Я заболела одиночеством и сбежала в Сан-Франциско, где мы жили уже в здании русской баптистской церкви. Это старое двухэтажное здание кряхтело и потрескивало по ночам, что наводило на меня ужас.

 

Костя прислал мне первых два тома “Голубой лагуны”. Два толстых тома поэтов, прозаиков и художников. Признанные и непризнанные – документ эпохи. Предложил мне написать о Сосноре. Я написала, он опубликовал в одном из следующих томов.

 

В Сан-Франциско я нашла работу в банке и переехала, наконец, в собственную студию. Костя звонил. Прислал посвященную мне поэму.

Его дружба мне очень скрашивала существование. В Сан-Франциско на меня наводило тоску общение с чопорной второй эмиграцией. Но я, наконец, начала понимать, что одна с маленьким ребенком в эмиграции заболела депрессией. Общение по телефону с Костей помогало мне выбраться из очередного приступа отчаяния. Он всегда звучал весело и оптимистично, и всегда по-дружески.

 

Костя решил переехать в Нью-Йорк. И там вокруг него, как возле мощного магнита, снова собрались художники, поэты и прозаики нон-истэблишмента.

 

Я поняла, что если где-нибудь и есть мое место, так это там, среди них. Что я принадлежу к чему-то.

 

Я начала планироватъ побег в Нью-Йорк, под костино крылышко.

 

/Часть вторая/

 

В Нью-Йорке Костя продолжал творить историю поколения. Я их для себя обозначила “никчемисты” – не нужные ни там, ни здесь.

 

Я начала восстанавливать но памяти импрессионистическую повесть о Петербурге и рассказы с моих пропавших фотопленок.

 

С ними я пришла к ныне покойному, доброй ему памяти, Якову Моисеевичу Седыху в “Новое русское слово”. Он опубликовал пять из моих рассказов, но каждый раз вздыхал, приговаривая: “Олечка, если вы будете так писать, вы умрете голодной смертью. Но с чувством удовлетворения”.

 

Яков Моисеевич был маленький, шарообразный человечек с добрым сердцем и летящей богиней Нике в ауре. Яков Моисеевич доживал свои последние годы и был в склеротическом состоянии. Каждый раз, как я тащила свой очередной рассказ к нему, он меня не помнил и всегда начинал: “А теперь, Олечка, расскажите о себе”. В середине моей речи, вдруг спохватывался: “Ну конечно я вас помню. Вы очень талантливы, Олечка, очень талантливы”. “Давайте сюда что вы написали”.

 

В Нью-Йорке Костя поселился в подвале многоэтажки, купил компьютер и зирокс и организовал издательство “Подвал”. Четыре костиных великолепных борзых возлежали на диванах. Мышка – костина жена, пошла работать архитектором.

 

Костя издал моего любимого Алика Мандельштама – петербургского поэта-нонконформиста 50-х. В мой последний год житья в Петербурге я собрала стихотворения Алика из самиздатовских архивов, с помощью его современника Рихарда Васми и остальных друзей Алика – художников пятидесятников. Их иллюстрации делали книжку уникальной. Я сделала книжку с моим предисловием, и Рихард Васми отправил книжку по каналам за границу. Один из экземпляров попал в Париж к сводной сестре Алика Мандельштама – Лене Томиной. Она написала мне в Италию разгромное письмо, потому что в предисловии я сказала, что она и мать Алика не могли оказать ему финансовую помощь перед его ранней смертью. И что она этот сборник не опубликует.

 

Косте не удалось получить в Америке архивы самиздата, которые он посылал перед отъездом из Петербурга по своим каналам. Но Алика он сумел набрать от эмигрантов и издать в своем “Подвале”.

 

Магентическая сила Кости снова собрала вокруг него художников, поэтов и прозаиков-нонконформистов. Кто-то добился признания в Америке, кто-то – нет.

Костя, как мощный катализатор мысли, стимулировал меня на идеи рассказов.

 

Как-то в Петербурге мы шли с Костей через подвисной мостик с грифами. Я страдала внематочной беременностью рассказа “Губка”. Я хотела, чтобы Костя принял роды. Было больно раскрываться. Но Костя сказал: “Когда, ты будешь готова, все произойдет само собой”. Это был рассказ о человеке, который всю жизнь стимулировал свои несчастья, получая взамен энергию творчества.

 

Такова моя судьба: за десять лет я накопила 500 страниц набросков к “Губке” и в конце концов родила рассказ на пять страниц. И никто из моих знакомых не понял правильно (как я это видела) того, что я хотела сказать.

 

Костя все еще был влюблен в мои ножки. Я приехала к нему в Бруклин помочь мыть стекла витрины. Забралась на стремянку со стороны улицы. У Кости кто-то был в гостях и он ему говорил: “Посмотри, посмотри какие ножки”.

 

Времена прошли, Костенька. Ножки изменились и по ним уже стреляют. Но я тебе благодарна, что в твоей компании я чувствовала себя красивой. Спасибо за твое великое джентельменство.

 

Однажды в Нью-Йорке Костя вошел в запой, и Кишка, [обчитка Файнридера – ККК] его жена, попросила меня с ним побебиситерствовать. Костя возлежал, как обычно на тахте, а я сидела за стенкой бара и пыталась читать.

 

Костя курил и засыпал с непогашенной сигаретой в руке. Для этого меня Мышка и пригласила – чтобы он не устроил пожар. Время от времени Костя выкарабкивался с тахты, нападая на меня, таща в постель. Я отбивалась, понимая, что он просто очень пьян.

 

Обычно Костя выходил из запоя медленно, сокращая дозы алкоголя. Как он выражался: “На цирлах выползаю”.

 

Как-то, приехав на Брайтон, мы с мужем постучали Косте в дверь. Он закричал: “Я болен, и никого не хочу видеть”. Я поняла, что он в запое.

 

Мы решили ему помочь: сходить в магизин, покормить с ложечки бульоном и все такое. Мы продолжали стучать, крича, что хотим помочь.

 

И тогда мой любимый, мой многоуважаемый Костя послал меня “на хуй”.

 

Больше я к Косте не приезжала. Остались только воспоминания, в которых я ему навсегда благодарна.

 

/июнь-июль 2001/

 

Претворилась и помятуя, перефотографирывала, делала перевода, подвисной, магизин

орфография (и опечатки) моей машинистки и несостоявшейся секретарши.

/Сканировщик, он же корректор – ККК, 2002/

 

 

 

... продолжение (1986-89) –

 

Из книги “ФУЙ”

(послания фаинам)

 

Съ посвящениемъ

“фуистам” и “акойтистам”

1920-х

 

 

ФАИНА И ЕЯ ФАУНА

 

фаине косс которая

ольга устинова

 

ВВЕДЕНИЕ ВО

(влагалище):

 

фаина косс

имеет вкус

сначала росс

потом кус-кус

 

сначала негр

а после венгр

от этих игр

немеет нерв

 

фаина косс

мадам в соку-с

не носит кос

имеет вкус

 

жуёт кокос

пьёт молоко-с

фаина косс

устина ольгс

 

христина тсс

татьяна тэсс

и некий ас

агентства тасс

 

синявин потс

синьора псс

явился босс

и сделал писс

 

молчите мисс

фаина косс

ваш оптимизм

дыханьем роз

 

и дохлых крыс

возник вопрос

был негр крис

стал доктор пропс

 

и миша крепс

обличьем краб-с

не носит кепи-с

имеет-с скарб

 

фаина пупс

фаина мопс

не даст мне губ-с

не даст мне поп-с

 

фаина тсс

фаина псс

ты мой КУС-КУСС

И КУПОРОС

 

* прим. позднейшее: “кусс” – (арабск.) – пизда

 

И далее –

ЦИТАЦИЯМИ:

 

“пораскинь распутница

параскева пятница

опороса спутница

с купоросом задница”

(моё, 1969?)

 

фаина начинается на фы

мадам я всё равно иду на вы

из древлих вывезены фив

молчат немые бабольвы

 

на брег где грек барыгой стал

где в честь варяга много стелл

где девушка прозваньем стелла

постель мне некогда стелила*

(* такого – не было, поэтич. вольн.)

 

где греки дробно кормят раки

где львиных дев обширны сраки

где князь ухтомский* носит фраки

где буера и буераки

 

где буайбес иуда* варит

где конопаты ртом и харей

совписовцы мадонну харят*

и соплетают оной вервие

 

где невский ветерок сиверко

похож неправда ль на сирокко

и сирано серьёзным усом

похож пардон на галю усову*

 

где мелко прыгали бетаки*

вокруг их бегали собаки

и и.одоевцева вдово

несла ко петербургу слово

 

там на брегах реки неглинки

матросы чистили ботинки

и в ботиках ходили дамы

и ботик ходко в море плавал

 

приплыв на мелководье водей

он их ижорцами натешил

варяг шёл конный или пеший

и вотяки писали оды

 

затем взяв псевдоним айги

они свистали в три ноги

в горах кахетии ни зги

тбилиси спит в сплошной ночи

 

о коей пишет пастернак

и по стопам растёт стерня

увы там не было меня

сказал г.и.* осатанев

 

кошерной птицей тициан

рекомый некогда табидзе

сплошным тебризом плыл в тбилиси

и пел он твилисо

 

но героиня но фаина

она двоих коров доила

далила выбрила зоила

и зоей назвала

 

и фенаминчик по утрянке

спать не давал глухой крестьянке

крестя крестец она кряхтела

она кахетии хотела

 

она сванетии верна

хевсурам робкая жена

она жила в “каком-то поти”     (ю.м.*)

и ночи проводила в поте

 

со сна соснорою восстав

она ласкала свой сустав

она протез вдевала ловко

она ему была золовка

 

и павел золкин* грыз ногтя

за недостанием локтя

о чём поведал мне петрунис*

быв каковой в родстве с петрушкой

 

а также с хреном с пастернаком

с барвинком, сыром пармезаном

он вкупе глезеру* служил

и буйну голову сложил

 

фаина же женой не бывши

имела сладостный обычай

детей втихую зачинать

и ночью прозу сочинять

 

кормила дочку и собачку

курила их за пачкой пачку

жила с собой за ночкой ночку

держась лишь изредка за почку

 

итак гремите же фанфары

звените черепки фарфора

плывите же погонофоры

и отворяйтесь семафоры

 

фаина уфф видна уфа

и много всякого фуфла

тебе не нравится туфта

тебе куда милей тафта

 

а мне мадамъ мила тахта

наследник кровный тохтамыша

лежу и животом колышу

не вспоминая вас тогда

 

фаина фрр фаина брр

нас ФБР напрасно ищет

и нищий на кладбище свищет

и говорит продрогши: брр

 

зачем городим мы сыр-бор

зачем мы нянчимся с собой

шиманский* созерця пупки

куда как дальше от тоски

 

его песчаны ели мухи

а он персты сложа на брюхе

на южном бреге голодал

и реготал и гоготал

 

... да фаина попоститься и простится

проституцией не можно богатеть

ждёт меня в конце карьеры богадельня

но не размышляю я про стиксы

 

пусть уж бродский в лету в ахеронт   (1987!... – Sic!)

ну а нам всё это по херам

я и так почти совсем анахорет

и пишу я ямбом не хореем

 

да к полтиннику мы все хиреем

холодеем бдеем и худеем

стал один совсем уж худяков*

толстый* затмевает толстяков

 

толстиков ещё послит в китае

а гослит печатает китабы

пища бедняков поесть кита бы

(см. “анжелику” а. и с.голон)

бабу называючи кинто

 

пой моя фаиночка бель канто

и носи штаны зане без канта

каковая в переводе на

также прозывается шахна (см. cunt)

 

я тебе поэму ты компьютер

ты меня уже не кормишь грудью

ты мне звонишь нынче на фортране

я б играл с тобой на фортепьяне

 

я б тебя нагую на рояле

чтобы зричихи и зрители рыдали

медяков бы полну шапку накидали

фимиама славы накадили

 

шли бы мы с тобой по пикадилли

кадиллаки по дороге находили

ах фаина запах роз и лилий

от твоих мадамъ исходит лядвей

 

... перси ланиты уста

греция что чиста

персия от хвоста*  (* а.х.в.)

бродский и чистота (???!..)

 

соция резервация

как костаки* что ль разорваться

надобно разоружаться

в результате идей резерфорда

 

не позвоночник а хорда

грядут немытые орды

орлы глядящие гордо

филины с диким хохотом

 

свистят снаряды и флейты

хиосского в горло мне влей ты

фалернского или хирсы

при этом сними трусы

 

фаина ты нотою фа

а я несомненно ля

на тебе надета фата

стоимостью в тридцать три рубля

 

на тебе надето не то

поэтому нотой до

поэтому нотой соль

свою изолью я боль

 

фанфары трубите марш

фаина в тебе есть шарм

о чем я тринадцать лет

не устану твердить тебе

 

ПОДТВЕРЖДАЮ:

 

всё написанное – правда

подтверждаю: всё изложенное –

враки

и на хилой сраке носим фраки

потому потому что мы дураки

 

это все цитации, не боле

дело не в тебе не в алкоголе

ах как я хочу увидеть голой

эту вожделенную валгаллу

 

чтоб персты и пясти ты влагала

чтоб алела и при том алкала

стану я подобием варяга

а потом подамся в греки

 

впрочем, игры это все и враки

 

пребываем мы фаиночка во мраке

 

/2 иуня 1987/

 

 

ЛАКОНИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ, ИМЕННИК

(абсолютно ненужный):

 

князь ухтомский* (он же борис иванович дышленко, прозаик, худог)

иуда* (еремей иудович парнов, автор “ларца марии медичи” и пр.; см. судьбу архива и.а.ефремова)

“где конопаты ртом и харей

совписовцы мадонну харят”* (см. черноморский поэт иван рядченко и мадонна лялька, адресат “вавилонской башни”)

галя усова* (поэт, переводчик, лучшая студийка школы т.г.гнедич)

бетаки* (нечто неприличное, явствует из текста)

г.и.* (георгий иванов, классик)

ю.м.* (ю.милославский, лучший стилист зарубежья)

павел золкин* (поэт круга гробмана)

петрунис* (сергей, московский поэт, ныне нью-джерсийский, составитель антологии “русские поэты на западе”)

глезер* (культуртрегер/гешефтмахер)

шиманский* (антиной, биолог, псевдо-йог, путешественник)

худяков* (генрих, поэт-звуковик /блеющий/, художник /китча/)

толстый* (в.котляров, издатель “мулеты”, он же бывший парторг реставрационных мастерских)

костаки* (георгий дионисиевич; также аллюзия с прутковским “разорваки”)

хвост* (см. а.х.в. – алексей хвостенко, анри волохонский)

... “более известные” имена не комментируются.

 

 

 

ПОЭМА О МАГНЕТИЗМЕ

В 2-х ЧАСТЯХ

(челюстях)

                        фаине, татьяне и ольге

 

Ч(елю)аСТЬ 1-ая

 

меня в тебя магнитом тянет

мой магнетизм органом стонет

и я тебя намагнетя

лежу один миног* хотя     (* и минет)

 

жую оставшейся десною

и грежу прошлою весною

тебя нагую зрю во сне я

но палки нет. могу доскою

 

съев буженины тонкий ломтик

лежу один кусаю локти

и мнятся мне твои лопатки

и почек нежные лоханки

 

вокруг их органы различны

на них взираю неприлично

вбираю цвет впиваю запах

о чем пишу тебе эзопом

 

грудя раскрашены узором

на них ты мню разводишь розы

а море делаешь как боря

с волною жёлтой пены споря

 

читаешь ты макулатуру

о ольга зри мою культуру

помянут боря море розы

вторгается художник розин      (соломон россин, он же)

 

художник М. художник Ж.

художник И. прозаик Б.

И.С.  М.Ш.  Е.Е.  и  ЮПП

– дабы воспеть лишь грудь твою

 

не пуп не пуп!

 

*

 

а если я возвысюсь духом

(от уст Эзопа легким пухом)

то перейду затем к устам

Устиновой и ей воздам

 

зачем взирать на девы брюхо

которое к ученью глухо

и в пустоте утробы эхо

ответит пенью тихим смехом

 

о ольга я люблю твой смех

в котором некий тайный смак

когда ты произносишь: ах

то эхо мне доносит – ох

 

так радость боль рождает мню я

десну вставной напрасно мну я

юницы требуют юнца

и то чего нет у скопца

 

но ты полнеешь молодеешь

я стал с тобою малодушен

совсем не пьёшь и мало ешь

и от смущения алеешь

 

как роза или маков цвет

гряди иуда маккавей

на этот цвет ея граната

и вкруг её ложись гарниром

 

но нет, урок маккиавелли

не впрок – меня влечет магнитом

ЖИВОТный твой эзотеризм

(который состоит из клизм

 

что наблюдал я этим летом

быв в некий дом введен поэтом)

энигма! клизма! очищала

всю душу в ней – она тощала

 

и разговоры о блаватской

сливалися с моим блеваньем

и блеяньем ангорских коз

которых я как отрок пас

 

теперь я пас, татьяна ольга

мне вас не надо вот настолько

ты как полынная настойка

она как старый квас

 

 

ЧЕЛЮ(а)СТЬ 2-ая

 

два полюса есть у магнита

два пениса гермафродита

который сам себя ебом

любил однакоже её

 

однако ЖЕ её тощала

она царапалась пищала

в пушную лавку не впущала

она редуты защищала

 

послушай дядя эта тётя

страшней француза ведь недаром

она спалённая пожаром

сожгла его в конечном счёте

 

в огне магнит теряет сил

в себе я пламя погасил

и никого теперь не в силах

любить а паче изнасиловать

 

*

 

я приглашу тебя на завтрак

сперва ты сделаешь зарядку

потом польёшь розанов грядку

и мы приступим по порядку

 

сначала чай потом беседа

кого ебёт жена соседа

и с кем живёт марина катц

каков живот таков и потс

 

всё в прошлом мы сидим у грядки

смотрю с тоской твои на грудки

оне не вынесли нагрузки

они как высохшие грузди

 

а ведь когда-то невский ветер

играл в трусах и парусах

и в щёлочку глядели дети

на эту попу в волосах

 

и в дырочку тянулись робко

в которой не взирая пробка

поскольку ты уже прабабка

поэт же дважды дед

 

*

 

гузно на берегу гудзона

не прибавляет в нём озона

не шелестит на нём осока

и ветер не свистит

 

свисают пряди груди флаги

любовь осталась на бумаге

и откололось бумерангом:

мастит колит цистит

 

поэт в подвале подыхает

и вяло брюхом колыхает

в нем пламя страсти полыхает

подобием костра

 

летят говешки головешки

и изредка заходят жешки

герой измучился без женщин

но он уже кастрат

 

не ветер вентилятор веет

и чио-чио-сан немеет

к ногам его склонивши веер

приди ко мне сестра

 

пигмалионом галатею

создав и аз тебе глаголю

сердца и яйца жечь глаголом

премерзкая игра

 

и я тебя маню магнитом

в ответ хотя б молю мигни ты

я заболею менингитом

от мыслей о сосцах

 

похожих некогда на розы

о чём писал ещё наврозов

о них о них навзрыд неврозом

и семенем сочась

 

послушай тётя скажет дядя

в монокль и бинокль глядя

не разглядеть что здесь что сзади

назавтра и сейчас

 

магнит иссяк иссякли мысли

и сикает шаршун как мальчик

который шаловливый пальчик

обрезал вместо я

 

ведь телефон не телевизор

и потому тебя не вижу

набух тоской которой вызрел

а выразить нельзя

 

прощайте все – татьяна ольга

на бреге дня морская галька

и чайка пролетит как галка

и палка не нужна...

 

/25 июня 1986, N.Y.C./

 

 

МОНОЛОГъ РУСЛАНА

обращённый к русалкам

наине, татьяне, полине, ане и фаине

 

                         “о дайте, дайте мне пизду до”

 

А.

 

и спелый абрикос ея пизды

знаком был до

как мойдодыр до дыр

 

абракадабра не доводит до добра

абрам – кадавр и в стать ему двойра

буфетчица с соседнего двора

что нижним естеством зело добра

 

что грудью смело города брала

портвейном налитая до горла

её душа горела и звала

но с мужиками полный был завал

 

зане минетчица перебивала бал

и кто её ибал и колебал

качала двойра младня колыбель

абрам над нею хером колыхал

 

закат в сто тысяч ваттов полыхал

уехавши мадам на колывань

младенец алименты получал

над ним бастардом эстер злопыхала

 

свою утёрши грязным лопухом

любавичей знакомка лопоухая

совой нетопырихой громко ухая

и тря свою поросшую пушком

 

татьяна-эстер, двойрина двойня

она везде водилась тварь двуногая

жевала с хрустом оный уд миногою

мандою и монистами звеня

 

полина, тест: ОР – и на нём оря

занявшись сексом (частию) оральным

орала и пахала в номерахъ

где уринарием стоит урыльник (*)

 

истому пота оным утирала

вотще в нощи усилья утрояла

 

подобием троянского коня

имела за прозаика меня

 

Б.

 

но нет поэт предпочитал манить

он в д(УД)очку свою свивал профессорскую мантию

страдая с юных лет провалом памяти

он продолжал мутить и молодеть

 

полянок земляничных не иметь

клубничкой пользовать не борова какова

не нонкиного пуделя каткова

но впрочем был доволен он и тем

 

во тьме стоял столбом его тотем

а в терему краса девица вяла

надежды пастернак коснувшись кляпом ватным (**)

гэй запорiжець возлегал куря тютюн

 

В.

 

сушоным абрикосом

узря ея угря

поет был обрисован

отсутствием уда

 

ему удача мнилась

и кожаный МАНДА(т)

полина ему снилась

и муж наоборот

 

фаина ему длилась

и он как ерусланъ

но фауну девица

в лоханке развела

 

прощай прощай наина

он ей наивно спел

он поглядел на ину (***)

и абрикос поспел

 

и косточкой в заначке

она манит змея

поэт же взяв кусачки

перекусил ея

 

на том роман закончен

с полиной ясных снов

как гроб он заколочен

и ничего не ясно

 

“прекрасное опасно” (****)

 

грядущее – преснО

грязнО тошнО теснО

поелику

прошедшее онО ...

 

/28 октября 1987/

 

(*)* заменённый государём императором николаем 1-м у пушкина на “будильник”, см.:

 

“Еще царь счел нужным заменить пушкинское не совсем этичное слово “урыльник” на “будильник”, что восхитило Пушкина. “Это замечание джентельмена”, – отметил поэт в разговоре с умницей Александрой Осиповной Смирновой.(*) Вот как строки выглядят в редакции Императора:

Ложится он, сигару просит,

Мосье Пикар ему приносит

Графин, серебряный стакан,
Щипцы с пружиною, будильник

И неразрезанный роман.

Одновременно с “Графом Нулиным” был пропущен “Фауст”. Как об этом делился с М.Погодиным Пушкин, посылая ему стихи для “Московского Вестника”: “Победа! Победа! “Фауста” Царь пропустил, кроме двух стихов – “Да модная болезнь, она недавно вам подарена”...”

//www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2001&n=1&id=5

 

(*) изъято наше-современниковской (или и.сминой) цензуркой:

“А где нам до будильника (урыльника?), я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой".
А.О.СМИРНОВА. Автобиография, 182.

//bookz.ru/authors/pu6kin-aleksandr/pushkins5/page-56-pushkins5.html

 

(**) “А если поточней – не ватный кляп?” (Надежда Пастернак, Кишинев/Израиль, “Время и нас”, нумер не упомню)

(***) Близнецову

(****) Марго Фролова

 

 

МАНДАРИНЫ В ЧУФУТ-КАЛЕ

ИЛИ ЭКОЛОГИЯ Ч.Ф.

 

                                    г.чугунову и ф.к.

 

она легла в трусах и в лифчике

забыв на миг о белом чепчике

как физкультурница из лесгафта

и подражая ие чуриковой

 

над ней чудак слюнявым чубчиком

склонялся вынимая челюсти

происхождением чучмек

он сто десятым был челюскинцем

 

и человеконенавистником

писателем чулаки в чепчике

багровых губ её трилистником

закусывал сжимая чувственно

 

а я лежу на оттоманочке

добро бы на живой турчаночке

добро б на добрыш алевтиночке

лежу не сняв с неё ботиночки

 

фаина самочка котёнок

тебя хотят уже с пелёнок

твой половой но верный орган

меняет цвет меняет форму

 

и пахнет персиком салатом

его ты прячешь под халатом

показывая по знакомству

мужьям особенно законным     (знакомым?)

 

ты пребывая в коммуналке

не ведала ни сна ни палки

твои попойки на помойке

сродни старухе полоумной  

(см. у беккета в пер. в.молота)

 

ты анонимный алкоголик

но почечных не знаешь колик

доколе взяв тебя католик

котёнком молоко лакает

 

и груди нежные ласкает

и за уши тебя таскает

он по полам твоим тоскует

и аще дщерь твою алкает

 

шерсть седоватая клоками

гнездится над его клоакой

католик никогда не какал

а только спал и горько плакал

 

свой признак – зри – скрывая в плавках

с тобою он делился планом

как старшина подползший лихо

к в окопе стихнувшей врачихе”*

(* из эрля)

 

и квакал низколобый квакер

сокрыв при девах страсть к клоаке

сухой и постный словно крекер

он ставил в позу тя креветки

 

миссионерским положеньем

устав он вставил с напряженьем

в жену законную – закала

оскал, не приподняв забрала

 

и снова в деве страсть взыграла

труба вструбила гавриила

путем химической возгонки

в змеевике та смесь горела

 

и в заднике та страсть хирела

и сама в садик ты всадила

и в позе всадника хотела

и в пизе писю простудила

 

два отмороженных придатка

скрывает вялая тридакна

гнездится в ей трихомонада

она давно уже протухла

 

лицо тощало а не пухло

она пищала

паклей пукли

писец завёрнутый в буклет

она хотела в туалет

 

на островах её и шхерах

химера висла мерой хера

кружил над головой мартын

монмартра пшют гардемарин

 

как борзописец и.мартынов

книгоиздатель н.марьтянов

и возбуждение моторно

в притворно стихнувшей марьяне

 

как сок китайский в мандарине

как страсть по деве в мадригале

как семя трупа в мандрагоре

сокрыла тайный двор в мадриде

 

так ты фиалкой сев на фаллос

локтями секретарш пихала

свои секреты выделяя

змея под знаком водолея

 

но взяв художник тя за голень

и заголив он недоволен

конструкцией твоих щедрот

щелям предпочитая рот

 

заняв его насущным делом

он занялся несущим телом

лениво на кулак крутя

твои не винныя грудя

 

и верхняя губа не дура

поскольку он платил натурой

а чем заплатит те поэт

за мимолётный (вздвой!) минет

 

... поэтому поэта тело

в подвале лежучи потело

ты от художника хотела

“картинку на дыру” (ф.к.)

 

твои слова не изменяя

тебя вполне я извиняю

лежу в подвале и воняю

“и жизнь не ко двору”

 

цитатой ширушки искомой

кусочек лакомый с тоскою

по коему я истекаю

главу себе дурю

 

по ком – по дуре анонимной

по той что пахнет анемоном

чьи губы дольки апельсина

лежу страдая анемией

прощай мой мандарин

 

в чуфут-кале в тоске и кале

нагие пленники икали

и вошей в голове искали

дабы насытить плоть

 

так я прощаясь с мандарином

спущу стихи на модерато

лежу любуясь мондрианом

прости меня Господь

 

за эти злые излиянья

любви и боли изъявленья

за мысль нагу и изъязвленну

похожую на плоть

 

прости меня и ты девица

к те не протянется десница

и жизнь моя не прояснится

аз гол и зол и подл

 

в подол тебе скатившись мандарином

молю: не мажь мне оный маргарином*

ты смотришься увы рене магритом

а я конечно потс

 

ПОСТСКРИПТУМ (потс скрипнул):

 

мой фиал любви глубок и полон

бери меня в фиалковый полон

пока ещё не дремлет аполлон

и обладаю некоторым полом...

 

/дата неявственна, 1988?/

 уточнена: (закончено 17 иуня 1989)

 

* попробовано, в конце того же года – чудовищная вонь! (см. “поэма АДА или девочка из Днепропетровска”, неопубл.)

 

 

finis?...

 

 

   

к антологии