Константин К. Кузьминский

“ПИСМО НА ДЕРЕВНЮ ДЕВУШКЕ”

   

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44

 

 

   

 

 

4. В ПОИСКАХ ПРОПАВШЕЙ КУКЛЫ

 

С Ебая:

 

“This is a stunning, perhaps haunting, portrait of a young girl. The original was a charcoal drawing by this world famous artist, Oskar Kokoschka (1886-1980). The subject is Ruth Landshoff who was a favourite with him and this was drawn in 1922 in Berlin. Lithographic prints were made and one was given to Ruth with a dedication signed by the artist and this is in my possession, my wife being related to Ruth and the litho having been passed down through her family. In order that others might enjoy such a picture (it looks stunning framed) I have had it photographed and I am now offering a print size 12" x 16" for a nominal amount. (The print has a bright white background and not grey as shown in the photograph). Details of Ruth are well documented and I can supply a copy of the entry showing the drawing in the Kokoschka Catalogue Raisonne. Not just a photograph but one that has provenance.”

 

 

(from Ebay, 2004)

 

Финис?...

 

(24 февраля 2005)

 

Not yet…

 

OSKAR KOKOSCHKA

1886-1980

SEATED NUDE

PENCIL ON PAPER

20 X 14 1/2 IN.

SIGNED ON LOWER RIGHT

FRAME 35 1/2 X 19 1/2 IN.

FEW YELLOW SPOTS

PROVENANCE

GIFT OF THE ARTIST TO KEN SAWYER, ART CRITIC OF THE NEW YORK TIMES, LOT 49 FROM THE ESTATE AUCTION OF KEN SAWYER

GALLERY CERTIFICATE OF AUTHENTICITY

SHIPPING, INSURANCE $50.00 IN US AND $100.00 FOR INTERNATIONAL AIR SHIPPING

$8,300

 

 

 

NANCY CUNARD

Kokoschka, 1920

Born in 1896, Nancy Clara Cunard was the only child of the middle aged English baronet Sir Bache Cunard and his young American wife Maud Alice Burke. Though raised largely by servants and governesses, Nancy was not excluded when her mother, filling her role as a society hostess, filled the house with the most prominent writers, artists, musicians, and politicians of the day. A special friend of her mother, George Moore, took a particular interest in Nancy, encouraging her education and interest in literature and poetry.

When Nancy was fourteen, her mother left Sir Bache, and taking Nancy, established a separate residence in London. Nancy attended private schools in London, Germany, and Paris, where she became friends with Iris Tree, Dianna Manners, Osbert Sitwell, Augustus John, and Ezra Pound. In 1914, referring to themselves as the "Corrupt Coterie," the group spent evenings in Parisian cafes discussing politics and poetry rather than attending to the conventional social milieu. About this time Nancy also began writing poetry, and though not an exceptional poet, published several poems in 1915 and 1916.

In 1916, Nancy had returned to London from school and became engaged to Sydney Fairbairn, much to the surprise of her family and friends. Fairbairn, while a socially acceptable young man, was very conventional, especially when compared to Nancy's usual choice of companions. The marriage ended in a formal separation after about 20 months, though the divorce was not final until 1925.

In 1920 Cunard moved to Paris where she became associated with the Dada and Modernist movements, and though she never formally joined, the Communist party. It is generally agreed that at this point in her life Cunard developed a strong dependence on alcohol and she may have experimented with other drugs. She also published her first volumes of poetry, starting with Outlaws in 1921, followed by Sublunary (1923), and Parallax (1925).

1927 found Cunard moving into an old farmhouse in Reanville, outside Paris, and setting up the Hours Press. Here she printed works by new and established writers, including Ezra Pound, Norman Douglas, Laura Riding, and Samuel Beckett. In 1928 Cunard met and became involved with Henry Crowder, a black American jazz musician playing with a band in a local night club. Through Crowder, Cunard became aware of the American civil rights movement. Over the next several years Cunard worked on a volume which was meant to create a record of the history of blacks in America. She solicited contributions for the volume from black and white artists in America and Europe and in 1934 to moderate fanfare and some controversy, Negro was published at her own expense.

Cunard took a strong interest in other civil rights issues for the rest of her life. She was a free-lance correspondent in Spain during the Spanish Civil War and then agitated for better treatment for the Spanish refugees in France after Franco's forces had prevailed. She traveled widely in South America, the Caribbean, and Tunisia, writing about the effects of colonialism as she went, and she frequently raised the issue of the color bar in her home country of England.

After World War II, Cunard traveled extensively and almost constantly. Her farmhouse in Reanville had been looted and vandalized during the Occupation and, because much of the damage had been done by locals, she did not feel able to return. She wrote memoirs of Norman Douglas and George Moore which were well received, and visited her friends. Deteriorating health, both physical and mental, caused her to alienate even her oldest and closest friends so that she died alone in a Parisian charity hospital in 1965.

 

(finis?...)

 

 

– что б им, вместо какой-то бенгальской пизды в гранд-стрите такую поэму напечатать...

но свиней не кормят вареньем (уленшпигель)...

вроде, ответил на все вопросы вычетом geschprache mit kusminskii, каковые осуществлять можно лишь на расстоянии и на бумаге либо... (гм) –

не осуществлять, цум тюркеном:

 

“Экая несусветица – больной Белинский в постели Кузьминского. Положат же! И ничего не скажешь, разве что промолчишь. Горло промочишь глоточком кориандровой, расцветёшь рододендроном, корочкой хлеба занюхаешь, помянешь Полиньку располневшую (пиццу на пьяцце жуёт, жуирует, мерзавка, в женском поле) и по Бадену в Боден, ванны морские на швейцарских курортах принимать, с паспортом австрийским в Европу пробираясь, заграницей подышать, тезисы для южно-германского радио в Штутгарте поштудировать, штудиозус, бурш, юность Маркса в буржуазном обществе Галины Серебряковой – тоже, голубка, срок свой оттрубила, трубным гласом архангела заблекотала, зарокотала труба, бубны забили, кандалы забренчали, чаю тебя, моё солнышко, в Остии узреть, в остерии приморской, стоишь под мандариновым деревом и нюхаешь сорванный кипарис, а прогулка на Капри, через Мёртвое море на катере со стеклянным дном, канешь в озеро Комо, в кратер вулкана Нгоронгоро синеватым дымком, мандрагоры нанюхалась, кокаинистка, наркомочка, на еловой игле сидючи...”

– из части непонятной хотэля, там где-то ещё галина кузнецова с галиной серебряковой в граце грациозно сопрягаются, грации свои расшнуровав шуруя перстами по персям, по лядвеям, ах шарман

помнится, галочке мосоловой в 62-64-м? я надписывал автографы на лбу (положив предварительно лист бумаги) за несостоятельностью прочией, впрочем, “that's another story” барменом из “ирмы ла дус”, закругляюсь причине тихого зверования, сейчас начну швыряться посудами, устал и всё наперекосяк, воняет скунсом по-чёрному, а ещё одного скунса предстоит листать – соломошу, не рад, что и попросил...

 

на этом вроде бы и умолкаю закончив недозволенные речи, может вернусь...

 

... но не к себе:

– поскольку текст не обнаружен ни в 1-м томе СС, ни в минском 2-томнике, ни в “избранном” Глезера/Гордина, ни в “холмах” Гордина/Лурье, ни в одном из дюжины-другой имеющихся у меня сборников поэта-лауреата, уфляндовских, комаровских, безносовских... питерских, таллиннских, ардисовских, совписовских... то привожу его целиком, по памяти /с когда-то авторской машинописи/:

 

Богоматери предместья, святые отцы предместья, святые младенцы предместья,

вечный путь, вечное ложе, вечная церковь,

уличные метаморфозы превращения отцов семейства

в святых отцов, в святых младенцев, в Мадонн центра.

 

Вдоль коричневых заборов, вдоль трамвайных линий, мимо стволов зачахших

каждый помнит четырёхугольники фабрик, на рассвете их дым утлый,

наступает утро полуосознанных, полусонных слепых зачатий,

наступает опять, как это говорится, новое утро.

 

Все встают, никто не остаётся в постели, каждый говорит другому: “Оденься”,

все встают, каждый пьёт свой кофе, каждый сходит вниз, держась за перила,

все встают, вечную песню кричат младенцы, младенцы, младенцы,

все встают, словно в Судный день, по свистку, по трубе Гавриила.

 

Каждый живёт для себя, в отведённый час он ложится в постель, чтоб зачать в одиночку ребёнка,

он ложится в постель, он снимает с женщины утром надетое платье,

бьют часы, он лежит, он глядит в потолок, в низкий берег колотятся брёвна,

каждый сам за себя, каждый сам для себя умирает, каждый платит.

 

Но и плачет он сам о себе, в одиночку, в потёмках, безмолвно,

рядом женщина спит, с новой жизнью, дышит глухо и ровно.

Вот он плачет, он плачет о завтра, у реки осыпается гравий,

он умрёт, после смерти тебе остаётся нестерпимый смех фотографий.

 

Ночь в предместьи, ночь с её мертвецами, ночь проходит,

человек умирает, отдаёт свою жизнь, а потом умирает.

Ночь с любовью, с водой из-под крана, с водой под мостом, с уснувшей любовью,

отдаёт свою жизнь, и со лба своей смерти человек волоски убирает.

 

Передать свою жизнь, разве этого мало, он лежит на спине, в общежитьи, в предместьи, простынку сминает,

умирает в этом тёмном лице, от реки долетают голубиные крики концерта,

рядом в тёмном лице проплывают слова, все слова, что он знает,

и в раскрытых глазах чуть дрожит, чуть дрожит роза центра.

 

/1962/

 

... и всё это “крыша”, “дорога”, “ночи кабирии”, “рокко и его братья” – итальянский неореализм, посаженный на добротную барачно-коммунальную, заводскую и городскую советскую (ленинградскую) почву...

(прим. 1999)

 

маленькое примечание:

нестандартную ритмику стихов этого периода /цезуру/ Бродский пытался передать зрительно, перепечатывая при мне, быв приведён к Эстер Вейнгер, на её машинке “Консул”, следующим, запомнившимся мне /и воспроизведённом в нашем издании 1962 года/ способом:

 

Ты поскачешь во мраке,    по бескрайним холодным холмам,

вдоль берёзовых рощ,    отбежавших во тьме    к треугольным домам,

вдоль оврагов пустых,    по замёрзшей траве,    по песчаному дну,

освещённный луной    и её   замечая одну.

 

– с тремя машинописными паузами на месте цезуры; впоследствии он, вероятно, отказался от этого, чисто визуального, приёма. (впрочем, позаимствованного – у серёжи шульца, как выяснилось по получении геологической антологии “гравитация”, поэтов ВСЕГЕИ, под редакцией а.олейникова – сына николая макарыча, моего наилюбимейшего из круга ОБЭРИУ… о шульце – см. отдельное приложение-примечание; 2003)

/опять же, помнится, что основные “правки” его – летом-осенью 1962-го – были по части заглавных летер в начале строки, каковые он – бродский – старательно херил./

 

в вашингтонском издании 1965-го с этим, естественно, не посчитались /решив, вероятно, что “барахлила машинка”/, но и в дальнейших изданиях я этих “визуальных цезур” – не встречал.

 

Гораздо примечательнее другое: невключаемость одного из самых программных стихотворений “Богоматери предместья...” ни в эмигрантско-вашингтонский, ни в прочие сборники Бродского. Навряд ли “по воле автора” – потому что читал он его чаще, чем “Проплывают облака...”, “Русскую готику” и даже “Ты поскачешь во мраке...”.

Дело, вероятно, в религиозной цензуре западных изданий и, позднее, отказе от всего “раннего” – в изданиях советских.

 

... и как всегда, всё это оказалось чушью и хуйнёй.

Прим. от 20 декабря 1997:

– с месяц назад нарисовался главный издатель Бродского, Гек Комаров, позвонив мне из Нью-Йорка в Лордивилл; и помимо поминания етых у меня (в 73-м?) цыпчиков, на вопрос: “почему?”, ответил: “Бродский не хотел включать”, так и не включают.

– включаю.

 

... так что не “западная це()зура”, а сам автор, писавший ежегодные “рож(д)енственские открытки”* – отрёкся от юношеского максималистского текста! Он, того, если и не “богохульственный”, то слишком уж битнически-барачный, не в струю нынешнего, позднего классициста Бродского. Не говоря уж за неуклюжесть и двусмысленность строки “чтоб зачать в одиночку ребёнка” – в одиночестве? но не влезало в размер. Я и тогда уже этот ляп замечал, но текст любил много больше иных прочих, и читал его безустали всем и вся...

 

(январь 1998)

 

– отсюда и позднейшее, моё –

 

Зачин второй (азийский), “КИТОВРАС”, [1976, весна], комм.:

 

ПЯТЬ ПОЭТОВ ОДНОГО АБЗАЦА “КИТОВРАСА” (1976)

(от Беленсона до Бродского)

 

“... Мерин и пэри, прекрасная Мэри* – перья встают, воспоют, умирая, чижи. Мэри, пэри моя, мадрепоров кораллов и розовых устриц – замолчали уста лейб-гусара, певца “Жемчугов”*, замолчали уста, замычали уста Величанских* – ржанье, блеянье, рёв – хор униженных и – оскоплённых, скопом, с капищ* и капиц – обрезанный стонет каплан.

Лопнул клапан, аорта, алёшина вылезла морда*, мерин стонет над Мэри*, над миром заря не стоит.

Ночь. Ничком. И зачать в одиночку ребёнка* – рёбра дышут и пальцами пишут стихи. ...”

 

* “лорнирует Мэри мерина / в меридиане купола” (А.Беленсон, “Безумия”, 1922)

* Н.Гумилёв, “Жемчуга”, 1910

* поэт-эмигрант, а не А.Величанский, 1960-е, мой нежно любимый покойный друг, поэт

* И.Б., “Пилигримы”, 1959: “Мимо ристалищ, капищ...”

(капица – см. академик; каплан – см. ресторан “самовар”)

* “аорта” (повторяющийся образ), А.Цветков, 1975-85

* “каждый ложится в постель, чтоб зачать в одиночку ребёнка” (И.Бродский, “Богоматери предместья”, 1962)

 

/21 января 1999/

 

* см. об “открытках” (примечание к предыдущему) отступление “О, Tannenbaum, o, Tannenbaum...”

– не включаю, за долгостью.

ограничусь эпиграфом из самого близкого мне – по духу и по стилю, но непоминаемого никем (категорически не встречал!) – писателя:

“Передайте также наши наилучшие пожелания тетушке с кузиной, Ядвиге Людвиговне, Евпраксиньюшке (“Как ноги ее?” – “Все хворает!”) и Регине Штольц, урожденной Бидер-Майер; сколь дивно пела она: “О, Танненбаум, Танненбаум, ви грюнд зинд дайне блэттер!” Елки-палки... тетку родную забудешь, а сердце оно – болит!...

... Москвалык жазушы Владимир Зуев жамбылды кези керген карт, 81 жастагы аксакал Шаштай Кушикбаевнен жыр алыбы туралы энгимелсип тур...” (каз. яз.). Вот новость – так новость! То-то я и гляжу: вроде, лицо мне знакомо, а не пойму: где, не приведи Господь, встречались?...”

 (Владимир Зуев, “Чёрный ящик”, роман-клип*, “Знамя”, №3-4, 1992, стр. 136, 145)

* Журнальный вариант (полностью роман выходит отдельным изданием в Объединении “Молодежный книжный центр”)

– вышла?... хуюшки (и “от хуя ушки, самое вкусное” – как говаривала моя секретутка-стукачка-минетчица н.л.<есниченко>)

 

... пишется, пишется...

топится, топится

в огороде баня

сопится, жопится

мой милёнок ваня

(с посвищением шмакову)...

 

нет, не выйдет из нас геккерманов, разве геккерены... (или гекконы?)...нахожусь в некоторой моральной просрации, не говоря материально и протчей физической...

случайно вынырнули на поверхность техасские стихи по-аглицки (изрядно было писано) и протчие писма... издателей всяких, отказы в грантах, протчая мутотень-поебень...

как бы узнать у кого кто есть стэн рабинович из амхёрста, русская коллекция уитни? может, павиана-гибиана-гиббона спросите?...

мне этот гусь днями звонил, по поводу архиву, надо бы знать, с кем имею дело, обещал нарисоваться через месяц...

 

– и, естественно, не нарисовался. так, звякнул-вякнул и заглох. у нех не горит, как и полухина тщится пристроить мои бумаги в оксфорд, но у них там “реорганизация отдела, письмо пролежало полгода, а сейчас директор уехал в штаты...” – типичный совковый бардак в альма матер лорда байрона и сэра исайи берлина (довольно, кстати, жопническая контора, см. анекдоты типа: “england? – england! – oxford? – oxford! – homosexual? – homosexual! – active?... – pity!...”), ну это бродскому с оденом-шмаковым разбираться, а мне – по барабану... отчего следует писмо татьяне олеговне раннит, вдове эстонского классика алексиса константиновича раннита (см. том 3А), которого переводил ещё северянин, и главного библиотекаря йейля (до пенсии):

 

четверток декабря [1998?],

вроде, первый

 

татьяна олеговна, дорогая!

 

вот первая запоздалая ласточка – ответ на писмо, завалявшееся в великих архивах великого оксфорда, с сообщением, что пан директор изволят быть в америке, а посему...

 

как и что на него отвечать, не знаю. присоветуйте?

даже список черновой архива послать не в состоянии: в сентябре у меня полетел главный компутор и весь материал за год застрял на хард драйве...

 

ко всему, на день благодарения, точнее, в субботу по индейке, мышь, поскользнувшись на травке, сломала ногу в щиколке: малая берцовая (fibula) и еще с пяток более мелких костей. еле-еле уговорили и оттащили в гошпиталь, на второй раз ногу уклали в гипс, и теперь она лежит кверху оной, на подушках.

а я там за все – и горшочки выносить (урыльник? правленный государем николаем I у пушкина на “будильник”?), собачка, посуда, и прочее и прочее и прочее...

 

достаёт не мышь, а многократные гости: на кухне ни одной чистой кастрюли, и вилок-ножей не найти.

5 художников ели-жрали индейку, выпивая, мышь их просила покрасить стены – не, оне ж – художники! их дело потреблять сготовленное, говорить про ис<хуй>ство и оставлять гору немытой посуды.

 

так и живём: я за домохозяйку-сиделку, но мышь, наконец, ЧИТАЕТ... а то всё было некогда и теперь я её, наконец, понимаю...

 

взахлёб прочёл только что вышедшую третью по значению книжку про пушкина: анатолий мадорский, “сатанинские зигзаги пушкина”. автор в летах, шибко ушибленный Богом (чрезмерно религиозен), но гениальный компилятор, анти-пушкинист. иронии и желчи полно, юмора ни на грош. но знаток...

до того мне впечатлили “дон-жуановский список” губера (писанный в 1925 и умолченный, искомый с детства; автор сгинул в лагерях в 37-м) и хвалимый мадорским “пушкинист с человеческим лицом” эмигрант раевский, “предки и потомки толстого и пушкина”, много смеялся и надрал кучу цитат, закладывает раевский пушкина как чуковская и мандельштамиха ахматову; там же приведён и портрет александра пушкина 16-го, поэта, моего друга, женатого, естественно, на натали (оба жуткие пьяницы, натали мне полбороды выдрала). всё мечтал погибнуть на дуэли с пушкиным, но во-первых, он мой друг, а во-вторых, натали и так даст (как напечатано в моём интервью в киевском журнале высокой моды, “стиль и дом”, прошлой весной).

 

у меня уже годы компануются 2 книжки (в романе): “мой пушкин” и “лев толстой – зеркало русской революции”, состоящие целиком из пакистно подобранных цитат. разобрал, к примеру, описания всех пассий пушкина – ну и паноптикум уродин и харь (не говоря – старух)! просто цитатами современников. филиппа вигеля, туманского и иже.

 

но это так, к слову.

 

“долгие две недели

Агук и Лени болели

лежали на шкуре медведя

укрыты одним одеялом

мазали раны салом

зажили мало-помалу”

(из детской книжки Гуревича “Север”, 1930-е, подаренной зачем-то с остальными уникальными детскими детям сюзанны масси... иллюстрации – вл.лебедева, кстати – и к слову – в монографии о нём парочка приводится – но не указуется, к чему...)

 

с горя купил 3 джипа (1941 и 1945) и 2 компьютора-лаптопа, на одном немедля посадил “окна”,* писать приходится в старой программе. джипы тоже не ходят: один без мотора, другой без кузова, а на третьем сменили тормозные цилиндры, после чего выяснилось, что сдохло сцепление. отчего завтра покупаем со шнуровым кадиллак 1985 за 2000, чтоб на чём-то ездить.

< * “и немедленно” посадил “окна” – почти веничкой, рефреном; вчера – на втором. – прим. 22 января 99...>

 

благо, мыши, наконец (судом!) выдали пенсию-эсэсай и выплатили немногую разницу. на которую разницу бродский в гараже строит нам баньку “по-белому” (от бойлера труба осталась благо). сам j.brodsky, но не иосиф, а ян, беглый чех, водопроводчик и путешественник.

 

погода сказочная, я гуляю с борзунечкой, любуясь луной и пейзажами, пару раз даже выносил мышь полежать в гамаке на закате.

 

ремонт был в разгаре, настелили фанерой полы в двух нижних комнатах и утеплили крышу, и – на тебе: мышь обезножила! а я без неё и найти-разобрать ничего не могу; благо, Ваш адрес на компуторе сохранился. копировалки отключены, факс не работает, пойду сейчас сканировать Вам оксфордское послание и распечатывать это писмо, на остатках краски в принтере...

 

желаю Вам во здравии встретить новый 1999 год и прожить достаточно в грядущем XXI веке!

 

искренне Ваши, ККК, Мышь-Эмма и Моника.

 

– после чего следует продолжение “писма на деревню девушке” предыдущего года...

 

опьять ухожу в соплю, лекарствий нету, машина сдохла, пэтти не хочу просить...

а сегодни по утру прогулялся в халате (банном) и валяных опорках по тающему снегу, солнышко, следы оленьи и скунсьи вокруг всего дома, ручей журчит...

второе утро такое сказочное...

... браться – не браться за волкова? боюсь, окончательно озверею и осатанею, уберу пока с глаз! ...

всё одно спасибо...

 

... а ещё остопиздело доказывать, что я МУЖЧИНА, а не ЖЕНЩИНА, как значится в моей медицинской карточке, отчего госпиталь, за укушение осою, требует с меня денег. сегодня мышь нашла ВТОРУЮ карточку, где я, всё-таки, мужчина, с чем себя и поздравляю. а то я уже было засомневался: документы не лгут...

а вообще, не всё ли равно...

 

... девочка, ну и как ты на себе представляешь огеккерманивание? раз в два месяца трёх-четырёх-часовой прерывистый поток балаболения-несознания? по пиранье –

ищи сама, на компуторе её уже нету...

волков жил в двадцати кварталах от бродского, в службу не ходил, и, главное, знал, что заработает и будет вообще монополистом...

слышали уже мы эти песни... мои бувар и пекюше, илья с аланом, второй раз приезжают часов на 5-6, и оба два – без магнитофона... “да, надо записывать, записывать...” надо – записывай. только – ково, когда, как, где и зачем?...

да достаточно писма мои обработать, за 20 лет (и все есть в копиях), некоторым ста человекам, от матушки до милославского, дара и тарсиса – и вычленить такого иккермана... но их – того – надо разобрать, атрибутировать, откопировать, прокомментировать, мои-то ещё или 2-ой экз. под копирку или вовсе ксерокс, а вот мне... хуй знает, на чём, хуй знает, чем, не говоря – хуй знает, о чём...

200-300 часов видеозаписей лежат мёртвым грузом, а там разговорчики – ого... не говоря, что мышь все мои запои снимала... из общего числа – меня часов 60...

 

... давай говорить о чём-либо более приятном. о бабах. о том, что у них между... слов. о половых нравах аборигенов австралии, к примеру. о том, как мейлах на голове стоять умеет. (всё остальное он не умеет, так, шестерня академическая). о фитоботанике чаянове и его познаниях в русалкологии. о чём-нибудь не материальном:

 

“а низ матерьяльно-телесный

у ей был ужасно прелестный”

(юз, изустно, мне, на выставке целкова в 80?-каком-то)

 

давай просто молча смотреть “розовых фламингов” и “чтоб свет погасили”... или “вертикальное кино”. стэна брэкеджа всё одно не достать*...

(* достали, впрочем, кино-ученички мои. но ещё не смотрел. – поздн. прим. 1999)

 

“мы смотрели антониони в разных просмотровых залах.

и есть ещё многое, что нас разделяет или сближает.”

(сергей чудаков, ант., том 1)

 

... или романом, (полине климовецкой), вена, 1975:

 

“... скушно, девушка, тебе писать. на кой хрен, спрашивается? пишешь, пишешь как дурак, тешишь плешь (твою и свою), а увы, результат? письма полины из рима? письма путешественника из лозанны? мысли по дороге? путешествие из москвы в петербург? письма мертвячке из мёртвого дома? письма госпожи де сталь к авроре дю деван? письма, записки, писульки, послания, эпистолярис?...

................................................................................................

 

... опизденел мне этот эпистолярис, мадам! хрен ли вам в том, что

“Размученъ страстiю презлою,

И вверженъ будучи въ напасть,

Прости, что я передъ тобою

Дерзнулъ свою оплакать часть!”

как выражались пииты осьмнадцатого столетия, оплакивая некоторую часть тела, усыхающую по причине нефункционирования. ах, мадам! хрен ли я дудю (дужу?) в сию дуду скоморошью, выкаблучиваюсь, выкамариваюсь и выябываюсь пред очами почтеннейшей публики, перед старчески чистыми глазками коназа Сержа Оболенского, на приклад, коего предка трости посессором аз грешный имею бысть? или паки паскудке московской горести свои выплакивая, сердце в горсти преподносящу, пораскинь умишком, кума, филоложенька, праву ноженьку подыми, обойми свово аманата за шею завшивленную, или тихо спиральку вживи, только чтобы никто не увидел, молчок, я не выдам, галашка, полячка, Полинъ

Была бы ты судомоечкой, горняшечкой, поварихой пригожей – подошёл бы, пошчупал бы за второй подбородочек, за тугой бы задок ущипнул, как в осьмнадцатом веке водилось, подарил бы коралловый брошь, нитку бус оголённую шейку прикрыть – нет, разъезжает по заграницам, эмигрантка проклятая, славы Герцена ищет, Балиевым ставить балет. В Петербурге узрел, когда груди приплыли к одру, одурел, как Кривулин, стихи на мансарде читал, и вот тебе – на! – в Вене она, и в Риме, Нью-Йорке, Париже и Лондоне, лучше было б и не уезжать – в Петербурге хватает блядей, там Малютки, Марины, Мадонны и проч.

Прочь от меня, сгинь, изыди, наваждение москворецкое, морок, обморок облаком душу окутал – молись! Не поможет ни крест, разве выкрестом стать – с какой стати, какую статью здесь дают за одну только блажь: любованье полининой статью, как же быть, восстановим, мадам, статус кво.

Заквакал кузьминский в болоте, запел:

грудь-то квашня, а в ей-то клешня, не тяни грабки, а гони бабки, кабы был в Риме, тискал бы вымя, а сидя в Вене, не пойдёшь к ведьме, купил бы яду, отравил гаду, проживал бы с трупом, целовал бы в губы, пускай мертва, да зато верна, не ищи в поле, не свищи боле, а с неё станет, прилетит в ступе, кровь учнёт пити, и с тобой жити

как посеяли жито, а взошло не жато, конопля, мята, твоя грудь мята, на груди лифчик, в животе живчик, ты роди негра, подарю зебру, отрасти жабры, пусть тебя сабры за грудя тянут, полезай в тину, а из той тины я тебя выну, где была грязна, обряжу красно, в руци дам цветочки, продырявлю мочки, и со всей мочи почну тя мучить...”

(Хотэль цум Тюркен”, часть /узел/ 3-я, неопубл.)

 

... всё уже написано, девушка, записано и переписано, издавать это надо, а не новое писать...

“И потому человечество жаждет одного, если прямо смотреть в глаза истине, – полного отсутствия страданий, небытия, нирваны... А алкоголизм, наркомания, поиски всяких других суррогатов забвения, коими является любовь и опосредованно – искусство?”

(Георгий Бальдыш, “Я убил смерть”, в сб. “Белый камень Эрдени”, Лениздат, 1982, стр. 275)

... Боб Безменов (задумчиво) – Бальдыш... И без намордника...

Юрик Климов (вскакивая) – Как без намордника?!...

Оторопевший Жора Бальдыш попятился...

(Конец 1959, в кулуарах Союза писателей)

... Жора был правой рукой Талунтиса (который “и Воеводин”), они доставали нас от обкома партии, ГБ и СП по поводу выпуска стенной газеты “Зуб”, биофак ЛГУ, конец 59-го...

где-то в антологии описано...

Боб Безменов – отец Борис, Юрик Климов умер несколько лет назад в автобусе, Молот адвокатствует в Нью-Йорке и печатает испоганненые Б.Останиным свои переводы Беккета и Роб-Грийе (в совке), я сижу, завален снегом в Лордвилле, судьба остальных авторов “Зуба” неизвестна...

да из остальных и был-то только зиц-редактор, урино-террорист Борис Никандрович Соков, чей младший братик, похоже, служил в ГБ... (см. Ант., том 4Б?, 5А, 5Б, и где-то ещё)

 

... сплошной хеккерман:

   “... Гете в 1829 г. заявил своему литературному секретарю Эккерману: “... все, что я сделал как поэт, отнюдь не наполняет меня особой гордостью Прекрасные поэты жили одновременно со мной, еще лучшие жили до меня и, понятно, будут жить после меня. Но что я в мой век являюсь единственным, кому <...> – этому я не могу не придавать особого значения, это дает мне сознание превосходства над многими.”

(Э.И.Гоникман, “Одежда и камни, которые лечат”, М., Центр народной медицины “Сантана”, Издательский дом МСП, 1997, стр. 88)

– кому чево? а не один ли?...

 

... и вообще (сюда же, а – куда?... цитата зело пространная, но не оставлять же чертям-буфетчикам, да и кто оное читал?... ):

 

  “АФИНДИЯ КОЗИЯ” из

   ПОВЕСТВОВАНИЯ

   о чудесном, достойном всяческого удивления, житии и многоизвестных издавна рыцарствиях храброго витязя Попирая Подвигаевича

 

   Вряд ли когда-нибудь кто-то из любодеев (блудников) упругостью и стойкостью детородного члена своего столь сделался известен, как этот неутомимый в блудных подвигах, повествования о котором, достойные всяческого удивления, совершенные рыцарски с женщинами и девицами блудными, я, недостойный, дерзаю здесь описать.

   Итак, о любомудрый читатель!

   Слушай, смотри и приклони ухо твое, да смиренномудренно и благоговейно внимая, с великим удовольствием поразмышляешь о делах великого блудо-витязя, подвиги которого будут тебе представлены, как в чистом зеркале.

   Этот неутомимый в блудодействе и в рыцарстве, достойный великого удивления, родился в одной из палестин российских и происходил от благородных родителей.

   Как только достиг он семилетнего возраста, родители приложили все старания, чтобы отдать возлюбленное дитя свое в книжную науку – пусть же философски познает и то, что достаточно христианину храбро и мужественно исполнять, и то, что презирать, избегая; для этого, видя ребенка своего достигшим подросткового возраста [как говорится, пятнадцати лет], поручили подростка одному в тех палестинах искуснейшему среди иереев и удивительнейшему среди пресвитеров – пусть изучит философически все, что написано в азбуке.

   О, чудо!

   Как сказать здесь об удивительном отроке!

   На третий год своего обучения многие успехи показал, и многие стихи, напечатанные для благочестия верных в азбуке*, – такие как: “О юноши! И шутки ради не лгите, под старость не будете бед иметь”, а также: “Порочное невоздержание отнимает достоинство, красоту и мощь, и сокращает жизнь”, – эти-то спасительные слова любомудрый отрок на четвертый год обучения красноречиво и наизусть декламировал.

   Родители же, видя успехи своего возлюбленного чада в книжной науке, очень удивились!

   И с великой любовью порадовались такой премудрости отрока; и не захотели вновь обучать его по Часослову и Псалтири, т.к. побоялись, и подумали, как бы не погряз он в бездне безмерного любомудрия.

   Спустя немного времени отпустили отрока в большой город, к одному из своих родственников, чтобы он там на военной службе научился всем воинским доблестям и подвигам храбрых рыцарей, [которые прежде во многих повестях весьма сделались известны]; живя там, отрок показал родственнику своему все мужество, силу и крепость, присущее начитанному христианину.

   И так, живя во всем своем мужестве, силе и доблести, отрок возбудил к себе злобу и зависть диавола, давнишнего неприятеля, пытающего и подвергающего опасности всяческой нечистотой, гнусностью, развратом и распутством род человеческий.

   Во-первых же, окаянный, бедный и сожаления достойный бес воспалил великой страстью к блудодейству юношу, возбудив до твердости камня или скалки его детородный член; из-за этого мучим был блудной похотью, как лошак или ишак какой-то, храпя со ржанием, едва умея в портах удерживать толстую, как бы ослиную плоть свою.

   О, лукавый, хитрый делатель зла диавол! Когда прекратишь змеиным своим жалом ранить сердца православные?

   Как мне рассказать об этом!

   Ибо ужаснулся, оцепенел, удивился, изумился и смутился я своим сердцем, рассказывая о блаженном, счастливом и благополучном юноше, который был распален скотским вожделением к наложнице своего родственника.

   И тако много надоедая и приставая к женщине, чтобы отдалась ему, иногда многие деньги обещая ей, иногда же прельщая ее подарками из монист, ожерелий, серег и красивых одежд; но нисколько не преуспел в утолении скотской своей похоти в блудном неистовстве; но только сильнее распалялся окаянным диаволом, и, как бесом одержимый, многие безумства совершал.

   Несколько дней спустя услышал распаленный похотью юноша, что в городе том живет некий старик, много преуспевший в чародействе, колдовстве и волхвовании, а также отравительстве и предсказании  [называемом “чернокнижие”]; очень этим обрадовавшись и вскочив, как козел, направил окаянные стопы свои к волшебнику; и, придя, уговаривал его, чтобы тот околдовал силою диавола женщину, к которой он имеет блудное вожделение.

   Проклятый же волшебник, видя многие сребренники, предлагаемые ему одержимым юношей, распалился завистью, и многие колдовские и диавольские слова шепча, производил, выплевывая и выкидывая заклинания над головой его; также многажды и волшебной водой брызгая на гнуснейший детородный член и прочие члены тела его.

   И сразу поставил юношу на жернова, [которыми окаянные бесы в темном шатре /шалаше/ его иногда жито и иные плоды и зерно в пищу нечестивому мелят].

   Сделав это, повернул юношу лицом на север и, колдовской силой призвав многих бесов, повелел им сильно вращать его с востока на запад.

   Сам же окаянный чародей, многие невнятные слова, бесстыдно к воспалению похоти женской, колдуя, говорил.

   И тако вертясь от полудня до полуночи, отрок очень утомился, и как сумасшедший упал вниз, будучи негодным, непотребным и бесчувственным.

   Проклятый же волшебник, прошептав над ним какие-то колдовские слова и вновь обрызгав его волшебною водою, поставил упавшего на ноги, дав ему большой свиток, рукопись с написанными на ней чернокнижными буквами, которыми можно вызывать беса, возбуждающего женскую похоть к блуду; и повелел, наизусть ее (хартию) выучив, три дня каждое утро и вечер в тайном месте любомудро это говорить.

   Также дал ему частицу сухого дерева, которую повелел сжечь в огне вместе с небольшой прядью волос женщины, которая возбудила его блудную похоть.

   Сделав все это, проклятый чародей, еще сильнее бесясь в дьявольской злобе, взял маленькую медную дощечку, на которой  начертал какие-то колдовские изображения, которые у древних чародеев, в блудном вавилоне обитающих, талисманами называются.

   Эту-то бесовского наговора дощечку нечестивый чародей, заклиная, повелел юноше положить на порог дома, в котором живет родственник его с наложницею, на которую воспылал он страстью.

   Бесноватый же юноша очень обрадовался и, желая вкусить сладости блудодейства, взял волшебную дощечку и, как олень к источнику водному от зноя солнечного торопясь, направил окаянные стопы свои в обратный путь.

   Придя же, во-первых, изучил слова волшебные, бывшие в рукописи (свитке); и сразу, похитив небольшую прядь волос женщины, сжег ее с частицей дерева [о чем прежде было сказано], которую нечестивый чародей завещал ему; сделав же все это, положил на порог и дощечку волшебную; но нисколько не преуспел в утолении ослиной своей похоти; частицу дерева с прядью волос сжег; дощечка волшебная много дней на пороге лежала, и женщина многажды переступала через нее; но все это было напрасно.

   Женщина же, ловко узнав все безумства мнимого блудника, желающего околдовать ее, сказала об этом родственнику его; это же сумасбродство отрока вместе, наслаждаясь, обсуждали.

   И сразу родственник так говорит наложнице своей: “О женщина! Я знаю, что ты весьма целомудренна и столь же любомудра! Прельсти же взбесившегося юношу, обещая отдаться ему, и повели, пусть войдет ночью в хлев к козам дожидаться тебя”.

   Женщина же устроила все, как было говорено ей; и красноречием и усердным старанием уловила юношу в сети свои.

   И, когда наступила ночь, тот, будучи много раз томим (и мучим) блудным желанием, поспешно вошел в хлев козлиный и, затворясь и закрывшись там, начал многажды читать свиток колдовской.

   Женщина же, сразу увидев, сообщила об этом сроднику его; и вновь на цыпочках оба вместе приблизились к хлеву козлиному, в котором безумный юноша, как ишак иль лошак, разъяренный похотью, сидя меж коз, колдует; член же его детородный напрягся, как пест из меди хaлколиванской!

   И, будучи не в состоянии более бороться со своим скотским вожделением к блуду, поймал одну из коз и начал яростно с ней блудодействовать; когда же рыцарски вставил по самые (яйца) напрягшийся и возбужденный детородный член свой в афиндию козью, та, не стерпев, громко заблеяла, и это услышали родственник и женщина, стоящие возле хлева козлиного.

   О! неизмеримая пучина бедствий!

   Хлев отворяется!

   И родственник, вместе с женщиной войдя в него, при лунном сиянии увидели отрока, совершающаго развратные действия с козой, держащаго в правой руке хартию колдовскую и наизусть читающаго ее.

   “О! Препроклятый! – так родственник говорил ему, – ты хотел осквернить ложе родственника своего; о нечестивый блудотворец! Ты покушаешься соблазнять целомудренных женщин волшебством бесовской напасти! Прими же сегодня казни, достойные скверных дел твоих.”

   Изругав же, взял за волосы юношу и вывел его из хлева вместе с козой, [ибо детородный член был сильно вонзен в афиндию козлиную]; и едва и еле родственник с подругою своей вдвоем смогли оттуда вытащить его.

   Итак, распаленный гневом родственник позвал некоторых из своих друзей, сняли одежду и исподнее с блудного юноши, связали веревками руки и ноги его, и голого, растянутого на скамье, розгами секли его, пока хребет и задница его кровью не окропились, а сам он не перестал блеять подобно козлу.

   Будучи столь бит и посрамлен и обесчещен, понял и увидел он, как в зеркале чистом, все пакости, совершенные его сумасбродством; и вновь очень устыдился!

   Ушел ночью из дома родственника своего и скитался по кабакам (шинкам), бывшим на перекрестках в городе том.

   Когда же издержал все свои деньги, пьянствуя и любодействуя с блудницами, и сильно обнищал, сразу пойман был в сети диавола, сдружившись с некими беззаконными юношами и ухитрившись, как воры какие-то, сами деньги делать; но не смогли долго наслаждаться плодами беззакония своего!

   Вскоре узнал обо всем этом воевода города того, и повелел воинам заковать в цепи и в темницу посадить нечестивых, которые достойны в суде за беззакония их беспощадно осужденными быть.

   Когда же дошел слух об этом до родственника бесноватого юноши, предстал тот и со слезами смиренно поклонился земно воеводе, чтобы тот освободил из заключения сродника его, поскольку тот безумен и не знает, что делает!

   Воевода же, видя, что все это правда, и юноша в безумии от праведного пути заблудился и уклонился, много посмеявшись, освободил его из темницы и препоручил родственнику, наказав бдительно следить за всеми его безумствами и не допускать впредь такого беззакония.

   Родственник же, видя, что ничего доброго и хорошего не может быть в делах юноши, подумал так про себя: “Когда опять сродник мой начнет деньги делать – все это ничтожно и постыдно; потому что, когда уже, в азбуке любомудро сказано: “Сыну глупому не в помощь богатство, если не купит мудрость и доблесть”.

   И так, благочестиво вняв сим стихам, как самым мудрым из всего красноречия азбучного, вновь взял розги и высек сильно по заднице юношу; потом посадил его в колесницу бедную и приказал одному из рабов своих отвезти его к родителям; и все, что сделал блудный сын их, подробно им рассказать.

   После нескольких дней пути прибыл юноша в дом своих родителей; и когда бывший с ним раб поведал им все, что совершило безумно[e?] чадо их, родители сильно печалились; и любомудрыми словами наставив юношу, вновь просили воеводу в некоем малом городе определить к какому-нибудь делу чадо их, чтобы, празден живя, не натворил больших пакостей.

   Воевода же города  принял блаженного юношу и приказал ему послужить благочестиво, надзирая за продажею соли, и пусть хранит все деньги, вырученные у покупателей.

   Итак, в скором времени лукавец и упрямец, непокорный развратник увидел лежащее перед ним множество денег – взбесился опять блудным вожделением и, с женщинами скверными в бездне греховной валяясь, подхватил сильную болезнь /проказу/, поразившую гнойными язвами детородный член и члены тела его; потом же, подружившись с пьяницами, играл в кости; и до тысячи сребренников, порученных ему на хранение, блудно растратил на всякую гнусность, разврат и распутство...

 

(* азбуковник – сборник нравственных сентенций, расположенный в алфавитном порядке /в ХVII в./)

 

[отксерокопировано с рукописного оригинала XVIII? века д-ром А.Ароновым; частию некоторой переведено со старо-славянского отцом диаконом Игорем из Пскова; начерно отредактировано составителем. 1997]

... дальше отец диакон не поспел перетолмачить, аз же съехал со нью-йоркщины, и чем там кончилось со блудным отроком, зри источник рекомый...        

– обратно из “сирен” же, такожды из романа и поэмы, а и просто так...

 

“пост-эпиграфом” поставим:

 

“Много кто видел козу. А знаете ли вы, что у козы зрачок квадратный?”

(“Огонек”, №1, январь 1996, стр. 57)

 

– (станут, поневоле, квадратными – когда ебут!...)

 

“коза не глядит в глаза

и берег не очень хвастается

моряк говорит о любви

а женщине кажется:

 

зеркало стало стеклом

мечутся пухлые губы

и тело знобит теплом

индивидуально сугубым”

(Олег Рощин, ок. 1962, см. Ант., т.4А)

 

– добавим из основоположника символизма, о козьей природе баб:

 

   “Довольно красива, но сразу видна, как здесь говорят, “подлая порода”. Высокая, рыжая, белая; нос немного вздернутый; глаза большие, светлые, с косым и длинным калмыцким разрезом, с каким-то диким, козьим взором; и вообще в ней что-то козье, как у самки сатира в Вакханалии Рубенса. Одно из тех лиц, которые нас, женщин, возмущают, а мужчинам почти всегда нравятся.”

   “... Иногда, глядя на нее, вспоминал он о виденной им в Петергофе у батюшки старинной голландской картине – Искушение Св. Антония: перед отшельником стоит голая рыжая дьяволица с раздвоенными козьими копытами на покрытых шерстью ногах, как у самки фавна. В лице Евфросиньи – в слишком полных губах, в немного вздернутом носе, в больших светлых глазах с поволокою и слегка скошенным, удлиненным разрезом – было что-то козье, дикое, невинно-бесстыдное.”

(Дм.Мережковский, “Антихрист” (Петр и Алексей), М., “Панорама”, 1993, стр. 120, 215)

 

   – и вообще, см. “Роман с козой” из неопубликованного же романа “Хотель цум Тюркен”, начинающийся словами:

   “Вот замечательный роман. Хай, герой романа, живет на пустынном острове с козой.”

(Из книги Ибн-Тофейля, “Хан-ибн-Иодхан”; приводимое в книге А.Адеса и А.Иозиновичей “О Гохе-дураке”, см.)

   – и каковой вполне соответствует заявленному зачину...

 

можно, конечно, заниматься введенским, можно и чеховым (разницы не ощущаю), а кузьминским заниматься будут, когда некем будет заниматься.

а мне им заниматься как-то некогда...

 


   
назад  

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44

 

дальше

 

на главную