РОЛЬ СЮЗАННЫ МАССИ В ЛЕНИНГРАДСКОЙ ПОЭЗИИ

 

        Роль, надобно сказать, значительная. Занимались, в основном, Москвой. И к посольствам ближе, и - контроль легко осуществим. Москву - пропагандировали. Ручные "левые" - Евтушенко, Рождественский, Вознесенский - переводились Куницами и другими мягкошеррстными американскими либералами, о существовании Петербурга забыли. Если бы не Ахматова, то вряд ли узнали бы и о существовании Бродского. Соснору знали в Париже /благодаря Лиле Брик и Эльзе Триоле/. Кушнера - в Италии. Горбовского знали только в России.

        В 1967 году, 15 апреля, я встретился с Сюзанной и Робертом Масси в Павловске, где я тогда служил в экскурсоводах. К иностранцам меня не подпускали, но что делать, если я был единственным человеком со знанием иностранных языков /языка/ на весь Павловск - Сережу Бернадского, который знал четыре языка, к тому времени уже уволили "за идеологически невыдержанные экскурсии". Мои экскурсии тоже не были идеологически выдержаны, однажды меня даже заподозрили в монархизме, но я отговорился тем, что я легитимист. Что это такое, не знали, поэтому -простили. В тот день, почему и помню его, было мое первое и последнее официальное выступление в качестве поэта и переводчика. Неутомимый Боря Тайгин, работая киномехаником в Доме Кино, устроил вечера Горбовскому и Кушнеру, тогда уже членам Союза. Третьим он назвал меня. Методист сознался, что не знает такого. Как, он не знает - Кузьминского?! Методист устыдился. Сознавшись, что в последнее время мало читал, он подмахнул заявку на устроение вечера. В программке Дома Кино я значился: "У нас в гостях поэт и переводчик Константин Кузьминский, криминалист Любарский." Какой это Любарский, я не знаю по сю. Полагаю, что не диссидент /посаженный/ Кронид Любарский. В день выступления методисту позвонили из Союза писателей и сказали, что не знают такого поэта Кузьминского. "Надо знать!", рявкнул в трубку методист, разозленный и занятой. Потом до него дошло, что звонили - из Союза писателей. Но поскольку в Союзе писателей, ошарашенные категоричностью тона, тоже усомнились - может, и есть такой, а они не знают, то более звонков не последовало. В 74-м году мой вечер с композитором Банщиковым прикрыли за час до начала, там же. Уже знали.

        Днем я встретил Сюзанну и Роберта, которые искали Анатолия Михайловича Кучумова, главного хранителя Павловского дворца. Они только что закончили "Николая и Александру" и приехали посетить ту страну, о которой писали. /"Николай и Александра" вышла осенью того же года/. Анатолия Михайловича не было, я был занят с группой, поэтому просто пригласил их на свой вечер и снабдил билетами. На вечер, хотя Роберт и не очень хотел, они пришли. Вечер был, как вечер. В зале на 300 человек присутствовало где-то половина, я боялся слишком афишировать по городу - вдруг прикроют, отчитал я свое, потом Байрона, посвятив его Татьяне Григорьевне Гнедич, моему шефу, которая сидела в первом ряду, а на закуску, с посвящением Сюзанне, выдал пару своих по-английски. Потом последовал банкет, на котором было вавилонское смешение языков /может, отсюда идея моей "Вавилонской башни", начатой летом того же года?/. Мои друзья говорили по-немецки, по-французски, по-аглицки - кто во что горазд, скучали только муж двоюродной сестры моей бывшей четвертой жены Санечка Кольчугин и художник кино Владлен Иванов. "Давай, мы будем говорить по-португальски!" - сказал Саня Владлену. "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна переводит с португальского." "Ну, тогда по-шведски!" "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна окончила скандинавское отделение. Заскучал Кольчугин совсем. Надрались с горя. Счет потом, как водится, не хватило наличных оплатить, разбираться с буфетчицей оставил мою матушку, сами же поехали с Сюзанной, Бобом, Кольчугиным и прочими допивать на Неву, к моей бывой супруге. На второй день Сюзанна с Бобом тоже пришли, а уезжая, Сюзанна спросила, что она может сделать для меня. Издать мою книжку? Я тогда на книжку не был готов, да и сейчас не очень, перетерпелось, но, - говорю, - давай - антологию! А кого и что? Бродского, - говорю, - Соснору, Горбовского, Кушнера и меня. Петербург, одним словом. Геннадия Алексеева и Диму Бобышева я позабыл, но они тогда не очень и светили. Взялись.

        Приезжала Сюзанна почти каждый год, знакомил я ее с поэтами, художниками тож, Бродский сам мог объясняться, и Кушнер по-французски на уровне учебника грамматики тоже, а за Глеба и Соснору пришлось мне отдуваться. О питейных и поэтических подвигах наших подробно описано у Сюзанны в предисловиях к поэтам, три из которых я привожу, а там, где "Один поэт сказал..." - это, большею частию я. Соавтором она меня назвать не могла, только здесь в интервью назвала, поскольку там - загремел бы я по следам Иосифа, на Север, либо в Удмуртию. И посвящение сделала потому же - нашим детям.

        Книга, хоть и делалась пять лет, вышла не ко времени. Годика бы два погодить - разрекламировали бы, в семьдесят, скажем, четвертом. А так - вроде, не разошлась. Я не знаю.

 

        Но это была первая антология ленинградской поэзии, вышедшая за границей. В 1973, по горячим стопам, я сделал издание второе, исправленное и дополненное, "Живое зеркало /первый этап ленинградской поэзии/", куда вошло уже 14 поэтов, а за ней и "Второй этап", тоже 14, но помоложе, начинавших в середине 60-х. "Этап" здесь имеет и современное еще значение /см. у Солженицына/.
        Но за первое, даблдэевское издание, не пострадал никто. Иосифа в 1973 г. уже выдворили, из оставшихся - вызвали только Глеба. Да и то сам виноват. Явился с книжкой, показать ее, в издательство "Лениздат", к своему приятелю Друяну. А тут заходит в кабинет Хренков, директор издательства. Увидел, "В Лондонах, -говорит, - издаетесь? Ну-ну." Через неделю Глеба вызвали. В Куйбышевский райком партии. Сидит дядя в штатском, и к Глебу - на "ты". Секретарь, однако же, на "Вы". Тогда и дядя тон сменил. Глеб объяснил, что приехала милая дама, дал он ей свои изданные сборники. "Но вы понимаете, что там в предисловии напечатано?" "Не, - говорит Глеб, - я по ихнему не читаю. Но полагаю, что не "Боже, царя храни!" и не "Союз нерушимый". "Так напишите опровержение!" "А я, - говорит Глеб, -не могу, я же по ихнему не читаю, и что там напечатано - не знаю."

        Ко мне и к Сосноре обращаться уже не стали. Знали. И к Кушнеру тоже.
 

        Однако, Сюзанну пускать в Союз перестали. Она там еще Панову помогла, и Барышникова сманила, но я в этом уже не участвовал. Я балетом не занимаюсь.
 

        Книга же понравилась всем: мне, Сосноре, Глебу, Кушнеру. Почти всем. Бродскому, вообще, мало что нравится.
 

        Переводы, конечно, на американском уровне, подборки проследить тоже не удалось, Бродского его переводчик Кляйн подбирал, Соснора, будучи в Париже у Сюзанны, сам себя выправил, остальных же даже не просмотрел, а я так и свою подборку сделать не успел, потому что то пьяного Глеба переводил синхронно, то пение Сосноры с Мариной, "Свеча горела..." он пел. На себя времени никак не оставалось.
 

        Вот и сейчас в первый том не попадаю. А в каком я буду?

        Бродский - во втором.

 

 

 
КОГО ЗДЕСЬ НЕТ 


        Шкловский пишет: Венгеров "... понимал, что литература делается многими, это общий труд и неизвестно еще, кто возглавит эпоху. Поэтому надо изучать и еще не прославленных и даже забытых." Понимают ли это современные академики? Современные академики жрут, что дают. Дают Шолохова - едят Шолохова. Дали Солженицына - сжуют и его. Знаю уже двух человек, которые точат зуб на Бродского.
        Бродский, действительно, является символом и даже, можно сказать, возглавляет эпоxy. Чего нельзя сказать о Евтушенке. По своей биографии, эстетике, по противустоянию поэтики Бродский более чем архетип современной поэзии. Дважды изгой: поэт и еврей /"Все поэты - жиды." Марина Цветаева/, архаик и новатор, эстет и ерник - здесь следует процитировать "классицистическое":

 

  Твой, Цинтия, необозримый зад
напомнил мне классический фасад,
напомнил мне аттический портал,
сработанный еще рабами Рима,
над чьим уничтоженьем, скажем прямо,
недаром дикий варвар хлопотал.
А ну-ка, Цинтия, скорей ложись в кровать,
а там уже позволь пошуровать...
...................................................
Посмотрим, что за статуя такая.

Цитирую по памяти, со слов Охапкина, до Бродского не добраться, тем не менее, этот текст характерен для современной поэтики, поэтики иронии, переосмысления, перифраза /Маяковского/, системой рифмовки /Рима - прямо/, разговорностью и т. д. У Пастернака и Мандельштама /я не говорю за Ахматову/ подобный текст не мог появиться. А у Бродского - мог.
        Потому что Бродский органичен во времени. Потому что мрак и смех характеризуют последнее двадцатипятилетие. И мраку в нем достаточно. Те же мои любимые Холмы Да, Бродский характерен.

        Но разговор не о нем. Разговор о тех, кто по тем или иным причинам оказались не включенными в эту антологию. А выпали из нее многие. Не по признаку членства в Союзе писателей /Соснора, Кушнер, Горбовский - члены/, не по принципу степени талантливости /Михаила Кузмина называли "самым великим из малых"/, не по малодоступности текстов /иные включены хоть одним/, а по малозначимости или нехарактерности. Тщетно читал я тексты Зиновия Дубнова и Юрия Иоффе /охотно печатаемые в эмигрантской прессе/, тщетно пытался угрызть Лию Владимирову. Получалось, как с Плещеевым у Шкловского: "Читать легко, запомнить нельзя, как нельзя разгрызть кисель." Возможно, что мерило таланта - запоминаемость стихов. Поэтому я помню Бродского, которого уже не люблю, и не могу запомнить Владимирову. Гладкопись. Горбаневскую помню, хотя и не люблю.
        Тщетно искал я хорошие стихи у Ильи Габая и Юрия Галанскова. Нету их. Кое-что, с трудом, нашел у Владимира Батшева. У Кушева ничего не нашел. Еле-еле выбрал полдюжины текстов из целой книжки Ильи Рубина. И все эти люди - неизмеримо выше и лучше, чем Евтушенко или Юрий Панкратов. А приходится включать Панкратова. Знаю, что Вадим Крейдинков удивительная личность, философ, друг Юры Рыбникова и Гаврильчика, и стихи его исправно печатаются в "Новом журнале , а выбрать - нечего. И так со многими. Но это поэты, увы, безликие. Хотя и поэты.


        Хуже дело обстоит с яркими, но неуловимыми. Таков Королев, которого ищу с 59-го года. В стенгазете филфака ЛГУ цитировались его строчки, снабженные карикатурами. Строчки запомнились:
 
  Я помню: коричневым был небосклон,
Зеленое солнце на нем.
...
Солнце не садилось, и ночами,
Под его горячими лучами
Вырастали розы на дубах...
...
И в этом аду, под укрытием скал,
Куда я зашел на ночлег,
Придавленный собственным сердцем лежал
Последний живой человек.
...

        И все. Кого я о нем ни спрашивал - никто не знает. Помнят, что, вроде, сумасшедший. А кто не?
        Виктор Мамонов, которого Гришка вернул ему.
        Борис Фальк /Фальков/ из Запорожья, автор книг "Аз, Буки" и "Шмели радости", пианист, в поэзии последователь Туфанова, 1947 г. рождения. Имел в руках и не перепечатал. Сам виноват.
        Валентин Хромов, часто публиковавший в "Науке и жизни" статьи о палиндромонах и панторифмах. Тексты его пропали в архивах МИДа Израиля, вместе с частью моего архива, из 8 стихотворений восстановил по памяти 2, еще 3 /других/ нашел у Виньковецкого. А с Хромовым дружил Гаврильчик, но, кроме того, сколько и чего когда они выпили, и чем закусывали, больше никаких литературоведческих подробностей сообщить мне не смог. И даже удивился, что Хромов пишет стихи.
        Леонид Чертков, коего нет, кроме одного текста, написанного совместно с Красовицким. Сейчас Чертков преподает в Тулузе и печатает в "Ковчеге" скучную прозу. Из ныне прозаиков стихи писали еще Евгений Звягин /см./ и Андрей Битов, который нежно хранится Виньковецким.
Совершенно неуловим Евгений Вензель /см./, загубивший себя на Леночке Шварц, которая того не стоит. Она - хронический вундеркинд. Ей уже за тридцать, а пишет все так же, как в пятнадцать. Ее тоже нет. И не надо.
        Нет стихов и прозы Олега Григорьева /см./. Боится давать кому бы то ни было после отсидки в Сланцах за дебош. Очень талантлив. И в дебошах тоже.
        Нет текстов Бурича, кроме приводимых. Не встречал. Известны его переводы.
        Тексты Владимира Кривошеева по распаде "конкретной школы". Нет нигде. Нет неопубликованных текстов покойного Коли Рубцова /а они должны быть!/, кроме одного, включенного им в первый его сборник "Волны и скалы" /1962 г., печать моя, обложка Э. К. Подберезкиной, тираж 5 экз./:
 
  Сколько водки выпито,
Сколько стекол выбито,
Сколько средств закошено,
Сколько женщин брошено!
Где-то финки звякали,
Где-то дети плакали...
Эх, сивуха сивая,
Жизнь была... красивая!

Оно, конечно, моральному кодексу строителя коммунизма не совсем соответствует, как и сам Коля. Потому и печатать его начали вплотную только посмертно. А то, живой, он мог бы как-нибудь признаться, что его лучший друг - Эдик Шнейдерман, а любимый поэт - Бродский. Свинофилам это не очень было бы по нутру. А сейчас - молчит. Печатают. Но явно не все, я-то Колю знаю.
        Стихи Сергея Кулле, кроме опубликованных в "Синтаксисе". По-моему, я его знал, но не помню. Знавшие его говорят, что он был очень талантлив.
        Стихи Евгения Епифанова. С 59-го года не слышал ничего, но встретил его в 75-м, перед отъездом, все еще пишет. Но не дает.
        Нет стихов моего лучшего друга юности Ленечки Палея. А у него были прекрасные вещи. Но мы были с ним так близки, что собирать его стихи мне в голову не приходило: успеется. Не успелось.
        Нет стихов Аркадия Пахомова /см./, кроме одного четверостишия.
        Стихов Коли Биляка, но, по-моему, он и написал только:
 

  Цыплят по осени считают,
цыплята редко видят сны,
цыплята осенью считают,
что их оставят до весны.

Наверно, есть что-то еще, но у меня нет. Зато на него есть две эпиграммы /см./.
        Нет стихов Марка Мазьи /то, что слышал, скушно - этакий Кюхельбекер./
        Нет стихов Миши Гурвича, хотя две его строчки я включил в антологию дамской поэзии "Зачем я это сделала?":

 
  Течет река Печалинка,
Как девочка в ночи.

Очень неприлично. Остальные его стихи, полагаю, сберегает Ефим Григорьевич Эткинд. Миша был его секретарем.
        Коврижныха, о котором ничего не знаю.
        Почти нет Голофаста /весь утерян Эстер Вейнгер, повторяю/.
        Романа Белоусова, ученика Аронзона, кроме двух-трех, которые я из него выбил после целой питейной ночи с дурью.
        Валерия Маркова, но по-моему, он бросил писать.
        Эдуарда Клевера /см./.
        Володи Иванова /Папы/ с геологического факультета. Писал в 59-60 гг.
        Флейтмана или Фишмана, о котором говорил мне Виньковецкий, но у него самого их нет.
        Сергея Чудакова, за вычетом приводимых и того, что знает Бродский наизусть.
        Перевертней Гершуни. Гершуни опять сидит, у него не спросишь.
        Нет стихов Александра Гидони, но он сам издает журнал "Современник" в Канаде, в котором печатает обо мне пакости.
        Михаила Садо, ассирийца. Писал в 56-м, дальше не знаю. Осужден по делу ВСХСОН.
        Михаила Армолинского, но он уже сам выпустил сборник.
        Поэта Кречетова, друга микроцефала Синявина, и самого Синявина. Но это уже относится к разделу "монстров". Александра Лисняка,
        Алексея Шельваха,
        Олефира,
        Любегина
и многих других.  
 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 1 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга