РОЛЬ СЮЗАННЫ МАССИ
В ЛЕНИНГРАДСКОЙ ПОЭЗИИ |
|
Роль, надобно сказать, значительная. Занимались, в основном, Москвой. И к
посольствам ближе, и - контроль легко осуществим. Москву - пропагандировали.
Ручные "левые" - Евтушенко, Рождественский, Вознесенский - переводились Куницами
и другими мягкошеррстными американскими либералами, о существовании Петербурга
забыли. Если бы не Ахматова, то вряд ли узнали бы и о существовании Бродского. Соснору знали в Париже /благодаря Лиле Брик и Эльзе Триоле/. Кушнера - в Италии.
Горбовского знали только в России.
В 1967 году, 15 апреля, я встретился с Сюзанной и Робертом Масси в
Павловске, где я тогда служил в экскурсоводах. К иностранцам меня не подпускали,
но что делать, если я был единственным человеком со знанием иностранных языков
/языка/ на весь Павловск - Сережу Бернадского, который знал четыре языка, к тому
времени уже уволили "за идеологически невыдержанные экскурсии". Мои экскурсии
тоже не были идеологически выдержаны, однажды меня даже заподозрили в
монархизме, но я отговорился тем, что я легитимист. Что это такое, не знали,
поэтому -простили. В тот день, почему и помню его, было мое первое и последнее
официальное выступление в качестве поэта и переводчика. Неутомимый Боря Тайгин,
работая киномехаником в Доме Кино, устроил вечера Горбовскому и Кушнеру, тогда
уже членам Союза. Третьим он назвал меня. Методист сознался, что не знает
такого. Как, он не знает - Кузьминского?! Методист устыдился. Сознавшись, что в
последнее время мало читал, он подмахнул заявку на устроение вечера. В
программке Дома Кино я значился: "У нас в гостях поэт и переводчик Константин
Кузьминский, криминалист Любарский." Какой это Любарский, я не знаю по сю.
Полагаю, что не диссидент /посаженный/ Кронид Любарский. В день выступления
методисту позвонили из Союза писателей и сказали, что не знают такого поэта
Кузьминского. "Надо знать!", рявкнул в трубку методист, разозленный и занятой.
Потом до него дошло, что звонили - из Союза писателей. Но поскольку в Союзе
писателей, ошарашенные категоричностью тона, тоже усомнились - может, и есть
такой, а они не знают, то более звонков не последовало. В 74-м году мой вечер с
композитором Банщиковым прикрыли за час до начала, там же. Уже знали.
Днем я встретил Сюзанну и Роберта, которые искали Анатолия Михайловича
Кучумова, главного хранителя Павловского дворца. Они только что закончили
"Николая и Александру" и приехали посетить ту страну, о которой писали.
/"Николай и Александра" вышла осенью того же года/. Анатолия Михайловича не
было, я был занят с группой, поэтому просто пригласил их на свой вечер и снабдил
билетами. На вечер, хотя Роберт и не очень хотел, они пришли. Вечер был, как
вечер. В зале на 300 человек присутствовало где-то половина, я боялся слишком
афишировать по городу - вдруг прикроют, отчитал я свое, потом Байрона, посвятив
его Татьяне Григорьевне Гнедич, моему шефу, которая сидела в первом ряду, а на
закуску, с посвящением Сюзанне, выдал пару своих по-английски. Потом последовал
банкет, на котором было вавилонское смешение языков /может, отсюда идея моей
"Вавилонской башни", начатой летом того же года?/. Мои друзья говорили
по-немецки, по-французски, по-аглицки - кто во что горазд, скучали только муж
двоюродной сестры моей бывшей четвертой жены Санечка Кольчугин и художник кино
Владлен Иванов. "Давай, мы будем говорить по-португальски!" - сказал Саня
Владлену. "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна переводит с португальского."
"Ну, тогда по-шведски!" "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна окончила
скандинавское отделение. Заскучал Кольчугин совсем. Надрались с горя. Счет
потом, как водится, не хватило наличных оплатить, разбираться с буфетчицей
оставил мою матушку, сами же поехали с Сюзанной, Бобом, Кольчугиным и прочими
допивать на Неву, к моей бывой супруге. На второй день Сюзанна с Бобом тоже
пришли, а уезжая, Сюзанна спросила, что она может сделать для меня. Издать мою
книжку? Я тогда на книжку не был готов, да и сейчас не очень, перетерпелось, но,
- говорю, - давай - антологию! А кого и что? Бродского, - говорю, - Соснору,
Горбовского, Кушнера и меня. Петербург, одним словом. Геннадия Алексеева и Диму
Бобышева я позабыл, но они тогда не очень и светили. Взялись.
Приезжала Сюзанна почти каждый год, знакомил я ее с поэтами, художниками
тож, Бродский сам мог объясняться, и Кушнер по-французски на уровне учебника
грамматики тоже, а за Глеба и Соснору пришлось мне отдуваться. О питейных и
поэтических подвигах наших подробно описано у Сюзанны в предисловиях к поэтам,
три из которых я привожу, а там, где "Один поэт сказал..." - это, большею частию
я. Соавтором она меня назвать не могла, только здесь в интервью назвала,
поскольку там - загремел бы я по следам Иосифа, на Север, либо в Удмуртию. И
посвящение сделала потому же - нашим детям.
Книга, хоть и делалась пять лет, вышла не ко времени. Годика бы два погодить
- разрекламировали бы, в семьдесят, скажем, четвертом. А так - вроде, не
разошлась. Я не знаю.
Но это была первая антология ленинградской поэзии, вышедшая за границей. В
1973, по горячим стопам, я сделал издание второе, исправленное и дополненное,
"Живое зеркало /первый этап ленинградской поэзии/", куда вошло уже 14 поэтов, а
за ней и "Второй этап", тоже 14, но помоложе, начинавших в середине 60-х. "Этап"
здесь имеет и современное еще значение /см. у Солженицына/.
Но за первое, даблдэевское издание, не пострадал никто. Иосифа в 1973 г. уже
выдворили, из оставшихся - вызвали только Глеба. Да и то сам виноват. Явился с
книжкой, показать ее, в издательство "Лениздат", к своему приятелю Друяну. А тут
заходит в кабинет Хренков, директор издательства. Увидел, "В Лондонах, -говорит,
- издаетесь? Ну-ну." Через неделю Глеба вызвали. В Куйбышевский райком партии.
Сидит дядя в штатском, и к Глебу - на "ты". Секретарь, однако же, на "Вы". Тогда
и дядя тон сменил. Глеб объяснил, что приехала милая дама, дал он ей свои
изданные сборники. "Но вы понимаете, что там в предисловии напечатано?" "Не, -
говорит Глеб, - я по ихнему не читаю. Но полагаю, что не "Боже, царя храни!" и
не "Союз нерушимый". "Так напишите опровержение!" "А я, - говорит Глеб, -не
могу, я же по ихнему не читаю, и что там напечатано - не знаю."
Ко мне и к Сосноре обращаться уже не стали. Знали. И к Кушнеру тоже.
Однако, Сюзанну пускать в Союз перестали. Она там еще Панову помогла, и
Барышникова сманила, но я в этом уже не участвовал. Я балетом не занимаюсь.
Книга же понравилась всем: мне, Сосноре, Глебу, Кушнеру. Почти всем.
Бродскому, вообще, мало что нравится.
Переводы, конечно, на американском уровне, подборки проследить тоже не
удалось, Бродского его переводчик Кляйн подбирал, Соснора, будучи в Париже у
Сюзанны, сам себя выправил, остальных же даже не просмотрел, а я так и свою
подборку сделать не успел, потому что то пьяного Глеба переводил синхронно, то
пение Сосноры с Мариной, "Свеча горела..." он пел. На себя времени никак не
оставалось.
Вот и сейчас в первый том не попадаю. А в каком я буду?
Бродский - во втором.
Шкловский пишет: Венгеров "... понимал, что литература делается многими, это
общий труд и неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не
прославленных и даже забытых." Понимают ли это современные академики?
Современные академики жрут, что дают. Дают Шолохова - едят Шолохова. Дали
Солженицына - сжуют и его. Знаю уже двух человек, которые точат зуб на
Бродского.
Бродский, действительно, является символом и даже, можно сказать, возглавляет
эпоxy. Чего нельзя сказать о Евтушенке. По своей биографии, эстетике, по
противустоянию поэтики Бродский более чем архетип современной поэзии. Дважды
изгой: поэт и еврей /"Все поэты - жиды." Марина Цветаева/, архаик и новатор,
эстет и ерник - здесь следует процитировать "классицистическое":
|
Твой,
Цинтия, необозримый зад
напомнил мне классический фасад,
напомнил мне аттический портал,
сработанный еще рабами Рима,
над чьим уничтоженьем, скажем прямо,
недаром дикий варвар хлопотал.
А ну-ка, Цинтия, скорей ложись в кровать,
а там уже позволь пошуровать...
...................................................
Посмотрим, что за статуя такая. |
Цитирую по памяти, со слов Охапкина, до Бродского не добраться, тем не менее,
этот текст характерен для современной поэтики, поэтики иронии, переосмысления,
перифраза /Маяковского/, системой рифмовки /Рима - прямо/, разговорностью и т.
д. У Пастернака и Мандельштама /я не говорю за Ахматову/ подобный текст не мог
появиться. А у Бродского - мог.
Потому что Бродский органичен во времени. Потому что мрак и смех характеризуют
последнее двадцатипятилетие. И мраку в нем достаточно. Те же мои любимые Холмы
Да, Бродский характерен.
Но разговор не о нем. Разговор о тех, кто по тем или иным причинам оказались не
включенными в эту антологию. А выпали из нее многие. Не по признаку членства в
Союзе писателей /Соснора, Кушнер, Горбовский - члены/, не по принципу степени
талантливости /Михаила Кузмина называли "самым великим из малых"/, не по
малодоступности текстов /иные включены хоть одним/, а по малозначимости или
нехарактерности. Тщетно читал я тексты Зиновия Дубнова и Юрия Иоффе /охотно
печатаемые в эмигрантской прессе/, тщетно пытался угрызть Лию Владимирову.
Получалось, как с Плещеевым у Шкловского: "Читать легко, запомнить нельзя, как
нельзя разгрызть кисель." Возможно, что мерило таланта - запоминаемость стихов.
Поэтому я помню Бродского, которого уже не люблю, и не могу запомнить
Владимирову. Гладкопись. Горбаневскую помню, хотя и не люблю.
Тщетно искал я хорошие стихи у Ильи Габая и Юрия Галанскова. Нету их. Кое-что, с
трудом, нашел у Владимира Батшева. У Кушева ничего не нашел. Еле-еле выбрал
полдюжины текстов из целой книжки Ильи Рубина. И все эти люди - неизмеримо выше
и лучше, чем Евтушенко или Юрий Панкратов. А приходится включать Панкратова.
Знаю, что Вадим Крейдинков удивительная личность, философ, друг Юры Рыбникова и
Гаврильчика, и стихи его исправно печатаются в "Новом журнале , а выбрать -
нечего. И так со многими. Но это поэты, увы, безликие. Хотя и поэты.
Хуже дело обстоит с яркими, но неуловимыми. Таков Королев, которого ищу с 59-го
года. В стенгазете филфака ЛГУ цитировались его строчки, снабженные
карикатурами. Строчки запомнились:
|
Я
помню: коричневым был небосклон,
Зеленое солнце на нем.
...
Солнце не садилось, и ночами,
Под его горячими лучами
Вырастали розы на дубах...
...
И в этом аду, под укрытием скал,
Куда я зашел на ночлег,
Придавленный собственным сердцем лежал
Последний живой человек.
... |
И все. Кого я о нем ни спрашивал - никто не знает. Помнят, что, вроде,
сумасшедший. А кто не?
Виктор Мамонов, которого Гришка вернул ему.
Борис Фальк /Фальков/ из Запорожья, автор книг "Аз, Буки" и "Шмели радости",
пианист, в поэзии последователь Туфанова, 1947 г. рождения. Имел в руках и не
перепечатал. Сам виноват.
Валентин Хромов, часто публиковавший в "Науке и жизни" статьи о палиндромонах и
панторифмах. Тексты его пропали в архивах МИДа Израиля, вместе с частью моего
архива, из 8 стихотворений восстановил по памяти 2, еще 3 /других/ нашел у
Виньковецкого. А с Хромовым дружил Гаврильчик, но, кроме того, сколько и чего
когда они выпили, и чем закусывали, больше никаких литературоведческих
подробностей сообщить мне не смог. И даже удивился, что Хромов пишет стихи.
Леонид Чертков, коего нет, кроме одного текста, написанного совместно с
Красовицким. Сейчас Чертков преподает в Тулузе и печатает в "Ковчеге" скучную
прозу. Из ныне прозаиков стихи писали еще Евгений Звягин /см./ и Андрей Битов,
который нежно хранится Виньковецким.
Совершенно неуловим Евгений Вензель /см./, загубивший себя на Леночке Шварц,
которая того не стоит. Она - хронический вундеркинд. Ей уже за тридцать, а пишет
все так же, как в пятнадцать. Ее тоже нет. И не надо.
Нет стихов и прозы Олега Григорьева /см./. Боится давать кому бы то ни было
после отсидки в Сланцах за дебош. Очень талантлив. И в дебошах тоже.
Нет текстов Бурича, кроме приводимых. Не встречал. Известны его переводы.
Тексты Владимира Кривошеева по распаде "конкретной школы". Нет нигде. Нет
неопубликованных текстов покойного Коли Рубцова /а они должны быть!/, кроме
одного, включенного им в первый его сборник "Волны и скалы" /1962 г., печать
моя, обложка Э. К. Подберезкиной, тираж 5 экз./:
|
Сколько водки выпито,
Сколько стекол выбито,
Сколько средств закошено,
Сколько женщин брошено!
Где-то финки звякали,
Где-то дети плакали...
Эх, сивуха сивая,
Жизнь была... красивая! |
Оно, конечно, моральному кодексу строителя коммунизма не совсем соответствует,
как и сам Коля. Потому и печатать его начали вплотную только посмертно. А то,
живой, он мог бы как-нибудь признаться, что его лучший друг - Эдик Шнейдерман, а
любимый поэт - Бродский. Свинофилам это не очень было бы по нутру. А сейчас -
молчит. Печатают. Но явно не все, я-то Колю знаю.
Стихи Сергея Кулле, кроме опубликованных в "Синтаксисе". По-моему, я его знал,
но не помню. Знавшие его говорят, что он был очень талантлив.
Стихи Евгения Епифанова. С 59-го года не слышал ничего, но встретил его в 75-м,
перед отъездом, все еще пишет. Но не дает.
Нет стихов моего лучшего друга юности Ленечки Палея. А у него были прекрасные
вещи. Но мы были с ним так близки, что собирать его стихи мне в голову не
приходило: успеется. Не успелось.
Нет стихов Аркадия Пахомова /см./, кроме одного четверостишия.
Стихов Коли Биляка, но, по-моему, он и написал только:
|
Цыплят по осени считают,
цыплята редко видят сны,
цыплята осенью считают,
что их оставят до весны. |
Наверно, есть что-то еще, но у меня нет. Зато на него есть две эпиграммы /см./.
Нет стихов Марка Мазьи /то, что слышал, скушно - этакий Кюхельбекер./
Нет стихов Миши Гурвича, хотя две его строчки я включил в антологию дамской
поэзии "Зачем я это сделала?":
|
Течет
река Печалинка,
Как девочка в ночи. |
Очень неприлично. Остальные его стихи, полагаю, сберегает Ефим Григорьевич
Эткинд. Миша был его секретарем.
Коврижныха, о котором ничего не знаю.
Почти нет Голофаста /весь утерян Эстер Вейнгер, повторяю/.
Романа Белоусова, ученика Аронзона, кроме двух-трех, которые я из него выбил
после целой питейной ночи с дурью.
Валерия Маркова, но по-моему, он бросил писать.
Эдуарда Клевера /см./.
Володи Иванова /Папы/ с геологического факультета. Писал в 59-60 гг.
Флейтмана или Фишмана, о котором говорил мне Виньковецкий, но у него самого их
нет.
Сергея Чудакова, за вычетом приводимых и того, что знает Бродский наизусть.
Перевертней Гершуни. Гершуни опять сидит, у него не спросишь.
Нет стихов Александра Гидони, но он сам издает журнал "Современник" в Канаде, в
котором печатает обо мне пакости.
Михаила Садо, ассирийца. Писал в 56-м, дальше не знаю. Осужден по делу ВСХСОН.
Михаила Армолинского, но он уже сам выпустил сборник.
Поэта Кречетова, друга микроцефала Синявина, и самого Синявина. Но это уже
относится к разделу "монстров". Александра Лисняка,
Алексея Шельваха,
Олефира,
Любегина
и многих других.
|