Константин К. Кузьминский

“ПИСМО НА ДЕРЕВНЮ ДЕВУШКЕ”

   

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44

 

 

   

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ: /часть 4-ая, эстетическая/

 

МЕМУАРИСТКАМ – см.*

 

<................................................>

 

* Приводится по: “Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны”, / Сост. К.К.Кузьминский, Г.Л.Ковалев, т.2а, ORP, Newtonville, [1983], стр. 293-4.

   – так, как Анри – мне не написать. Он иезуит слова, мудрец и философ. Поэтому, в заключение – он. Ему и посвящается это “Приложение”.

 

finis

/23 мая 1994/

 

   И ещё –

   “Вот что:

   – надо издать закон о неоскорблении любви.

(В.В.Розанов, “Мимолетное. 1915 год”, публ. А.Николюкина, “Новый журнал”, №190-191, Нью-Йорк, 1993, стр.233)

 

/3 июня 1994, в день Ангела/

 

ПРИМЕЧАНИЯ ПОЗДНЕЙШИЕ (ИЛИ ЗАПОЗДАВШИЕ)

не вошедшие в публикацию в журнале “Страна и ХХ век” (? не помню)

 

* Прим. “svi” -– посвящение снято за то, что наслала на меня страхового агента из какой-то свежезалупившейся русско-американской – естественно, гешефтной! – корпорации. Немедля увял, узнав, что я на SSI (то бишь, на пензии по шизухе). Но 5 минут рабочего времени отнял, не считая, что бежал на кухню к телефону...

* Прим. “roz” /от 6 iуня 94/: Танька, экс-жена “розового потока”, приволокла недостающие нумера “De Visu”, но выдирку публикаторскую Саша так “от руки” и не вписал:

   “Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворенность ею. Но я слыхал, что в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий, употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для гостей. Что бы тебе попробовать – по-сартски, авось бы и прилюбилось, раз уж тебя так разбирает, – да это теперь и в моде “в русском обществе”. Хвати бузы или какого-нибудь там чихирю, да и зачихирь* по-волжски. Только обязательно напиши мне о результатах <...>.”

* явно не в значении “выпить”, а – “вдуть” или “засадить” (о чём у публикаторов, гм, нет примечаний – ККК)

(Ю.Б.Орлицкий, Б.С.Соколов, С.И.Субботин, “Александр Ширяевец. Из переписки 1912-1917 гг.”, [Письмо 25. Н.Клюев – А.Ширяевцу, 3 мая 1914 г.], “De Visu”, N3(4), 93, “Алфавит”, 1993, стр.20)

   “<...>“ – изъято отнюдь не “трёхбуквенное”; речь там шла о том, чтоб поделиться впечатлениями – в подробностях! – и на этом совместно покайфовать. Были и ещё какие-то “подробности” Клюева о персиковых (?) попочках “сартских” мальчиков, которые кто-то шибко стыдливый /из трёх мужских со-публикаторов/ опустил. Хотя в том же письме (“... на Бухарщину, в Чарджуй”) описывается “... Клычков, поэт из Тверской губернии из мужиков, читал там в литературном интимном театре под названием “Бродячая собака” свои хрустальные песни, так его высмеяли за то, что он при чтении якобы выставил брюхо, хотя ни у одной петербугской сволочи нет такого прекрасного тела, как у Клычкова. Это высокий, с сокольими очами юноша, с алыми степными губами, с белой сахарной кожей...” (Ибид., с.20) –

   ... непонятно, впрочем, где там “степи” в Тверской /бывшей Калининской, а ныне?.../ губернии.

   Мой отец и учитель Д.Я.Дар – тоже обожал “тверских мальчиков” (см. в неоднократно поминавшейся Антологии, тт. 1, 2А, 2Б, 4Б и 5Б), о чём я, не скрывая, пишу – како и о себе, тако и о Саше Исачеве /заменив, правда, одно имя “живущее” – а вдруг ему, Серёже “Иванову”, будет не в кайф?/ – не опуская даже восторженного описания своего “фарфорового” хуя, с авторским /моим/ примечанием, во избежание недоразумений, что “у меня, как всегда, по пьяни – не стоял”.

   И ничуть не стыжусь ни факта, ни “не-стояния” – дело житейское...

 

   А о бухарских /сартских/ мальчиках – стоит поговорить особо.

   Говорят уже:

   “НОВЫЕ МАМЛЮКИ, ИЛИ ДЕТИ ДЛЯ УТЕХ

   Ответственный работник службы национальной безопасности ЧР назвал корреспонденту местной газеты “Справедливость” убийственную для мусульманской республики цифру: за год в Чечне похищено три десятка детей.

   “Детей, как правило, предварительно накачивают наркотиками, доведя тем самым до невменяемого транспортабельного состояния, – утверждает он. – Затем через более чем прозрачную кавказскую границу беспрепятственно вывозят для развлечения богатых извращенцев Стамбула, Бейрута, Каира и даже Алжира”. ...”

(Людмила Леонтьева, “Московские новости”, №1, 2-9 января 1994, стр.А2)

 

   – о чём ни Бродский, ни Шмаков, в связи с педро-греком Кавафисом – не упоминают... “Не комильфо”.

   Зато во всей русскоязычной прессе – что там, что тут – бесконечно муссируется “гомосексуальная ориентация” Петра Ильича Чайковского...

   Как, в бытность в 60-х, экскурсоводом в Александро-Невской лавре – на стандартный вопрос экскурсантов: “А правда, что Чайковский был педерастом?...” – следовал дежурный же ответ: “Да, но мы ценим его не только за это.”

   Но “ДА”-то мы – говорили...

 

   ... Не всё ли равно кого любить?... И в какую дырку?...

 

   /6 iуня 1994/

 

   (а “примечаний” к этому – можно написать не один том...)

 

   – к примеру:

   “... я помню, как в меня входил Иосиф Бродский...” (Гена Шмаков, представляя будущего лауреата в конце 70-х в нью-ийорке – легендарное, нецитируемое...)

 

Прим. о Хинкисе/Хоружем (опускается),

поскольку входит в книгу “Сирены”

 

писанное –

24 мая 94, в д.р. бродского –

ибо, как объяснил бахчанян, с 20-го начинается: николай 2-ой, сахаров – 21-ого?, азнавур – 22-ого, бахчанян 23-его, бродский, “... а дальше я не знаю” (бах). выяснил: 24-ого – ещё и БУДДА... (ккк)

                                                                                                       

Ещё одно приложение (с предположениями)

 

1. ДЕМОНИЧЕСКИЙ СМЕХ ВДОВЫ И АРМЯНСКИЙ БАКЛАЖАН

 

                                                            посв. чтецу Персику,

                                                            кумиру Кристины

 

   “Как-то раз я узнал, что дочь Натальи Раскиной, автора мемуаров о Заболоцком и Гроссмане была близка Рейну. Я бы не обратил на это никакого внимания, потому что все семейные проблемы, кроме, пожалуй, разлуки с Галей Рейн-Найман, были не так важны для Жени, как стихи. Но я вспомнил и ужаснулся: как он был неосмотрителен, что сошелся с Раскиными! Впрочем, что мне ужасаться и удивляться? Ужаснулся я вот почему. В самом начале отказа, году в 80-м, я попал на семинар, проводившийся на квартире литератора Д., который тоже был отказником. На семинаре читала свои воспоминания о Заболоцком Наталья Раскина. Потом эти воспоминания я прочитал в книжке, выпущенной парижским издательством “Имка-Пресс”. Еще по свежим следам я позвонил Раскиной и попросился зайти к ней. Я так любил Заболоцкого, что хотел услышать о нем из первых уст, от женщины, которая была его последней любовью: “Отвори мне лицо полуночное, дай войти в эти очи тяжелые, в эти черные брови восточные, в эти руки твои полуголые”. Я пришел к Раскиной. Она и ее дочь приняли меня в гостиной. Я стал спрашивать о Заболоцком, какой он был? Верно ведь, очень добрый и несчастный? Гениальный поэт, написавший “Столбцы”, был всегда для меня невероятно высокой мерой фантеллизма, то есть судьба его зависела от звезд, но никак это не значило удачливости на земном пути. “Добрый и несчастный? – захихикали они. – Добрый...” Они переглядывались, пожимали плечами, потешались над моими словами (я надеюсь, над словами, а не над памятью о Заболоцком). Я ушел, а они хохотали и хихикали: “Добрый, несчастный, добрый...”

(Давид Шраер-Петров, “Москва златоглавая”, Vestnik Information Agency, Inc., Baltimore, 1994, стр.302-3)

 

   – зная Давида Петрова как человека мягкого (в изрядной степени идеалистичного и наивного), я был несколько ошарашен этим пассажем; мемуаров же Роскиной не читал, по равнодушию и нелюбви к пост-обэриутскому Заболоцкому (которого, однако ж, знаю – и по советским публикациям начала 60-х, и по авторскому машинописному сборнику того же времени /самиздатской копии, разумеется/, куда Заболоцкий перед смертью включил лишь “Столбцы” и пару-другую “лагерных”, в заключение: “Где-то в поле, возле Магадана...”, что-то еще, но ни одного “советского” периода. Ни “Некрасивых /плаксивых/ девочек”, ни прочей сусальности. Отбор был суровый и правильный. И этот Заболоцкий мне мил.)

   А мемуар о Наталье Роскиной – привожу в параллель Анри (см. “Мемуаристкам”).

 

/1 иуля 1994/

 

2. БРОДСКИЙ, БАХЧАНЯН И БИТОВ, или УРОКИ И УРЮКИ АРМЕНИИ

 

“армяшка. грязный жоп. вся морда в баранине.” –

бах всегда меня поправляет: “черный”. ладно, говорю: “армяшка. жирный жоп.” черный, грязный, жирный жоп – не всё ли равно, как там у бродского?

 

а 29 июня бах спрашивает:

– а ты знаешь, что такое Armeniac vulgaris?

– вульгарный армянин, – говорю.

– нет, мой любимый фрукт, абрикос.

– а, говорю, – отсюда: “жопка – пэрсык”!

– а баклажан, говорит, в подаренном тобою Дале, второе название – “армянский огурец”, тоже мой любимый овощь.

так и говорим, за фрукты и овощи.

 

но насчет “армяшки” бродского – нет ли здесь гены-шмаковских намеков на “армянские очи” покойного серёжи довлатова, единственного живого /но уже, увы, покойного/ протеж(опуса) бродского?

 

впрочем, и у раннего битова (1962-го года; неопубл., кроме как в Антологии, т.2А) имеем:

“а у еврея был брат – огромный армянин”, – явно про серёжу, который еврей по отцу, армянин по матери, огромен, и имел брата борю (снимавшего “белое солнце пустыни”, а потом сидевшего).

 

после чего битов совершил хадж /путешествие/ по армении и даже написал об этом книгу, которую читать нельзя, “уроки армении”, где-то валяется.

 

– на этом и закончим экскурс про армян у битова, баха и бродского.

 

(29 июня – 1 июля 1994)

 

   – перелистывая наискосок, обнаружилось кое-что и у Битова:

 

и “Тогда я заглядывал вбок...

над болтающимися буферами.”

(А.Битов, “Грузинский альбом”, гл. “Прямое вдохновение”, Тбилиси, “Мерани”, 1985, стр. 87)

 

   – почти “стихами”, и – грубой прозой –

 

   “... и половых вкусов гостеприимной семьи. И на этой счастливой и приветствуемой мною невозможности проникнуть глубже я с удовольствием ограничу...”

(А.Битов, “Уроки Армении”,  Ереван, “Советакан грох”, 1978, стр. 83)

 

   – так что, можно сказать, время своё он проводил там не зря...

 

/17 июля 1994/

 

– вернувшись в “майора Пронина”:

 

“ГОЛУБОЙ АНГЕЛ” И “ГОЛОС ЕГО ХОЗЯИНА”

(приложение к Ольге Радж)

 

“My name is Bond. James Bond.”

(Jan Fleming)

 

“Меня зовут Иван Николаевич Пронин. Майор Пронин.”

(Лев Овалов, “Майор Пронин”, М., “Дрофа”, 1994, стр. 317)

 

“ – А объявление у вас цело? – спросил Виктор.

– А как же. Мне ведь завтра нужно было отнести его в газету.

Она достала из сумочки объявление.

Тем же почерком, но более аккуратно и чернилами, был написан текст объявления:

“Срочно прод. патефон “Хиз Мастерс Войс” с пластинками. Зв. веч. Г-4-68-71”.

(Овалов, 200)

 

“Глава 15. ПАТЕФОН МАРКИ “His Masters Voice”

“Виктор подошел посмотреть патефон.

– “His Masters Voice”? – удивленно спросил он Пронина.

His Masters Voice”, подтвердил Пронин. – Отличная марка, неправда ли?

– Да, – неопределенно отозвался Виктор.”

(Ибид., 208, 210)

 

... “голубого ангела” я цитировал в томе 1 Антологии, но не комментарий к нему – стр. 148-150, а зря!...

и – стр. 213:

“Заграничные пластинки. Джазы Эллинтона, Нобля, Гарри Роя, песенки Шевалье, Люсьен Буайе...

– Не можете ли вы сказать мне названия? – попросил издалека мягкий и строгий мужской голос.

– Пожалуйста, – сказал Пронин и принялся читать названия: – “Chanson du printemps”, “The Golden Butterfly”, “Mood Indigo”, “Ton Amour”, “The Blue Angel”...

213

– придётся искать записи Мориса Шевалье... спросить у Саши Сумеркина.

 

бродский обстоятельно читал овалова

все мы читали

 

“ – Вы сказали, что у вас есть блюз “The Blue Angel”, – сказал посетитель, не подходя к патефону. – Я хотел бы прослушать эту пластинку.

– Садитесь, прошу вас, – ответил Пронин. – Сейчас заведу.

Посетитель сел. Пронин отыскал пластинку и завел патефон. Тягучая томная мелодия полилась из-под иголки. Посетитель равнодушно смотрел в окно. Внизу дрожали электрические огни, глухо журчала улица. Певец допел песенку, жалобно протянул последнюю ноту саксофон, шепелявый голос сказал несколько заключительных слов, и вдруг произошла перемена. Посетитель уже не смотрел больше равнодушными глазами в окно и ничего не спрашивал о пластинках. Он встал, выпрямился, фигура его сразу приобрела военную выправку.

– Я слушаю вас, – негромко и четко произнес он, выжидательно глядя на Пронина.

– Да, у меня есть к вам дело, – сказал Пронин, тоже меняя тон. В голосе Ивана Николаевича зазвенели металлические нотки...”

(Ибид., 214-5)

 

– зазвучал голос его хозяина?

 

“ – Все-таки мне непонятно, сказал я, – какое значение имел патефон и почему безобидная песенка сделала господина Денна таким послушным, и откуда вы узнали его имя?

Но Пронин не рассердился. Он только поглядел на Виктора и насмешливо хмыкнул.

– Тьфу ты, черт! – воскликнул он. – ... Он указал Виктору на меня. – Помнишь, я заставлял тебя изучать языки? Ты видишь перед собой воплощенную беспомощность. Мы в самом начале раскрыли секрет, а он спрашивает, в чем дело? – Пронин ласково потрепал меня по руке. – Прости, пожалуйста, я совсем упустил из виду, что ты не знаешь английского языка. ... – Он повел рукой, прося Виктора еще раз подойти к патефону. – Будь другом, заведи эту пластинку еще, хотя бы с середины...

... Он завел патефон, и оркестр вновь заиграл знакомый мне блюз, и вкрадчивый баритон запел свою песенку...

... Саксофон жалобно всхлипнул, и слегка шепелявый и совсем не актерский голос произнес в заключение несколько слов, – как я думал раньше, пожелал слушателям легкой ночи или веселой жизни.

– Do you hear me, mister Denn? That's me. I am glad to greet you. All the orders of the posessor of this record must be fulfilled, – повторил Пронин только что услышанные слова и тут же перевел: – “Вы слышите меня, господин Денн? Это говорю я. Рад вас приветствовать. Все приказания владельца этой пластинки должны быть исполнены”.

Я по-прежнему с любопытством смотрел на Пронина.

– Понятно? – спросил он меня. – Или нужны комментарии?”

(Ибид., 224-5)

 

комментарии нужны:

на бродского (а может быть, и на роальда мандельштама), помимо призыва “учить английский”, не мог не подействовать и сам текст:

(см. или у Пронина, или – Ант., т.1, “Голубой ангел”)

– на меня он подействовал. читал его всем и вся в начале 60-х, наряду с бродским и киплингом, и ещё ста поэтами.

 

СОНЕТЫ К МАРИИ СТЮАРТ МАЙОРА ПРОНИНА

или

“ДЛЯ СОВРЕМЕННИКОВ БЫЛА ТЫ БЛЯДЬ”

 

недавно читал интервью с престарелым львом оваловым. посадил его не берия (по легенде, за “разглашение государственных тайн работы че-ка” в цикле о майоре пронине), а вовсе даже – сам сказал – его поблядушка-жена, чтоб освободиться от него...

мстить иосиф бродский – тоже учился у “майора пронина”.

 

    “... После полудня седьмого марта 1984 года у нас зазвонил телефон.

  – Кто говорит?

 – Это Лена Глуховская, – ответил Телефон незнакомым мне голосом. – Из Иерусалима.

  – Слушаю Вас.

 – Мне стало известно, что Вы собираетесь напечатать в вашем журнале роман Константина Кузьминского обо мне. Не делайте этого. Кузьминский его из мести написал!(?) Там все – неправда!

 – Знаете, выпуск “А “ журнала “Мулета” вышел в свет 28 февраля, и в тот же день отправлен в Израиль. Но в нем нет романа о Лене Глуховской. Там действительно напечатана первая часть романа Кузьминского “Пансион Беттины “, но это художественная литература об эмиграции.

  – В Израиле его продавать не будут, – запальчиво сказал Телефон после длительного перерыва тишиной. <....>

                                                                                                         ТОЛСТЫЙ...”

(предуведомление к публикации 2-ой части романа “Хотэль цум Тюркен” в “Мулете-Б”, Париж, 1986)

 

“Кто-то это прочтет, переберет в памяти страницы собственной жизни, поверит мне, а может быть, и не поверит, а потом забудет.

Только мне самому ничего, ничего не забыть!”

(Овалов, 461)

“Вот я выдвигаю ящик своего письменного стола, беру в руки эту медяшку, и передо мной возникает облик женщины – таких не часто приходится встречать в жизни.

Множество загадочных обстоятельств сопутствовало моему знакомству с такой странной и необычной женщиной, какой была Софья Викентьевна Янковская.

Она не была красива, особенно в общепринятом понимании: черты лица ее были неправильны, фигура далеко не безупречна. И тем не менее она нравилась мужчинам, во всяком случае, многие из них шли на всякие компромиссы ради сохранения ее благосклонности.

Представьте себе женщину несколько выше среднего роста, темную шатенку, так что в сумерках волосы ее казались даже черными, с продолговатым лицом, с высоким, почти мужским лбом и с глазами какого-то монгольского рисунка, они имели неопределенный серый цвет, но иногда, особенно в минуты волнения, явственно зеленели, и при этом их всегда отличал неизменно холодный блеск. И если в верхней половине ее лица было что-то мужское, вся нижняя часть лица была совершенно женская. Нос ее, мало гармонировавший с продолговатым овалом лица, назвать курносым было бы слишком сильно, но сказать только, что он вздернутый, было явно недостаточно; небольшой ее подбородок имел совершенно мягкие девические очертания. Но всего удивительнее выглядели на ее лице губы, то чувственные, по-детски пухлые и ярко-красные, чуть ли не пунцовые, а то вдруг делавшиеся злыми, узкими и бледневшими почти до белизны. Уши у нее были больше, чем следовало бы иметь женщине, но они свидетельствовали о ее музыкальности. Румянец на ее щеках появлялся только временами, гладкие волосы лишь немного вились на висках; небольшие руки казались удивительно хрупкими, зато ноги были хорошо развиты и заметно мускулисты, как у хорошо тренированных спортсменок.

Впрочем, вполне возможно, что многие нашли бы внешность этой женщины вполне заурядной, но, повторяю, обстоятельства нашего знакомства были столь исключительны, что мне стало казаться, будто и наружностью участница описываемых событий чем-то отличается от обычных людей... Но пока что остановлюсь. Полагаю, что по ходу действия постепенно обрисуется и внешний портрет, и духовный облик этой странной и, я бы сказал, не опасаясь упреков в пристрастии к романтической терминологии, зловещей женщины.

Единственное, что мне хочется еще подчеркнуть в ее наружности, это какую-то ассимметричность в лице и фигуре.”

(Ибид., 227-8)

 

– так начинается роман “Медная пуговица”, писанный в “1941-1957” – стало быть, до и после отбытия наказания майором Прониным-Оваловым.

и, если облик “капитана Макарова” пресен и безлик, как и его фамилия, то уж главная героиня...

роковая женщина, тройная шпионка, она покоряла английских разведчиков, гестаповцев, ковбоев, немецких ученых, и только советский офицер Макаров остался неуязвим к ее чарам. хотя соблазняла она его, по ходу романа, не раз и не три...

герой не только устоял пред любовью женщины, но и обошелся с ней отнюдь не по-рыцарски (см. главу о “мушкетёрах”, бродском-бобышеве-наймане...):

 

“ – Майор Макаров, подмените шофера, – приказал он. – Садитесь.

Он указал головой в сторону Янковской.

– И заберите с собой эту особу, – сказал он. – Незачем оставлять ее здесь, сдадите в Особый отдел.

Он опять обернулся к Лунякину.

– Товарищ Лунякин, попрошу...

Пилот и штурман подошли к Янковской, подняли ее, как мешок, и довольно бесцеремонно сунули в машину.”

(Овалов, 447)

 

но и на суде она пыталась всяко очернить героя, пустить его соучастником по делу, параллельно и прощально объясняясь в любви...

 

– на этом заканчивается новелла о майоре пронине, учителе бродского, и переходим к следующей. выводы делайте сами.

 

/6 апреля 1998/

(отрывок из писомого “РУССКАЯ ПОЭЗИЯ ОТ “А” ДО “Б”, или “ЮНОСТЬ ПОЭТА...”, или “БРОДСКИЙ НАЧИНАЕТСЯ...”, или “ЕГО-МОЯ БИОГРАФИЯ ВЕЛИКОГО / АКМЭ / ИСТА...”, и т.д.”, неопубл.)

 


   
назад  

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44

 

дальше

 

на главную