appendix

  
 
ПОЭТЫ-ЛАУРЕАТЫ

"Мне и рубля не накопили строчки."

/Вл.Маяковский/


        Полноты для следует дать и образцы творчества официальных поэтов. А то как-то несправедливо. Это только то, что у меня в голове застряло. Советская литература неизмеримо богаче и разнообразней. За абсолютную точность цитат не ручаюсь: голова все-таки, а не фонограф, но буду, чего не помню, пропускать. Итак:

 

Помню, в книжечке дешевой,

Сказки дедушки Ершова,

Русский парень наш крестьянский,

Из земли своей землянской

/Мчался/ к месяцу - к Луне.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А теперь не в сказке детской

И не в смутном сне -

Гордый вымпел наш советский

Рдеет на Луне!
 

                                   С. Маршак

 

Больше всего мне понравились стихи не лауреата, а колхозника Сергея Ширяева, напечатанные в аджубеевском /посвященном Хрущеву/ номере "Известий":
 

Глава Советской державы,

Шагающей в коммунизм!

В этих строках шершавых

Пред Вами падаю ниц.
 

Хочу рассказать, как ноет,

/Острее тупого?/.... ножа,

Отечественной войною

Обугленная душа.
 

Никита Сергеевич, верьте,

От этого свет не мил!

Фашисты и есть те черти,

Которым не дорог мир!
 

Глава Советской державы,

Шагающей в коммунизм,

В строках, что на вид шершавы

Пред Вами падаю ниц!
 

Дудин опять же. Очень люблю его следующий текст:
 

Портальные краны,

Портальные краны,

Сюда направляют

Пути капитаны.
 

И в дальние страны,

И в чуждые страны

Ведут капитаны

Портальные краны.
 

Портальные краны,

Портальные краны...
 

Можно до бесконечности. Или:
 

В мостах вражды

Нам нет нужды!

Давай сожжем

Мосты вражды,

Мосты обид,

Мосты тревог,

/чего-то/ пройденных

Дорог.
 

После чего, естественно, было написано:
 

Под мост вражды

Единожды

Поэт собрался

До нужды.
 

Кем, не помню. Александр Андреевич Прокофьев получил Ленинскую премию за следующий образ:
 

Стоит березка фронтовая,
Ей не от солнца горячо,
У ней ведь рана огневая -
Пробила пуля ей плечо!

 

После есенинских "грудей берез" и "бедер ив" остается только перейти к плечам и щиколоткам. Ягодицам тож. Борис Абрамович Слуцкий в подборке в "Литературной газете" признается:
 

Перевожу с немецкого, с французского,
С испанского, но также и с зулусского.
А для чего же я перевожу?
Об этом я вам тотчас расскажу.

 
Дает совет начинающим литераторам:
 

Набирайте, ребята, стаж,
Добывайте, ребята, опыт -
В этом доме каждый этаж
Только с бою может быть добыт!

 
Чтобы можно было печатать следующее:
 

Читатель отвечает за поэта

/Конечно, ежели поэт любим/,
Как спутник отвечает за планету

Движением и всем нутром своим.
 

Читатель - не бесформенный кусок

Металла, в беспредельность пущенный.

Читатель - Спутник, и в его висок

Без отдыха стучится жилка Пущина.
 

Разбивку в лесенку не привожу. И так сойдет. Следует упомянуть и незаконного сына Александра Прокофьева, Александра же Андреева /который, как известно, помер, опохмелившись не то клеем для граммпластинок, не то жидкостью для ращения волос, точно уже не знаю/, автора "Тысячи":
 

Я тысячу раз проходил под дождями,

Я тысячу раз расставался с друзьями,

Мне тысячу писем они написали,

И тысячу раз обо мне вспоминали.

Я тысячу раз утешался: "Успею!"

И тысячу раз я об этом жалею.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но тысячу раз мне тебя нехватало.

Как много в понятии этом, как мало!
 

Одноногий Лаппо-Данилевский, поклонник Олейникова и Ходасевича, чуть не убил меня своим костылем, когда я попытался прочитать ему данный текст тысячу раз. Упомянутый же Андреев опубликовал в "Смене" стихотворение "Вал Октября", которое я тоже очень люблю:
 

И нынче, на году сороковом,
Средь грохота сражений беспримерных,
Мне чудится "Авроры" гулкий гром -
Октябрьский гром рожденья новой эры.
Не отзвенел он и не отзвучал,
Торя пути истории крутые,
Еще сильней и непреклонней стал
И перешел за рубежи России.
И расправляя ширь могучих крыл,
Как богатырь былинный, год от года,
Он новые нарды разбудил
Во имя жизни, счастья и свободы!
 

Цвети же, революции весна!

Расти же, революции волна!
 

Интересно, читал ли Андреев "Необходимое пособие для сочинения од, тропарей и т.д." Ильфа и Петрова? Если нет, то - сам догадался?
        Люблю образы советских поэтов! Они отличаются яркостью, и даже сочностью:
 

Молча жарилась картошка,

Разбухал лавровый лист...
 

                           Виктор Боков
 

А какой лиризм!
 

Когда домой вернешься поздно -

Ты сразу вспомнишь обо мне:

Я стану дымом папиросным,

Я стану звездами в окне.
 

                         Сильва Капутикян

 

Сильва, встаньте как-нибудь иначе! Как, например, Ирина Малярова:
 

Рубаху потную содрав,

Глотаешь воду с жаждою.

А на лугу сугробы трав

Растут с минутой каждою.

И так далее.
 

Лучше передадим слово старшему поколению:
 

ПЕСНЯ МИРА
 

Качаясь на волнах эфира,

Минуя горы и моря,

Лети, лети, как голубь мира,

О песня звонкая моя!
 

И расскажи тому, кто слышит,

Как близок долгожданный век,

Чем ныне и живет и дышит

В твоей отчизне человек.
 

Ты не одна - их будет много,

С тобой летящих голубей!

Всех вас у дальнего порога

Ждут очи ласковых друзей.
 

Лети ж в закат багрово-алый,

В удушливый фабричный дым,

И в негритянские кварталы,

И к водам Ганга голубым.
 

 

В ПИОНЕРЛАГЕРЕ
 

Как будто заблудившись в нежном лете,

Бродила я вдоль липовых аллей

И увидала, как плясали дети

Под легкой сеткой молодых ветвей.

Среди деревьев этот резвый танец,

И сквозь загар пробившийся румянец,

И быстрые движенья смуглых рук

На миг заворожили все вокруг.

Алмазными казались солнца блики,

Волшебный ветерок перелетал
И то лесною веял земляникой,
То соснами столетними дышал.
Под яркоголубыми небесами
Огромный парк был полон голосами
И даже эхо стало молодым.
... Там дети шли с знаменами своими,
И Родина сама,
                            любуясь ими,

Незримое чело склонило к ним.

И далее следует факсимиле - Анна Ахматова /"День поэта", 1956/. Классиков нужно цитировать в полном объеме, а то их можно забыть /вместе с "голубыми водами Ганга", что сложнее/. И тогда получится: "В.А.Журавлев поместил в журнале "Октябрь" следующее стихотворение:
 

Перед весной бывают дни такие:
Под плотным снегом отдыхает луг,
Шумят деревья весело сухие,
И теплый ветер нежен и упруг...
И легкости своей дивится тело,
И дома своего не узнаешь,
И песню ту, что прежде надоела,
Как новую, с волнением поешь.

 
Эти строки оказались принадлежащими Анне Ахматовой. Вот как объясняет сам Журавлев в письме в редакцию свой нечаянный плагиат: "Когда-то, давным-давно, не надеясь на собственную память, я переписал понравившееся мне стихотворение. И вот спустя много лет, разбирая свои фронтовые архивы, я обнаружил эту миниатюру, чуть-чуть подправил ее и отнес в редакцию "Октября", совершенно не подозревая, что эти стихи - не мои. Прискорбное недоразумение, непростительная оплошность!"
        Ну что ж, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Но отныне мнимым псевдонимом Анны Ахматовой будет - В.Журавлев." /В.Г.Дмитриев. /Скрывшие свое имя", Изд-во "Наука", М.,1977, стр.269/.


        Тяжелое дело. Поди там, разбери, кто пишет:
 

Земной рабочий молот

Упал на лунный серп.

Какие силы могут

Разрушить этот герб?
 

Маршак или Матвеева? На сей раз - Новелла Матвеева. В ее сборнике.
        Или, например, Сергей Сергеевич Орлов демонстрирует пример поэтического мастерства /в области рифмы/:
 

Нужно им доказать стихами,

Что я брал в 43-м Мгу,

Что прицелом и рычагами,

Словно рифмой, владеть могу!
 

Отчего ж он, сволочь, в танке не сгорел? Асадов вот глазики потерял и пишет:
 

Как только разжались объятья,

Девчонка вскочила с травы,
Стыдливо одернула платье

И встала под сенью листвы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . спросила:
"Ты муж мне теперь или нет?"
 

Зачем она вскочила, это может объяснить Вася Бетаки, он уже анализировал данный текст с противозачаточной точки зрения, за что чуть не заработал в лоб от поэта-романтика Марка Троицкого, но Эдуард Асадов все-таки остается самым популярным поэтом после Есенина /перед Евтушенко/.
 

        Цитировать можно до бесконечности. Перлы советских поэтесс войдут раздел "Зачем я это сделала?" /по названию фильма. Был такой. Об абортах./

        Представляете, чем забита моя бедная голова?
 

        Но надо оставить место и неофициальным поэтам. Не лауреатам.

 

 

 

ТЕКСТЫ ГР.КОВАЛЕВА



Совместно с Виктором Соколовым, Григорием Леоновичем Ковалевым были написаны следующие тексты:

 
ФИРА                                    

Фира в Земфире, Фира в порфире, Фира во фритюре, Фира в конфитюре, Фира в зефире, Фира в эфире, Фира в мире, мир в Фире, аминь.


 
 РОНДО

 

Когда Роксана встанет раком
Пред Сирано де Бержераком,
Тогда покойного Ростана
Я уважать сильнее стану.

 
 

 

РУБАЙИ

 
Хотя Омар Хайям и создал рубайи,
Но все же ни к чему мне персики* твои.
Красавица! Зачем себя надеждой тешишь
И чешешь гребешком ты волосы свои?

*Примечание: см. ПЕРСИ /не персидское, а церковно-славянское/.
 
 

 

 
СОНЕТ

 
Вореза интеграл важнее Такубоку,
И потому Тувим Платону проиграл.
Когда седой Ронсар поехал на Урал –
Карпаты и Кавказ навек остались сбоку.

Голодный человек живьем сожрет сороку,
В антверпенской пивной не прозвучит хорал.
Косыгин Алексей - великий либерал.
К познанию ведет ботаника барокко.

В салоне дамских шляп прекрасен Берендей.
Так благотворен свет парижских площадей,
Что нынче не в цене шотландские лошадки.

Так генуэзский лорд напутствует мужчин,
Так женщины идут на поиски причин,
И бьется Пантелей в магическом припадке!

1962-1964?
 



2


 

Совместно со мной Григорием Лукьяновичем Ковалевым написаны:
 

 
СТИХИ К 8-МУ МАРТУ
 

"Отныне -

Все Нине."

Посвящение первое.

 
И в тело твое, как в запой,
Вошел я и крикнул: "Постой!"
На окрик вошел Лев Толстой.


 

Посвящение второе

 

/Шекспиру и кагэбэшникам/


Чиновники берут карандаши
И пишут донесенья от души:
"Прекрасное прекрасней оттого,
Что школьникам известно Н2О."
 

 

Посвящение третье

 

Как дивно пела Пелагея,
Посудным голосом трубя.
Она достигла апогея:
"Пастух, я не люблю тебя!"*

--------------------

* Вариант: "Паук, я не люблю тебя!"

 

 

Посвящение четвертое

 
Ответь, телега телеграфа,
Почто ты погубила графа?
Почто почтовую графу
Ты положила на шкафу?
Почто почтмейстерову дочку
Ты иссушила, словно бочку?
Почто над "И" ты ставишь точку?!


 


2 штанета с кодами


а.

 
Кондратьевна ждала Кондрата.
Какое дивное контральто
Она имела!
Сама была белее мела,
Грудь беломраморну имела.
Кипела местию Кибела,
И ржаньем рыжая кобыла
Железо ржавое дробила.
Но, обожая Буцефала,
По Парацельсию страдала.

Ее бацилла ожидала!...


 

б.

 
Имея стройную контору,
Стыдливо прятала фигуру.
А на коне сидел Игорий,
Держа в руках клавиатуру.
В садах Герана под забором
Оксана тешилась абортом.
Попортив этим партитуру,
Партиту вывихнув аортом,
И получив за это орден.
А где-то /в скобках/ Игорь Хордин
Под псевдонимом Яков Гордин,
Стыдливо клянчил политуру.
Так чорт вскрывал свою натуру.

Он ожидал нагую дуру!...


Зима 1964-65

 

Не зависимо ни от кого Григорий Л. Ковалев тогда же написал следующее, и последнее:
 

 Как только я стал гезихастом,
Измерив пространство контрастом,
Я понял: земное есть тлен.
Контракт заключил с педерастом,
Стал общества Истинный Член!
 

Больше стихов при мне он не писал. И в педерастии никак не повинен, повторяю: был /и полагаю, есть/ редкостный баболюб, в чем я ему всегда завидовал.


 

Примечания к "2 штанетам" и "Стихам к 8-му марту".
 

Писалось все это, полагаю, по зиме 64-65 года, когда я сбежал от кого-то из жен или любовниц и жил, где-то неделю, у Гр.Ковалева. Зима быпа морозной, варежек у меня не было, а таскался я с корзиной /пустой/, каковую подобрал на помойке. Такая, плетеная и четырехугольная. С этой же корзиной мы приходили с Гришкой в Союз писателей, где сдавали ее в гардероб, утверждая, что в ней все наше достояние. Красивая была корзина. Потом она осталась у Гришки.

По бедности, пили мы не круглосуточно, а – урывками. То там денег подзаймешь, то с бутыпкой завалится кто. Или девочек посылали. Зима, повторяю, была морозная. В одну из таких полупитейных ночей, когда оставался уже один чай, сели мы с Гришкой писать мартовские стихи. Посвятили их, натурально, Нине Королевой. Поэтесса Нина Королева к тому времени имела большую пышную грудь, по которой страдал я, Леня же Палей, мой друг, страдал по ее голосу /полагаю, контральто/ и все мечтал услышать, как Нина в постели говорит: "Милый!" Произносила слово она это /в стихах/ нараспев, упирая на "и", например:

  
Милый, я купила стулья,
Отправляю багажом.
Я носила их, сутулая,
Мозоли покажу!

Заворачивала стружками,
Вязала бичевой,
Объяснялась со старушками
Двенадцать для чего!
 

Стульев мы не покупали, тем более, двенадцати, у нас была корзина, но то, как Нина начинала читать эти стихи: "Мииилый!..."прочно запало в наши невинные души. Практически к этому подходил один Леня, и то не до конца, мы же ограничились стихами.

Кроме груди и голоса, Нина ничем знаменита не была, хотя ходила и в ЛИТО Горного, и филфака. Печаталась с 56-го года, продолжает и сейчас. ЛИТО ведет уже сама /см./. Ее много на фотографиях, потому что она большая.

     Стихи же, посвященные ей, затрагивают много моментов, особенно важным является "штанет б.". Оксана – одна из подруг Григория Лукьяновича. "Партита" - из стихов /одновременно название сборника/ Бобышева, которые Гришка не уставал повторять: "Когда б партиту мне сыграть, партиту!" Игорь Хордин – известный хоккеист /Гришка, при своей слепоте, был редким болельщиком, и знал всех игроков наизусть/ Яков же Гордин - поэт /см. "Ахматовские сироты"/. Он же, Григорий Леонович, подсказал мне фамилию футболиста Подъеблонского /играл в ЗО-х гг.(, почему я и начал тогда же и позднее роман:

 

Все смешалось в доме Облонских: футболист Подъеблонский, князь Оболенский и князь Ухтомский, он же Борис Иванович Дышленко.
 

Роман закончен не был, даже не был написан, превратился, где-то, в эту антологию, но началом его /как и всей антологией/ я обязан Григорию Л.Ковалеву.
 

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ К ЛИФШИЦУ


 

Завидно мне стало. Уфлянда, положим, я тоже знал. С 1963-го. Но об остальных -догадывался. Ерёмина собрал 14 стихотворений году в 62-м, и 100 взял у Мейлаха в 74-м. Кулле нашел в "Синтаксисе" №3. Виноградова тщетно искал и ищу уже лет 20. Кондратова услышал в 59-м в исполнении "лиха одноглазого" /см./ и в 73-м -Михнов-Войтенко помахал перед моим носом толстой пачкой его стихов, но перепечатать не дал, по свойственному ему безобразию. Лифшица узнал три месяца назад. А он—то знал их всех!

 
Звездочками у меня обозначены не примечания. Реминесценции. Такой поток воспоминаний и аналогий нахлынул, что только держись. В университетах когда обучались. Правда, на биологическом.
 

* Фонякова, по счастью, не знал. Но сталкивался. Заочно. Дважды. Первый раз - в университетской многотиражке:

 
Чудак, он так ее любил,
И подтверждая это,
Ей ежедневно приносил
На лекции конфеты.
Конфета, сладенький комок,
Цветастая бумажка:
"Коровка", "Тузик", "Василек",
"Батончики", "Ромашка"...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А ей хотелось /чего-то там/

Поспорить в коридоре.
 

И кончалось:

 
Но чувство свертывать зачем

В конфетную бумажку?!
 

Хороший был поэт Фоняков. Неандертальчик. В 62-м году он уже заправлял поэзией в Новосибирске. Сейчас, наверно, лауреат. Растут же люди! Лозунгов не кричал.
 

** Кричал не один Красильников. Рассказывал мне Михнов-Войтенко /а ему Целков/: в 56-м году идет какая-то первомайская, не то ноябрьская демонстрация по Дворцовой. В колонне университета - Уфлянд-Еремин-Виноградов. И у трибун - хором: "Долой клику Булганина-Хрущева!" Толпа: "Уррряя!" Они опять: "Долой клику!", а толпе - все одно, она: "Уррряяя!" Завернули к мосту - тут их, голубчиков и повязали. Целков прибегает к Михнову, рассказывает. "Я, говорит, не кричал. Я - художник." За художества эти - повязали троих в Кресты. Выпустили потом. Я не знаю. Мне Михнов рассказывал.

 
*** Рассказывают: сидит маленький Уфлянд с братом в "Пиво-пиво" под Думой. "Нет, говорит Уфлянд, - такой нос нельзя иметь. За такой нос нельзя не дернуть!" Подошел к какому-то дяде и - дернул. Повязали.

 
**** Помимо генримиллеровского меня интересует еще один роман Кондратова. "Жопа". Начинался он словами: "Над городом летала жопа..." Ну, что ж, как сообщает Довлатов в своей "Невидимой книге", главное действующее лицо в повести Валерия Холоденко - презерватив. Героев не выбирают. Героев диктует жизнь. И чем презерватив хуже, скажем, героя "Малой Земли"? У Андерсена тоже герои - всякие. В канаве которые.

 
***** "Удословием", помимо Кондратова и Романа Якобсона, занимались совершенно независимо мы с Галкой Усовой и Мишей Удкевичем /Юткевичем/ году в 67-м. Выявляли, что "удача" - это "дача уда", а "неудача" - это, когда уда не дают. Отсюда шел "неуд" и "удод". Выло также выяснено, что "пуд" - это уд, весящий пуд. Подобная форма словесно-поэтической практики заменила собой шарады и буриме 18-го века. Что же до непристоя, то, полагаю, что и буриме отличались пикантностью. Позднее это переросло в книгу "Зачем я это сделала?", а также "Вишневый зад" и "Алые пениса" /все три см. в 5-м томе/.

 
Звездочки у меня перепутались, но поскольку это не примечания, а, как я говорил, реминесценции, то буду продолжать подряд.

 
Крашение яиц /Кондратов/ практиковалось не только милицейским училищем, но также и артиллерийским в г.Пушкине. Там выпускники ежегодно надраивают гениталии бронзовому Гераклу трех-метрового роста, отчего патинированная бронза начинает медно сиять. Пушкинский реставратор отказывается закрашивать оные места на глазах у публики, и церемониал совершается ночью.
Отсюда у Бродского /"Подсвечник"/: "В его мошонке зеленеет окись..."

Отсюда, в результате подсветки снизу /к 50-летию/ Медного Всадника, у кого-то из поэтов появился образ: "Вороненые яйца коня".

Генитальная лирика.
 

Еремин ужасно похож на Михнова-Войтенко. Выражением. И стакан, опять же.
 

Отыскался след Тарасов. Королев /Парагвай/ и есть наверняка тот Королев, которого я упоминаю и цитирую в статье "Кого здесь нет".
 

О распевании Хлебникова-Пастернака на мотив советских маршей. В 60-х годах мы распевали "Незнакомку" Блока на мотив "Не кочегары мы, не плотники...", его же "В кабаках, в переулках, в извивах..." - на мотив "По аллеям центрального парка" . У каждого времени свои романсы. Блок вырос на цыганских, мы на советских.

 
Политика и нас занимала мало. Политические события становились предметом поэтического эксперимента. Например, приезд Сукарно подвигнул меня написать следующие стихи:

 
Как сухарь, погода сухая.
Синий Невский застыл визиром.
Нас сегодня седой Сукарно
осчастливил своим визитом.
Першпектива сияет шикарно.
Шепелявят машин шины.
И светлеет шея Сукарны
сероватым пушком шеншиллы.
Тянет дымом бензина угарным,
белизной сияют покровы.
А в машине - Хрущов и Сукарна,
братья по крови и по крову.
С Индонезии и с Украины
на глазах у наивной расы
обнялись Хрущов и Сукарно -
президенты Великой Азии.

... Я сегодня особо грущу

и не радует дым сигарный,

потому что Никита Хрущов

несомненно, глупее Сукарны.
 

Тут не политика, тут в чистом виде поэтика. Однако, судили бы по 58-ой.
 

На биофаке же, в 59-м году, группа анонимных авторов /полагаю, покойный художник Марек Штейнберг, его друг Альфонс Озол и еще кто-то/ написали поэму "5-12", посвященную дню конституции. Привожу фрагменты:

 
Эпиграф: В поле растет трава,

                  Нынче у всех права.
 

Далее следовало:
 

Дремлет в музее каяк,

Атомом правит каряк.

Ветер колышет камыш,

Карпов разводит латыш.

Весел идет армянин -

Стал ему другом грузин.

В небо пускает свой змей

Маленький мальчик-еврей.

Пьет и мадеру и "Двин"

Знатный забойщик мордвин.

Праздник встречает в кутузке

С премии выпивший русский.

Рады мильоны вокруг -

Двести четырнадцать штук.

Лишь на углу инвалид.

Кто это? Космополит!

Нажил сердечный порок.

Нету с ним общих дорог!
 

Зарифмованы были, натурально, все /или почти все/ национальности Советского Союза, но я все не помню. Привожу отрывками.
 

Политика, политика. Юрик Климов был уличен в том, что выписывал на снегу /как Мария-Антуанетта в анекдоте/ - Пятое, Конституция, но на "туцию" писей нехватило. Поэтому в желтой по белому пописушке политического криминала не усмотрели.

 
Я не пытаюсь примазаться к "нео-футуристам". Просто ихнее студенчество очень напоминает мне мое, геолого-биологическое. И забавы те же.

 
Когда-нибудь об этом будут написаны мемуары.

 

А сейчас придется ограничиться

 

УФЛЯНДОМ.


 
        Уфлянда я очень люблю. И сколько бы о нем ни рассказывал Лифшиц, мне все кажется мало. Потому что Уфлянд человек уникальный. Всё, окружающее его /кроме ********/ вызывает немедленную симпатию. С Уфляндом я был знаком многократно. Начиная с детских стихов "У Петра Иванова родители...", цитированных мне еще в 59-м году Ленечкой Палеем, рассказов Иосифа /Уфлянд, по-моему, единственный человек, о котором Бродский отзывается положительно/, наконец, встречи с ним.
        Осенью 63-го года, в первый день моей работы в Эрмитаже, я был направлен грузить кирпич с маленьким и чернявым Володей. Грузили, перекуривали, говорили об выпить /день был слякотный/, усталые, пришли в дежурку. Расписываясь перед уходом в книге, я обнаружил фамилию "Уфлянд". "Ты не знаешь, кто это?" - спросил я Володю. "Это я - Уфлянд", - тихо ответил тот. Легендарный Уфлянд, о котором я был столько наслышан, грузил со мной целый день кирпич. Выглядел он этак лет на десять моложе меня. Когда поступал в Эрмитаж, Фаиночка Павловна спросила его: "А паспорт-то у тебя хоть есть?" "Есть, - ответил Уфлянд, - мне 28 лет." Этакой онемеченый Пушкин. Без бакенбардов.
        Потом в Эрмитаже пошла жизнь. Днем занимали у Ольги Николаевны или Фаины трешку и пили водку под килечку /за водкой посылался 16-тилетний Петюнчик, "мелочь пузатая" - "Эй, ты, мелочь пузатая! - рявкала на всю Дворцовую командирским гласом Ольга Николаевна Богданова, - Опять парням водку несешь?!" - на водку же сама давала, потому что замерзали мы очень, чистя целый день лопатами и скребками лед и снег вокруг Эрмитажа/. По восресеньям же, когда работы не было, Фаиночка покупала пирожных и устраивала чай. Расколол я и Уфлянда почитать стихи, раскрыл инкогнито. Читал он "Водолаза", тихо и застенчиво. "Футуриствовал" уже я.
        Потом заварилась каша с Бродским. По прочтении статьи "Окололитературный трутень", где вместо Бродского цитировался Бобышев, я написал письмо следующего содержания: "То, что вы — гнусные рожи, известно всем. То, что ваша газета - желтая, тоже всем известно. Но то, что Бродский не Бобышев, а Бобышев - не Бродский, это, очевидно, вам не известно. Рекомендую вашим ослам основательнее знакомиться с материалом, стряпая очередной пасквиль. Показания стукача Шахматова - Бродского не опорочат. Бродский более патриотичен, нежели подонки, проституирующие в Вечерке." И т.д. Бродский потом обозлился /на меня/, "Вечерка" же понесла: "За Бродского вступились злобными письмами ... в том числе, некто К. Кузьминский, по существу тоже тунеядец, лишь недавно устроившийся на подсобные работы в Эрмитаже." В Эрмитаже начался шухер. Ольге начали звонить, спрашивать, кого она держит в хозчасти. Тогда было написано коллективное письмо, редактировал, конечно же, Уфлянд, следующего содержания /писал не слишком грамотный Петюнчик, рабочим почерком, кроме того, помимо собственных ошибок, добавлял "для стилю"/:
 

       Уважаемый товарищь главный редактыр!
 

       Мы прочитали в вашей газете, которая называется "Вечерний Ленинград", что будтобы наш лучьший рабочий Костя Кузьминский по вашему выходит тунеядец а он очень хороший челавек и работает как звер.
        Нехорошо это товарищь главный редактыр! А нащет того, что он на машинке печатает так это враки. Колектив у нас здоровый и на машинке никто не печатает.
        А потому мы просим вас уважаемый товарищь главный редактыр напечатать собственноручное решительное опровержение что наш лучьший рабочий Костя Кузьминский не тунеядец. Иначе колектив у нас здоровый и нам неприятно.
        С рабочим приветом,
        рабочие Ирмитажа:

 

       /и тридцать подписей. Кто-то, за неграмотностью, палец послюнил и оттиснул./
 

       После чего я из Эрмитажа, конечно, полетел. Выставку в апреле 64-го устраивали уже без меня, но при моем непосредственном участии. После этой статьи и письма, а также увольнения, на вахтах Эрмитажа появился приказ начальника охраны Гавриленко: "Кузьминского в Эрмитаж не пропускать." Меня сами вахтерши предупредили, они нас любили. Ну, я покупал билет и шел обычным ходом, а потом, в гобеленовом зале, через дверь стене, по винтовой лестнице - к ребятам, в хозчасть. Зимний-то мы знали, как свои пять пальцев. Для того и работали. Искусство же.

 
        И еще одна встреча. В 66-м я экскурсоводствовал в Павловске. Лучший друг Уфлянда, Юра Рыбников, поклонник А.К.Толстого, ученик В.Проппа, егерь-натасчик собак, тоже служил в экскурсоводах. У него на даче в Солнечном Уфлянд и разводил знаменитые огурцы, которые, будучи засолены, удивительно шли под водку. Уфлянд утверждал, что он потомственный огородник, от немцев-аптекарей и все просил меня достать ему Актинидию коломикту, чтоб виноград на севере разводить. Я об этой актинидии договорился со своими друзьями-биологами, вроде достали.
        Потом Уфлянд купил дом в деревне, на пару с актером Игорешей Каимом, который изображал Петра Первого на плоту в ЦПКиО во время детских утренников, и началась эпопея. Помимо того, что Уфлянду предложили вступить в колхоз /"Мне хочется стать крестьянином, / вступив, если надо, в колхоз..." - чуть не сбылась строчка поэтическая!/, Игореша по пьяни дом сжег, и Рыбников собирал на погорельца.
        Для меня Юра Рыбников стал частью Уфлянда. Сам я к Уфлянду не заходил, не так уж мы с ним были близки, но с Юрой мы пили, и об Уфлянде говорили. Рыбников являл собой пример типичного русского интеллигента-семьянина, как, впрочем, и Уфлянд, чинов хватать не хотел, и по моему, и сейчас служит в Павловске. Но сейчас в Павловске плохо. Партийный контроль не желает ослабевать. Держут тех экскурсоводов, которые, как попки, повторяют одну и ту же муть по методичке. Наши же экскурсии были - хэппенингом. Оштрафовали Инессу за безбилетный проезд- мы с Рыбниковым посвящаем экскурсии этому событию. Обстреляли арабы Иерусалим- говорим и об этом. А уж как связать Инессу или Иерусалим с Павловском - это и есть искусство экскурсовода. Я на "Ужасах войны" Рубенса о Иерусалиме нес, а Юра - у "Отречения апостола Петра". Или говорим о первой железной дороге Петербург - Царское Село, и о том, что для членов царской фамилии бесплатный проезд был, а тут - Инессу оштрафовали. Все книги были исписаны благодарностями мне и Юре. Однако, меня выгнали. Юра остался. Ему некуда было идти.
        Организовали мы с Юрой аглицкий мужской клуб, Инессу же избрали председателем. Отселебрировали круто, водкой с шампанским, я для бабы покупал, а баба не пришла, Юра же - чистую рубашку надел, причепурился. По этому случаю, когда председатель клуба задрыхла, Юрой было предложено идти в зоопарк освобождать зверюшек /жил он рядом, у мечети/. Намеревались поджечь стену елочными свечками, а пока будет суматоха пожара, выпустить из клеток всех зверей. Я утверждал, что свечки стену не подожгут, тогда Юра принялся доказывать на примере частной машины, разведя из свечек огонь под кузовом, но появился хозяин и нас чуть не побили. Потом спали на одной койке, по братски, втроем, утром же Юра оказался в кальсонах.
        Такие безвинные, но милые действа и хэппенинги чем-то напомнили мне хулиганства поэтические Уфлянда и иже. И в Неву мы прыгали, и с поэтессой-авантюристкой Маргой Фроловой я сражался на заточенных рапирах ночью, в дождь, на стене Петропавловской крепости, и с цельной цветущей липой влез в переполненный трамвай, на вопрос же советской публики - Зачем?, ответствовал, что — красиво. Липа пахла на весь трамвай, они подумали и сказали, что действительно, красиво.
 

       Потому мне и нравится так Уфлянд, а после статьи Лифшица я полюбил его еще больше /если это возможно/. Напрасно только Лифшиц ограничивает поэтов действия своей группой. А как можно назвать /не поэта/ Володю Серафимовича, который сорвал цветок в скверике у Зимнего на глазах у охраняющих ментов, и будучи преследуем таковыми, бежал по набережной, оборачиваясь и нюхая цветок. Принес его моей бывой четвертой супруге. Поэзия или хулиганство? Одначе же, если бы менты поймали, то били бы сапогами, и больно.
 

       Собственно, как говорил Давид Яковлевич Дар, поэт - это прежде всего легенда. Об Уфлянде, Еремине и Виноградове легенды сохранились, хотя тексты их и малодоступны.
        Одной из задач настоящей антологии является восстановление исторического равновесия между поэтом и его творчеством.
        Блока, скажем, уже всего обсосали. Даже Елена Тагер написала воспоминания, где-то в сборнике Тартусского университета, о том, что Блока она не видела /точнее, видела, но он не заметил/ - напечатали, потому что - Блок.
        У поэтов, представленных в данной антологии, не менее легендарное прошлое, о чем свидетельствует статья Лифшица и все мои статьи.
        Но они не Блоки.
        Будут.
 

 

ДОПОЛНЕНИЯ И УТОЧНЕНИЯ К ПОСЛЕСЛОВИЮ


 
       Лифшиц уточняет:
        "Еремина-Уфлянда-Виноградова с Красильниковым 7 ноября 1956 г. не было. Это точно. Вообще мы демонстраций не пропускали и орали "Долой клику...": главное, что забавляло, это именно автоматизм, с которым не слушающая толпа вокруг кричит свое "Уррра!", помню, как я всю дорогу нес портрет Маленкова вниз головой, и никто не заметил. Но в тот день мы потерялись, и с Красильниковым шли два его рижских земляка - Карл Лаува и Китаец /Китаенко/, оба просто мирные алкоголики. Их—то и взяли вместе с Михой, а через некоторое время выпустили.
        Уфлянд - чернявый? Он темный, но даже с рыжинкой. Никак не чернявый."
 

       Далее следуют дела житейские, но с Уфляндом мне обидно: будто бы я ему и не друг. Вообще, типичный неточный пример описания современника. Как можно вообще верить каким-либо описаниям? Вот Бродский - он точно рыжий, с этим никто спорить не станет. Но чтобы Уфлянд - .... Может, это из-за мелковатости своей казался он мне черненьким?
 

И Довлатов пишет, никак не могу не привести, хотя бы кусками, его статью. Рецензию в "Новом Русском Слове", от 3 июня 1979. Так и называется: "Рыжий".
 

        "... Я об Уфлянде слышал давно. С пятьдесят восьмого года. И все, что слышал, казалось невероятным.
        ... Уфлянд /вес 52 кг/ избил нескольких милиционеров...
        ... Уфлянд разрушил капитальную стену и вмонтировал туда холодильник...
        ... Дрессирует аквариумных рыб...
        ... Пошил собственными руками элегантный костюм...
        ... Работает в географическом музее ... экспонатом...
        ... Выучился играть на клавесине...
        ... Экспонирует свои рисунки в Эрмитаже...
 

        Повторяю, Уфлянд человек загадочный. Порою мне кажется, ему открыт доступ в иные миры.

 

        Недаром он так любит читать астрономические книги.
 

        Семейная драма Уфлянда тоже неординарна. Жена его, добрая милая Галя попрекает мужа трудолюбием:
        - Все пишет, пишет... Хоть бы напился!...
 

        Мало кто замечает, что Уфлянд - рыжий. Почти такой же, как Бродский...
 

        Помню, сижу в "Костре". Вбегает ответственный секретарь - Кокорина:
        - Вы считаете, это можно печатать?
        - Вполне, - отвечаю.
        Речь идет о "Жалобе людоеда". Молодой людоед разочарован в жизни. Пересматривает свои установки. Кается:
 

Отца и мать, я помню,

Съел в юные года,

И вот теперь я полный

И круглый сирота...
 

        - Вы считаете, эту галиматью можно печатать?
        А что? Гуманное стихотворение... Против насилия...
        Идем к Сахарнову /главный редактор/. Сахарное хохотал минут пять. Затем высказался:
        - Печатать, конечно, нельзя.
        - Почему? Вы же только что смеялись?
        - Животным смехом... Чуждым животным смехом... Знаете что? Отпечатайте мне экземпляр на память..."

 

        Все верно пишет Довлатов. Чего не упоминает - так это то, что текст Уфлянда скомбинирован из двух популярных анектодов /которых не усмотрел и Сахарнов/: про людоеда, который съел на ночь коммуниста, и про человека, который убил мать, отца, всех прочих родственников, и потому называется - круглый сирота. Очень характерно для Уфлянда, такое использование фольклора.
        Не упоминает Довлатов также и того, что однажды я вздул его, Довлатова /вес около 120 кг/, что еще более невероятно, а также Диму Бобышева. На дне рождения Охапкина. Бобышева я вызывал на дуэль, но он отказался, и поэтому я начал бить кого попало. Довлатова и прозаика Женю Звягина.
        А об экспонатах - как-нибудь в другой раз. Я тоже был экспонатом.
 

        Но не характерно ли - что об Уфлянде уже третий человек пишет, и все легенды - одна легендарнее другой. А более скромного человека, чем Уфлянд, я не встречал. Разве его друг Юра Рыбников /см./.
 

        Об Уфлянде хочется рассказывать еще и еще. Но хватит.
 

РЫЖИЙ



        Привожу по аналогии со статьей Довлатова об Уфлянде, единственный текст советского поэта Льва Мочалова, одного из мужей поэтессы Нонны Слепаковой. Моча лов тоже, вроде входил в ЛИТО Горного интитута, во всяком случая, он есть на фотографии поэтической распродажи. Больше он ничего не написал /разумею, приличного/, но этот текст цитировался мне Ленечкой Палеем еще в 1959 году.

 
В каждом классе непременно

Рыжий должен быть,

Чтоб его на переменках

Можно было бить.
 

Потому, что отвернулся,

Увидавши шиш.

Потому, что подвернулся,

Потому, что рыж.
 

Среди умных непременно

Глупый должен быть,

Чтоб его попеременно

Мы могли учить.
 

/Строфу не помню/
 

А иначе бы едва ли

В областях страны

Умные подозревали,

Что они умны.
 

        А что? Текст, вполне близкий Уфпянду, по иронии хотя бы. И очень характерный для второй половины 50-х, когда борьба с безродными рыжими космополитами еще не отошла в прошлое, но уже затихала.
 

        Мочалов - член Союза писателей.

 

        Перекрасился.

ПОЭМЫ ГЛЕБА ГОРБОВСКОГО


 
        Ранние поэмы Глеба, вычетом "Квартиры", вряд ли мало кому и известны. А в них немало чего, хотя поэмы писать Глеб не умеет. Он и со стихами-то - не очень. Несет его куда-то по течению строчек, удастся закончить, вывернуться, как в "Стихах о квартирной соседке", - кончает, надоест писать - просто сводит на нет, как, допустим, "Стихи о скуке". И претензий-то у меня к нему нет: уж больно это органично. Полировкой и шлифовкой пусть Кушнер занимается, его и уменье в этом, или, допустим, Бродский, тот технарь, а у Глеба - как получится. И не получается зачастую. Понесет куда-то, особенно в поэмах, а потом, в конце концов - о чем она? А ни о чем, как и жизнь сама.
        Глеб, как все, живет между жизнью и смертью. Но только он это чувствует. Не на метафизическом уровне Иосифа, а на своем, попроще. Опять же и об выпить с ним приятно, а с Иосифом не пил, не знаю. Думаю, скучно. Глеб, пожалуй, самый большой поэт в нынешней России, хоть и не написал он, в принципе, ничего, а понапечатали - дряни. Но Глеб живет не в стихах, а где-то - между стихами, в отношении, что ли.
        По линии, скажем, есенинской - так он улучшенный вариант Есенина, не испорченный салонами Гиппиус и неуемным честолюбием. И побиением Дункан ему, для самоутверждения, заниматься не приходилось: и Лида, и Анюта, и Светлана были просто красивые и добрые бабы. Ну случалось там, может, по пьянке, кому из них дать по морде, но не на этом же философия зиждилась. Сколько знаю Глеба, основное его качество - доброта, и по стихам то же. Зол он бывает по пьянке, либо с похмелья, а - кто не бывает? Есенин же был подл, зол и лицемерен, это не надо даже Мариенгофа читать.
        Приводимые в дополнение две поэмы, одна кусками, другая целиком, написаны где-то в самом конце 50-х - начале 60-х гг. Точно датировать я не берусь, да и зачем оно? Этим потом трупоедики займутся, а пока - надо поэмы напечатать.
        Впрочем, поэму "Морг" можно датировать смертью Виталия Бианки, тоже, кстади, детского писателя и доброго человека. Это он, наверное, толкнул Глеба на писание детских стихов, которые добры и неплохи, но из которых лишь одна строчка заслуживает, скажем, бессмертия:

 
                                                            Крокодилы ходят лежа...

 
Но это, наверное, Глеб по ошибке написал, или по пьянке, специально он над этим не думал /как и вообще над стихами/, он просто писал.
        Привожу отрывки из поэмы "Морг", посвященной Илье Иоганновичу Цырлину, о котором я что-то слышал, но забыл.
 

 

МОРГ

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А утром после пьянки
отдал концы Бианки.
Он пил боржом,
он дорожил
тем, что дрожали струны жил...
Он водку пил, он блядовал,
и алкоголь за валом вал
то наступал, то отползал,
и голова, как дымный зал,
то разбухала, как живот,
а то совсем наоборот...

... Так утром, после пьянки,
остыл чудак Бианки...
А я мотал себе на ус,
какой у парня скверный вкус,
ведь мы берем примеры
почти без всякой веры...
... Бианки - штрих,
Бианки - труп.
Он пил боржом, куриный суп,
он ел цитаты,
грыз грехи,
порой читал мои стихи,
а утром, после пьянки,
уснул мужик Бианки...
... И там, где он лежит во тьме,
цветы воскресли на холме,
за то, что он любил детей,
за сто любовен и смертей,
за все, чем он переболел,
как красен был он и как бел,
как мог,
смотри перед концом,
стать смерти собственной отцом.


/Здесь, я смог бы, при желании, провести параллельный анализ последних десяти строчек с "Холмами" Бродского и доказать, как дважды два четыре, что последний вышел из первого, а Бродский, и спрашивать не надо, эту поэму прекрасно знал, но оставляю сие академикам. Мне и так ясно, что мне ясно, а делиться - не всем же? - ККК/
 

..................................
А однажды умер Сталин -
человек семьсот погибло...
Был он в радужном овале -
бога та же смерть постигла.
У приемника в стройбате
мы столпились.
Мы - солдаты...
Мы считали - это батя,
мы служители стройбата.
В пионерии, вначале,
был он деткам -гросс-учитель...
... Мы о нем не умолчали,
верили в него,
учтите.
Умирали.
Головенки,
что оторваны снарядом,
падали легко и звонко
с сталинским сердечком рядом.
Умер Сталин.
Верить страшно.

Умер бог.
Замкнулся ротик.
Умер боженька в фуражке, -
стало искренней в народе,
Умер тятя...
В мавзолее
появился человек...
В мавзолее смерть довлеет...
О, Москва - одна из Мекк!
Тридцать семь - число трагично,
до свиданья,
умер ты...
И прилично, и антично,
и все меньше суеты.
Нас рассудит дней пробежка,
нам по сути все равно:
лежка, спешка или слежка...
Жизнь моя, ты, как кино:
только кадры,
только тени,
и смещения,
и врозь...
Рухну родине в колени,
не оставь меня,
не брось!
Сталин умер, ибо клетки
износились...
И конец...
Буду пить свои таблетки
не от боли -
от сердец!
Буду есть проблемы смысла:
быть, а может быть, не быть...
Мысли прячутся, как крысы,
грызуны...
Какая прыть! ...
Лягу спать.
Диванный голос
отзовется в тьме пружин...
Тает скромно южный полюс,
а не тает - докажи!
Умер Сталин...
Сталин умер...
Пять часов на Царской Думе.
Люди хлеб едят и пьют,
пьют, что им пока дают.
Люди мысли гонят взашей,
наши мысли и не наши;
смерть пришла, и смерть придет...
А по радио поет
человек, уставший смертно,
он поет почти инертно.

...................................
А в морге пахло днями,
зашедшими в тупик.
И топчаны корнями
вросли, как в горло крик.
И волосатый дядя,
размером - взрослый дуб,
стоял, как на параде
и ковырял свой зуб.
А щеки, как свинина,
набрякли у него.
И наши в сумме спины -
спина у одного,
привыкшего к предметам
с тупым названьем труп...
... Тот дядя был поэтом,
и даже боголюб:
сказал он, рожу гладя:
”Порядочек... теперь,
ребята, бога ради,
плотней закройте дверь:
сквозняк, а я чихаю...
... Сюда его... правей...
Покойничек был Хаим
или других кровей?...
Теперь не беспокойтесь...”
И рухнул на топчан
исчерпанный какой-то
остаток от врача.
А рядом, бороденкой
стреляя в пустоту,
лежал какой-то тонкий,
лежал, как на посту,
и наводил зубами
зеленый ужас в нас...
Рабы умрут рабами,
поэт умрет, как глаз,
проколотый,
пробитый,
исчерпанный до дна...
О, смерть, твое корыто
наполнено сполна...

 
..............................

 
Поэму же "Художники" следует привести целиком, не из-за достоинств, а как важный иллюстративный материал/хотя бы к статье Э.Лимонова "Московская богема/.

 

Текст поэмы следует.

 

 

ХУДОЖНИКИ

 

Посвящается М. А. Кулакову
 

“... Мы лежим, малютки-гномы,
на диване в ямочке.”

 
1

 
Осенимся...
Как богомольцы,
наши руки простерты к ближним...
... Но с тобою мы, комсомольцы,
будем вихрем еще на лыжах!
Мы с тобою побьем рекорды,
мы с тобою отнимем лавры...
Мы с тобою начистим морды,
морды новеньких динозавров,
Первобытно /трусы разинем/
будем бить их
до искончанья!
Чтобы рыло сквозило синим,
фиолетовым, как баранья,
как ослиная чтобы жопа,
как еврейская чтобы харя,
словно ссученная Европа,
умирающая без государя.

 
2

 
Государь мой,
твоя инфанта
ходит бледная на работу.
На твоей на инфанте
банты
так устало глядят в субботу.
На твоей на инфанте
кожа,
стосковавшаяся по мужчине,
на твоей на инфанте тревожные
и такие, как грусть, морщины.
Пребывает твоя принцесса
в черном теле -
преступно скромно.
Коронованный мной повеса,
как она тобой сплошь огромна!
Уж поверь ты мне, голодранцу,
не казни меня невзначайно,
злоязычного иноверца,
что поверил в тебя случайно.

 

3

 
Ты мне синие гладил брюки,
я смотрел на тебя, как на бога;
ты мне жал по передним руки,
всем собой говоря:
убого,
как убого живешь ты,
смертный,
как спокойно живешь ты,
ртутный!
И текли меж нас километры,
и спалось меж нас беспробудно.
Ты трепал меня шквально-дыбно,
ты бросал меня опаркетно.
Из икры я рос, точно рыба:
и заметно и незаметно.
Ты мне синие под глазами
наводил облака летучие...
Ты мне верил,
как верил маме,
о которой все твое
лучшее.

 
4

 
Ты тоска моя по мужчине,
ты весна моя по зиме...
Мы с тобой по одной причине
проживаем дружно в тюрьме.
В нашей камере есть параша,
в нашей камере хлеб пайком.
Ходит в камеру к нам Наташа,
передачки носит
тайком.
Наши сроки в тюрьме - пожизненные,
преступления - многочисленны,
раны по сердцу - не зализаны,
кандалами руки изгрызаны...

 
5

 
Капля-девушка,
капля чистая,
океанная - не сочтешь...
Полюбила его неистово,
а за что его - не поймешь.
И не надо!
Такой раскрашенной,
умирай под ним,

но люби!
Как ребенка его вынашивай,
зачала его - не губи.
Ты послушай меня, рыбешечка,
наберись-ка, девка, ума,
что же ты ему понемножечку,
что же ты ему, как тюрьма?
Как закроешь за ним ты камеру,
как засовы за ним скользнут,
так и будет лежать он замертво,
а тебя тогда проклянут.
Отпусти его, оголтелого,
не съедай его, шантрапу...
Ведь какое все-таки тело-то
и какие версты во лбу!
Профиль вырезан,
профиль высечен,
очи черные - ювелир!
... Кто из сотенки?
Кто из тысячи?
Кто из большего?
О, мой мир!...

 
6

 
Мы лежим с тобой на диване,
Друг у друга в глазах шарим...
Ты летишь
на аэроплане,
я лечу
на земном шаре.
Мы друг друга знаем по ритму,
мы друг другу пахнем, как запах...
Бреем скулы одною бритвой,
моей дочке мы оба -
папы.
Ты ей папа - любишь меня ты.
Я ей папа - кровь моя в дочке.
Ты ей папа молодцеватый,
я ей папа - уполномочен.
Ты берешь ее - одуванчик,
подымаешь ее ты кротко.
Я ж беру ее, как стаканчик
с неимеющей цвета водкой.
Не помнешь ее, не подкосишь.
Не пролью ее, берегу я.
... Дочка вырастет,
будет осень.
Научу ее, дорогую,
заклинать буду, чародействовать,
полюби его,

вечно юного!
Он из славного
из семейства он
из гитарного, семиструнного,
из цыганского, цвета уголья,
он из римского, он из грекова,
он из пламени, что из удали,
из которых поганить -
некого.
 

7

 
Что там краски
или - что там тени!
Не на полотне, а наяву,
на глазах
заваривался гений,
словно чай
в посудине с Неву!
Знал исход, начало знал и между...
Если говорить, как наповал,
голых баб,
роняющих одежду,
обливаясь кровью, рисовал!
Получалась баба, точно пава,
или же - помойка из цветка,
из ручья кристального - канава,
из руки крылатой - кочерга!
Получалось небо из поганых,
из почти что пахнущих очей...
Получались трезвые из пьяных,
ленинский шалаш из кирпичей...
Получалось!
Получалось!
Билось о холстину,
краска краске верила,
ложась...
Из овечки делая скотину,
из любви выращивая страсть...
Рисовал,
а может быть, глубинно
зачинал
первичный цвет ростка...
... Воробьиный, но не голубиный!
Водопад, но только не река!

 
8

 
Баб любил.

Ох любил!
Лез за бабой по трубе...
Точно памятники -
поцелуи лепил...
О, резец-губа! Кровь в губе!
Губы алые, аж коричневые,
как два пламени
в бабу ввинчены.
Брови черные, аж упружисты,
как две лихости,
как два мужества.
Но с такой, как у Бельведерского,
прям стремнинно
обличья зверского.
Ох, как баб любил...
Не бугай - а баб!
Ох, как клал он их на края канап,
как заламывал ноги белые,
ноги спелые, оголтелые.
Как обрушивал, разбазаривал
свои мускулы,
свое зарево.

 
9

 
Он лежит со мною рядом -
два безумства,
два страданья...
... Провожаю тебя взглядом...
Море в море -
до свиданья!
Капля в капле - бейся в стекла,
Звезды в небе - помни друга...
... Как любовь моя намокла
от рыданий,
от испуга
за него,
за солнце в солнце,
за сгорающую спичку...
... Для тебя создали стронций,
чтобы ты подох, как птичка,
чтобы рухнул тельцем-камнем,
чтобы цвет в глазах никчемный...
До тебя тогда куда мне,
где твой профиль отвлеченный,
где следы твои найду я?...
 

Я за мир!
За песню красок!
Мое сердце вхолостую
не работало ни разу.
Все стучит, как скорый поезд,

все ощупывает стыки...
... Нас осталось только двое,
и один из нас -
великий.

 

                -


        Эта поэма представляет интерес не только для узкого специалиста, скажем, профессора Карлинского, но гораздо более интересна в плане взаимоотношения поэта и художника. Как о том говорилось в статье "Рисуй, поэт, пером", связь поэт -художник характерна для всех времен. И народов. Но я рассматриваю то, что мне ближе. И знакомей.
 

        Глеб Горбовский был другом многих художников, а знакомым - большинства. У него я видел полотна Кулакова, Михнова-Войтенко, Галецкого, Харитонова, сваленые грудой в угол. И это не от неуважения к художнику, а от безалаберности поэта. У меня, скажем, полотна висели на стенках, а сейчас лежат, сложенные. Глеб же живопись не собирал, ее ему дарили.
        Потом, похоже, Кулаков променял Глеба на Соснору, Михнов же Войтенко возлюбил Аронзона. Или это сам Глеб с ними расстался. Я не знаю. Тут просто факт. Все книжки Сосноры, начиная с первой, оформлял Кулаков. За вычетом "Аиста", его сделал Лева Авидон, и прескверно. Но первые четыре - Кулаков. В "Триптихе" он попытался дать иконописный портрет Сосноры — не позволили, выкинули. Не из—за богохульства, а по соображениям цензуры. Глеба же оформлял кто попало. Избранную 1975, Лениздат, даже какой-то Фаррахов. Не нашлось на Глеба художника. Его же - хватало на всех.
        Поэма странной любви, эти "Художники". Но действительно, бывали, как братья. Как случалось в фольклоре. Братались на жизнь, а случалось и на смерть. Михнов все еще оплакивает своего друга Леню Аронзона, посвящая ему лучшие свои работы. А Михнов дружил и с Кондратовым. И с Горбовским. Последнее время даже со мной. Есть что-то в этом: побратимство. Отсюда и дочь у Горбовского - общая /"моей дочке мы оба папы"/. И диван общий. И общая судьба.
        Хотя и различная. Глеб неотделим от России, и он это знает /см. стихи, "посвященные" мне - "У шлагбаума"/. А Кулаков, как истый художник, уже давненько в Италии. Все мои друзья были друзьями его. Глеб, Соснора, Мейлах, Виньковецкий. А я его в глаза не видел. Только картины. Говорят, Кулаков гениальный художник.
        "И один из нас -

          великий."
        Евтушенко говорил своему другу, художнику Олегу Целкову: "Олежка, если меня и будут вспоминать, то только потому, что я жил в одно время - с тобой!"
        Примерно так же относится поэт Бобышев к художникам Шварцаману, Тюльпанову, Виньковецкому и кому-то еще /см. во 2-м томе/. У Бобышева есть вкус.
        Глеб же дружил не по вкусу, а - по запаху:
        "Мы друг друга знаем по ритму,
          мы друг другу пахнем, как запах..."
        Всегда говорил, что в Глебе есть что-то звериное. Не знаю, чем пахнет Евтушенко, но я его и нюхать не стал бы. Погано пахнет.
        Глеб же - человек, энд "nihil humanum a me alienum puto", если не переврал. Человеком он пахнет.
За что и люблю.

 

 

СВЕТ И МРАК


 
        Прежде, чем попадет это на зуб литературоведам, рекомендую сравнить три поэмы трех авторов: "Морг" Горбовского, "Холмы" Бродского и "Балладу и плач об окоченелом трупе" Уфлянда.
        Все три - о смерти, как и многие стихи Горбовского, Бродского, да и Уфлянда. У Глеба: "На кладбище", "На уроке анатомии", "Сначала вымерли бизоны...", "Баллада о двух геологах" /это то, что сразу в голову приходит/, у Иосифа, начиная с "Еврейского кладбища...": "Песенка о Феде Добровольском", "По сопкам сызнова...", "Диалог", "Был черный небосвод..,", это конкретно, а остальные - метафорически. У Уфлянда - "Марсель", "Смерть любимой" и эта поэма.
        Все три поэта связаны неразрывно, и в творчестве, и в жизни. Уфлянда Бродский называет своим учителем, Горбовскому посвящал ряд стихов, но насколько полярен Бродский этим двум поэтам!
        Они - жизнелюбы, какая бы она, эта клятая жизнь, ни была. Я пил и с Глебом, и с Уфляндом, а с Бродским меня всегда охватывало чувство черного облака, тоски, величия и мрака. Нечто подобное я ощущал в присутствии Михнова - но там была - тень от креста, и даже она давила. Но Михнов, друг Горбовского, Галецкого, Богданова и многих, завял от Аронзона и Альтшулера. Возможно, после смерти Аронзона. До этого он жизнь любил.
        А Бродский - жизнь ненавидит. Он смотрит на нее, как солдат на вошь: "Ну, чего докучаешь?" Одиночество, мрак. И отсюда:

 
"Так черен, как полуночная мгла,

так черен, как внутри себя игла,

как ямка под землею, где зерно.

Я думаю: внутри у нас черно."
 

        Удивительно страшные и верные образы. Отсюда и Блейк, и Донн, и Константы-Ильдефонс Галчинский. Отсюда - "Холмы". Но и до этого - "утлая" лодочка жизни -"над утлой мглой столь кратких поколений, / пришедших в мир, как посетивших мир", "ты плыви, мой трамвай, ты кораблик, кораблик утлый", "и снежная Россия поднимает / свой утлый дым над крышами имен", "только утлые птицы, / словно облачко смерти / над землей экспедиций" - могу цитировать до бесконечности.
        Итак, "Холмы". В два цвета:

 
"чернела в зеленой ряске,
как дверь в пустоту, дыра."

 

И:
 

"будет отныне красным

млеко этих коров."
 

        Красное и черное, если белое, то - мертвенное: "теперь покурим белых сигарет" /"Гость"/.
        У Глеба:

"... И там, где он лежит во тьме,

цветы воскресли на холме,

за то, что он любил детей,

за сто любовей и смертей,

за все, чем он переболел,

как красен был он и как бел,

как мог,
смотри перед концом,

стать смерти собственной отцом."
 

        Это из поэмы "Морг" Горбовского. Бианки, который любил детей.

        У Бродского, о "красном молоке", продолжаю:

 
"В красных, красных бидонах,

с красных, красных путей,

в красных, красных вагонах -

красных поить детей."
 

        Даже дети становятся символом смерти /крови/. При том, что использована детская страшилочка: "В черном-черном городе есть черная-черная улица... В черном-черном гробу лежит белый-белый покойник: ОТДАЙ МОЮ НОГУ!!!"
        У Горбовского - смерть Бианки, Сталина приводит в конце /который не приводится/ к жизнерадостному финалу.
        Да и начало не страшное. Обыденное:

 
"А утром после пьянки

отдал концы Бианки."
 

        Но это то, что отличает Глеба от Бродского, а что роднит:
 

"как мог,
смотри перед концом,
стать смерти собственной отцом."

 
        Родить смерть. Отсюда и "красные дети".
        Анализировать это можно до бесконечности, противопоставляя "на страшный их гроб из цинка" /белый цвет, синюшный, мертвенный/ и "там далеко, за цинковой рекой" /тут и цинковые белила/. У Бродского и цветы - символы смерти. Там же.

 
        Но берем Уфлянда и Горбовского. У Горбовского Бианки помирает по пьянке, у Уфлянда - труп приглашает выпить. Грань между трупами и живыми стирается у этих двух поэтов. "Я сам почти стал трупом" /Уфлянд/. "Бианки - труп /Горбовский/ "Он пил боржом, куриный суп". Ничего, труп, такой родной и знакомый. "Побольше б было трупов, таких, как этот труп" /Уфлянд/. Ибо "он труп, но не покойник, он труп, но не мертвец" /Уфлянд/. А у Горбовского оживают и мертвецы. Смерти не надо бояться, утверждают Уфлянд и Глеб.
        Смерть до рождения - вот образ Бродского.
        Любовь, дружба и - выпивка /"в том наш символ веры" - Уфлянд/ противопоставляются нестрашной смерти.
 

        Сюда же можно соотнести Евгения Рейна /"Сосед Котов"/ - как раз серединку между Уфляндом и Бродским, но он у меня, как и Бродский, во 2-м томе.
 

        Поэты света, алкоголики, Горбовский и Уфлянд - противостоят Бродскому, певцу мрака.  

        Ли Бо и Хайям - восточная философия определяют их, в то время, как Бродского определяет - западная. Кьеркегор там, скажем, или кто. Надо у Кривулина спросить. Потому-то Бродского и ценят на Западе, а вот противуестественное чадо и Горбовского -Олег Охапкин /см./ - типично русское явление.
        Уфлянда же и Горбовского здесь не поймут. Не оценят.

 

МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ КОЛЛАЖИ


 
        Люблю сопоставлять. Несопоставимое - в особенности. Помимо графических коллажей /к Есенину-Вольпину и Глебу Горбовскому/, в "Аппендиксе" привожу еще два. Первый - вдохновил меня списком имен. Прожив всю жизнь /35 лет/ в Ленинграде, я и не подозревал о существовании такого количества "поэтов". Точнее, не замечал. Ну зачем мне, скажем, замечать факт существования - Марии Комиссаровой? Существует она, или нет - от этого ни тепло, ни холодно. Или - Головенчиц, Михаил. Точно знаю, что поэт. Встречал его раз сто во всех сборниках "Днях поэзии". Но хоть убей, не помню. Как не помню 90% всех перечисленных. Появляются и просто таинственные имена, например - Левушкин А., и туда же исчезают. Принцип набивания сборников "День поэзии" мне до сих пор не ясен. Один раз я дал туда свои стихи. Узнал /от Нины Королевой/ что крестиков и плюсиков там было наставлено изрядно. Это когда они проходили инстанции "поэтические". А какие они еще проходят - я не знаю. В общем, стихи не прошли. С крестиками и плюсиками.
        Но кто говорит, что у советских редакторов нет вкуса? Чтобы так безошибочно отбирать все самое серое, и безликое - надо обладать немалым вкусом. Однажды Галя Усова принесла в "Костер" 10 своих переводов. Из них, ни минуты не колеблясь, выбрали два самых худших. Издательства Советского Союза - это почти безошибочное сито. Если кое-где и есть дырки - то эти дырки - узаконены. Это - дырка А.А.Вознесенского, а эта - Е.А.Евтушенко, не путать. Дажа Ахматова, просеянная сквозь сито советской печати - появилась в "Дне поэта" 1956 года двумя невыразимо ортодоксальными стихотворениями, которые с тем же успехом могла подписать и Людмила Барбас, и Людмила Попова, и некто В.Журавлев /знаете такого?/ - см. статью "Поэты-лауреаты".
        То есть, что я хочу сказать - что издательства и редколлегии в Союзе - это пробный камень. Прошло - значит, в 99,9999 случаях из 100 - верное дерьмо. Так я и писал на всяческие конкурсы. По принципу от обратного. Зачеркивая все удачные строчки и оставляя - проходные. Проходило! Печатали, не задумываясь. И так можно было бы заработать не один рубль. Если превратить это в профессию.
        И ведь большинство "поэтов", регулярно печатающихся в "Дне поэзии" и "Молодом Ленинграде", искренно считают, что они поэты. Даже моя секретарша, поэтесса Наталья Лесниченко-Гум, напечатав какую-то фигню в "Молодом Ленинграде", искренно носилась по знакомым, показывая накупленные сборники со своими стихами. По-моему, и тираж-то этих изданий расходится лишь благодаря самим поэтам, да еще по принуд-разверстке - в библиотеки.
        Заведовал я как-то библиотекой, на заводе лако-краски им. Менделеева /от него весь снег на Московском проспекте, рядом с заводом - как на картинах Грабаря: синий, зеленый и оранжевый. Тара прохудилась. Сыпаться начинает от ворот, а что привозят на пункт - мне неведомо. Но это я так, к слову./ Платили мне 30 руб. в месяц и должен я был сидеть на службе 4 дня в неделю по 6 часов. Я - директор библиотеки! А на "ремонт" книжного поголовья - 600 в год дают! Ну, думаю, с моими-то связями в старой книге, да знанием - я им такую библиотеку отгрохаю! Но вскоре энтузиазм из меня повыветрился: 600 рублей давали на бумаге, по безналичному, "Старая же книга" - требовала "кэшем", как говорят американские проститутки. По безналичному продавали только из исторического и научного отделов. А художественную - ни-ни. Ну, купил я дневники Лаперуза, какого-то не то 1780 года издания, которые, не успев занести в каталог и прочитать, пропил. Переписку Екатерины с Вольтером, мою любимую книжку, купил. Но не то издание, которое было у меня, 1800 года издания, а новое, сокращенное, Академии наук. Тыкнулся в библиотечный коллектор - там вообще дают по разнарядке: на одного Сименона — две речи Брежнева. То есть, на художественную - две политических в нагрузку.
        Заскучал я. И читатель не то, чтобы активно рвался к знанию - за полгода две тетки зашли, "Войну и мир" по школьной программе, для детишек своих, взять. "Войны и мира" у меня в библиотеке не было, поэтому принес свою, из "Всемирной" из дома, потом ее так и не вернули. А я ее и в школе отказывался читать, утверждал, что французского языка не знаю. Что, впрочем, истинная правда. Хотя и пишу. Помимо этого постоянным читателем были - художник Альфред, из ссыльных немцев, который, как я выяснил, имел амуры с моей бывой третьей женой, зав. клубом имени Калинина, и начальник конструкторского бюро, Шкаредных - глухой и толстый инженер когда-то работавший в Антарктиде. Но они заходили, в основном, бутылку распить, а потом еще притаскивался кто-нибудь из моих поэтов, тоже с бутылкой. Отчаявшись составить знатную библиотеку для завода Менделеева, и не имея читателя, я те книги, что еще оставались - просто дарил. Чтоб хоть кто-то читал. Хотя потом, когда сдавал библиотеку Марьяне Козыревой, выяснилось, что у меня недостача - томов не то 200, не то 500. Тогда я кинул клич по тем же поэтам и знакомым, и покрыл недостачу такой же макулатурой, как та, что пылилась в библиотеке: сдаешь-то не по названиям, а по сумме. После этого я уже беззастенчиво спер из библиотеки клуба Строителей, что напротив моего дома - три тома Марселя Пруста, которого терпеть не могу, "Эликсир дьявола" Гофмана, и подарил его и их какой-то своей жене. Судьба библиотекарш меня не волновала: я знал, что они покроют Пруста какой-нибудь макулатурой. Но жизнь в библиотеке была тяжелая: во-первых, холодно, во-вторых, все время хотелось спать, в-третьих - каждый день три заводские интеллигента -художник, библиотекарь и зав. конструкторским бюро - выходили, обнявшись и поддерживая друг друга из заводоуправления на Московский проспект, где добавляли еще пива.
        Потом я работал в библиотеке на Толстовской ферме, но там было еще хуже. Об этом смотри в моем романе "Хотэль цум Тюркен" /не опубликован/.
 

        Все это началось с реминисценций об усредненности советского поэта. Поэта, которого закупают только библиотеки, за полной невозможностью читать. И таких поэтов в моем литературном коллаже - ровно 130 штук. Те же 5, что по ошибке туда затесались, и входящие так же в данную антологию - представлены наверняка стихами на уровне оных 130. Я даже и читать не стал. И так ясно.
 

        Второй же коллаж - носит ярко выраженную политическую окраску. Сначала цитируется некто Ступин, главный редактор московского издательства "Искусство", который по тупости насовал в книжку цитаты ленинских оппонентов /"против которых Ильич поставил свое насмешливое "Уф!". - Ступин/. Но цитаты-то каковы! Если это не антисоветчина - то я не знаю, где ее и искать. Для туполоба Ступина важнее оказалось ленинское "Уф!", а что он цитирует - он и не прочитал.
 

        Зато второй текст, принадлежащий перу известного советского прозаика /а ныне редактора журнала "Континент"/ Владимира Емельяновича Максимова, приводит меня в божественное содрогание и трепет. Это ведь он не под пистолетом писал, а - искренно. У него ведь вкусы никак не изменились, судя по его "носорожьей саге". Это тот самый Максимов, который, вроде бы, был у меня в библиотеке. Я таких фамилий не запоминаю. Солженицын - дело другое. И фамилия у него трудная. Но его я где-нибудь в другом месте процитирую. В романе.
        Текст же Максимова превосходно иллюстрирует тот же "ЦДЛ" Халифа. Почему и помещаю. Он там дает превосходную отповедь "фрондерствующим литмальчикам" вроде того же Халифа, или "эстетствующим старичкам" - полагаю, Ахматовой.
 

        Мы-то не меняемся, нам - незачем. Люблю коллажи!

 

 

        ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОЛЛАЖ
        И кто сказал, что поэтов в Союзе не печатают?! Целых 5 поэтов: Агеев, Горбовский, Кушнер, Тарутин, Ирэна Сергеева - на ровно 130 дармоедов. Почти 4%. He так уж плохо. А всего по Ленинградскому отделению Союза писателей - и все 5%. Как-никак и Ахматова членом Союза была. И с этими же мудаками - печаталась. Ею и "День поэта" 1956 года открывается /см. "Поэты-лауреаты"/.
      Платят же по тарифу: рупь 20 за строчку.
        Поэты!

 

 Коллаж ККК-79

 
 

 

СЛОВО О СЛОВЕ


 
        Вместо голословных поношений в адрес кого бы то ни было, вместо рассусоливаний о конфронтации искусства официального и неофициального, цитирую двух или больше, авторов:

 
        "Когда от искусства требуют, чтобы оно сознательно отдавало себя на службу, например, политическим задачам, или нравственной доктрине, то его просто превращают в "прикладное" искусство в роде того, какое применяется для украшения и комфорта домашней обстановки людей..."
        "У нас резко преобладает агитационное содержание. Среди тысяч стихотворений, призывающих к классовой борьбе и прославляющих победы в ней, среди сотен рассказов с обличением капитала и его прислужников тонет все остальное... Граждански-агитационное сужение поэзии неблагоприятно отражается на самой ее художественности, которая по существу и есть ее организующая сила."
 

        "Всякий дух гуманности и сострадания чужд социализму. В основе социализма лежит дурная бесконечность воли к власти во имя власти. В социалистическом мире не будет творчества и не будет свободы. Все будут повелевать всеми и все будут механически работать на всех. Силою природного закона будет всех давить и угнетать воля большинства. Так в страшном оцепенении, в своеобразном китайском окостенении встретит высоко цивилизованная Европа уже приближающуюся к ней смерть."

 
        "На развалинах императорского Санкт-Петербурга доморощенный белобрысый провидец /В.Татлин. - B.C./ достиг явственной мечты: начинается НОВАЯ АРХИТЕКТУРА. Напоминаю кратко о его заслугах. Среди эпидемии гипсовых кретинов, по спискам свыше вселяемых /слава дождю и ветру - временно/ на наши площади, - простое и ясное: баста, бросьте, усатые, водиться с куклами! Во-первых, дяди оные не имеют права жительства в современных городах, во-вторых, новая СКУЛЬПТУРА-АРХИТЕКТУРА, в-третьих /чуточку идеологии/, личное издыхает, памятник приличествует ставить эпохе, движению, событию, но не имяреку, в-четвертых, слово наше - утилитаризм, коли строить, то не зря, а на пользу!... Выставленный в Доме Профессиональных союзов, он /проэкт Татлина. - B.C./, главным образом, пугал и смешил. Большинство коммунистов решительно предпочитали гипсовую бороду Маркса..."

 
        "В 1920 году, ... Совнарком принимает специальное постановление "О московских Высших государственных художественно-технических мастерских". ... В программу обучения в мастерских наряду со специальными художественными дисциплинами включались политграмота и основы коммунистического мировоззрения.
        В представленном председателю Совнаркома проекте постановления преподавание этих дисциплин предусматривалось только на подготовительном курсе. В.И.Ленин внес в данный пункт проекта существенную поправку: "На всех курсах".
        "В Московской школе живописи, писал ..., - обучают учащихся политической грамоте, но, увы, никто не додумался до курсов "художественной грамоты" для членов Совнаркома. А пожалуй, это нужнее. Прослушав свой курс, художник продолжает писать картины и декретов не пишет. Член же Совнаркома, даже не прослушав курса, декретирует борьбу "с кознями футуристов".
 

        "Прежде я обыкновенно говорил: дайте каждому зверю жить и каждому зелью расти /..../ уже потом посмотрим. И вот теперь оказывается, что есть и дурная трава, которую полоть нужно".
 

        Все цитаты, без изменений, приводятся по книге:
        В.И.Ступин /главный редактор издательства "Искусство",
        "По ленинским замечаниям",
        Изд-во "Художник РСФСР", Ленинград, 1971.
 

        Перейдем к другому редактору.
 

 

 

ЭСТАФЕТА ВЕКА



        С самого начала нашего столетия передовой отряд рабочего класса России начал величайшую из битв человечества - битву за переустройство мира как в сфере материальной, так и духовной. И с первых же своих шагов огромное внимание партия уделяет становлению социалистической литературы. Кто не помнит, с каким горячим сочувствием был воспринят Владимиром Ильичем Лениным замечательный роман Горького "Мать"! А как благотворно влияла "Правда" на творчество Федора Шкулева, Демьяна Бедного, Александра Серафимовича! Только революции обязана русская литература рождением таких выдающихся мастеров культуры, как Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Александр Фадеев, Леонид Леонов, Федор Панферов, Валентин Катаев. Только в условиях нового, социалистического строя могла вырасти целая плеяда замечательных талантов, среди которых многие и многие получили мировое признание.
        Именно от этих мастеров принимало каждое последующее поколение эстафету века, и поэтому пресловутая проблема "отцов и детей", кстати сказать, высосанная из пальца фрондерствующими литмальчиками вкупе с группой эстетствующих старичков, никогда не вставала перед молодежью, верной революционным традициям советской литературы. Разве, к примеру, Владимов или Шим не ощущает самой кровной связи со своими ближайшими предшественниками Казакевичем, Гончаром, Нагибиным, а те, в свою очередь, с Петровым и Гайдаром, с Симоновым и Нилиным? Весь опыт нашей литературы утверждает непрерывность ее становления.
        После справедливой и принципиальной критики в адрес формализма, прозвучавшей на встречах руководителей партии и правительства с деятелями литературы и искусства, кое-где подняла голову воинствующая серость, прикрывающая псевдоидейностью свою полнейшую профессиональную несостоятельность. В связи с этим мне хотелось бы еще и еще раз повторить слова секретаря ЦК КПСС Л.Ф.Ильичева, сказанные им в докладе на одной из памятных встреч: "Всякий непредубежденный человек понимает, что критика формализма и абстракционизма - это не амнистия натурализма. Нет, отношение к плоскому, бескрылому натурализму остается неизменным. Надо лишь предостеречь от попыток под видом борьбы с натурализмом бить по художникам-реалистам, равно как обвинять в формализме людей, занятых поисками новых форм в реалистическом искусстве. Ведь сама ПРИРОДА СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО РЕАЛИЗМА - В ИСКАНИЯХ НОВОГО, ХУДОЖЕСТВЕННО КРАСИВОГО, ЖИЗНЕННО ВЕРНОГО, ОСМЫСЛЕННОГО С ПОЗИЦИЙ
КОММУНИСТИЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ".
        Яснее и определеннее не скажешь. Серость, как и формализм, способна в одинаковой степени скомпрометировать любую самую возвышенную идею в глазах многомиллионной читательской аудитории и в результате способствовать духовной демобилизации в боях за человеческие души. Поэтому всяким попыткам разъять нерасторжимое положение марксистско-ленинской эстетики о единстве идейности и художественности надо давать решительный отпор.
        "Только выдающиеся произведения большого революционного, созидательного пафоса, - указывает Никита Сергеевич Хрущев, - доходят до глубины души и сознания человека, рождают в нем высокие гражданские чувства и решимость посвятить себя
борьбе за счастье людей. Авторы таких произведений достойно, заслуженно пользуются признательностью народа. К созданию произведений такой высокой идейности и художественной силы воздействия на умы и чувства людей призывает Коммунистическая партия писателей, художников, композиторов, работников кино и театра."
        Всем нам только остается присоединиться к этому исчерпывающему высказыванию и творить в этом направлении.
 

        Владимир Емельянович Максимов,

          главный редактор журнала "Континент",

          журнал "Октябрь", №8, 1963,

          под рубрикой "Слово о партии".
 

 

          Слова, слова.

          Комментариев не будет.

 
назад
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 1 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга